Мне стоило большого труда уговорить его на это интервью. Не любит он вспоминать о войне, всякий раз отговариваясь одной и той же фразой: «На войне нет места романтике. Это тяжелая, опасная и грязная работа». Я продолжала настаивать, мне казалось, что именно за таким немногословием и скрывается настоящая, неприукрашенная правда о минувшей войне.
Отец мой, воевавший под Харьковом, на Курской дуге и в Керчи, тоже не любил вспоминать о том, что ему довелось пережить; я узнала о его испытаниях позже, из фронтового дневника, который он вел в окопах.
Евсей Давыдович Красик сдался, когда я твердо пообещала ему, что беседа наша будет простой, такой же, как и текст, который я собираюсь на основе ее написать, — без превосходных степеней и эпитетов.
— Я человек своего времени, своей эпохи. Вот, посмотрите, что я писал своим родным в 1944-м с фронта, — Евсей Давыдович протягивает мне письмо, строчки которого полустерлись на бумажных сгибах: «В честь перехода германской границы дивизионным залпом огонь!» — скомандовал старший лейтенант Красик, Ваш сын, любящий и ни на минуту не забывающий о Вас. Вот оно, логово... Отсюда они шли грабить и жечь наши города... Что мы видим? Крепкие аккуратные домики, в домах награбленное добро со всего света. Сервизы греческие, статуэтки римские, шубы русские... Вот уже пять дней, как мы в Германии. Горит земля под ногами немцев. Перед нами Неман. Мы отстояли Волгу. Когда вы получите это письмо, мы уже будем за Неманом...»
— Когда началась война, я учился в Новосибирском институте военных инженеров транспорта, — продолжает Евсей Давыдович. — После первого курса мы поехали в известные в Сибири Юргинские лагеря, где формировались сталинские добровольческие дивизии. Я записался, агитировал других идти на фронт. Мы были восемнадцатилетние. В дивизии я пробыл всего полтора месяца: тех, кто хорошо знал математику, направляли в Томск, в артиллерийские училища. Я окончил его с отличием по ускоренной программе. Получил два кубика, портупею и шпоры, которыми, помню, очень гордился.
— Откуда у артиллеристов шпоры?
— Это училище было одним из старейших. Раньше пушки возили на конной тяге, потом коней заменили машинами, а традиция осталась. И вот я ходил и звенел шпорами, производя впечатление на местных девчат. Но недолго, потому что вскоре нас, выпускников, отправили в Москву, где формировалась резервная артдивизия дивизия, подчинявшаяся ставке главнокомандующего. Я попал в пополнение одного полка, уцелевшего после Сталинградской битвы и через месяц оказался на Курской дуге. Наши потери были большими. Начинал я с командира взвода, но очень скоро стал командовать батареей, а затем — разведкой артиллерийской бригады, состоявшей из двух полков. На Курской дуге меня контузило в первый раз. В это время на наблюдательном пункте находился командир дивизиона майор Качалов. Он увидел у меня на голове кровь, велел идти в медпункт. А я тогда был такой патриот, начал кричать что-то несусветное — мол, я не покину своего боевого поста, мой долг перед родиной велит мне... и так далее. Он сказал мне: «Ты что, очумел? Ты кого тут агитируешь?» — и разразился таким семиэтажным матом, что весь мой романтизм как ветром сдуло.
— Значит, лозунгов больше не было?
— Не было. Я понял, что на войне надо работать, и работать профессионально. Опытного командира от неопытного сразу можно было отличить по тому, что он брал с собой, отправляясь на наблюдательный пункт. Понятно, что без автомата, стереотрубы, гранат и мин не обойтись, — это знал каждый. Но, например, зимой человек обстрелянный не забывал захватить с собой еще печку и растопку. Не будет тепла — ничего не сможешь сделать: руки не будут слушаться.
— Вы часто повторяете слово «работа» применительно к войне. А в чем она состояла, ваша работа артиллериста? Стрелять?
— Стрелять — это потом. А сначала нужно «привязать» батарею к местности, вырыть окопы и спрятать пушки, оборудовать наблюдательные пункты, протянуть к ним связь с огневых позиций, разведать огневые точки противника, произвести расчеты для стрельбы. Иногда, в критические моменты, для того чтобы обнаружить противника, использовался варварский способ: отправляли на передовую танк. Он был обречен: если танкисты успеют выпрыгнуть — их счастье. Немцы обстреливали танк, а мы тем временем засекали их огневые точки, чтобы подавить их огнем своих батарей. Все это надо делать профессионально — чтобы тебя не обнаружили и не убили. Я и внукам своим здесь, в Израиле, говорил, когда они уходили служить в боевые части: «Прежде всего вы должны четко освоить там свои профессиональные обязанности». Кстати, лучше Льва Толстого («Севастопольские рассказы») и Виктора Некрасова («В окопах Сталинграда»), по-моему, никто о войне не писал. Там — война без прикрас, как она есть: тяжелая, опасная работа.
— А как же с пресловутым «грудью на амбразуру»?
— Страх был у всех. Его глушили водкой, криками, матом, когда шли в атаку. Я, как медик (Евсей Давыдович Красик — психиатр, доктор медицинских наук, профессор. — Ш.Ш.), скажу вам, что человеку присущ страх смерти, это естественный рефлекс самосохранения. Когда я говорил с героическими летчиками, матросами, танкистами, которые совершали чудеса храбрости, все они рассказывали мне, что испытывали страх, но не во время боя, а после него, переживая наиболее острые моменты схватки. Особенно обидно было погибнуть после Дня победы — для меня война закончилась несколькими неделями позже 9 мая: мы вычищали Восточную Пруссию от недобитых эсэсовцев и власовцев. Только за одну неделю я потерял пять своих разведчиков. Я в те дни почему-то боялся одного — ослепнуть. Я думал: оторвет руку, ногу — и черт с ним, лишь бы глаза остались целы.
— Почему вы боялись именно слепоты?
— А вы закройте на минуту глаза и представьте себе, что вы больше ничего не увидите...
— Люди пили на фронте много?
— Все получали пресловутые фронтовые 100 граммов, но фактически выпивки всегда было больше — оставалась после погибших, особенно у пехоты. Пехотинцы обычно пили перед наступлением, артиллеристы — после артподготовки. Вот и вся разница.
— Какие были у войны запахи, звуки?
— Привычные. Я мог спать под грохот рвущихся снарядов и проснуться от негромко произнесенной фразы «Комбат, к телефону». Я не ощущал гари и дыма, но чувствовал запах духов какой-нибудь связистки, забежавшей к нам на батарею.
— Крутили на войне романы?
— Конечно, крутили. Нам же было по 20 лет. 30-40-летних мужчин мы называли на фронте «стариками». А отношения на войне были обычные: шутили, ссорились, мирились, ревновали друг друга к хорошенькой связистке. Иногда сидишь в окопе, кругом рвутся снаряды, а ты мечтаешь о том, чтобы подхватить простуду и сходить в медчасть — поцеловаться там с кем-нибудь, обмыть в бане вшей. Но на фронте мы не болели. Как врач, я понимаю, почему — все силы организма находились в степени крайней мобилизации: никакая хворь не приставала. Кстати, из фронтовых романов получилось немало очень хороших семей. Однажды я гостил у своего товарища в Ленинграде. Он женился на девушке из банно-прачечного хозяйства полка, к которой бегал с огневых позиций на свидания — за пять километров. И вот мы сидим, а его дочь-студентка собирается на дискотеку. Плотная такая дивчина: у нее гормоны играют, грудь чуть ли не прорывает кофточку, а приятель мой нудит: «Ты бы лучше в библиотеку пошла, поучилась — сессия на носу». Тут жена его не выдержала: «В какую библиотеку? Ей же 20 лет. Вспомни себя, как ты на войне ко мне за пять километров под пулями в банно-прачечное хозяйство бегал!»
— Почему фронтовики избегают говорить о героическом?
— Потому что они воспринимают войну иначе. Для них это просто трудный кусок жизни, и все. Мой родственник, Александр Горбатов (он умер здесь, в Израиле), боевой офицер, прошедший две войны — финскую и Отечественную, никогда не говорил о героических делах, хотя имел много наград и находился на передовой. Так же в точности и мой друг, профессор Юрий Штейнгардт, живущий в Беэр-Шеве, бывший военный моряк, за многие десятилетия нашей дружбы ни разу не упоминал о каких-либо подвигах, считая войну, как и я, тяжелой, опасной работой. Когда я встречаюсь с ветеранами, живущими здесь, в Реховоте, — Моше Вайцманом, Абрамом Гринзайтом, Ильей Коганом, Ефимом Спеетором, Ефимом Гольцманом, Марком Бербером, Марком Кемпнером, то в застольях обычно вспоминаются забавные вещи — к примеру, пушку доставили в одно место, а снаряды увезли в другое. А то, что один из них брал «языка», второй горел в танке, а третий месил грязь в пехоте (вы представляете себе, что такое труд пехотинца на войне!), — об этом речь если и заходит подчас, то как бы между прочим.
Однажды пригласили меня в Киев — на встречу нашей артбригады. Было это в 1975 году, к тому времени из 170 офицеров в живых оставалось только 60 — кто погиб еще на войне, кто скончался позже от ран. Уцелевшие приехали с женами. Мы пили водку, шутили, бродили по Крещатику и горланили фронтовые песни. Позже жены нам сказали: «Какие-то вы несерьезные фронтовики — говорите всякую чушь, вот мы вчера встретили настоящего героя из вашей бригады, он рассказал нам о подвигах, которые совершал на войне". Нам стало интересно: что это за герой? Оказалось, начальник продовольствия полка — интендант капитан Кишко. Типичный «швицер», мы ему по рации даже код соответствующий присвоили — «Чапаев». «Ну, если капитан Кишко, — сказали мы тогда женам, — то конечно. Настоящий герой. Без пяти минут Чапаев».
— А какие еще колоритные типы встречались вам на войне?
— Разные. Одни замкнутые, другие открытые, веселые. Запомнился офицер Илья Ярославский, еврей. Он был такой умница, храбрец и в то же время щеголь. Перед артнаступлением появлялся на передовом наблюдательном пункте (а это самое опасное место в артбригаде — самое близкое к передовой) в до блеска начищенных сапогах, тщательно выбритый, с белым подворотничком на кителе. Или офицер Семен Вайсбен, ныне покойный (его дети живут в Ашдоде). Он всегда так маскировал батарею: все окопы делал в полный профиль — чтобы не потерять ни одного солдата.
— Расскажите о работе артразведки, которой вы командовали.
— Первое, что мы, разведчики, должны были сделать, — это обнаружить огневые средства противника — засечь их замаскированные батареи, танковые подразделения, доты и дзоты. Мы использовали для этой цели аэростаты, проводили звуковую разведку (немцы выстрелили — мы засекаем, откуда) или прорывались с головными танками на передовую и коррегировали огонь батарей по рации, чтобы не зацепить свою быстро продвигающуюся пехоту, а также взять под прицел выявленные огневые точки противника.
— Где воевала ваша дивизия?
- Ее специфика состояла в том, что всякий раз она приписывалась тому фронту, который шел в прорыв. Кончилось наступление в одном месте — нас перебрасывают в другое, где наступление только разворачивается. Поэтому мне довелось побывать в составе разных фронтов.
— Говоря современным языком, вы были своего рода спецназом.
— Такова была стратегия: там, где намечался прорыв, сосредотачивался максимум огневой мощи — батареи стояли через каждые 500 метров. Когда начиналась артподготовка, это был такой шквал огня, что земля и небо смешивались. Никто не мог выдержать такой натиск...
— Какое ваше самое сильное впечатление от войны?
— Артподготовка, когда фронт идет в прорыв. И еще — гибель наших ребят. Был у нас командир батареи Сергей Грищенко — мой однокашник по институту. Он хотел учиться в военной академии и вот в конце войны наконец получил извещение, за которым должен был отправиться в штаб бригады. Мы на наблюдательном пункте выпили с ним за успех, и он пошел. А по дороге наши «илы» пробомбили лощинку, по которой он шел, — кто-то дал летчикам неточные координаты. Вот такая нелепая смерть незадолго до победы. Человек прошел Сталинград, Курскую дугу, а тут...
— Где вы встретили 9 мая 1945года?
— В Восточной Пруссии. Накануне у нас был тяжелый бой с недобитками — наша задача была не допустить соединения их частей. Под утро меня разбудили выстрелы. Стреляли из всех видов оружия, кричали, матерились. Я выскочил наружу. Кто-то сказал: «Победа». Я выхватил у ординарца автомат, рванул из кобуры пистолет и начал палить в небо с обеих рук и орать вместе со всеми. Кто плакал, кто смеялся, кто матерился, кто пил — вот так это было...
— Как вы отмечаете этот день теперь?
— У меня две контузии — пить мне нельзя. Но этот день святой. Где бы я ни находился, 9 мая я всегда поднимаю рюмку за тех, кто был лучше, храбрее меня, кто не дожил до Победы.
P.S. Так уж вышло, что Евсей Давыдович был единственным человеком в Израиле, кого я могла поздравить с Днем Победы по праву (отца к тому времени уже не было в живых, а с другими фронтовиками я здесь не была так хорошо знакома). Евсей Давыдович Красик ушел из жизни почти два года назад, и для меня это невосполнимая потеря. Это был умнейшний человек, прекрасный собеседник, человек с изумительным чувством юмора и светлым мироощущением.
Евсей Давыдович - известный психиатр, и мне не раз приходилось брать у него интервью на профессиональные темы. А вот о войне мы говорили всего дважды. Здесь вторая наша беседа, где он говорит об израильских войнах:
http://proza.ru/2007/05/10-110