Четвёртая глава самого объёмного и сложного русского романа Владимира Набокова «Дар» (1938), написана с необычной для автора публицистической страстностью. Ещё бы – ведь он пишет о Чернышёвском и его сподвижникам, идеи которых, по его мнению, стали не только причиной эстетического упадка, но и грядущих катастроф России. Эстетическое удовольствие от литературы Набоков считал первостепенным условием творчества. Чернышевский выше всего ставил политическую литературу, а значит, по мнению Набокова, предвзятую и тенденциозную.
Набоков – или автор жизнеописания Чернышевского Фёдор Годунов-Чердынцев – искренне жалеет, что созданный в казематах Петропавловской крепости роман «Что делать?» не сгинул случайно после того, как Некрасов обронил свёрток с рукописью. Он отдаёт должное мудрости правительства, дозволившего печатать это антиэстетическое сочинение, разоблачавшее их творца, но оказавшее колоссальное влияние умы. До ссыльного Чернышевского доносились слова студенческой песни, не имевшие уже почти отношения к подслеповатому старичку на берегу Вилюя: «Выпьем мы за того, / Кто «Что делать?» писал, / За героев его, / За его идеал».
Роман «Дар» опровергает мнение о Набокове как о художнике, живущем в башне из слоновой кости. В нём он предстаёт серьезным исследователем журнальной полемики и биографии Чернышевского. Главная мишень для Набокова – эстетические взгляды Чернышевского, его нелюбовь к частному, к изучению специальных проблем. Что делало его дилетантом в вопросах жизни общества, о чём сам Чернышевский сожалел в последние годы: «Как вы хотите, чтобы я занялся публицистикой… во всю мою жизнь я ни был ни разу в заседании гласного суда, ни разу в земском собрании» (В.В.Набоков. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах. Т.4.С.754, Прим. А.Долинина). Набоков написал антиапокриф, по отношению к советской историографии. Библейские аллюзии (Коля, сын протоирея, напоминал биографам херувима во плоти), присутствовали у ранних революционеров. «Но «Святой Дух», - полагал Чернышевский, - надобно заменить «Здравым Смыслом», ведь бедность порождает порок» (Т. 4. С.394). В роли Иуды оказался Некрасов, не пришедший проститься перед ссылкой с Чернышевским. Демифологизируя судьбу своего героя, Набоков стремится к исторической точности. По свидетельству литературоведа А.Долинина, он превзошёл в этом советских историографов (А.Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб., 2004, С.183). Само название романа «Что делать»? можно соотнести с вопрошанием Пилата: «Что есть истина»? По мнению Набокова, её отблеск можно найти в классическом наследии, прежде всего пушкинском. О стихотворении «Стамбул гяуры нынче славят…», где есть публицистическое заострение проблемы, Чернышевский отозвался как о «пустой, праздной, пошлой болтовне» (Т.4.С.734). Набоков называет Чернышевского «наивнейшим метафизиком», ибо тот исследовал не сам предмет, а отношения между предметами с точки зрения свойств материи. Понятие прекрасного было чуждо Чернышевскому, «гоголевский» пейзаж за окнами ускользал от него, и сам Гоголь остался писателем навсегда чуждым. Понятия красоты, возвышенного, в воззрении революционных демократов подменялись понятием пользы. «Прекрасное есть жизнь», писал Чернышевский в диссертации, пытаясь опровергнуть философию Гегеля: «прекрасное <у Гегеля> является только “призраком”, проистекающим от непроницательности взгляда, не просветлённого философским мышлением…» («Эстетическое отношение искусства к действительности», в кн. Н.Г.Чернышевский. Избранные статьи. М., 1978, С.28).
«Вечный двигатель» Чернышевского вертелся в обратную сторону, и способствовал скорейшему умерщвлению и уничтожению материи. «Царствие Моё не от мира сего», - говорит в Библии Сын Человеческий, несущий Свет. Ничто у нигилистов знаменовало материю. Количество, по Чернышевскому, должно было переходить в качество. Медленно, со скрежетом, но всё так и происходило до определенной черты в «конце прекрасной эпохи», как писал И.Бродский. Идеи Чернышевского причудливым образом преломились и даже воскресли у шестидесятников ХХ века, кое-кто был недоволен возвращением Набокова в русскую литературу, поскольку не находилось у него утилитарных идей, близких по духу и букве социальной или народнической литературы. Обожествление материи и стремление найти мгновенные экономические рычаги для всеобщего блага, игнорируя все законы страны и человеческого общества, привело к экономической катастрофе в 90-е годы, террористическим актам, начало которым положили народовольцы. Словно «в старом стремлении к “свету” таился роковой порок» (Т.4.С. 356). Роковой порок был в самой «близорукой» манере письма, стиле Чернышевского и его сподвижников, Набоков ядовито отмечает, что «вся эта плеяда радикальных литераторов писала… н о г а м и» (Т.4.С. 437). В то же время, многие стихи Ф.Тютчева подлинно публицистичны, и вместе с тем высокохудожественны, оставаясь актуальными: «Напрасный труд – нет, их не вразумишь, - / Чем либеральней, тем они пошлее, / Цивилизация – для них фетиш, / Но недоступна им её идея».
Было бы несправедливо рассматривать главу «Дара», запрещенную к публикации даже в эмиграции, как глумление над самим Чернышевским – Набоков не раз подчеркивал благородство его помыслов и жертвенность в борьбе с режимом. Но благими мечтами дорога оказалась вымощенной в ином направлении. «А всё-таки нельзя без трепета трогать этот старенький (март 63-го года) журнал с началом романа» (Т.4. С.453), пишет Набоков в «Даре», где Чернышевский без-дарен, и мы понимаем, что противостояние между «чистым» искусством и вульгарным толкованием публицистических идей продолжается, на новом витке гегелевской триады, где «Спираль – одухотворение круга» (Т.5. С.312), по выражению Набокова. Ибо на извечный вопрос «Что делать?», у стремящего к истине есть только один ответ: «Жить, читать, думать. Работать над своим развитием, чтобы достигнуть цели жизни: счастья» (Т.4. С.458).