Из пункта А в пункт В или Смерть как шутка

Владислав Кузнецов
I
Страна была золотой и синей. Золотые дюны плавными изгибами обнимали спокойные заливы под аквамариновым небом. Золотистые деревца разбрелись по дюнам в беспорядке и слегка подрагивали в порывах несильного ветра. Я стоял на песчаном холме в тени такого деревца, и вся округа виднелась, как на ладони. Золото тускло мерцало, синева неудержимо струилась куда-то, а над всем этим потайным движением по-осеннему безучастно стояло бескрайнее небо, пронизанное и одухотворённое медовым светом низкого солнца.
Я стоял и копил в себе решимость сделать шаг в этот мир. Его нужно было сделать, потому что меня всё больше затягивало аскетичное умиротворение этого места. Мне казалось, я – песочные часы, и, когда, спустя некоторое время, верхняя чаша опустеет, и последние песчинки блеснут за стеклом в лучах закатного солнца, я мягко осяду на землю, скрестив ноги, и застыну, впитывая этот мир уже не как сторонний наблюдатель, а как часть его. Стану, как все те, что сидят на дюнах: под редкой сенью золотистых деревьев, на гребнях и у самой воды. Я только сейчас заметил эти чёрные фигуры, разбросанные повсюду. Они не могли слиться с пейзажем, но всё же ускользали от взгляда до сих пор. Я шагнул с холма вниз.
Песок был зыбким, он сдерживал шаги, делал каждый из них обдуманным и принятым решением. Я шёл, направляясь к ближней фигуре в чёрном плаще (или саване?), застывшей на гребне соседней дюны. Идти вверх было ещё сложнее, чем спускаться, песок затягивал в себя полголени, и эта осмысленность движения начинала сама по себе становиться целью, вытесняла всё. Дойдя до гребня, я почти с удивлением обнаружил человека в чёрном ветхом плаще с бронзовым загорелым лицом, сидящего вполоборота к закату. Я остановился перед ним и почему-то не решился поприветствовать, может быть, потому, что не был уверен – могу ли я говорить здесь – в этом месте.
Единственным движением в этой фигуре были песчинки, - принесённые ветром и оставшиеся в складках плаща – они теперь медленно скатывались вниз, будто путники устраивались на ночлег после долгого дня странствий.
Я окликнул его. Хотя нет, я просто подумал: «Эй!»
- Что? – отозвалось в моей голове.
- Ты давно здесь?
- Всю жизнь.
- Но почему?!
- Я прячусь от смерти. Уходи.
«Эй», - через некоторое время повторил я. Он молчал. Мне даже показалось, что его больше нет здесь, и, хотя я и стоял в трёх шагах от странной фигуры, не мог быть уверен, что действительно вижу её.
Снова мне пришлось сделать шаг и затем идти. В этом месте почему-то замереть и не шевелиться было гораздо проще, чем двигаться. Снова песок заставлял меня вкладывать в каждый шаг частицу воли и смысла. Голова опустилась, синева уходила из поля зрения, рассыпчатое, шуршащее золото дюны наполняло меня. Солнце всё не садилось. Я взглянул на него, будто вынырнув из душной, затягивающей песчаной волны. На закате лёгкой рукой, чёрной тушью рисовался силуэт дерева с нервно изломанными ветвями, и новая фигура под ним. Я сделал шаг, два, три, я злился, но не мог не считать их в ожидании скорого отдыха.
«Эй», - снова коснулся я фигуры мыслью. И тут только заметил, что вижу её искажённо, будто сквозь неровное стекло. «Эй!» - подумал я отчётливей и, наверное, громче. Фигура ожила и заструилась переливами синего и золотого. Будто волны пробегали по складкам плаща.
- Ты пришла за мной? – спросили меня.
- Я пришёл к тебе. Ты будешь говорить со мной?
Переливы стихли.
- Я ошибся. Я принял тебя за другого. Я буду говорить, но не долго. Я занят.
- Чем?
- Я учусь.
- Чему?
- Обманывать смерть, когда она придёт. Уходи, у меня мало времени.
- Прости, но скажи, куда мне пойти. Я хочу поговорить и понять.
- Иди к воде... - я не понял, было это участливым советом или изысканной формой раздражения.
Меня начинало обнимать отчаяние. Ненавязчиво, почти ласково, как, наверное, всё делалось в этом месте, оно поднималось от ноющих ног выше. Оно готово было укутать меня и усадить на песок, тогда он, я думаю, был бы доволен.
Я не помню, как шагнул. Я шёл и чувствовал, как обижаю этот мир своим упрямством, своей бессмыленной тягой к движению. Но теперь я смотрел только на солнце. Я тянулся к нему глазами, хотел, чтобы оно вошло в мою голову через них и выдавило оттуда этот вкрадчивый увещевающий шорох песка.
Дюны отпустили меня у самой воды. Они сделали своё дело, выпили всё, что во мне было и ... отпустили. Я шагнул на камень, меня лизнула волна, и всё вокруг сжалось в тусклую оранжевую точку, а затем померкла и она.
- Ты слышишь меня?
- Да.
- Ты хотел говорить?
- Да.
- Спрашивай.
- Я жив?
- Да.
- Ты – Смерть?
- Нет.
- Почему здесь так часто говорят о смерти?
- Они знают и потому ждут, и потому боятся.
- Что знают?
- Что Смерть выходит навстречу Жизни, как только та начинает свой путь.
- Как это?
- Как в задаче: из пункта А в пункт Б вышла Жизнь, а из пункта Б в пункт А вышла Смерть. Нужно рассчитать, через какое время они встретятся. Вот и всё.
- Они говорили, что прячутся от Смерти или обманывают её. Это правда?
- Можно идти из А в Б и встретить её на полпути. Можно сидеть в пункте А и ждать, пока она сама не проделает весь путь, можно попытаться спрятаться или обмануть её.
- Зачем?
- Чтобы попасть в пункт Б, когда Смерти не будет дома.
- И что тогда?
- Тогда... песок отпустит... навсегда...
- Но, - начал было я и проснулся.


II
Я шёл, я уже почти опаздывал. Кто-то внутри меня, спокойный  и довольный, отмечал с детской радостью узнавания: вот поворот, отсюда видно башню с часами, вот здесь узкая лестница жёлтого камня, и на одной ступеньке большая выщербина...
Лестница оказалась новой, широкой, удобной, без малейшего изъяна, и тот, кто сидел внутри меня, сконфузился. Всё-таки давненько я не бывал в Старом Доме. Старым Домом бесчисленные поколения студентов, аспирантов и преподавателей называли этот корпус в историческом центре города, первый корпус, откуда всё и началось, здесь и родился Университет.
Чудная штука -  жизнь! Вчера утром я был в опале – сегодня на коне! Впрочем, если быть честным с собой, опалой трудно назвать то состояние учёного-гуманитария, когда он просто-напросто не востребован, а если уж совсем по-простому, - никому не нужен. Но... Декан, как всегда, неподражаем: прислать письмо вечером, а первую лекцию назначить завтра утром! Как в отместку за вынужденное признание заслуг. Или нет? Или никакое это не признание, а просто заболел кто-то или разругался с ректоратом и уехал за день до начала семестра?
Настроение начинало портиться. Нехорошо. Не надо так перед лекцией, по крайней мере, перед первой лекцией. На первой лекции должна быть харизма, должен быть апломб и натуральная кошачья вальяжность. Изображать это бесполезно. Три сотни молодых умов, наученных быть пытливыми и мающихся в непривычной после каникул аудиторской неволе, раскусят выскочку-лектора за пять минут. Поэтому... стоп... я остановился, отдышался, мельком глянул на часы и, сдерживая дыхание, не торопясь, стал подниматься по плавным изгибам лестницы к Главному входу. На эскалаторе пусть ездят ленивые третьекурсники. Мне теперь по статусу положено много ходить. Так диктует универститетская мода.
Высокие стрельчатые двери, прохладный гулкий холл с росписью на стенах и потолке. Сине-золотой штандарт Университета. Не засматриваться! Не вертеть головой, открыв рот, как худосочный абитуриент! Потом, вечером, спустишься тихонечко и всё вспомнишь, рассмотришь и прослезишься, а сейчас – голову прямо, правое плечо режет прохладный воздух, как нос крейсера воду родной гавани. Взгляд поверх голов, улыбка сдержанно-обаятельна, в глазах – ум. Ум, чёрт возьми, а не щенячий восторг! Одичал в своей провинции!
Второй этаж, лифт уютен и просторен, ковровая дорожка, безумно старомодная и слегка потёртая, уводит за плавный размашистый поворот. Малый холл, фикус безучастно смотрит в окно. Всё... Пришёл. Дверь, и гул за ней... Вперёд! И с Богом...
- Итак, - гул и шарканье утихли почти совсем ещё до того, как я открыл рот, но всё равно нужно сделать паузу – гайки-то лучше завинтить вначале, чтобы было потом, куда отпускать.
- Итак, начнём. Как вам, наверное, известно, курс лекций по современной психологии в этом семестре буду читать я, - гнусавый гул, прокатившийся по аудитории, означал, вероятно, утверждение, - а моё имя... – опять гул, менее гнусавый, и можно разобрать обрывки имени.
Ладно! Бойкие ребята.
- Замечательно. Теперь ближе к теме, - снова пауза, кстати, интересно, я не сильно увлекаюсь? – не хотелось бы выглядеть напыщенно и глупо. Надо немного собраться и настроиться на более деловой лад. Кажется, они в курсе игры, и каникулы не вымыли из их мозгов ни старомодную университетскую субординацию, ни, всегда идущее бок о бок с ней, злорадное ожидание ошибки.
- Скажите, вы задумывались когда-нибудь, почему дисциплина, которую вы изучаете, называется именно так – современная психология? – я сделал упор на «современная» и немного помолчал – вопрос не риторический, по крайней мере, пусть немного напрягутся.
- Безусловно, есть современная история, есть современная социология, политология, философия, культура в целом, в конце концов. Но психология! – кстати, первый ряд, как на подбор, состоит из очень симпатичных девичьих мордашек над столами и не менее очаровательных коленок под ними. Интересно, они на всех лекциях сидят в первом ряду, или это мой эксклюзив?
- Ведь психология всегда оставалась некоей константой. Достаточно вариабельной, не без иррациональных длительных флуктуаций, но, в целом, неизменной! Ветренная сестра физиологии, состоящая во внебрачном союзе с социологией и связавшая себя по рукам и ногам общественным договором, психология всегда напоминала рождественскую ёлку, периодически обвешиваемую блестящими шарами и мишурой по вкусу владельца. Но Рождество проходит, шарики убирают в коробку, мишуру выбрасывают, и остаётся дерево во всей своей первозданности!
Слушают... Чёрт возьми, МЕНЯ слушают! Дышат тихо и почти не скрипят. Вот оно – счастье!
- Но 20 лет назад произошло событие, которое вынудило разделить курсы психологии на два: до него и после. 20 лет назад человечество упразднило смерть. В том её понимании, что было до тех пор. И я предлагаю вам – вам – первому поколению, выросшему в эпоху становления современной психологии, поразмышлять о том, чем же эта – современная – психология отличается от той – несовременной, 20-тилетней давности.
А вот теперь пора попить водички. Даже, если перепуганный аспирант выйдет читать лекцию зубоскалящим старшекурсникам, у него на столе будет стоять прохладная вода в старомодной стеклянной бутылке и ещё более архаичный толстостенный стакан с насечками. В насечках будут неторопливо перекатываться радужные блики, подтверждая его – стакана – несомненно благородное, хрустальное происхождение.
Вода немного ударила в голову. Я продолжил.
- По сути, произошло то, что и должно было произойти – количественные изменения: накопление открытий, знаний, технологий – перешли в качественные – изменение основ человеческого существования. Медицинская страховка превратилась в полноценную гарантию бессмертия! С введением массового клонирования человечество, как уже не раз бывало в истории, но ещё никогда не было столь явственным, приобрело новую, невиданную доселе, защиту своего физического существования. Но в то же время, с точки зрения психологии, оказалось голым и первозданно наивным, как неандерталец, первый раз высекший огонь. Что станет со страхом смерти? Что станет со смыслом жизни? Как переосмыслить весь огромный культурный пласт, накопленный ДО? Что пригодится из него ПОСЛЕ?
Меня несло. Мысли облекались в слова на полпути к языку. Обороты давались без труда и были безупречно согласованы. И самое главное – меня слушали. На мордашках первого ряда поселилась редкая для них задумчивость. Коленки застыли, отдавая дань мыслительным усилиям своих хозяек.
Ничто так не радует, как вдумчивые лица, поднимающиеся ряд за рядом к галёрке амфитеатра, объединённые одной мыслью – причём, моей!
Я говорил, размышлял, спорил сам с собой и с удовлетворением отмечал, что, по-видимому, смысловая пауза в моём выступлении идеально совпадёт с перерывом между двумя частями лекции. Получится очень профессионально и значительно.
- Итак, какое же значение в жизни человека занимает смерть сегодня? – подготовленно, но, может быть, несколько патетично заключил я, - Об этом я предлагаю подумать во время перерыва. Жду вас через 15 минут. Вдох облегчения той части аудитории, что последние четверть часа украдкой или явно посматривала на часы, был почти незаметен из-за малочисленности вздыхавших. Да, это класс! Ну, и тема, конечно, что надо. Пройдёт немало времени, пока слово «смерть» станет в одном ряду с простудой или не очень удачным днём.
Я вышел в коридор победителем – полупоклон фикуса был очень уместен. Навстречу двигались щеголеватые юноши, по-видимому, аспиранты или младшие преподаватели. Я поздоровался коротким кивком – они торопливо закивали в ответ.
Я вошёл в преподавательский кабинет. Как хорошо, что нет никого. Столы, убранные и строгие или заваленные бумагами и хламом, стояли онемевшими рядами в высокой комнате под сводом потолка. Готическое стрельчатое окно отбрасывало геометрически безупречное пятно света в проходе между ними. Я прошёл мимо столов, как мимо почётного караула. Вот моё имя, и вот мой стол. Чист и светел, как лист бумаги. Я выгрузил в ящики немногочисленные папки, плотно закрыл их, с удовлетворением педанта отмечая солидный и вкрадчивый щелчок, сопровождавший каждый закрываемый ящик.
Я подошёл к окну. За деревянным переплётом – какая антиэкологичная и восхитительная старомодность – студенты лениво перебрасывали мяч через сетку на режущей глаз зелёной траве спортплощадки. На гаревой дорожке вокруг неё готовился стартовать бегун. Одинокий болельщик, может, друг, а может, первый почитатель раскрывающегося таланта, неуютно поёживался на пустой трибуне. Осеннее солнце мудро и подслеповато заглядывало в наш мирок из-за крон беззвучно пылающих деревьев. На площадке произошло какое-то оживление, кажется, кому-то красиво забили. Бегун стартовал. Какая-то сутулая фигура в чёрном плаще вышла из-под трибун и двинулась по дорожке. Грусть впополам с ностальгией тронула меня за плечо. Пора собираться с мыслями и идти в зал. Перепады настроения не должны мешать. Я же профессионал ?!
Но я почему-то не мог оторваться от окна и нехитрой спортивной суеты за ним. Мне почудилось, что я держу в руках коробку с заводным механизмом, заставляющим маленькие фигурки в спортивных костюмах размахивать руками, что-то беззвучно кричать и улыбаться.
Игроки уже с неподдельным азартом лупили по мячу. Бегун довольно вяло прошёл полкруга, но ближе к финишу сильно прибавил в скорости и отталкивался от земли пружинисто и даже с некоторым пижонством. Мороз вдруг узкой полосой продрал по моему позвоночнику сверху вниз. Чёрная фигура распрямилась и теперь чеканила шаг по гаревой дорожке навстречу бегуну. Тот с упоением наращивал темп, выходя из поворота на финишную прямую. Оживился даже унылый одинокий болельщик. Он встал и размахивал руками, очевидно, в ожидании скорого окончания тренировки. Человек в чёрном пересёк линию финиша, его рука на мгновение задержалась в складках плаща и достала оттуда пистолет с длинным стволом. Не замедляя шагов, он стал плавно поднимать руку с пистолетом. Он всадил пулю в бегуна метрах в двадцати от финиша. Стремительно и пружинисто двигавшееся тело отбросило с дорожки на траву, и там оно застыло неподвижным комом с перепутанными руками и ногами. Звук выстрела прервал игру, болельщик застыл на трибуне. Человек в плаще подошёл к убитому, положил на него какой-то листок и двинулся к выходу. Солнечный свет дёрнулся и померк, как лампа при перепаде напряжения. Воздух загустел и застыл.
Через мгновение наваждение прошло. От бойкой подачи мяч ушёл в аут, и кто-то побежал за ним. Болельщик спустился с трибуны, подошёл к бегуну, поднял листок, посмотрел на него и побрёл прочь. От медпункта к телу лениво потянулись дежурные с носилками.
Я тряхнул головой. Ничего особенного не произошло. Это просто смерть. Просто смерть. Ничего страшного, завтра он снова будет выходить на финишную прямую, радуя одинокого болельщика. А человек в чёрном – просто член профсоюза киллеров, некогда опасных преступников, ныне же – рядовых уличных шоуменов и героев полулегально издаваемых комиксов. И листок не более, чем бланк заявки на убийство с именем заказчика и реквизитами фирмы для предъявления возможных претензий. Хотя, какие тут могут быть претензии? Бегун был убит чисто, без издевательств и публичных унижений, стало быть, видимых поводов для иска нет. М-да. Просто смерть. Я спохватился, оказывается, я уже опаздывал на три минуты.
Зал гудел, и моё появление ничего не изменило. Я тщательно отмерил свой голос -  так, чтобы он не звучал криком, но перекрыл этот гул, и начал.
- Итак, тема сегодняшней лекции – смерть, и некоторые из вас, как и я, на перерыве могли наблюдать прекрасную иллюстрацию к нашему разговору. Видел кто-нибудь убийство?
Кто-то, преимущественно девичья часть аудитории, поднял руку, юноши с азартом закивали.
- Хорошо. Может быть, кто-то знал убитого?
Теперь закивали почти все.
- Может быть, кто-то встанет и вкратце расскажет о нём? А заодно предположит мотив и заказчика?
Интересно, давно ли этот академичный зал Старого Дома видел интерактив на лекции? Встала девушка из первого ряда, причём довольно решительно и резко. Это, наверное, и было ошибкой – юный интеллект остался в сидячем положении и в нужный момент покинул хозяйку. Она лишь помялась немного – безусловно, очень грациозно – и села на место. В конце концов, объявился молодой человек в коричневом свитере с безумно косящим левым глазом, который довольно толково объяснил, что убитый бегун – спортивная надежда и знатный пижон Университета, не любимый многими за это – последнее – качество. Сегодня его день рождения, и кто-то, вероятно, решил подшутить и испортить запланированную вечеринку.
- Таким образом, - резюмировал я, неожиданно для самого себя прорезавшимся, менторским тоном.
- Таким образом, - я немного добавил вкрадчивости и иронии – всё стало на свои места, - мы имеем убийство – шутку. Довольно злую и не очень чистоплотную, но, безусловно, шутку. Ведь покойный воскреснет уже завтра, не потеряв своих спортивных кондиций и не изменив своего неоднозначного, судя по всему, характера. Вечеринку перенесут, а если воскресший будет пылать жаждой мщения, то, вполне вероятно, у киллеров снова будет работа. Таков круговорот жизни и смерти в нашем мире. В мире, которому двадцать лет.
Мне вдруг захотелось помолчать. Нельзя так. Нехорошо. Не вовремя. Поехали дальше. Я говорил, говорил, и так до конца лекции. Вдохновение, посетившее меня в первой части, ушло, и я уже без досады, с какой-то фаталистской покорностью отмечал шаблонность своих мыслей и бедность интонаций. Последние десять минут зал откровенно скучал.
Я дотянул до конца, встряхнулся, частично реабилитировался несколькими глубокими, заранее подготовленными фразами – и отпустил аудиторию. Войдя в кабинет, всё ещё пустой, я было присел за свой стол, но задумался и почти незаметно для себя оказался у окна. Игра закончилась, сетка призывно покачивалась на ветру. На площадке и трибунах не было видно ни души. Рядом с дорожкой, там, где упал бегун, желтело свежее песочное пятно – очевидно, засыпали кровь.
Позади скрипнула дверь. Вошёл человек в узкой сутане и сандалиях на босу ногу. Сперва я даже не узнал его. Но такой нос в мире, наверное, только один. Конечно же, Кант, преподобный Кант, человек без имени, жалости и носков. Его ненавидили многие поколения студентов, не столько за строгость, сколько за безупречную аргументацию любой высказываемой им мысли и безжалостное высмеивание робких попыток вступить с ним в дискуссию. Как же он постарел! Нос, длинный извилистый нос, по-прежнему царствовал на лице, но его владения заметно обрюзгли и осунулись. Волосы поредели, из-под них явственнее проступили мясистые уши. Если так пойдёт дальше, они явно смогут поспорить с носом за первое место в числе достопримечательностей этого стареющего лица. Кант застыл и, как всегда, свысока посмотрел на меня.
- День добрый, профессор!
- Да, - Кант рассматривал моё лицо и не определился, видимо, ещё с формой приветствия.
- Да, - повторил он, - добрый. Вы ведь новичок?
Я поморщился – какое счастье, что это можно сделать теперь открыто.
- Не совсем. Вы меня не помните? Десять лет назад на диспуте по теологии Вы обещали, что не забудете меня никогда.
- Не Вас, а Ваше хамское отношение к истории, - Кант вспомнил меня и скучающе отвёл глаза.
Он подошёл к столу и стал рыться в ящике. Делать в кабинете было нечего, но уходить сейчас представлялось совершенно позорным. Я сел и тоже открыл ящик.
- Вы ведь читаете вступительные лекции по современной психологии?
- Да. Надеюсь, что не только вступительные. А Вы, по-прежнему – теологию и философию?
- О, да, - он вздохнул и показался совсем уж стариком.
Кант перестал копаться в столе и, видимо, отчаявшись найти искомое, с силой захлопнул ящик.
- И что же, - начал он почти раздражённо – я удивлённо поднял брови, - Вы рассказываете студентам? Что смерти больше нет?! Что они – счастливое поколение бессмертных полубогов?!
- Профессор, - начал я осторожно – на моей памяти Кант не отличался эмоциональностью, - я уверен, что Вы шутите.
- Может быть, - да, Кант явно сдаёт, - а вот Вы, сколько раз умирали Вы?
- Ни разу.
- Вы боитесь этого?
- Профессор, это – достаточно личное, - я сделал паузу, всё же приятно поймать старого хрыча на откровенной бестактности, - скажем так: я не испытываю интереса к этой области экстремальных приключений. И думаю, что к подобной позиции вскоре придут многие. Человек наиграется и в эту игру, как во многие другие.
- Вы, - после паузы и очень медленно проговорил Кант, - вероятно, ещё не знаете, почему Вас вызвали. Поэтому и хорохоритесь. Этакий полувзрослый петух... Вы знаете, что случилось с Вашим предшественником?
Кант поднял голову, и я вдруг увидел его глаза. Странно, я не помнил его глаз. Может быть, я никогда не смотрел в них? Они были густо-карими в окружении старческих красных прожилок на желтовато-фаянсовом фоне белка. В них был... неужели страх? Отшельник Кант, несгибаемый аскет и гроза студентов, вот время добралось и до тебя.
- Ваш предшественник умер. Погиб. Вероятно, от руки студента.
Я выжидательно молчал. Ну, погиб и погиб. Всё равно же на следующий день он воскрес. Может, уволился после этого? Студента, понятное дело, исключили. Хотя, Кант сказал, «вероятно». Неужели не нашли?
- Я вижу, Вы не вполне меня поняли. Он умер совсем. Его больше нет. Он подписал отказ и на следующий день был убит.
Отказ?! Это же каким идиотом или религиозным фанатиком надо быть, чтобы подписать отказ от воскрешения?!
- Но, простите, почему? Отказ?
Я был ошарашен, впрочем, скорее свидетельством глупейшего безрассудства, чем произошедшим в итоге.
- Его убедил кто-то в этом, - Кант встал и шагнул к выходу, - а потом убил.
У двери он обернулся.
- А он ведь был постарше Вас. И покрепче. В рассуждениях.
- Приглядывайте за галёркой, - это уже почти из-за двери.
- Всего хорошего, - донеслось из коридора.
В одном Кант не сдал ни одного пункта – настроение он портил мастерски.
Я начал медленно и бездумно собираться. Да, кто-то был недостаточно осторожен. Кто-то поддался идее, которая погубила его. При чём здесь я? Я сложил последнюю папку, до того неизвестно зачем выложенную на стол, и вышел из кабинета. Фикус в холле потерянно смотрел в окно.
Боюсь ли я умирать? Глупый, наверное, по нашим временам вопрос. Да, мне не очень приятно, что после смерти у моего трупа возьмут биопсию. И не слишком греет мысль о том, что, ощупывая на следующий день свои руки и ноги, я точно буду знать, что фактически они мало чем отличаются от тех искусственно выращенных тканей, которые под названием «бекон» или «антрекот» я иногда покупаю на ужин. Особенно неприятно проходить этапы осознания своей конвейерной воспроизводимости в первый раз. У психиатров даже новый термин появился – синдром первой смерти. Но тут-то дело в другом: боюсь ли я смерти вообще? Как таковой? Момента, когда всё. Ничего больше нет. Даже если успеть вспомнить, что назавтра можно будет снова прийти домой. Можно ли изжить этот вечный человеческий страх? И что больше в человеке боится – разум или душа? По логике – разум. Ведь душа ещё может на что-то надеяться. А разуму, теперь, по идее, ничего не грозит. Знающие люди утверждают, что из воскресителя человек возвращается даже в несколько лучшей форме, физической и интеллектуальной. Мышцы подтягиваются, уходит усталость, некоторые даже от алкоголизма вылечиваются. Только вот почему-то экстремальные виды спорта, пережив свой взлёт лет пятнадцать назад, сейчас пришли в упадок, а из-под летящей на него машины, пешеход выпархивает, как мотылёк. Выходит, людям нужен риск настоящей смерти, а не просто очередной, и, в то же время, инстинкт самосохранения работает по-прежнему?
Я начинал путаться и, как всегда в таких случаях, злиться. Я спустился в холл. Колонны, роспись по стенам. Сине-золотой штандарт реял в воздухе почти мистически – древка флага не было видно за драпировкой. Синий и золотой, какие умиротворяющие цвета! Хочется сесть в кресло и смотреть на них. Да, ладно, я просто устал. Может, завтра на лекцию Канта пригласить? Для дискуссии. Уж он-то точно скажет пару ласковых по поводу права на смерть. А потом попробовать его переспорить? Да нет, слишком рискованно. Да и не пойдёт он ко мне на лекцию. Всё-таки здорово я их сегодня приструнил. Завтра нужно немного больше концентрации, и до конца лекции они – мои. Будут сидеть и слушать.
Выходя, я улыбнулся. Служащий у дверей принял это на свой счёт и оскалился. Ладно, пусть радуется. На улице вечерело. Воздух был сырым и тяжёлым. Солнце ещё не зашло, оно исправно сияло где-то за рядом высоких домов и посылало в небо пучок едва заметных бестелесных лучей, отмечаясь напоследок в нашем осеннем мирке. Я вздохнул, шагнул вперёд и стал спускаться по бесконечной лестнице в сторону заката. Говорили, в университетском городке мне подготовили квартиру.


III
На дороге не было ни души. Она выбегала из-за поворота позади меня и уводила взгляд за холм чуть впереди. Слева и справа поднимались невысокие и пологие скаты пригорков, поросшие низкими дубками и усыпанные ржавыми листьями. Дорога ловко и бесхитростно обращала на себя внимание, неброскими плавными декорациями загородив весь кругозор. Ничего не оставалось – я двинулся вперёд, преодолевая смутное недовольство от того, что действую будто по чьей-то указке – ненавязчивой и, в то же время, прозрачной. Сразу за поворотом я наткнулся на голую женщину. Обрюзгшая и будто нарочно вывалявшаяся в грязи, она безучастно лежала навзничь поперёк моего пути. Глаза её были открыты и полумечтательно-полубезумно смотрели куда-то вдаль, хотя у края дороги, поднималась густая поросль лещины, и сквозь неё было решительно ничего не видно.
- Вам не холодно? – полуиронично, но и с осторожностью спросил я.
Женщина чуть повернула голову в мою сторону, немного задумалась и кивнула. Лицо у неё было с мелкими, какими-то неряшливыми чертами. Я снял с себя пальто и накинул на неё. На моих глазах пальто стало как-то меркнуть, съёживаться и через полминуты исчезло совсем. Без удивления, но с досадой я посмотрел ещё немного на эту неприкрываемую и неприглядную наготу и обошёл её по обочине, немного испачкавшись в глине, от чего разозлился ещё сильней. Вскоре женщина скрылась из виду и почти сразу забылась.
Дорога уводила за всё новые повороты и давалась легко. Она вилась между холмами, ни разу не повторяясь, и ни разу не давая взгляду разбежаться вдаль. То за обочиной поднимался склон, то спускался неторопливый плавный скат, поросший высоким стройным лесом с непроглядными зарослями малинника на уровне глаз. Где-то, почти в подсознании, появлялась мысль об усталости, о гудящих ногах, о неизбежной боли в них назавтра. Но тут же эта мысль ускользала, оставалась за очередным поворотом. А впереди открывался уже следующий, и по каким-то неуловимым приметам за ним чудился долгожданный для глаза простор. А завтра?.. Дорога странно ёмко и исчерпывающе снимала вопрос о времени. Обо всех этих «вчера», «завтра», «потом». Была просто Дорога. Она была, судя по всему, и вчера, и сегодня, и будет завтра. И всегда. Так какой же смысл считать повороты?
Я пришёл неожиданно. Видимо, давно уже я полубессознательно брёл по извилинам Дороги, отдав свой разум во власть монотонного движения, и тут Дорога сказала мне: «Стой!»
Я будто проснулся. Поперёк Дороги лежала голая грязная женщина, та самая, что стоила мне моего палтьо, вымазанных туфель и нескольких минут досады. Я не вернулся на старое место, я точно помнил, что заросли по обочинам были другими. Или не точно?.. Во всяком случае, почти онемевшее от усталости тело упорно твердило разуму, что я проделал длинный путь, и этот путь не был кругом.
Я снова обошёл её и спустя некоторое время увидел старушку. Маленькую, сгорбленную и сморщенную. В первую секунду мне даже показалось, что поросшую мхом, до того неприметна она была на обочине Дороги среди небольших замшелых валунов. Старушка вяло звякала спицами, а то, что я принял сначала за разбросанные камни, оказалось клубками пряжи.
- Чаю хочешь? – без предисловий и приветствий спросила старушка.
Голос у неё был усталый и ласковый. Как у человека, перенёсшего немало бед, но давно уже с ними смирившегося и никого в них не винящего. Я не помню, ответил или просто кивнул, но тут же очутился сидящем на тёплом шерстяном клубке с огромной чашкой горячего и ароматного чая в обеих руках. Старушка зажгла свечку. Я пил чай, а она всё позванивала спицами и что-то рассказывала невнятной и ненавязчивой скороговоркой без интонаций и вопросов. Хочешь – слушай, а хочешь – чай пей...
Под конец чай взбодрил меня настолько, что я уже начал задумываться о старушкином рукоделии. Что же она, всё-таки, вяжет? Но на Дороге смеркалось, чёрное кружево спускалось со старушечьих колен и уходило куда-то в темноту, а идти и смотреть, где же оно кончается было невмоготу, да и не слишком уместно, наверное. Я стал клевать носом, но проснулся от мягкого и вкрадчивого прикосновения. Старушка отложила вязание, она сидела совсем рядом, смотрела пристально мне в глаза и вдруг показалась совсем не старой.
- Подмени меня, на часок, милый, - тихо и вроде бы ласково попросила она, только вот почему-то у меня по спине пробежали холодные муравьи.
- Притомилась я совсем. А оставить нельзя – беда будет. Я покажу, как. Просто это совсем.
- А... какая беда? – спросил я спросонья, лишь бы выиграть время.
Старушка глянула чуть строже.
- Большая беда. Дорога кончится. Смотри, - это уже опять ласково.
Она взяла спицы, вложила мне в руки, потом обхватила их своими тёплыми сухими ладошками и стала показывать. Было действительно не сложно. Один раз я дёрнул спицей, и пряжа натянулась так, что мне послышался звон. Или стон?
- Ничего, милый, - успокоила меня она, - даже и порвёшь, бывает, а всё ничего – свяжешь нитки-то, и дальше вяжи.
- Имя только запомни, - чуть помолчав, добавила она, - мне потом скажешь. Ну, пойду, вздремну, - и растворилась в темноте за моей спиной.
Я прислушался – ни звука. Звякнул спицами, что-то ухнуло внутри меня, шевельнулся ближний клубок. Я начал вязать.
Как же мне хотелось, чтобы это оказалась простая пряжа! Я бы сидел до утра, я бы выдумывал новые петли, я бы заварил старушке чай! Но пряжа то легко, то тоскливо вздыхала под спицами, иногда пульсировала, а то вдруг замолкала и натягивалась, как струна. И имена, имена... Они не касались моего слуха, они шли сквозь пальцы. Нескончаемым потоком, немолкнущим рокотом. Я не мог слышать их, только чувствовал.
 Я терял счёт времени. Старушка всё не приходила, и я стал бояться, что так и останусь здесь навсегда. Среди чёрных шерстяных клубков тяжёлыми, одеревенелыми руками вязать Дорогу для других. И потом, глубоким стариком, угощу чаем зазевавшегося путника, попрошу его подменить меня на часок и растворюсь в долгожданном чёрном покое.
Но долго ждать не пришлось. Я как раз ненадолго оставил вязанье и в неверном, беглом отблеске свечи ощупывал петли, пытаясь понять, не пропустил ли какую. И тут вдруг спицы сами собой вздрогнули в моих руках, и темнота вокруг стала удивительно гулкой и будто насторожилась. Вначале вдалеке что-то едва слышно хрустнуло, потом камень ударился о камень. Через мгновение ещё како-то непонятный звук прошелестел мимо меня и ушёл в пустоту за спиной, улетел в гулкую, ждущую ночь. Шевельнулось вязанье на моих коленях, чуть подалось в темноту, послышались шаги – один, другой, третий, и из мрака вышел человек в оранжевой спецовке.
У него были чёрные усы, остатки рыжих кудрявых волос на полулысой голове и в руке гранёный пустой стакан. Секунду он внимательно всматривался в меня, потом усмехнулся.
- Устала совсем, старая. Кого ни попадя чаем поит. Много порвал-то?
- Чего порвал? – спросил я осторожно.
- Чего-чего?! Ниток-то много нарвал? Давно ж, небось, сидишь.
- Нет, не рвал я. Ни одной не порвал.
Он глянул почти уважительно.
- Молодец, - сказал мужичок одобрительно, - а то, думал, опять работы привалило. Иди, собирай по Дороге.
Чуть помолчал и скептически добавил.
- Осторожничаешь, значит. Вяжешь-то, небось, медленно совсем?
Я дипломатично пожал плечами.
- То-то я подхожу, - усатый мужичок не унимался, - и чувствую – Дорога какая-то не такая пошла. Не пойму что, но вот не такая – и всё! А тут вона, что делается!
Он вдруг как-то сник и успокоился.
- Ну, ничего, не переживай. Это я так... Нормально всё. Вяжи, вяжи.
 Он прошёл мимо меня, повозился за моей спиной, булькнул чем-то и опять вернулся в круг света. Стакан на этот раз был почти полон, причём, судя по всему, не чаем. Мужичонка не сел на клубок, а привалился к нему спиной, и так, на корточках, начал цедить содержимое стакана.
- А она скоро вернётся? – спросил я не много погодя и почти зажмурился в ожидании ответа.
- Та кто ж её знает? – философски ответствовал мужичок, - да ты не переживай, придёт она обязательно. Неужто на кого-то такое дело можно оставить?!
- Послушайте, - мужичок был странноватый, но сидеть так, почти в полной темноте и молчании, было тяжело, - а Вы кто?
Мужичок вскинул вверх брови, и я поспешил поправиться.
- Вы здесь работаете? Или живёте?
- Как это? – он, похоже, и вправду не понял вопроса, - хожу я здесь, известное дело! Из пыа в пыбэ, да обратно.Дел-то хватает!
- Откуда куда? – теперь недоумевал я.
- Из пункта А в пункт Б. Пы А и пы Бэ, - терпеливо, как дошкольнику, объяснил он, - Обходчик я. Дорожный Обходчик. Понял теперь?
Я сделал вид, что понял, и попытался сменить тему.
- Днём я встретил женщину. Два раза. Она лежала...
- Голая совсем? – закончил за меня Обходчик.
- Да. А она кто?
- Правда.
- Что, «правда»?
- Ну, Правда это. Зовут её так. Голая Правда.
- А почему она такая... – я подыскивал слово, но Обходчик снова закончил за меня.
- Неприглядная? Да это уж так водится. Все говорят, что хотят её видеть. Она ж, наверное, поэтому и разлеглась, чтоб все видели. А на самом деле никто не хочет. Противная она. И под ногами вечно путается, поперёк дороги лежит. Ни пройти, ни проехать. И ничего ты, главное, с ней не сделаешь! Ты только внимания на неё не обращай, обойди сторонкой, да и иди своей Дорогой.
Сказав это, Обходчик залпом допил стакан и поднялся.
- Пойду я. А то старая, не ровен час, вернётся. Голову ж оторвёт. Бывай.
Оранжевая спецовка сгинула в ночи.
И почти сразу после его ухода я порвал нить. Даже не знаю, как это произошло. То ли я непроизвольно дёрнул уставшей рукой, то ли сама нить внезапно натянулась и вздрогнула. Так или иначе, но пряжа вдруг застыла, раздался короткий, будто в небо отлетающий звон, и в этом звоне неоконченное: «Зяб...», - будто сказанное и оборванное на полуслове.
И всё стихло. Омертвевшая нить петлёй легла у моих ног. Я подхватил её и прижал к оборванному концу, будто ребёнок, разбивший чашку, собирает её снова из осколков. Будто пытаясь убедить себя и время, что чашка – целая. Ну что стоит Времени поверить, что она – целая?..
Я связал оборванную нить и снова зазвенел спицами. Аккуратно, но бездумно, и с каким-то щемящим чувством непоправимой ошибки внутри.
Старушка пришла, когда уже светало. Она посвежела, она улыбалась и несла в платке яблоки.
- Что, притомился? Ничего, зато дело хорошее сделал. Я вот яблочек тебе принесла на дорожку. Возьми.
Она мягко отстранила меня, сунула в руку платок с яблоками и взмахнула спицами. Я стоял, не решаясь ничего сказать, и уйти тоже не мог. Наконец, я выдавил что-то вроде: «Я... один раз... нитку...».
- Да слышала я, - старушка даже не повернулась, - имя-то хоть запомнил?
- Мне послышалось, вроде, Зяб... или Зуб, неразборчиво очень.
Я смущался и мне было страшно. Уловив не надолго странную простоту логики этого мира, я безвозвратно терял сейчас это понимание. Старушка закивала.
- А-а, эта. Не в первой уже. Поняла я. Ступай.
«Не в первой...» На душе немного отлегло. Я хотел спросить ещё, но старушка не дала.
- Ступай, милый, ступай. Негоже на Дороге без дела стоять. Себе хуже только сделаешь. Ступай.
Я шагнул на Дорогу. Из-за угла ударило солнце. Я зажмурился. Потом приоткрыл глаза и увидел угол шкафа и бьющее в окно утреннее солнце. Я перевернулся на другой бок и глянул на часы. Пора вставать.
IV
Я снова опаздывал. То ли новое место сказывалось, то ли просто отвык я рано вставать, но второй день подряд я бежал по узким переулкам, и в голове тикал обратный отсчёт. Нулевой точки я решил не дожидаться ни при каких обстоятельствах – опаздывать на свою вторую лекцию нельзя никак. Совсем. Вообще. Даже если придётся мчаться вприпрыжку по лестнице, лететь через холл, сшибая медлительных студентов, и вламываться в зал с одышкой стапятидесятилетнего пенсионера в тренажёрном зале под глумливые взгляды слушателей.
Я откровенно добежал до последнего поворота, шмыгнул из-под арки на лестницу главного входа и перешёл на полуприличную трусцу интеллигентного человека, ранним утром распираемого новыми силами и жаждой деятельности. В двери я входил с красным лицом (оно мелькнуло паяльным светом в стеклянной створке), но уже с почти покровительственной улыбкой. В лифте окончательно привёл в порядок мимические мышцы. Я впорхнул в зал за несколько секунд до того, как таймер разнёс бы в клочья мою начинающуюся карьеру, в искренней надежде на то, что цвет моего лица ассоциируется лишь со здоровым румянцем.
- Итак, - выждав паузу в дыхании, начал я, - сегодня мы продолжаем говорить о смерти. Точнее, о роли смерти в жизни современного человека.
Пришлось замолчать, пару раз вздохнуть и попытаться отогнать ощущение выступления на мастер-классе для представителей салонов ритуальных услуг. Всё-таки возбуждение от утренней пробежки сказывалось. В виде странной и неуместной игривости воображения.
- Сегодня мы коснёмся такой немаловажной темы, как отношения современной психологии с религией и наукой, а также их представлениями о смерти и конечности человеческого существования.
Внимание всё ещё рассеивалось. Надо срочно ловить волну, пока ещё не поздно. Я вперился взглядом в точку пространства где-то между пятым и шестым рядом и начал ей вкрадчиво вещать. После нескольких фраз в точке обнаружился вконец оробевший студент, поймавший мой сверлящий взгляд. От него по аудитории расходились круговые волны скованности и покорного внимания. Отлично! Я отпустил беднягу и перевёл взгляд.
- Прежде всего следует, очевидно, констатировать тот факт, что в вопросах существования души и её постжизненных метаморфоз и путешествий наука за последние два-три века не продвинулась ни на шаг. Наличие духовного, невещественного начала остаётся догмой, религиозной аксиомой, по-видимому, недоказуемой и неопровергаемой при помощи способов, изобретённых человеком. Одно время казалось, что наука сможет поставить тот самый ключевой эксперимент, который позволит раз и навсегда определить роль и сам факт существования духовной субстанции в мыслящем существе. Но, увы, а, может, и к счастью, - молодец, не забыл добавить «к счастью», а то как бы не попасть с стан воинствующих атеистов – рано ещё пока, статус не тот, - клонирование ничего не доказало. Как вам, безусловно, известно жизнеспособный человеческий организм воспроизводим только из образца ткани уже существующего или существовавшего, и при этом ничем не отличается от своего умершего или же здравствующего донора ни в физическом аспекте, ни в морально-нравственном. Да, человечество научилось за сутки выращивать копию любого из своих представителей, а за три месяца – новорождённого, даже без непосредственного участия матери. Но так и не поняло, действительно ли способно теперь творить мыслящую жизнь или же, по старинке, пользуется чем-то дарованным свыше, хоть и с помощью нового технологического процесса.
Я немного расслабился. Не было вчерашнего куража, но меня снова слушали, и я снова легко и с удовольствием пересыпал перед аудиторией кристаллики фраз. Из одной руки в другую. Пожалуй, сегодняшний настрой нравился мне даже больше. Вчера я перегорел. А сегодня у меня были все шансы довести лекцию до конца в том же экономичном и эффективном режиме рассудительного повествования.
- Таким образом, можно констатировать, что если душа и присутствует в живущем человеке, то его временная кончина не мешает ей находить свой дом во вновь созданном теле носителя. С этим эмпирически очевидным фактом уже согласились представители большинства официальных конфессий и, независимо от степени их лояльности к новой системе воспроизводства человека, прекратили практику отлучения от церкви и дискриминации, например, серийных самоубийц, как это было ещё десять лет назад. Вместе с тем, инновации в области массового воскрешения запустили интереснейший процесс раскола всех без исключения церквей с одной стороны и усиления конформистских веяний в среде раскольников – с другой. Причём масштабы и глубинность этих процессов сопоставимы с перетрубациями эпохи становления основных религий и обособления Константинополя от Рима. Стихийно возникшие на почве неприятия новшеств секты двадцати-тридцатилетней давности, все эти «Свидетели Апокалипсиса», «Братство смотрящих», «Орден прозревших» и т.д., за какие-то два десятилетия добились в области сближения конфессиональных взглядов успехов больших, чем за всю историю существования религий! Сейчас уже можно говорить о становлении единой и влиятельнейшей церковно-политической организации мирового масштаба, объединяющей представителей всех основных религий по корпоративному принципу.
Я сел на любимого «конька» ещё со времён работы над диссертацией. Осторожный по природе и по воспитанию, тогда я расхрабрился и записался в одну из радикальных сект экстремистского толка – для сбора материала. Мне потом чуть голову не оторвали... Пришлось менять телефон и место жительства... М-да, были времена... Зайдя ненароком на ностальгическую страничку своей памяти, я почти незаметно для себя завершил первую часть лекции.
Я вышел из зала в умиротворённо-созерцательном настроении, кивнул фикусу и двинулся к преподавательской комнате. Под её дверью неуклюже переминался с ноги на ногу какой-то субъект, то ли старшекурсник, то ли начинающий аспирант. Он был прыщав, уныл, очкаст и выглядел в целом как ходячая антитеза гимну молодости.
- Профессор, - пролепетала эта жертва позднего пубертата, когда я приблизился, - Можно Вас на несколько вопросов?
Я остановился. Вид спрашивающего более чем располагал к тому, чтобы тут же вытереть об него ноги и послать подальше, но... Мало ли кто это, да и я не злодей всё же. Во всяком случае, поставить на место его следовало.
- Если Вы потрудились бы прочитать, что написано на табличке, – я, не глядя, ткнул пальцем в дверь, - то были бы осведомлены, что моя должность звучит, как «занимающий вакантную должность магистра». Кроме того, Вам, возможно, удалось бы выяснить моё имя. Что у Вас?
Мой собеседник сконфузился и покраснел настолько, что мне почти стало стыдно. Он молчал и мучительно пытался выдавить из себя ответ.
- Пойдёмте, - я распахнул дверь, прошёл в неё первым и, не оглядываясь, добрался до своего стола.
Судя по тихому щелчку сзади, юноша всё же решился войти следом и не забыл закрыть за собой дверь. Нужно, наверное, немного помягче, а то у него нервный срыв ненароком случится.
- Присаживайтесь. Я слушаю Вас, - я глянул на часы, - десять минут.
- Я... мы, - он теперь бледнел, ну что за напасть! – собираем материал для университетского исследования. Его результаты не будут опубликованы, и оно анонимно. Я могу задать несколько вопросов?
Так уже лучше. Он, похоже, всё-таки справится с собой, если его не сбивать. Я кивнул.
- Вы... Вы часто думаете о смерти?
Что за чёрт?! Он издевается или действительно ничего не знает?!
- В последнее время – постоянно, - процедил я, изучая прихотливый рельеф его лица.
- Это... это, - начало фразы давалось ему особенно тяжко, возникало желание подсказать или же дать пинка, только бы он не мямлил; что за рок! – вчера мёртвый бегун, сегодня живой неврастеник-интервьюер, - это случилось после какого-то события или же...
- Да, - у меня не было настроя дослушивать его бред, - это случилось после того, как меня пригласили на работу, два дня назад.
- Я... я хотел сказать: Вы получили внезапную психическую нагрузку или же пришли к этой мысли естественным, эволюционирующим размышлением?
Когда он говорил подготовленный текст,  то был похож на человека.
- И так, и так. Вероятно, Вы не потрудились собрать информацию обо мне. Так я Вам помогу: меня пригласили читать курс лекций по современной психологии. Таким образом, думать и говорить о смерти – моя работа с позавчерашнего дня. Вас интересует ещё что-нибудь?
- Профессор, - вновь забывшись, начал было заикаться этот тип, но я оборвал его.
- Если Вы думаете, что многократная констатация того факта, что я не профессор, укрепляет доверительность нашего общения, то Вы сильно ошибаетесь!
- П-простите, я хотел спросить. А думаете ли Вы о своей смерти? Представляете ли её? Боитесь ли?
Я готов был вспылить и выставить его за дверь тут же, но огромным усилием сдержался.
- Я, молодой человек, редко думаю о своей смерти. И вообще, вряд ли интересен для вашего исследования. И я хотел бы закончить наш разговор. У меня лекция.
- Простите, проф...- он осёкся, - я приношу извинения за свою настойчивость, возможно, она была несколько навязчива. Вы не могли бы мне разрешить присутствовать на Вашей лекции?
Он говорил уже почти свободно, и, странно, это меня насторожило.
- Но это уже вторая лекция, к тому же половина её прошла. Не думаю, что это хорошая идея, - он, судя по выражению лица, кажется, готов был просить дальше, чёрт! – впрочем, не вижу причины вам отказать.
Я подписал пропуск.
- Спасибо, - он встал сразу же, - спасибо, до встречи на лекции, - и вышел ровным уверенным шагом.
Или мне это показалось? Нервы совсем истрепались. Я глянул издалека на окно, подавил желание подойти к нему и поискать глазами вчерашнего бегуна – времени почти не оставалось – встал из-за стола и с каким-то томительным предчувствием вышел за дверь.
Это случилось почти сразу. Я только облокотился на кафедру и начал.
- Итак, смерть и религия, смерть и наука. Психологическая матрица человека снова дисгармонически колеблется между своими основными резонаторами – верой и знанием.
И тут услышал гул. Я вначале не понял, откуда. Я глянул в зал. Гудели верхние ряды. Не разжимая губ и пристально глядя на меня. За нижними столами началась какая-то беспокойная и даже почти трусливая возня. Как там говорил Кант? Присматривать за галёркой? Вначале я подумал, что они решили сорвать лекцию. Но тут из первого ряда медленно и томно поднялась девушка. Одно из тех милоликих и грациозноколеночных созданий, которые так льстили моему самолюбию вчера. Она не торопясь подошла ко мне вплотную. У неё были карие глаза, рисованные брови и серёжки в ушах. Она снизу вверх заглянула в меня, не просто в глаза, а гораздо глубже; не спеша отвела руку из-за спины и с размаху воткнула себе в горло что-то острое. Мир вокруг взревел и ринулся в мой мозг через распахнутые зрачки так, что я пошатнулся. А она смотрела на меня и пилила свою шею. Наверное, через секунду она упала. Нет, не упала, просто осела, плавно и грациозно, будто прерывистые фонтаны празднично алой крови, бьющие из перерезанных артерий, не имели к ней никакого отношения.
Я стоял в центре бешеной карусели и видел всё сквозь мелькание диких фигур. Всё вокруг кружилось и свистело, и я не мог сделать шаг, боясь, что меня собьёт с ног и унесёт. Через мгновение столбняк прошёл. Я кинулся к ней, что-то крикнул, кажется: «Врача!» - и попытался пережать фонтанирующие артерии. Мне залепило лицо, во рту был железистый привкус. Она хрипела и вырывалась. Мои руки залило кровью, они скользили, и пальцы иногда проваливались в тёплую, булькающую щель на её горле. Там было что-то твёрдое и гладкое, я отдёргивал руку и снова пытался зажать сосуд. Господи, зачем?! Господи, за что?! Почему, почему это со мной?! Что-то сверкнуло и раздался щелчок. И вдруг паника отступила.
Я, лектор, стою на коленях в луже крови с перекошенным от ужаса лицом, пытаясь вернуть к жизни никому не нужное тело никому не интересной студентки-самоубийцы. Вокруг – мои слушатели – смотрят и молчат. Со стороны я, как будто душу агонизирующую, окровавленную девушку. Вспышка, щелчок... Меня сфотографировали?! Пропал, пропал, пропал!!!
 Девушка ещё хрипела и слабо елозила по полу ногами в прилипшей к ним юбке, размазывала пузырившуюся кровь по листкам моей лекции. Наверное, упали, когда я кинулся к ней... Стояла мёртвая тишина. Только рядом со мной подвывала и качалась, иногда задевая меня угловатым локтем, какая-то студентка, то ли подруга, то ли сестра. Она теребила тело, плакала и говорила что-то монотонное. Мысли срывались откуда-то из-под потолка, как капли, и падали в мозг. Я пропал. Надо вставать. Надо умыться. Не думать.Только не думать. Я не виноват. Девушка рядом всё не унималась.
- Ну что же ты, ну что же ты, Зяблик! Зяблик, ну что же ты!
Я встал. Все стояли и смотрели.
- Лекция окончена. Все свободны. Её, - я показал на труп, - жду завтра в преподавательской в девять, передайте, - сам-то я завтра буду там? Или уволят уже сегодня?
- Она не сможет прийти, - вдруг отозвался кто-то, - она умерла. Совсем. Она отказ подписала.
- Что?!
Зал качнулся и поплыл влево. Я схватился за кафедру, рука соскользнула, и кто-то поймал меня уже на полпути к полу.
- Она уже раз тридцать так делала, - кто-то говорил совсем рядом, за моими закрытыми глазами, - Всё не могла остановиться. Хотела завязать. Подписала, и вот...
Я плохо соображал. Я не мог открыть глаза – они слиплись от крови. Я даже не понимал, стою или сижу. Рядом что-то захрипело, тронуло мою ногу и гулко стукнулось об пол. Господи!
- Ей можно помочь. Вы можете ей помочь. Пожалуйста!
- Как?! – меня бросало то в жар, то в холод, от мыслей о загубленной карьере к мысли о том, что я сделал не всё, что мог, и теперь эта девушка умрёт из-за меня.
- Подпишите, подпишите вот здесь, - мне всунули между пальцев ручку и мягко надавили на кисть, - подпись, профессор, только подпись.
Я замер. На мгновение. Потом мышцы сами собой сжались и отбросили меня в сторону. Я откатился, вскочил на ноги, и сразу же открылись глаза.
В зале нас было трое. Я, прыщавый очкарик-интервьюер и труп. Так вот, значит, как это делается! Наверное, хорошо же я выгляжу, если этот тип решил, что со мной пройдёт такой трюк!
- Тебе всё равно не жить, - теперь он говорил без заминок, свистящим, сдавленным голосом, с ненавистью глядя мне в глаза, - у меня фотографии. Все подтвердят, что это ты. Тебя запрут в тюремной психушке без права воскрешения. Выбирай – сначала смерть или сначала позор?! А потом всё равно смерть. Как хочешь?!
- Зачем? За что? – я просто тянул время.
Мозг раскалился докрасна и всё громче орал – беги, беги! Или убей.
- Ты – предатель! Ты – мерзейший глашатай! Ты – словом и делом отверг дар Отца нашего – Смерть! И Смерть пришла к тебе сама! Я – Смерть! Я отдам тебе дар, отвергнутый тобой! Я остановлю поток яда, что хлещет из твоих уст!
У него пена собралась в уголках рта. Глаза налились кровью. Очки слетели на пол. Он шёл на меня с листком в руке.
- Хватит, - раздалось у двери.
Я затравленно оглянулся. В дверях стоял Кант. Что-то подбросило меня вверх, я попытался бежать, но вдруг перестал чувствовать ноги. Зал перекошенно промелькнул перед глазами, я услышал, как ударился головой об пол. Стало темно, потом сквозь темноту проступило и двинулось на меня что-то красное.


V
- Здравствуй.
- Здравствуй.
- Ты пришёл говорить?
- Н-не знаю... я хочу спросить.
- Спрашивай.
- Я жив? Или... нет?
- Зачем тебе это?
- Мне важно.
- Правда?
- Очень важно.
- Ты умираешь вечером, воскресаешь утром и не помнишь, что было ночью. Ты засыпаешь вечером, просыпаешься утром и не помнишь, что было ночью. Так в чём же разница?
- Мне правда надо знать.
- Ладно. Смотри: раз, раз, раз. Где жизнь? И где смерть? Угадаешь?
- Я ничего не вижу.
- Открой глаза, - голос улыбнулся.
Я послушно открыл глаза. Маленькая комната с низким потолком. С потолка на гнутом шнуре свисает тусклая лампочка. Прямо у меня над головой – она греет волосы на макушке.
- Смотри ещё раз.
Прямо передо мной стоял театр. Такой маленький переносной театрик, когда на человека навешивается тонкий каркас, обтянутый материей, а из живота торчит вперёд маленькая сцена. Драпировка скрывает лицо и руки, водящие кукол, и голос звучит будто из карликового поднебесья. Я видел такие мини-театры в исторических фильмах.
Только вот на этой сцене кукол не было. Там лежали три перевёрнутых напёрстка, и тонкие руки с нервными пальцами быстро водили их по сцене.
- Ну, где жизнь, а где смерть?
Я медлил.
- А если я не угадаю?
- Ничего страшного. Это же игра.
- Ну, вот здесь, - я ткнул пальцем наугад.
- Что?
- Ну,.. жизнь.
Рука приподняла напёрсток – под ним ничего не было.
- Не угадал. Смотри, - поднялся второй напёрсток – тоже пусто.
Под третьим оказались два маленьких блестящих шарика.
- Вот, видишь? Они были здесь. Давай ещё раз. Смотри, это – жизнь, а это – смерть.
Руки быстро и умело раскидали шарики под два крайних напёрстка, средний выдвинули вперёд, затем двумя-тремя плавными красивыми взмахами поменяли их местами. Ещё, ещё.
- Где теперь?
- Вот здесь, - я был почти уверен, - здесь жизнь.
Рука приподняла напёрсток двумя пальцами – пусто.
- Тогда здесь.
Если руки умеют усмехаться, то они это сделали. Под  вторым напёрстком тоже ничего не было. Пальцы крутнули его, пустили волчком по сцене и тут же опрокинули последний напёрсток. Два шарика лежали, тесно прижавшись друг к другу, и поблёскивали, ловя скупой свет лампы.
- Понял как?
- Нет, - честно признался я.
Я взял шарики в руку. Они были совершенно одинаковыми, только на боку одного был маленький штамп – буква А, а на другом – такая же крохотная Б.
- Люди всегда знают больше, чем хотели бы, - за кулисами вздохнули, - Ладно, смотри теперь, - руки сгребли напёрстки со сцены.
Теперь на ней появились песочные часы, подвешенные на  поперечной оси в деревянной рамке. Песок был вверху, но он почему-то не просыпался вниз.
- Это – твоя жизнь, - тонкий палец подлетел к верхней колбе, - а здесь, - он ткнул в нижнюю, - ждёт её твоя смерть.
Пальцы щёлкнули – посыпался песок. Скоро внизу набралась уже приличная горка.
- А теперь – смотри, - рука стукнула ногтем по верхней колбе, и часы завертелись на оси.
Песок бросало то вверх, то вниз, он пересыпался из одной колбы в другую и обратно.
- Ты жив или мёртв?
- Не знаю.
- Всего понемногу. Все так теперь. Немного здесь и немного там. Целиком не собраться.
- Но смерть,.. – начал я, но меня перебили.
- Смерть говорит с тобою о жизни, но ты такой же, как все, ты не хочешь слушать. Ты хочешь говорить с Жизнью о Смерти. Все так хотят. Зачем? Жизнь ничего не знает о Смерти!
- А Смерть?
- И Смерть не много знает. Много ли ты знаешь о самом себе?  Главное – найти себя.
За кулисами замолчали, и через секунду театр с треском завалился на бок и рассыпался. Передо мной лежал человек. Он был совершенно наг. Луч света упал на лицо. Очень знакомое лицо. Моё лицо. Видимо, это и имелось в виду. Ну что ж, я нашёл себя. По крайней мере, физически. Вот только, что мне теперь с собой делать?
Я наклонился. Я не умер. Наверное, просто обморок; попытался привести себя в чувство – не получилось.
Я выпрямился и огляделся. Комнаты не было. Я стоял на травянистом склоне под сумрачным пасмурным небом. Или светало, или смеркалось. В низинах смутно ворочался туман. Из него выступали деревья, окутанные серым мороком своего древесного сна. Я поднял себя, взвалил на плечо и шагнул вниз. Идти было тяжело, голое тело выскальзывало из рук. Пока спускались с холма, я часто отдыхал, садился на влажную траву и смотрел в туман. В его глубине бродили согбенные фигуры, наполнялись и исчезали  призрачно-серые озёра, деревья патетично тянули ветви к небу, как актёры в финальной сцене.
Внизу, у самой границы тумана нашлась тележка. На двух колёсах, просторная и лёгкая. Она стояла на еле заметной в траве дороге и, по-видимому, ждала меня. Я аккуратно сгрузил свою ношу, толкнул тележку вперёд и двинулся по едва заметной колее в туман.
Я шёл, не видя ничего впереди, и серая мгла смыкалась сразу за моей спиной. Туман клубился, перетекал из низины в низину, будто делал какую-то кропотливую и очень важную работу, а я был лишь досадным инородным свидетелем его усилий. Туман менял образы, пробовал краски, лепил бутафорские деревья и кусты. А я всё шёл, катил тележку со своим невесть зачем обретённым «я». Мысли приходили вместе с туманом и отлетали прочь в его клубистые серые недра. Я шёл, и мне казалось, что я слышу раздумья тумана, его вечные сомнения в собственном смысле, форме, его тоскливое ощущение мимолётности утренних сумерек и тщетности всех усилий. Всё это мешалось с иступлённым азартом творения мира, его – тумана – маленького и зыбкого мира.
Вскоре мгла вокруг поредела, и дорога привела меня в полуразрушенный амфитеатр. Наверное, здесь когда-то был небольшой провинциальный колизей. Вразнобой торчавшие каменные скамьи заросли травой и плющом, но всё ещё поднимались рядами вверх, закрывая горизонт. На круге арены плиты почти не сдвинулись. В центре, в деревянной кадке стоял, как всегда печальный и задумчивый, фикус.
Я оставил тележку и подошёл к нему. Возле кадки, запутавшись в сухой прошлогодней траве, лежала табличка, из тех, что ставят на дорогах при въезде в город. Я пригляделся – ещё можно было различить большую чёрную букву «А». Я наклонился и перевернул её. «Б». Вот и всё. Я пришёл.
- Профессор, все в сборе. Начнём? – негромко донеслось сбоку.
Я очнулся, выбрался из тележки и сидел теперь в первом ряду, сдвинув ковёр плюща и непринуждённо закинув ногу на ногу.
Я хотел что-то спросить, но только кивнул и оглянулся. Туман уходил. Он таял, беззлобно и покорно отдавая дню одно зачарованное дерево за другим. Вставало солнце. Осенняя даль была кристально, звеняще прозрачна. В самом деле. Пора начинать.
- Итак,.. – начал я и запнулся – я со скамьи ободряюще улыбнулся, - тема сегодняшней лекции... жизнь.


2009-10 гг.