Обитель Пяти Камней

ОБИТЕЛЬ ПЯТИ КАМНЕЙ

Каким  бы ни был исключительным гений - он все равно остаётся человеком. Свидетельство тому - наше стремление к Богу и усталость гения.

Глава 1
Министерство счастья

Вместе с оттепелью наступал не отмеченный ни в одном календаре мой любимый Сезон Сосулек.  Я шла по улочке и наблюдала за чудной птичкой: она летала, выписывая воздушные фигуры, и вдруг врезалась в сосульку на крыше - сосулька обломилась и упала. Я ахнула. Но птичка осталась жива и улетела, а на тротуаре у меня под ногами оказался трофей. И вот я иду по улице Сезам и сосу сосульку, которую скинула для меня птичка.
…Вот он, этот маленький особнячок на пригорке –похож на пряничный домик из сказки. В таких домиках живут злые колдуньи - они заманивают детей в гости, а потом съедают.
На крыше гремят лопатами рабочие: колют ноздреватый снег, подгребают его к водосточным трубам, и он с грохотом вылетает на мостовую, собираясь в горку. По переулку,  работая металлическими клешнями, медленно ползет снегоуборочная машина, загоняет снежные отходы по ленте вверх, и затем, пропустив через механизм, напоминающий мясорубку, выплевывает снежную кашу в кузов грузовика, пятившийся следом. Напротив – пивной бар с лихой надписью: «пиво, рыбка, красота! В город к нам пришла весна!" 
   Я нажимаю кнопку домофона и знаю, что сейчас охранник, сидящий внутри, видит мое лицо на мониторе. Я вдруг вспоминаю, что продолжаю сосать сосульку…
Я опускаю руку и размыкаю пальцы…
Мало кто знает про это заведение. Что-то вроде режимного научного института. Те, кто там работает, называют его Министерством Счастья. Почему Министерство Счастья? Это неправильно. Скорее уж тридцати трех несчастий.
Раньше, если человеку плохо, он ходил в церковь. И многие вообще носили на шее крестики. Им разрешалось приходить в церковь и плакать, даже стоять на коленях разрешалось и разбираться со всеми несоответствиями, что творятся в их душе. И еще была исподведь. Или исповедь, точно не помню, но можно посмотреть в энциклопедии. Эту исподведь можно было написать на бумажке, чтобы потом показать священнику, или можно было просто подготовиться путем долгих раздумий, а потом быстренько проговорить ее. Быстренько, потому что на исповедь выстраивалась большая очередь. Священник накрывал тебя парчовой тряпочкой, и на какое-то время ты был свободен от всех своих несоответствий. Несоответствие называлось грехом. Грех съедает человека изнутри, иногда вроде ничего такого и не делаешь, но ты все равно грешник.  Моя бабушка была крещеной и носила крестик.
А теперь, если тебе плохо, справляйся как хочешь.
Но мне повезло -  через старых знакомых узнала про этот институт. Если тебе плохо, тебе вживляют чип - и порядок, как новенькая. А чип забавно называется - «увышка». Ага. Если бы бабушка успела передать мне крестик, я бы обошлась без «увышки», а так она мне нужна позарез. В нашем городе – ни одной работающей церкви. Можно, правда, получить разрешение на прогулку в лес, но это стоит огромных денег. Говорят, от одного пребывания в церкви или на природе можно переродиться в другого человека. Иконы, как и хождение в церковь, тоже запрещены. Но наша дочь - шляпных дел мастер, и у нее есть пара старинных болванцев, расписанных иконописными мастерами. Болванцы - это столбики, на которые надеваются шляпы. Только неужели можно молиться на болванцы?
Герман хотел научить меня молиться. Но потом плюнул и сказал, что мы разводимся. А у других и болванцев нет, и многие покупают альбомы по  искусству ради подпитки. Не все умеют заниматься подпиткой при помощи книжных иллюстраций, но научиться можно. Нужно иметь богатое воображение. Герман тоже обещал научить меня подпитке, а потом сказал, что мы разводимся.
Люди разучились даже подпитываться книгами. Меня пыталась научить этому мама, но я все время отмахивалась. А теперь и слушаться некого. Родители умерли. И Герман тоже умер.
Зря я заставила Германа избавиться от пианино. Ведь именно тогда наша семейная жизнь и дала трещину. Когда мы поменяли пианино на синтезатор. Приехала перевозка. Пианино выносили, словно черный лакированный гроб. На фасаде было написано имя «покойного»: August Forster.
Герман сдался, он молча лежал на диване, позволяя мне руководить рабочими: «правее, левее, осторожно, зеркало…» Герман лежал, смотрел, как я командую, и у него было такое лицо, словно он и есть покойный Август Форстер, которого забыли кинуть в гроб…  Теперь, когда Герман играл, в доме сохранялась безмолвная тишина. А потом у него стало болеть сердце. Только он не говорил.      


Глава 2
Семен Семеныч
…Поднимаюсь на второй этаж. Вот дверь с бронзовой табличкой: «Семен Семеныч Откроев». Мне назначено на двенадцать, я пришла немного раньше. Закуриваю, глядя в окно. Я так волнуюсь, что совсем отупела. Слышно, как на крыше грохочут лопатами рабочие: мимо меня летит на землю серый дырчатый снег.
Оборачиваюсь на скрип двери.
Мужчина-колобок - полный, лысый, с румяными щеками - стоит в дверях своего кабинета и смотрит на меня «Вы Милая? Здравствуйте» - говорит он тоном, никак не предполагающим мою милость. Это и есть Семен Семеныч. Несмотря на свою колобковость, Семен Семеныч – типичный увыобразный человек, ну просто созданный для своей должности. Семен Семеныч смотрит на меня скорбными глазами и делает шаг в сторону, жестом предлагая войти.
Вхожу и сразу же удивляюсь огромному как шкаф аквариуму с рыбками. У него есть бронзовая ручка, предназначение которой мне совершенно непонятно. Она только добавляет сюра и шизухи, в которых я пребываю в последнее время.
«Тэкс…» - протяжно говорит Семен Семеныч и вытаскивает из ящика мое личное дело. «Ну что ж, уважаемая Мила… Остановимся на том, что вы… Ну да… Хочу показать вам, как выглядит то, что приведет вас в полный порядок. Ваше письменное согласие уже имеется, так что…» Семен Семеныч разворачивается в кресле и… тянет на себя бронзовую ручку аквариума… Я громко ахаю и зажмуриваюсь, представляя, как сейчас на нас хлынет огромный поток воды, а в волосах у меня застрянут трепещущие рыбки… Сюр и шизуха, шизуха и сюр…
«Пожалуйте», - слышу я непринужденный голос Семен Семеныча и открываю глаза. И вижу перед собой обыкновенный шкаф, заполненный медицинскими препаратами - рулоны одноразовых шприцов в вакуумной упаковке, ампулы, ампулы, разноцветные конвалютки…
«А где рыбки?» удивленно спрашиваю я.
«Рыбки?» Семен Семеныч хмыкает и захлопывает дверцу шкафа. Вспыхивает свет - и передо мной снова стоит огромный аквариум,  в котором плавают рыбки, качаются водоросли, мерно поднимаются на поверхность воды пузырьки воздуха и даже слышно шипение невидимого кислородного насосика.
«Пожалуйте», - безо всяких комментариев повторяет Семен Семеныч и протягивает мне лупу. Я машинально беру ее и спрашиваю:
«Зачем?»
«Пожалуйте», с автоматическим спокойствием  снова произносит Семен Семеныч и подвигает ко мне крошечную - в пол-спичечного коробка - стеклянную коробочку, в которой лежит…
«Что это?» - спрашиваю я, разглядывая через лупу крошечную прозрачную шпажку, с тонкой ложбинкой-кровотоком и изящной рукоятью, на которой, выгравировано Beati omnes esse volumus.
«Внутри чип», - говорит Семен Семеныч.
«А что означает эта надпись? Это по-латински?»
«Все мы хотим быть счастливыми».
Так вот какая она, увышка, Изящное миниатюрное оружие, при помощи которого будет соблюден ритуал своеобразного миниатюрного убийства…
«Это моё?» зачарованно спрашиваю я.
Семен Семеныч молча кивает:
«Вы ведь уже подписали договор. Всё готово».
Да. Прививка благости - она заменит мне исподведь, молитву, крестик, прогулку по лесу.  И – Германа…
Звонит телефон. Семен Семеныч снимает трубку. Чей-то истерический голос сообщает что-то такое, отчего Семен Семеныч резко меняется в лицу, хватает шпажку в стеклянной коробочке и убегает, предварительно заперев меня на ключ

И что я должна делать, по законам жанра? Если тебя оставляют одну в кабинете режимного научного института?
Конечно же, читать свое личное дело.

Глава 3
ХАРАКТЕРИСТИКА
на добровольного участника программы Людмилу Милую, 45 лет, домохозяйку, проживающую по адресу: Москва, ул. Созвездия Гончих Псов, дом 11 кв 256.
Телосложения среднего, волосы русые, взгляд теплый, светящийся. Ладони сухие, речь спокойная, без оговорок. Наблюдательна, излишне доверчива. К людям относится благожелательно, имеет альтруистические наклонности.  Склонна к быстрой смене настроений, грегариационные  периоды приводят к быстрой усталости и сменяются синдромом аутизма. Имеет комплекс вины в связи со смертью мужа, известного композитора Германа Кассандера.
  …проходит по категории «непригодная к дальнейшей благости», имеет отношение, составленное двумя ее совершеннолетними детьми:
Сын Олег, 20 лет, студент пятого курса архитектурного университета, исторический факультет, тема дипломной работы: Деревенский ландшафт как деградирующий фактор в развитии личности. Сын проживает отдельно. Режим необщения с матерью соблюдает.
Дочь Ольга 24 лет, шляпный художник-дизайнер, замужем, имеет дочь двух лет. Режим необщения с матерью соблюдает.
…Рекомендуется к закачке чип «Наина» в рамках добровольного участия в программе.
…Рекомендуется, исходя из отношения категории А, для работы в гениариуме.

Я выхватываю текст урывками, в страхе, что сейчас вернется Семен Семеныч. Как это, мои дети «соблюдают режим необщения»? Да, это правда, что после смерти своего отца они отдалились от меня… Но причем тут министерство счастья? А вернее уж, тридцати трех несчастий… И что значит, «рекомендуется для работы в гениариуме»?
Я бросаю взгляд на пыльное окно, сквозь которое виднеется маленький сумрачный дворик с каруселькой. Лишь мокрый скат оцинкованной крыши одноэтажного дворничьего домика отбрасывает немного солнца.  И вдруг у меня начинает больно щипать язык, словно его «пришкварило», как тогда, зимой в детстве, когда я лизнула металлическую карусельку…   
А потом я услышала какое-то движение в коридоре, чьи-то спешащие шаги. А потом раздались еще шаги, много шагов, а потом – взволнованный, переходящий на истерику голос Семен Семеныча и чей-то отвечающий ему мужской голос, властный, убеждающий. За дверью послышалась возня, а потом уж и звуки явной драки. Они дрались там, под дверью, эти министерские, и дверь сотрясалась от ударов. Я не знаю, сколько их там было,  и тут чей-то женский голос взвизгнул: «Охрана! Охрана!», а потом надрывный, почти звериный вопль Семен Семеныча: «Не надо, не усыпляйте ее, не усыпляйте!»  Чей-то начальственный мужской голос увещевал, чего-то требовал от кого-то, чтобы они что-то там сделали с Семен Семенычем, на которого мне, в сущности, было наплевать, но только не теперь, и я вся покрылась мокрым холодным потом и присела на стульчик, и затихла как мышка…


Глава 4
…Вечером забегаю к Ольге - она как раз купает Ритку. На Ритке розовая резиновая шапочка с пухлыми наклейками из пенопласта в виде розочек. На животике, почти под самыми подмышками – пояс, набранные на резинку пенопластовые фигурки зверей. Как пачка у балерины. Возле нее плавает, покачивает резиновая мыльница-слоненок. Почти как баржа - везет на спине розовое мыло. Мы с Ольгой сидим перед ванной на корточках и следим, чтобы Ритка не совершила кувырк и не нахлебалась воды, наша маленькая пухлая балеринка.
Потом Ольга снимает Риткину шапочку и намыливает ей голову, приговаривая: «Смотри наверх, вон мушка, вон мушка…»
«Оль, это правда, что ты соблюдаешь со мной режим необщения?» - вдруг спрашиваю я.
Ольга неопределенно пожимает плечами, и я воспринимаю это, как подтверждение.
«Но почему? Что я вам сделала?»
«Мам, может, не надо?»
Ольга кидает на меня сердитый взгляд - у нее зеленые глаза с рыжими крапинками. Раньше я могла долго-долго смотреть на нее, в глаза своей дочери, словно попадая в зеленый лес, в котором по деревьям прыгают рыжие белочки. Но это было давно, когда Ольга была ребенком. А сейчас - только мимолетно, особенно после того, как умер ее отец.
«Не надо, мам…» повторяет Ольга. Она подхватывает Ритку на руки, ловко расстегивая пояс и оборачивая ее в пушистое облако голубого полотенца.
«А Олег что, тоже соблюдает со мной режим необщения?» - не унимаюсь я, и в голосе моем слышатся истерические нотки.
«Знаешь, мам», - Ольга зло сдувает со лба потную челку, -«Тебе действительно нужно сделать этот укол, правда. Сколько можно». Она толкает пяткой дверь и выходит из ванной, оставляя меня одну. Я вздыхаю, поднимаюсь с корточек и вытаскиваю затычку из слива. Молча смотрю, как, попав в водоворот, игрушечная баржа терпит бедствие…   



Глава 4
Увы…

…Кожа возле перке опухла, покраснела, краснота долго не проходила. Господа хорошие, я не просила делать меня одноногой. Единственно, что я начинаю забывать, так это для чего мне все это. Потому со мной так ничего и не произошло. Я по-прежнему помню своих детей и свою внучку, и своего несчастного мужа. Все конфликты и неразрешенные противоречия зрелого возраста, все светлые и горькие воспоминания детства остались во мне, гуляют в моей крови, и в мозгу стоит это непрестанное «увы»… Зато сама «увышка» – как мертвому припарка. Мне бы спросить у той дамы, что теперь вместо Семен Семеныча, бывает ли такое хоть с кем-то из испытуемых, и если да, то почему – и кто они, эти особенные, в ком не убила прошлого лошадиная доза «увышки», и… и как поступают с симулянтами… 
В моем доме происходят странные вещи. Начали исчезать семейные фотографии, одежда Германа, синтезатор, книги, по которым он собирался учить меня подпитке, исчезли два иконописных болванца, подаренных нам Ольгой. Исчез с антресолей чемодан с детскими вещами и игрушками – в последнее время я часто в него заглядывала – отогревалась…  Я мечусь по квартире, перерываю шкафы и полки. Со стороны это скорее похоже на генеральную уборку, но на самом деле это самое настоящее прощание, и мне даже не с кем поделиться - за время замужества я растеряла всех друзей. Вещи исчезают постепенно, незаметно для меня, и я вижу в этом какой-то подвох, провокацию, но ни к кому не обращаюсь с вопросами. Как ни стараюсь противиться этому, но я перестала сталкиваться с соседями по лестничной клетке, и за продуктами почему-то хожу в отдаленные магазины. У соседа снизу убежала собака, рыжий спаниель. Он бегал по скверу, волоча за собой поводок, а я побоялась отвести его хозяину, словно я уже не я, а действительно - Наина.
А у новой министерской дамы такие же скорбные глаза, как у Семен Семеныча. Новая дама называет меня по новому имени, и я ей подыгрываю, куда деваться. Ах, если б остался Семен Семеныч. Мне кажется, ему бы я доверилась и все рассказала. У меня такое чувство, что он бы меня не выдал. Особенно после той душераздирающей сцены за дверью. Он бы что-нибудь да посоветовал. Диск «Наина», украденный мною в кабинете Семен Семеныча, открыть я не смогла - он запрашивает пароль. Потихоньку наведываюсь в магазин «Союз», выспрашиваю продавцов: «мне нужно что-нибудь для хакеров-чайников…» Они только пожимают плечами: хакеров-чайников не бывает…
   Времени остается мало, 30 июня меня отправляют в Гениариум. Телефон молчит, дети не звонят. Сердце мое разрывается. Меня успокаивает лишь то, что теперь у моих детей будет много денег, очень много. Я оговорила это в контракте.

Глава 5
В дороге
…Меня везут в микроавтобусе с включенной печкой. В июне-то. Водитель объяснил, что без этого машина не заводится, а если выключить печку во время движения, двигатель глохнет. Поэтому приходится терпеть. Я б умерла от жары, если бы не лесной дух, что сочится сквозь темные окна автобуса – этот дух будоражит и бодрит. У меня кружится голова  –  это круче, чем  после кислородного коктейля в Музее Леса. Через бронированное стекло передо мною виден силуэт водителя: голова его качается в такт движению… Я закрываю глаза и вспоминаю… Юность… Биофак… Нас повели в зоологический музей… Экскурсовод держит огромную банку с заспиртованной головой уродца… Банка тяжелая, и в нетвердых руках пожилого экскурсовода голова вот точно так же покачивается… Именно после той экскурсии я поняла, что неправильно выбрала профессию…
…Глядя, как колышется голова водителя, я знаю, что вновь неправильно поступила с собственной жизнью. Я вжимаюсь лбом в темное стекло и вижу бесконечный лес, по которому никогда не гуляли ни мои дети, ни я. А вот Герману приходилось. Сижу и вдыхаю незнакомый запах – клейкий аромат с горьковатым привкусом, к которому примешивается еще запах дымка, кажется…  Но даже вечерняя прохлада, которой веет от окна, не может сбить пирожкового румянца на моих щеках - все из-за этой дрянной печки, а пересесть совершенно некуда: все сиденья заставлены коробками без маркировки – что уж там они везут в свой несчастный гениариум, не знаю. 
…Будут ли они проверять, как прижился чип? Ведь наверняка бывали случаи отторжения. Гадать бесполезно.
Воздух в автобусе сухой, жаркий, наэлектризованный моими страхами, тоской по дому, детям, но и (следует признать!) – жадным интересом к предстоящей жизни…  Разомлев от тепла, я засыпаю…

***   
…Просыпаюсь оттого, что автобус остановился. Я тревожно вскидываюсь: «что? где? уже приехали?» Я слышу, как открывается дверца со стороны водителя, он обходит микроавтобус, отодвигает дверь в салон, смотрит на меня. Это еще совсем молодой человек в конопушках, с медно-рыжими спутанными волосами, в чудной пухлой кепке, серой, с помпоном. Рот «гузкой»,  маленький, слабовольный. Не то, что у моего Германа: надо таких три рта, как у этого парня, чтобы получился рот, как у моего Германа. Лицо у водителя растерянное, виноватое.
– Что-то случилось? – спрашиваю я и с любопытством смотрю через его плечо: там, в темноте, шумит и волнуется то, что я видела прежде только на пейзажных картинах или в Музее Леса.
– Да вот, глупость такая, – говорит водитель и пожимает плечами. –  Придется вам нарушать.
– Что нарушать? – не понимаю я.
– Вам придется выходить.
– Зачем?
– Только вы никому не говорите, что он сломался. А мне-то что делать, мне тоже надо. Не только вам, – и он беспокойно переминается с ноги на ногу.
Я не совсем понимаю, что он так волнуется, и ободряюще киваю: мол, ладно.
– Тогда вы посидите. Или сначала вы?
– А что? – сдаюсь я, перестав изображать понимание.
– Ну, как хотите. Я вас пока запру, – не понимает моего непонимания парень и задвигает дверь.
– Эй! – кричу я вслед, и вижу только, как парень сбегает с дороги и исчезает. Сквозь темноту окна прорывается яркое размытое пятно света – парень включил фонарик.
В салоне похолодало, я поеживаюсь и вытаскиваю из сумки свитер. Машина стоит тихо: мотор заглушен, печка выключена. Я слышу, как шумит ветер – уу! уу! – а у меня почему-то радостно на душе. Я вдыхаю новые, неведомые запахи, такие чистые – от них хочется произнести какую-нибудь исподведь и лепетать по-детски, не задумываясь. Они запретные, эти запахи из чужого мира, но почему-то кажутся такими родными, необходимыми.  Я вдруг понимаю, что хочу «по-маленькому», и тут до меня доходит, что там у них сломалось: верно, та непонятная кабинка в задней части салона и есть туалет.
…Через какое-то время из темноты снова возникает круг света и  движется к машине. Потом дверь открывается, и я вижу водителя – щеки раскраснелись, глаза блестят, но в них тревога – выдаст? не выдаст? – «Теперь вы», – говорит он. – «Берите фонарик. У дороги осторожнее, там небольшой обрывчик, а потом наверх. Далеко в лес не уходите».

…Жаль, что не расскажешь ни Олегу, ни Ольге, ни Ритке, когда она подрастет, никому не расскажешь… Я осторожно вышагиваю, боясь помять траву – вдруг не положено… … Свет фонарика выхватывает изъеденную ходами (знаю! – три курса биофака не прошли даром) землю. Деревья и кусты растут беспорядочно, вперемешку.  Дико растут,  несимметрично, непредсказуемо. Но все вместе это…  Это все же правильно… я не умею думать, нужно научиться… Взлетает ночная птица, и мне даже кажется, что по амплитуде шумящего воздуха я могу почувствовать размах ее крыльев – он велик! Колышется надо мною сосновая ветка, осыпая лицо трухой ли или старыми иголками… И я чувствую, как к горлу подкатывается восторг, ликование, словно и я сама из их лесного семейства, я, ночной зверь, выдернутый из своей норы, затравленной собаками… «Ыыы!» я даже не верю, что у меня может быть такой голос, но это я, сорокапятилетняя женщина, впервые очутившаяся в лесу, с дурацким перке на лодыжке, заросшей ранкой от мини-шпажки, зачипованная безо всякого смысла,  гениариум, гениариум, интересно, конечно,  Beati omnes esse volumes, все мы хотим быть счастливыми… Я опускаюсь на корточки и вою как зверь, и, может, никогда мне больше не выпадет такой возможности – прочувствовать на себе утверждение из Олеговой статьи: постоянное общение с природой способно дать сначала эмоциональный, а потом эволюционный откат человека к формам, генетически заложенным в нем…
… «Ну что,  все нормально?» –  водитель принимает у меня из рук фонарик и протягивает тряпицу: «Обувь оботрите, и говорить никому не надо, а то, знаете…»  Я обчищаю туфли от земли, водитель светит мне фонариком… Когда я выпрямляюсь, он всматривается в мое лицо и произносит, хохотнув: «И лицо оботрите, оно у вас как в конопушках». Я смотрю на него с немым вопросом, забираюсь в салон и гляжусь в зеркальце. Хмыкаю. Носовым платком стираю с лица рыжие сосновые иголки…   

 

Глава 6
Гениариум
… Гениариум - это расположенный в сосновом лесу маленький аккуратный трехэтажный особнячок, обнесенный массивным деревянным забором, с ярко-синей калиткой и воротами под  каменной белой аркой, на которой начертано золотом:  Beati omnes esse volumes.

…Водитель, подхватив мой чемодан и сумку, распахивает передо мной калитку, и мы оказываемся во внутреннем дворике, усаженном голубыми низкорослыми елочками, из чего можно сделать предположение, что заведение это еще не имеет длинной истории. Затем мы входим в дом и, миновав небольшой мраморный холл с зеркальными стенами, следуем по длинному , залитому солнцем, коридору, выстланному пробковым покрытием.  Стены – до самого потолка - обшиты деревом. Через окна можно увидеть аккуратный задний двор - с большим сараем, оранжереей, беседкой, деревянным столиком и двумя лавочками. На столике уютно лежит оставленная кем-то книжка. Прямо во дворике растут рыжестволые сосны. И за забором - тоже, но уже густо, без просвета… Тихо… Слышно, как кукует кукушка.
Мы идем дальше по коридору, который, как я могу видеть, заканчивается просторным солнечным холлом с распахнутым французским окном. Роскошные светлые диваны полукругом, мягкий желтый ковер… Бежевые занавески-паутинки лениво шевелятся на сквознячке.
Мы подходим к двери с надписью «Настоятель». Вот еще - не в мужской же монастырь меня привезли. Табличка на следующей двери гласит: «Лаборатория». Больничка? Гм.
«Ну вот. Счастливо вам, Наина», — говорит водитель, имени которого я так и не узнала, и ставит на пол мою поклажу. - «Дальше мне нельзя. И уж вы, пожалуйста, молчок, что побывали ночью в лесу».
«Спасибо вам. Я ведь там никогда не бывала», говорю я.
«Ну, еще доведется»,  - кивает парень и, не попрощавшись, разворачивается и уходит прочь. Помпон на его кепке смешно подрагивает в такт шагам.
Ну вот. Значит, теперь я Наина. Странные игры, непредвиденные. Я вздыхаю, подхватываю чемодан с сумкой, потом снова ставлю их на пол и стучу в дверь.
«Ну?» - раздается из комнаты. Наверное, это все же означает «войдите»,  - решаю я и втискиваюсь в комнату со своим багажом.
Я стою на пороге жилых апартаментов - огромный прокуренный кабинет-гостиная о трех окнах, как в доме какого-нибудь прославленного ученого, очень рассеянного, не доверяющего уборку даже старой доброй домработнице. Просторный диван из темно-синей кожи с высокой пухлой спинкой, обитой по краю золочеными мебельными гвоздями, стоит, обратившись лицом к камину: по куче окурков, сваленных прямо на пепел, можно заключить, что обитатель сего жилища - запойный курильщик. Справа от дивана - овальный журнальный стол из чешского стекла. Пепельницы из чешского стекла мне видеть доводилось, они очень тяжелые. А это - целый стол. Или, может имитация? «Подойди и проверь, толкни ногой», мысленно усмехаюсь я. Вдоль стен, до самого потолка в четыре метра тянутся вповалку забитые книгами массивные книжные шкафы с бронзовыми, в прозелени, ручками. Стертый пыльный вишневый с орнаментом ковер старинной работы окаймлен когда-то пышной, а ныне плотно утоптанной шелковой бахромой. Вплотную к одному из окон, украшенных тяжелыми темно-бордовыми шелковыми гардинами, придвинут объемный цельного дерева письменный стол, видно, доставшийся хозяину чуть ли не от времен помещичьей России. Стол завален книгами и бумагами. Тронных замашек рабочее кресло слегка отодвинуто, и на нем валяется мятая зеленая клетчатая рубашка. А маленькая серая войлочная оттоманка с кисточками - очевидно для мягкости сидения - упала на пол. Вдоль левой стены - еще один диван, угловой, современный - точная копия того, что я видела в холле. И, наконец, сам хозяин этой комнаты. Абсолютно лысый человек в черном костюме, белой рубашке и красном галстуке. На ногах - по-домашнему - черные ворсовые тапочки. Верно, это и есть Настоятель. Он почти на меня не реагирует - стоит у центрального окна и обильно поливает из лейки комнатные растения.
«Дверь закройте. Сквозняк», говорит мне лысый человек. Сейчас он переносит с подоконника на стол серебряный поднос с идентичной работы графинчиком и двумя стопками. Делает он это одной рукой, и стопки с мелодичным позвякиванием наезжают на графинчик. Графинчик наклоняется и падает на поднос. И оттуда проливается - судя по цвету - водка.
«Чёрт», - говорит Настоятель и снова отставляет поднос на подоконник. Наконец он обращает внимание на меня.  У него  темные, с легкой монгольской раскосинкой глаза, глаза никакие не скорбные, как у работников министерства счастья,  а задорные, наглые глаза. Глаза бабника.  Я стою, вцепившись в выдвинутую ручку чемодана и выдавливаю из себя:
«Здрасьте».
«Наина», - утвердительно спрашивает Настоятель.
«Да».
«Паспорт».
Я молча протягиваю ему «свой» паспорт, он берет его, листает, глаза его не перестают смеяться. Он, наверное, думает по привычке, что я морская свинка или даун. Наверное, ему таких присылают для экспериментов.
«Quid agitur?  » — вдруг говорит он.
Смотрю на него непонимающим взглядом, а потом  спохватываюсь:
—  Domi mansit, lanam fecit  — оттарабаниваю я и, неожиданно для себя добавляю: Angulus mihi ridet 
— Mundus hic quam optimus , — важно произносит Настоятель.
— Fortuna fingit aptatque, ut lubet , — сетую я, и прибавляю: Domus magna — magna cura?
— Dignum laude virum Musa vetat mori , — отвечает мне он. Ну и дурак, думаю я, а сама судорожно пытаюсь вспомнить, откуда я знаю эту чертову латынь. Нет же, я ее никогда не знала!...
— Status praesens , — продолжает Настоятель. — De te fibula narrator 
— In omnia paratus , — говорю я, хотя представления не имею, в чем смысл моих ответов. Наверное, этому человеку кажется, что в голосе моем звучит вызов, но на самом деле я просто пытаюсь побороть собственное удивление. Кажется, увышка все-таки начала действовать…
«Ну что ж», — вздыхает Настоятель. — «gaudeo et volup, как говорится, est mihi  . Добро пожаловать в наш Гениариум. Да, и позвольте представиться:  Фантасмогор. Так меня называют в этом заведении. Фантасмагор, я полагаю, это смесь, так сказать Фантомаса и Дядьки Черномора. Почему Фантомас, думаю, вам понятно», — Настоятель легким движение проводит ладонью по лысине, — «ну а уж Дядька Черномор — был такой герой у Пушкина, который вывел из моря тридцать три богатыря, чешуей как жар горя, все равны как на подбор, с ними дядька Черномор… У меня, знаете ли, и вправду тридцать три сына, тридцать три, да… От разных женщин, естественно, я же не изверг…»
Смущенная такой откровенностью, я отвожу взгляд и вижу слева чуть приоткрытую дверь, через которую проглядывает огромная постель с темным шелковым бельем, и, кажется, на подушке - черную копну волнистых волос, белое тонкое запястье… Или мне все это только показалось… 
В этот момент кто-то заскребся в дверь гостиной, и я оглянулась.
«Дин, Черри, фу!» — крикнул Фантасмагор, но дверь открылась, и в кабинет вбежали две больших собаки. «Фу!» — грозно повторил Настоятель, но потом как-то сразу помягчел и погладил каждую собаку по загривку. Одна — рыжая, помесь лайки с колли, с хвостом, загнутым в колечко, бухнулась на пол и начала выкусывать из шерсти репейник. Вторая — немецкая овчарка, все тыкалась мордой в руку хозяина, требуя еще погладить «Фу, Дин, фу», нежно приговаривал Настоятель, похлопывая собаку по загривку. — «Хороший, хороший…» Рыжая собака Черри перестал терзать свою шерсть и смачно зевнул, брызнув на мои ноги в колготках мелкой слюной. В комнате запахло зверем и сырой землей — точно так же, как в том лесу, где мне впервые довелось побывать сегодня ночью. Я улыбнулась и зацокала языком, обращаясь к рыжему псу. «Гав! Гав!» — ответил он, повернув ко мне голову, вздернув любопытные лохмушки ушей. «Фу, Черри», предупреждающе строго проговорил Фантасмагор и, весело подхватив мой багаж, шагнул к открытой собаками двери.
«С вещичками на выход, мадам. Я провожу вас в вашу квартирку».
Мы идем обратно по тому же коридору, в сторону крутой винтовой лестницы. Попадаем на второй этаж. Вот мы минуем огромный, вмонтированный в стену аквариум с подсветкой. Дальше начинается витражная стеклянная перегородка: сквозь приоткрытую дверь вижу небольшой бассейн,  вдоль стен - живые пальмы в кадках, пластмассовые столики и стулья. Чуть дальше, по ту же сторону коридора — роскошный зимний сад, с птицами в клетках, развешанных по веткам.
«Знаете, как он появился?» говорит Фантасмагор, кивая в сторону зимнего сада. - «Сидел я в этой огромной пустой комнате, смотрел телевизор и ел апельсин. А косточки сплевывал в горшок с землей, не помню уж, кто его тут оставил. Одна из косточек проросла. Появился росток, и я начал его поливать. Так выросло  апельсиновое деревце! И появилась идея о зимнем саде. Пойдемте, пойдемте».
Мы подходим к двери - единственной в этом крыле.
«Вот. На этой половине будете жить», — говорит Фантасмагор, отпирая дверь ключом и сразу же передав его мне . Заносит в комнату чемодан с сумкой. - «Ну, вот располагайтесь, отдыхайте. Честь имею, меня ждут дела».
Я застываю на пороге, осматриваюсь. Потом, спохватившись, выглядывая в коридор. «Погодите», кричу я вослед. - «Вы забыли сказать, как вас зовут на самом деле!»
Я слышу его шаги на лестнице, он что-то отвечает мне, но слов уже не разобрать.

Глава 7
Тыдындаракнар

…Окна моей комнаты выходят во внутренний дворик. У меня бешено колотится сердце и кружится голова - все признаки кислородного отравления. И вообще, я нахожусь в состоянии легкой эйфории - и оттого, что тут лес, и что у здешнего настоятеля есть две собаки, и оттого, что я все-таки помню саму себя, несмотря на невесть откуда взявшуюся латынь в моем разговоре.
… Не распаковывая чемодана, даже не успев осмотреть свою квартирку, я просто бухаюсь на кровать и засыпаю.

…Я застаю Ольгу в мастерской.  В белых шортиках и топе, она колдует над цинковой ванной, наполненной кипятком - помешивает шерстяное месиво деревянной палкой. Комната наполнена паром, дышать невозможно.
«Господи, что ты делаешь?» восклицаю я.
«А это, мам, называется албаебели».
«О господи. Это что еще такое?»
«А потом будет - евалат, отбивание. А тыдындаракнар, поглаживание, ты уже пропустила».
«По-моему, твоя шерсть пахнет овечьими какашками. Где ты ее достала?»
«У чувашей. Олеговы знакомые. И слова тоже оттуда. Мам, поди посмотри Ритку, она вот-вот должна проснуться. Не дыши тут паром».
«А тебе разве можно? Ты же еще грудью кормишь. Ты сумасшедший шляпник, вот кто».
Ольга смеется и поправляет свободной рукой закудрявившиеся от влаги светлые волосы.
«Не-а, мам, сумасшедшие шляпники канули в лету. А ведь они и впрямь были сумасшедшими. Потому что раньше в нашем ремесле использовали пары ртути, и некоторые шляпники из-за этого действительно сходили с ума. Да и сейчас на фабриках тоже полно химии. А у меня - экологически чистые шляпы. Сейчас вытащу, кину на болванки, включу обогреватель. Глотну молока, маслица поем - и вперед».
Я вздыхаю и иду на кухню. Вытаскиваю из холодильника масло и молоко. Молоко надо подогреть, у Ольги с детства от холодного молока болит горло. Вот она уже входит на кухню  - уже приняла душ, надела халат, на голову повязала косынку. Ольга хватает пачку масла, раскрывает обертку и откусывает большой кусок.
«Ммм… все время хочется масла и молока, а потом - такие приливы… Посидишь с нами?»
Из комнаты раздается Риткино кряхтенье. Ольга спешит к дочке, отхлебывая на ходу молоко.
…Я сижу и смотрю, как моя дочь кормит грудью свою дочь, поставив ноги на маленькую расписную как шкатулка табуреточку. Из-под Ольгиной белой косынки выбилась светлая прядь, Ольга тихо улыбается, что-то курлычет: в своем белом пушистом халате она и впрямь похожа сейчас на грациозную птицу, прикрывающую крылом своего птенца.   

…Желтый ужас. Где я? На мгновение паника накрывает меня волною. Глаза у меня открыты, но я еще не проснулась. Я лежу навзничь, и надо мною нависает желтый абажур торшера с коричневыми кисточками. Перекатываюсь на середину кровати и вспоминаю, где я. Удивленно обвожу взглядом просторную комнату-студию в бежевых тонах. За раздвижной стенкой - небольшая современная кухонка из серебристого пластика. Там же виднеется в стене дверь - наверное, ванная с туалетом. В жилом секторе все обставлено мебелью а ля «из графских закромов» - старый красного дерева обшарпанный гарнитур, но не без налета благородства. Вдоль противоположной стены - большой секретер, красивое с резными ножками рабочее кресло, следом - платяной шкаф с зеркалом. Прямо возле кровати -  торшер, затем комод, на котором стоят маленькая ваза с одуванчиками и небольшой плоский телевизор. Возле окна - пухлый добродушный диванчик с обивкой из коричневого велюра - весь в складках, словно шарпей. Пол - голый паркет. А сама я лежу на большой двуспальной кровати, кажется, с ортопедическим матрацем, застеленной бежевым гобеленом.
Воздух в комнате - необыкновенный. За открытым окном под шевелятся сосны, осыпая иголки на подоконник.
Сбегав в туалет, я забираюсь с ногами на диванчик и высовываюсь на улицу. Сколько сейчас времени? Наверное, часов пять-шесть. Я слышу голоса с другой стороны дома. Интересно, что за люди - обитатели этого самого непонятного мне гениариума.
«Bonum vesperum! » - вдруг слышится снизу: это из-за угла появился Настоятель и приветствует меня.
«Salve!» - ответствую я тоном прекрасной дамы, не ведающей снисхождения.  Фантасмагор уже переоделся в джинсы и красную футболку, о которую он сейчас вытирает руки, испачканные в земле. Встретив мой вопросительный взгляд, он поясняет:
«Огород».
«О-го-род…» - зачарованно повторяю я. - «Слышала. Но никогда не видела».
«Еще успеете. Там много чего растет».
«Растёт…» - вторю я. - «Интересно». 
«Как спалось?»
«Хорошо, спасибо. У вас тут замечательно. А…»
«Через два часа для желающих - чаепитие на моей половине. Впрочем, думаю, придут все, поглазеть на новенькую. Сегодня ваше присутствие - обязательно».    
«Хорошо. И где будет проходить ваше чаепитие?»
«На моей половине. За вами придет дворецкий, он же садовник, повар, он же уборщик и врач. Сим Симыч».
«Понятно».
Я отстраняюсь от окна и подхожу к чемодану. Пора распаковывать вещи. Я раскладываю все по полкам, вывешиваю на плечики. Косметику, парфюмерию - на стеклянную полочку в ванной. Шкатулка с украшениями - на комод. Ну, вот и все. Негусто. Да, и я надену сегодня - вот это (надо погладить – где тут утюг?)… и (открываю шкатулку) - это…
Ну, все. Через час, успев еще поваляться на кровати,  придирчиво осматриваю себя в зеркало. На мне грязно-розовый шелковый костюм, бордовые замшевые туфли на низких шпильках, в ушах - жемчужные сережки. Закрываю чемодан на молнию, подхватываю его, приношу их кухни табурет, сбрасываю туфли, кряхтя (юбка узковата) забираюсь на табурет, пытаюсь затолкнуть клетчатое чудовище на шкаф. Стоп. В чемодане что-то перекатывается. Спускаюсь с табурета, кладу чемодан на кровать, открываю. Нахожу там два предмета. Маленькую шероховатую, изъеденную жучком дощечку - умещается на ладони. Ммм. Ароматно пахнет. И - металлическую пуговицу, старинную. Не пуговица - а крошечная круглая картина: человек, несущийся в пролетке на фоне горы и домика, а над ними - луна.
 
Я стою посреди комнаты, в одной руке - дощечка, в другой - странная пуговица.
В дверь стучат…


 …Стучавший оказался пожилым худощавым человеком небольшого роста, в светлом льняном костюме и кожаных сандалиях на босу ногу. Седые влажные волосы, зачесанные назад, едва уловимый запах корицы. «Ах, да, повар», думаю я. - «Врач, садовник и прочее».
«Сим Симыч?» - говорю я, озвучивая свою догадку.
«Совершенно верно, ваш покорный слуга», - говорит человек и улыбается сладкой кондитерской улыбкой.  Вроде искренне улыбается, но меня цепляет что-то… какая-то червоточина в нем.
«Вы - Наина?» спрашивает Сим Симыч.
Молча киваю.
«Вы мне кого-то напоминаете».
«Кого же?»
«Не знаю. Не могу вспомнить…» - он задумчиво потирает руки. - «Впрочем, это не важно. Добро пожаловать в нашу обитель, так сказать, творческих душ. Вы - от Министерства?»
«Да, от Министерства».
«Замечательно, замечательно… Я ведь тоже от них-с. Оказали, так сказать, честь несказанную. Розы, знаете, газоны,  газоны-бульоны,  мумиё-грязное белье… всё я - в одном флаконе. Никогда не думал, что смогу удовлетворить все свои пристрастия в рамках одной должности, так сказать».
«Очень за вас рада».
«Спасибо, спасибо…» - и он опять потирает руки.
«Да вы проходите», - предлагаю я.
«Нет, спасибо. Вы готовы?» -  Сим Симыч придирчиво осматривает мой наряд.
«Собственно, да».
«Тогда пройдемте, госпожа патограф».
«Как вы сказали?» - растерянно произношу я.
«Госпожа патограф. Так мне заочно представил вас Богдан Андреич. Стало быть, так оно и есть. Не завидую, не завидую, нервная у вас будет работа».
Патограф? Но есть и второй вопрос:
«А кто такой Богдан Андреич?»
«Извините, что вы сейчас спросили?» - Сим Симыч нервно опускается на корточки и начинает перезастегивать ремешок на сандалии.
«Я спросила, кто такой Богдан Андреич».
Сим Симыч резко поднимается, словно внутри него выпрямилась пружина:
«Наш Настоятель, Настоятель. Поспешимте, у меня там может подгореть…» - и Сим Симыч стремительной походкой направляется прочь по коридору. Я захлопываю дверь, кладу ключ в кармашек пиджака и семеню вслед дворецким. Мы снова минуем зимний сад, зародившийся от выплюнутой апельсиновой косточки,  затем бассейн и аквариум. Не сбавляя шага, спрашиваю Семен Семеныча:
«А чем занимается патограф?»
«Патограф? Он пишет».
«А чем…» - стучу каблуками, спускаясь вниз за дворецким по лестнице, - «…чем…занимается… Богдан Андреич?»
«Богдан Андреич? Поспешимте, поспешимте…»


Глава 8
ЧАЕПИТИЕ У НАСТОЯТЕЛЯ

Вот я снова на жилой половине Настоятеля. Сим Симыч вежливо пропустил меня вперед и, войдя следом, исчез за маленькой дверью, которой я не заметила во время своего первого визита. Из-за двери доносятся ароматы корицы, сахарной пудры, апельсиновой цедры, перебиваемые, впрочем, резким запахом табака.
В гостиной царит полусумрак, и мне требуется  какое-то время, чтобы разглядеть курящую женщину, расположившуюся на диване перед камином. На журнальном столике золотисто посверкивает пепельница, сизая струйка дыма, подхваченная сквознячком, улетает в просвет между задернутыми шторами. Женщина кладет сигарету в мундштуке на пепельницу и, грациозно приподнявшись, отдергивает штору. За окном царствует закат - расплавленные камедь и золото стекают по верхушкам сосен, превращая сосновые шишки в огромные огненные капли, некоторые из которых, из-за сильного ветра, отрываются и падают на землю. На одной из сосен, на самой вышине, словно язычки пламени, кружатся вокруг ствола две игривые белочки,  и все это создает общую атмосферу какого-то сокровенного, не смертоносного, а, напротив, животворного пожара.
Женщина снова садится на диван, берет сигарету с мундштуком и чувственно затягивается.
«Так вы и есть Наина», - утвердительно произносит она низким хрипловатым голосом. Неужели все в этом доме задают вопросы в утвердительной форме? Она уже третья.
«Да. Здравствуйте», - сказала я.
«Какая милая. Милая, милая. А я Марта. Здравствуйте».
Ей где-то около пятидесяти. Очень похожа на стареющую испанку. Черные волосы с легкой проседью, забранные в пучок. Тонкий страстный рот, нос с чувственной горбинкой, брови вразлет -  словно стремительно нарисованные грифелем, зажатым в пальцах влюбленного художника. Черные глаза дружелюбны и одновременно подозрительны, настороженны. Гордый изгиб спины, крепкие тонкие щиколотки, обхваченные коричневыми ремешками туфель на невысоких толстых каблуках - словно сейчас эта женщина вскочит и станцует фламенко, танец непокоренности. На запястьях у нее - браслеты, цветастая юбка летящего покроя. «Нет, Кармен не умерла!» - восхищенно думаю я. И если прежде у меня были опасения, что я попала в заведение, где ставятся опыты над людьми (из-за двери с табличкой «Лаборатория»), то теперь, благодаря этой женщине, я почувствовала себя более спокойно. Взрыв смеха, донесшийся из смежной комнаты еще более утвердил меня в моих мыслях. Мимо нас пронесся Семен Семеныч с огромным подносом, на котором была выложена домашняя выпечка.  «С пылу с жару», - весело проговорил Семен Семеныч, и прибавил: «Проходите, проходите…»
Бросив дружелюбный взгляд в сторону Кармен, я направилась в комнату. «Родион, а она милая, милая…», - обращаясь к кому-то в комнате, громко произнесла за моей спиной Марта.               
Я оказалась в зале, обвешанном коврами и опять же сильно прокуренном. Вдоль длинной стены стоял огромный буфет с диковинной посудой, собранной, казалось, от множества культур по всему миру. Вдоль противоположной стены – массивный диван, утром он был разложен, и именно на нём мне померещилась  женщина. Посередине комнаты стоял огромный овальный деревянный стол, во главе которого,  спиной к окну, сидел Настоятель в парадном сером костюме со стальным отливом. Ворот белой его рубашки был уже расстегнут, галстук отсутствовал, а по раскрасневшемуся лицу хозяина и остальных мужчин было заметно, что они уже приняли. Четверо других мужчин один за другим вышли поприветствовать меня, а пятый, которого я сразу же назвала громилой, даже не поднялся. Если он меня и заметил, то лишь потому, что я стояла в проходе и загораживала ему обзор кабинета, где курила Кармен Марта. Я инстинктивно подалась в сторону, отчего громила недовольно поморщился, словно я его выдала.
«Костя…» - представился между тем рыжеватый молодой человек лет двадцати пяти, в клетчатом костюме. Пожав мне руку, он вернулся за стол к белокурой девушке с лицом фарфоровой куклы -  весь наряд ее состоял из обильного количества бантиков и рюшей. «Моя жена Полина», - сказал клетчатый молодой человек, кивнув в сторону «куклы». 
«Сергей Сергеич…» - так назвал себя мужчина лет шестидесяти, небольшого роста, с пышной кудрявой седой шевелюрой, с большим мясистым носом. Лицо у него было рябое, словно от перенесенной оспы. Выправка этого человека показалась мне военной, и, как выяснилось позднее во время чаепития, так оно и было.
Третий мужчина, вернее, молодой человек, которого я моментально прозвала про себя «замшевым», представился как Антон. Антон был в темных очках,  и я сразу подумала, что наверное он страдает от светобоязни. Антон был в замшевых светлых брюках и бежевой рубашке, поверх которой была накинута мягкая замшевая бежевая жилетка. Волосы, и брови у него тоже были - бежевые, мягких тонов. Я опустила глаза. И замшевые светлые ботинки. Одним словом, замшевый человек.
Четвертый мужчина, Родион, понравился мне больше всех. Такой большой, надежный добряк, из тех, что мечтают заполучить в мужья все нормальные  женщины. Родион русоволос, лет пятидесяти, с карими глазами и землистым цветом лица. С небольшим брюшком. Когда он пожал мне руку, то улыбнулся, и на щеках обозначились ямочки.
Мы расселись за столом. Мне было интересно - к кому подсядет Марта, к громиле или к Родиону. Она подсела к Родиону. Если он ее муж, то женщине повезло. А громила сидит напротив и пялится. Интрига. Странное дело, но пока мы занимались чайной интерлюдией, обмениваясь дежурными фразами, никто так и не сподобился представить громилу. Что ж, им видней. Наверняка этот человек - буйного нрава, передушил-перетопил на своем веку не одну сотню «муму». Пришлось ждать, пока кто-нибудь мельком не обронит его имени: Демид. Пока мы пили чай и разговаривали, мне стали известны профессии обитателей Гениариума. Сергей Сергеич был военный, Антон - художник, Костя - композитор, и еще у него было прозвище Полонез. Родион оказался математиком.
И - среди таких интеллигентных людей затесался столяр? – Потому что Демид был столяром. Полина? Полина была просто фарфоровой куклой.
Потом к нам ненадолго подсел Сим Симыч, и его все стали обхаживать, а он сидел и тихо улыбался какой-то полусумасшедшей улыбкой и кивал. Чем хмельней становилась я - другие тоже не отставали - тем дольше и упорней  смотрела я на Сим Симыча, упорно вспоминая… Даже когда Сергей Сергеич стал рассказывать, посмеиваясь, предысторию Гениариума, а потом, весело перекрикивая друг друга, подключились остальные, я слушала, но продолжала вспоминать… Оказывается, название «Гениариум» - это компания из Пяти Гениев, пяти богов, обозначающих в Китае первоэлементы - огонь, воду, землю, металл и дерево. Якобы в Кантоне есть храм Пяти Гениев, и на большом жертвеннике у их ног лежат пять камней - это пять баранов, на которых боги въехали в Кантон, напророчили благополучие горожанам и улетели. А пять баранов превратились в пять камней.
«Ха-ха-ха», - смеялись Фантасмагор и Сергей Сергеич. - «Пять камней превратились в пять баранов. Если мы тут не гении, но бараны точно».
«Бараны, бараны», - радостно словно юродивый вторил Сим Симыч. Но от него никто не шарахался, относились к нему снисходительно. А потом я узнала, что этот дом принадлежит Богдану и купил он его при самых курьезных обстоятельствах, в которых фигурировал его давний друг Сергей Сергеич.
«Мы просто тогда были пьяные», - рассказывал Сергей Сергеич. - «Я сказал, что, мол, продается особняк на отшибе возле далекой деревни, построил один филантроп, хотел из деревенских сделать просвещенных людей. Учителей навез, врачей. Только народ не захотел просвещаться - и филантропа нашли как-то утром в траве, заколотого вилами. Дом продавала вдова. Дистанционно, так сказать, продавала, находясь уже за границей. Ну, я спьяну и говорю Богдану: поехали, Богдя, посмотрим, что за дом. А Богдя и говорит: поехали. Приехали мы. А на доме на двери бумажка приклеена: «ключи в дяревне, дом с питушком-флугером, спрашивать Михал Трофимыча, который и есть хранитель клучей на случай если вы, люди милае, купить захатите».  Ну, мы хмыкнули и говорим шоферу: вези к дому с питушком-флугером, к Михалу Трофимычу. Забрали мы Михала Трофимыча, подвезли сюда на машине, открыл он дом и поводил по нему. Там мы еще выпили и закусили и Михала Трофимыча угостили. «А что», говорит Богдя, - «куплю, что ли, дом. Меня-то вилами никто не заколет, меня вилами не возьмешь. Так что сторожи дом, Михал Трофимыч,  скоро приеду с оформленной купчей».
И уехали мы. Наутро что-то помнили, но не очень. Смутно. Потом дела закрутились, рутинная жизнь, и почти забыли мы про дом. А вспомнили только через год. Богдя мне говорит по-трезвому: «Сергеич, а ведь я какой-то дом хотел купить».
«Да ладно», говорю.
«Нет», говорит Богдя. - «Интересно все-таки. Посмотреть хочу».
«Так ты же видел».
«Видел. Но не помню», говорит.
Ну, позвонил я той вдове за границу, а дом до сих пор не продан. Никто не хочет филантропом в наше время быть, жить на отшибе. Ну, мы и поехали. А когда подъехали к дому, на пороге стоял кто бы вы думали? Михал Трофимыч! «Что ж вы, люди добраи», говорит, беззлобно так говорит, словно мы дети малые. Представляете,  Наина, ему сказали сторожить, вот он и сторожил. Переехал туда и год сторожил! Богдя тогда расплакался…
«Да ладно тебе», - хмурится Настоятель.
«Да-да, расплакался! Пусть знают, в первый раз говорю про это. И купил этот дом. Гениариумом назвал. А потом вот - государство вмешалось. Богдя у нас человек заметный в государстве».
«Да ладно тебе», - смеется Фантасмагор.
«Заметный, заметный», - нараспев произносит Сем Семыч.
И тут я вспомнила…    




Глава 9
НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО


… «Доброе утро, госпожа патограф», сказала я, села в постели, сунула ноги в шлепанцы и пошла принимать ванну. Богдан Андреич предупредил меня вчера, что сегодня у меня первый рабочий день. Но я по-прежнему была в неведении относительно своих обязанностей. Догадывалась, что придется что-то записывать, собирать какую-то информацию. Но что именно - я не знала.
Мне был вручен крошечный, чтобы не смущать «испытуемых», со спичечный коробок диктофон. В чем смысл «испытаний» - я также не знала. Обещали выдать ноутбук.  Фантасмагор поинтересовался, владею ли я на всякий случай обычной стенографией, на что я ответила положительно.
Выйдя из ванной, я заглянула под подушку. Там лежали припрятанные мною маленькая дощечка и пуговица.

…Вчера я долго не могла заснуть. Господи, Семен Семеныч… Что с ним сделалось?... Он превратился в худого изможденного полусумасшедшего старика. Как он сюда попал? И почему у него другое имя? Похожее, но другое. Может… может ему вкололи увышку? Но почему? Та сцена за дверью - что это было? Он… Он кричал тогда: «Не усыпляйте  ее!»  Кого? И чем они там еще занимаются в министерстве счастья? Кого усыпляют? А вдруг… вдруг они усыпляют симулянтов, таких как я? Это же секретный проект. Я выдохнула, пораженная чудовищной догадкой. Возможно ли, что у Семен Семеныча усыпили кого-нибудь из близких? Мать, жену, дочь… Дочь вряд ли. Или возлюбленную. А потом Семен Семеныч сам попросил и себе такую же увышку. По блату. И его упекли сюда. Бедный, бедный маленький человек из министерства счастья.
А что же мне делать? Может, пойти к этому Богдану и сказать: так мол и так, вышла ошибка, но я хочу ее исправить, дайте мне вторую попытку. А что дальше? Поцокают языком, скажут: ах, ах, какая незадача, ну конечно, нет проблем. И усыпят. Я сжала в кулаке дощечку с пуговицей. Мне так хотелось думать, что это были их подарки - от уже взрослых моих детей. Может быть, они прокрались в мою квартиру, когда чемодан был уже уложен, и подкинули мне их.

…В дверь постучали.
«Входите, открыто», говорю я, положив дощечку с пуговицей на постель.
В комнату входит Фантасмагор - да не один, а с собаками!
«Дин! Черри!» - я глажу собак, словно мы сто лет знакомы. На хозяина смотрю все тем же взглядом «ля бель дам сан мерси" . Этот человек мне симпатичен, но и одновременно очень утомляет. Рыжый Черри процокал в сторону кровати и попытался ухватить пастью дощечку, а пуговица скатилась на пол.
«Черри, фу!» - крикнул хозяин, отнял дощечку у собаки, а пуговицу поднял с пола. - «Неудобно», сказал он, - «Сим Симыч, кажется, не до конца прибрался. Я выброшу.»
«Оставьте!» - как-то уж слишком эмоционально воскликнула я, а потом, уже более спокойно, прибавила:
«Не трогайте. Это моё».
«Ах, извините», скривился Настоятель и положил пуговицу с дощечкой обратно на постель.
«Какой странный у вас повар, врач и садовник», - говорю я. - «Мне показалось, что он не в себе».
«Сим Симыч -то?»  - рассмеялся Фантасмагор. - «Не обращайте внимания. На самом деле он очень милый человек. Всем старается угодить, никуда не сует нос, в женской ласке не нуждается. Не то что Демид. Он у нас очень любвеобилен».
«О, я это уже заметила», - ехидно произнесла я. - «Он явно недодал камню».
«Простите?»
«Ну, как Микеланджело: если ночью передал женщине, то ночью недодал камню».
«Да, да, это вы точно заметили", - расхохотался Фантасмагор. -«Думаю, мы сработаемся. У вас замечательное чувство юмора. Мне его тут очень не хватает. Все такие одержимые, о нормальной жизни и думать не хотят. Кстати, работы у вас будет предостаточно».
«Ну да. Семен… (ловлю его любопытный взгляд). Сим Симыч меня уже предупредил. Что я буду работать у вас патографом».
Не знаю, стоит ли пересказывать длинную, не лишенную эмоциональности лекцию Фантасмагора на тему гениальности. Скажу, что мне она показалась и дикой, и притягательной одновременно. Вспомнилось, как я оказалась на подпольных Федоровских чтениях от университета, где учится Олег. Чтения организовал преподаватель-диссидент, ратовавший за возрождение православия. Я сидела в маленьком душном зальчике заштатного клуба, зажатая со всех сторон слушателями всех возрастов, а на сцену один за другим выходили ораторы  и говорили о боге, об общем деле, о возрождении из мертвых.  Чем больше говорилось об этом самом возрождении из мертвых, тем сильнее вжималась я в стул. Но именно там я услышала слова - крещение, молитва, исповедь (все-таки не «исподведь» - вспомнила!)…  И что, оказывается, существуют крестные отец и мать. Тогда мне это показалось обидным, а сейчас я согласилась бы, если бы у моих детей и Ритки оказались сейчас такие вот крестные отец и мать.
Тот вечер показался мне тогда потраченным впустую. Фантасмагория, не более того, подумала я тогда. И, верно, была наказана. Вот вам пожалуйста: напоролась на реального Фантасмагора. Потому что сейчас этот странный опыт повторялся, с той разницей, что завтра я окажусь не в собственной квартире, где вместе с ароматом утреннего кофе бред предыдущего дня выветрится из моей головы. Нет. Я и завтра останусь обитателем этого заколдованного особняка, и послезавтра тоже останусь. И неизвестно как долго вообще.
Мы сидим с Фантасмагором на моей кухонке и разговариваем. Он рассказывает мне, что частота гениев, чьи творения признаны во всем мире гениальными - один к миллиарду. На мой вопрос, какова вероятность, что среди пяти обитателей гениариума есть хотя бы один гений, Фантасмагор ответил, что вероятность близка к нулю. По молчаливому согласию предполагалось, что женщины вообще исключаются.
Итак, гениариум - это место, где выращивают гениев. Непонятно, по какому принципу Фантасмагор отбирал своих постояльцев, потому что мне он рассказывал про подагриков, андрогенов (как Жанна Д'арк, кстати), про людей с синдромом гигантизма, маниакально-депрессивных гениев и гениев «нормальных», обладающих гипер-устремленностью. А среди людей, с которыми я познакомилась на банкете, нет ни гигантолобого, ни гиганта, ни андрогена.
«Ну хорошо», говорю я. - «Родион - математик, это понятно. Антон - художник. Полонез - музыкант… перехватывает горло). Сергей Сергеич - полковник. Но почему Демид - столяр?»
И тогда Фантасмагор напомнил мне рассказ то ли Марка Твена, то ли О. Генри про человека, попавшего в загробный мир и попросившего Бога указать ему на величайшего полководца. А им оказался умерший сапожник, что жил когда-то на соседней улице.
«А Демид тогда - величайший кто?»  поинтересовалась я у Фантасмагора, но он только хитро улыбнулся, и ничего не ответил.
«Но тогда, по вашей логике, Сергей Сергеич - вовсе не величайший военный?»  спросила я.
«Правильно, девочка моя», весело воскликнул Фантасмагор и хлопнул меня по коленке. Свою лекцию он свернул с той же стремительностью, с какой появился в моей квартирке:
«Multos successus opto!  Записывайте, записывайте самое интересное», заключил он и, свистнув собак, удалился.


…Самое интересное, что повод записывать выдался в крайне неурочное время. Следующей ночью я была разбужена пьяными выкриками Демида, который, как выяснилось, вздумал устроить ночной заплыв в бассейне. Если ты в ночной рубашке, а сверху - натянутый наизнанку халат, диктофон не предполагается, о чем я очень пожалела. Когда, разъяренная, я возникла у кромки воды, гений деревообработки никак на меня не прореагировал: он продолжал плавать, громко и злобно отфыркиваясь, выкрикивая какие-то странные формулы. Причем получалось у него все это очень складно, и, наверное, при просьбе повторить на бис, все это было даже вполне запоминаемо. Но таковой просьбы с моей стороны не последовало, и я успела лишь понять, что это были какие-то зарифмованные формулы. Когда на следующее утро я пожаловалась Фантасмагору, а про стихо-формулы упомянула лишь вскользь, он взревел:
«Что?!»
Вены на его бугристой лысине вздулись, словно это были и не вены вовсе, а мозговые извилины, по которым в данный момент пробегала лишь одна навязчивая мысль - «смерть патографу».
«Вы хоть понимаете, что пропустили?» - рычал Фантасмагор. - «Вы пропустили момент истины!»
«Но он был пьян», пыталась оправдаться я. - «Если у каждого из ваших подопечных момент истины будет происходить в такой буйной форме и ночью, можете на меня не рассчитывать. То, что он орал, для меня звучало как лимерик, рифмованная абракадабра. Не знаю насчет гениальности, но в его песнопении навязчиво присутствовало имя «Клава».  Что-то вроде «вектора - не дала». Плохая рифма, между прочим».
Фантасмагор расхохотался. - «А чего было больше - формул или Клавы?»
Я согласилась, что Клава, пожалуй, была сильно «разбавлена» формулами. 
«Вы поймите», увещал меня позднее Фантасмагор. - «Меня не интересуют математика или физика в чистом виде. Меня интересуют цвета, в которых человеку видится та или иная формула, как оживают в его голове цифры или греческие буквы, какими существами они ему видятся, какие струны перебирают феи  его воображения на арфе «пси»,  по какой дорожке открытий топает  его босоногая омега, понимаете? Меня волнует черта дроби как часть нотного стана, как высоковольтная линия, на которой сидят, нахохлившись, птицы его алгебраических обозначений, или сколько людей может спрятаться от дождя под козырьком знака дроби. «Мне нужен их хаос», — распаляясь все больше, продолжал Фантасмагор, — «одушевленный хаос, в котором все, что связано с их деятельностью, представляется им как жизнь живых существ.
Знаете, как влюбилась одна моя знакомая в своего мужа-физика? Она была его студенткой, пришла первый раз на его лекцию, которую он предварил стихотворением Тарковского:
   
Я учился траве, раскрывая тетрадь,
И трава начинала, как флейта, звучать.
Я ловил соответствие звука и цвета,
И когда запевала свой гимн стрекоза,
Меж зеленых ладов проходя, как комета,
Я-то знал, что любая росинка - слеза.
Знал, что в каждой фасетке огромного ока,
В каждой радуге яркострекочущих крыл
Обитает горящее слово пророка,
И Адамову тайну я чудом открыл.

Ну,  и так далее. А что касается Демида - я ему завидую. Он книжки математические читает, упивается ими как романами! А теперь я узнаю от вас,  что он их пропевает, формулы эти! Я не понимаю, не понимаю, откуда в нем это. И Родион ему откровенно завидует! У нас зимой забавный случай был. Демид как-то утром проснулся с больным горлом. Счастливый такой. Оказывается - простоял всю ночь на балконе, формулу какую-то открывал. Записал ее и никому не показывал. Только говорил, что открыл и все. Марта все подшучивала: «Демидушка, миленький, ну хорошо, вы открыли формулу, но почему босиком?» Родион ходил мрачный как туча. Демид в мастерской работает, мебель мастерит, дверь настежь - вжик-вжик, ходит рубанок, Родион подкрадется тихонько к дверям и стоит, смотрит. Смотрит, как Демид работает… А потом забрался к нему на квартиру и нашел ту бумажку с формулой и переписал. Неделю не выходил из своей комнаты, перерыл всю литературу. И потом вдруг врывается  ко мне: «Нашел! Нашел!» В фолианте страница украденной бумажкой заложена - нашел формулу, открытую Демидом. Под нос Демиду сунул, в книгу пальцем тыкает, мол, смотри, темнота, формула твоя до тебя была открыта. Ну, тут настала Демидова очередь впадать в черную меланхолию. А Клавдия - она из деревенских - вся исстрадалась по своему кавалеру? Мой телефон обрывала. Я уж ее успокаивал, мол, потерпи, дорогая, такое дело, Демид твой мужик необычный, будь с ним как лебедь белая - отплатит сторицей. Ну и вот. Демид черен он злости, Родион радуется, руки потирает, а сам по ночам на балконе босиком стоит, все ждет, чтобы и самому формулу открыть - хоть какую, пусть уже и существующую. Потому что, стоит признать, Демид умеет идти коротким путем, напролом, через бурелом своих обрывочных знаний, идет и находит.   
«Так что же, вы отпускаете Демида в деревню?» - интересуюсь я. - «Я думала, у вас режимное заведение».
«Да здесь никого не держат насильно. И каждый имеет право на личную жизнь. Каждый имеет право отказаться от своих намерений и уехать отсюда навсегда. Или путешествовать по миру. Или навещать своих родственников, детей, друзей. Они так и делают время от времени, но все равно возвращаются. Мой Гениариум - это даже больше, чем школа Игры в Бисер. Мои «игроки» не только защищены государством, мною, но при этом обладают полной свободой передвижения мысли, свободой на неудачу».
«Странно все это», - задумчиво произношу я. - «Всю жизнь думала, что в лес - нельзя, в деревню - нельзя. Это нельзя, то нельзя. И вдруг оказывается, что можно быть абсолютно свободным человеком?»
«А кто вам мешает быть свободной? Отправиться с семьей в лес? Ну да, у вас же нет семьи… Ну, тогда кто вам мешает навестить родственников в деревне? Ведь у вас наверняка в деревне есть родственники. Или вы даже не интересовались?»
Я качаю головой:
 «Мне это даже в голову не приходило».
Фантасмагор презрительно хмыкает:
«Согласен, трудно идти против правил, но такие люди есть, и их немало. Во всяком случае, я всегда старался общаться именно с такими. Был у меня друг, царство ему небесное, музыку писал такую, что мне сразу хотелось пойти и жениться на какой-нибудь из своих прежних жен, потому что ведь я виноват перед ними, перед каждою. Но такое желание возникало, только когда звучала его музыка. А потом я спохватывался. Но что за жена была у Германа! Мегера! Не понимаю, за что  он ее любил. Что с вами?»
«Что? Да нет, ничего… А этот ваш Герман… Что с ним случилось? Отчего он умер?»
«Отчего? Да сердце. Или уж скорее - тоска… Нет человека… Нда… А мы с ним такие замечательные вылазки на природу устраивали. Да он ведь и бывал у меня тут, когда мой дом еще был просто Обителью Пяти Гениев».
Я слушаю Фантасмагора, и мне хочется кричать:
«Это я! Это была я! Это меня любил Герман Кассандер, а я любила его, но он умел любить, а я не умела. Герман умер, а я здесь. По какой-то неведомой причине Бог не лишил меня памяти, и я живу теперь с сокрушенным сердцем, вынужденная ерничать и подыгрывать тебе, о проклятый Фантасмагор. И, может даже, я превращусь здесь в нимфетку бальзаковского возраста, стану предметом раздражения и насмешек обитателей Гениариума. 
«Не корите себя», - больно уж как-то к месту произносит Фантасмагор. - «Я вас прощаю. И вы умейте себя прощать. И живите дальше. Подружитесь с Мартой, Полиной. Вон сегодня Антон идет на пленэр - попроситесь с ним: он вам, по-моему, уже симпатизирует».

Глава 10
На пленэре
…Накрапывал дождь.
«Может, вернемся?» робко попросила я.
Антон снял очки и запрокинул голову к небу, немного так постоял, прикрыв глаза. –
«Да нет», - протяжно произнес он. –«Небо чистое. Дождь ненадолго». Он опять надел очки и продолжил свой путь по тропинке. В большом рюкзаке его что-то погромыхивало, он шел, мягко ступая в своих замшевых сандалиях, держа под мышкой старую треногу для мольберта. Сам мольберт, обшарпанный желтый деревянный мольберт, пропитанный запахом масляных красок, любезно согласилась нести я.
«Осторожно, сейчас будет в земле коряга», - не оглядываясь, произнес художник.
«А я вот ничего не понимаю в живописи», - сказала я, переступая через предсказанную корягу, - «могу только сказать, нравится или нет».
«Так этого достаточно», - ответил Антон. Он на секунду остановился, прихлопнул комара на руке.
«Я забыла взять попить», заметила я, - «вы взяли?»
«Да», - ответил Антон. – «Сейчас берем правее, осторожно, там будет крутой спуск». Тропинка впереди раздваивалась: справа начинался небольшой овражек с мутноватой мелкой речушкой. Мы начали спуск. Я следовала за Антоном, отчаянно пыхтела, хватаясь то за кустарник, то за руку Антона, которую он каждый раз предлагал мне весьма кстати. Я чувствовала его внимательный взгляд сквозь очки, но не могла его разглядеть - был ли этот взгляд насмешливым, настороженным или по-сыновьи заботливым, ведь этот молодой человек почти годился мне в сыновья.  Один раз я чуть не упала и провезла мольберт по земле. «Погодите», сказала я, когда мы оказались уже на дне овражка, - «Я испачкала ваш мольберт». Я вытащила платок из поясной спортивной сумочки, окунула его в речушку и протерла мольберт. Жара опускалась вниз, не успев еще перемешаться с прохладой оврага, под ногами прыгали маленькие древесные лягушки, словно отлетали растопыренные прутики от сломанной под ногами ветки. Я с интересом и восторгом оглядывалась вокруг, мысленно отмечая, что не вижу в сегодняшнем летнем лесу никакой трагичности и обездоленности, когда тогда ночью. Наоборот – я чувствовала себя маленькой девочкой, у которой только начинается жизнь. И, верно, в тон этому настроению, я закапризничала: «Пи-ить хочу».
«Давайте поднимемся наверх», предложил Антон, - «комары заедят».
«А меня не кусают».
«Ну, значит, у вас просто глубоко расположены кровеносные сосуды».
Покорившись, я последовала за Антоном, ступая по удобно расположенным камешкам – настоящая природная лестничка. Когда мы выбрались наверх, перед нами раскинулась поляна, обсыпанная цветущей земляникой, кое-где уже проглядывали зеленые ягоды. «Ну вот, скоро пойдет земляника», мягко произнес Антон, словно читая наизусть выученный текст из любимой книжки: «И тогда здесь будет стоять головокружительный запах! Замелькают в воздухе разноцветные  бабочки, подгоняя земляничный дух ближе к человеческому носу. Иная ягода покажется пронзительно кислой – от случайно положенного в рот муравья, крошечного, словно маковое зернышко. А там, чуть дальше – то, что я хочу сегодня нарисовать. Наберитесь терпения, пока я работаю: можете подремать в тенечке, бутербродов и минеральной воды у нас предостаточно».
«Вы обещали прямо сейчас. Попить», - попросила я.
«Ах да. Простите». – Антон скинул с плеч ношу, открыл молнию, и из недр рюкзака вылетела струйка холодного воздуха.  В рюкзаке оказалась маленькая сумка-холодильник, а вода – столь обжигающе-холодной, что мне хватило пары мелких глотков, чтобы утолить жажду.
«Ну, идти осталось совсем немного», - сказал Антон, водрузил бутылку на место и запечатал ледяного джина, так и не позволив ему материализоваться. Антон шел впереди меня, в тонких замшевых шортах и жилетке, под которую сегодня была надета белая футболка. Я была в длинном синем сарафане до пят, узел волос, запрятанный в белую косынку, мягко, в такт ходьбе, стучал по затылку. Миновав поляну, мы немного прошли по лесу, а потом Антон вдруг резко свернул влево и вывел меня еще на одну поляну, огромную,  с раскидистым дубом посередине - под таким дубом хватило бы тени для большой компании. Пока Антон устанавливал мольберт, я расхаживала под деревом, утаптывая траву. Потом сняла свой рюкзак, вытащила тонкое матерчатое одеяло и кинула его на землю, усевшись лицом к Антону, который уже устанавливал треногу, закреплял на него мольберт, прикнопливал бумагу. Мы оба смотрели на лес, каждый в свою сторону. Мы были каждый сам по себе, и меня это очень даже устраивало. Я сидела, откинувшись к дереву, скинув обувку: сидела и машинально щелкала пальцами ног.
«Вы мне мешаете», - сказал Антон.
«Извините».
Я наблюдала, как он переливает из бутылки воду в деревянный стаканчик, выдавливает из тюбика краски. Потом он зашуршал по бумаге карандашом, словно зацарапала коготками мышка. Я тихонько включила диктофон, спрятанный в сумочку на поясе. Но мне почему-то хотелось, чтобы Антон с этой минуты не произнес ни слова, не дал ни одной подсказки Фантасмагору о тайнах своего творчества. Я оглянулась назад, туда, куда смотрел Антон. Я бы нарисовала вон те четыре голых березы на лесной проплешине: они белели на фоне неба, словно скелеты огромных рыб, вылизанных морем и добела обожженных солнцем. Фосфор еще не выветрился из них, и, может даже, они светятся по ночам, эти березы… Да, а на переднем плане перед ними – высокие густо-розовые метелки цветов… Антон рисовал, кидая быстрые взгляды в сторону натуры, делая набросок карандашом, и это шуршание завораживало… 
…Мне снились обыкновенные семейные сны – что-то буднично-счастливое про нас с Германом, про наши совместные чаепития с детьми, когда Ольга еще не была замужем. Снился Герман, нарядившийся на Новый Год в средневековый парик, камзол и обтягивающие панталоны. Олег тогда еще не родился, а Ольге было годика четыре, и она все ходила вокруг Германа и искала ключ, которым завели эту большую куклу. Снились мои ссоры с мужем, как я кричала на него, а он все больше и больше замыкался в себе, и я тоже замыкалась. А потом снова – счастливое: наши походы в консерваторию, еще до свадьбы. В зале тогда, помнится, было душно, и все обмахивались программками, нагоняя по воздуху столь приятный для меня запах типографской краски… Снилось, как мы сбежали в фойе и целовались там в уголке, вжавшись в холодную оштукатуренную колонну, отчего на моем летнем голубом платье появилось огромное меловое облако. А потом – это уже было добавлено сном – по колонне побежала трещина, все выше и выше к потолку, а потом все больше и больше трещин, словно поползли по ней тысячи змеек, и мы уже стояли с Германом, прикованные страхом, ожидая, как в любое мгновение…
«Наина… Наина…». Я открываю глаза и вижу свое отражение в двух черных маленьких стеклах, по которым бежит трещина, но трещина эта из моего сна, который еще не выветрился, а потом два черных стекла отдаляются, и я просыпаюсь, понимая, что это надо мною склонился Антон в темных очках.
«Вы стонали во сне» говорит он. – «Нам пора возвращаться» .
«Господи, сколько же я проспала?»
«Часа три. Извините. Заработался. Пока вы спали, я вас тоже немного порисовал. Выпейте воды».
Антон протягивает мне бутылку с холодной водой, и я безо всякого стеснения выдуваю ее остатки. От бутербродов отказываюсь. Кровь стучит в висках - жарко даже в тени. Отдуваясь, я встаю, поправляю сарафан, нащупываю диктофон в напоясной сумочке. Я не знаю, какой там запас времени, хоть это и цифровой диктофон. Моему мысленному взору предстает сердитая физиономия Фантасмагора, выговаривающего, что я проворонила очередной момент истины. Будет донимать меня какой-нибудь воронкой Шеррингтона и от расстройства снова напьется. А про воронку Шеррингтона могу объяснить своими словами. Смысл примерно такой: весь мир вливается в наши ощущения словно через огромное жерло воронки,  а обратная, принимающая сторона воронки имеет очень узкое горлышко. Узкое горлышко – это мы, люди, которые хотим передать свои ощущения о мире, но нам не хватит никакой жизни, чтобы разложить на слова букет ощущений, который вливается в нас из внешнего мира. Даже чтобы разложить одно мгновенное переживание, не хватит всей жизни, никаких слов не хватит, это невозможно. И только лишь язык искусства способен выполнить эту задачу – выразить данное ощущение так, что и другому человеку будет понятно во всей полноте, даже если это просто «пересказанное нами» тем или иным выразительным средством ощущение. Если я говорю непонятно, попробую повторить версию Фантасмагора: «Поскольку художественный образ позволяет осуществить эмоционально-эстетическую информацию, то значит он компенсирует ограничения, наложенные принципом воронки на словесное описание наших ощущений. Следовательно, с нашей точки зрения, художественный образ восполняет ограниченные возможности протокольно-рациональных форм сообщения и вызывает соответствующий или близкий эмоциональный резонанс у другого лица». Ну, если и так, и так непонятно, значит, я точно не являюсь человеком искусства, а Фантасмагор - обычный зануда.
«Нужно немного подождать, чтобы краски просохли», - просит Антон. – «Минут сорок, у вас еще есть силы?»
«О да, сил теперь у меня предостаточно», - смеюсь я. –«Можно?»
«Конечно», - отвечает художник и отходит в сторону, позволяя мне подойти к мольберту.
…Я оказываюсь возле самых берез, только они гораздо ниже, эти четыре березы, и они не голые, а покрыты мелкими листьями, что зеленеют темно и тревожно, мечутся на ветру, словно стайка испуганных изумрудных рыбок. Я растерянно оглядываюсь туда, где стояла мгновение назад, но не вижу ни мольберта, ни Антона, а над поляной и над кромкой леса нависла темная грозовая хмарь,  из-под которой, словно огромное красное жало, выскользнула вспышкой безмолвная молния. Облизнув березы, жало с сытым  шипением всосалось наверх, на небо. Березы стояли теперь голые, почерневшие,  объятые облаком серого пепла, словно на грифельном рисунке художника, склонного к депрессиям.
…Я трясу головой и делаю шаг назад. Всматриваюсь вперед, пытаюсь найти там, возле реальных берез, свою испуганную фигурку. Антон уже протер кисти и разложил их по местам. 
«Значит, все-таки они выжили?» - спрашиваю я, разглядывая белые, вытянувшиеся остовы берез и красные метелки цветов на переднем фоне. Я и сама осознаю нелепость собственного вопроса - в каком полуобмороке я только что побывала? Но Антон утвердительно кивает головой и с интересом смотрит на меня сквозь очки. А может не с интересом. Может, просто как на сумасшедшую, успокаивающе…

…Сижу в кабинете у Фантасмагора, и уже третий час слушаю вместе с ним собственное сопение по диктофону, шорох травы и треск мелких веточек, когда я переворачивалась во сне с бока на бок. Щебет птиц на заднем плане,  шум ветра, басистое гудение пчелы почти у самого микрофона, сухое – в отдалении – покашливание Антона. Фантасмагор сидит на столе, нервно потирает руки. А потом запись закончилась.
«И это все?» - тихо спрашивает Фантасмагор, а я уже начинаю вжиматься в стул.
«Угу».
«А на следующей дорожке?»
«А я больше не включала диктофон».
«Надеюсь, вы замечательно выспались».
«Да», признаюсь я. – «Так что ваш Демид может сегодня ночью спокойно купаться пьяный в бассейне. Посторожу».
Фантасмагор отмахивается. – «Я видел Антонову картину. Вы не знаете, почему от нее пахнет гарью?»
Я вздрагиваю, вспомнив про свой полусон-полуобморок.
«Нет, не знаю. А разве от нее пахнет гарью?»
«Да, да, от нее пахнет гарью!» - злится Настоятель. – «У вас там что-то горело или как?»
«Не знаю, может, и горело. Я спала. У меня был тепловой удар. Может, это я дымилась?»
«Не валяйте вы дурака», морщится Настоятель. – «Я вам скажу, когда можно будеть валять дурака. А сейчас будьте умницей. Вы наблюдали за Антоном?»
«Да что мне наблюдать за вашим Антоном? Стоял человек, писал свою картину,  хорошо ему было. А я спала».
«Странно. А вы потом когда на картину смотрели, вам ничего не показалось?»
«А вам?»
«Я у вас спрашиваю! Наина, черт побери!» - Фантасмагор уже перешел на крик.
«Ничего мне не показалось», - слукавила я. – «У меня все перед глазами плыло, я очень долго просыпаюсь. Мне на просыпание требуется час-полтора».
«Ну да, час-полтора… Это ладно… Только, знаете ли, эти березы, что на его картине, в них ведь несколько лет назад попала молния. Антон тогда в лесу был – он ведь из местных, учитель рисования. Он просто был в лесу, там его гроза и застала, возле этих берез. После этого он ослеп. Непонятно, как он вообще жив остался. Я вам разве не говорил, что он слепой?»


    Глава 11
…Сегодня полнолуние.  Желтая гнойная рана, что сочится на фоне абсолютной черноты неба -  вот что такое это чертово полнолуние. А не смотреть все равно невозможно. Луна притягивает к себе взгляд, заставляя мозг агонизировать, как бы отчаянно ты ни сопротивлялся. Да что там человек! Даже океан не может справиться с полнолунием,  увлекая свои воды прочь от берега, беспокойно переворачиваясь на своем глубоком ложе, подставляя лицо свое под желтое невидящее око луны. И еще луна всасывает в себя голоса воющих собак и волков. Вот пожалуйста – воет какой-то из настоятелевых псов.
Какое же огромное количество живых существ мучает луна своей недосягаемостью! А если ты совершенно один на этом свете, то спасения нет. Даже если задернешь шторы и отвернешься от окна. Даже если будешь отчаянно сжимать в руке заветные пуговицу и дощечку, почему-то напоминающие о детях…
Я слышу в коридоре цоканье собачьих лап –  по ночам псам разрешается ходить где угодно. Поэтому одна воет на луну, а другая гуляет по дому. Я вскакиваю с кровати, открываю входную дверь, всматриваюсь в полусумрак коридора.
«Черри» - громким шепотом зову я.  Рыжая пёс  - он стоит возле дверей бассейна - обрадовано завилял хвостом, но с места не сдвинулся.
«Черри, иди сюда», - взмаливаюсь я, - «мне страшно». Черри садится на попу, вздергивает одно ухо  и тихонько тявкает.
«Шшш…», - шепчу я. – «Не выдавай меня. Мне совсем не с кем поделиться, я тут совершенно одна. Пожалуйста».
И Черри встал и побежал в мою сторону. Когда он оказалась в квартире, я быстренько захлопнула дверь - а то вдруг Черри передумает! Я подбежала к холодильнику, ежедневно заполняемому Сим Симычем, вытащила полбатона колбасы, отрезала для пса щедрый кусок.
«На» - сказала я и положила колбасу на пол. – «Угощайся». Черри ел аккуратно, не чавкая. Я присела рядом на корточки.
«Знаешь», - сказала я, - «твой хозяин меня совершенно замучил. Он требует с меня как с Наины, а я не Наина. Меня зовут Мила».
Черри доел колбасу и подал мне лапу.
«Здравствуй», - рассмеялась я. – «Ты мне нравишься гораздо больше, чем твой хозяин. Мне кажется, он жестокий человек. Ты не знаешь, зачем тут лаборатория?»
Черри молча смотрел на меня, склонив голову набок и облизываясь.
«Наверняка знаешь, только сказать не можешь. Твой чертов Богдан за неделю отбил у меня всякую любовь к кофе. Я его завариваю и выливаю в раковину. Потому что  в башке засела эта чертова мочевая кислота, которая в большом количестве содержится в организме гениев-подагриков. Не понимаешь? Мочевая кислота является очень сильным стимулятором умственной деятельности и по своему составу сходна с кофеином и теобромином, которые содержатся в чае и кофе. Это из лекции твоего хозяина. Чай я не люблю, а кофе очень, но теперь мне кажется, что он отдает мочой».
Черри вздохнул и грохнулся на пол, положив морду на лапы.  Я села рядом на корточки.
«Извини», - сказала я, - «что читаю тебе лекции. Но ты бы уже должен был привыкнуть к его занудным лекциям. Фантасмагора не остановить, как он распинается. Эта история с Антоном меня убила. Он слепой художник, представляешь? Я смотрела на его картину и увидела прошлое - как в эти березы врезалась молния. Значит и другой человек может это увидеть? Или только я? Потому что если не только я, тогда можно посмотреть на мой портрет - Антон успел меня нарисовать - и понять, что я никакая не Наина, понимаешь? И что тут делает Сим Симыч? Я его еле узнала. Мне его так жалко – он теперь почти даун, все время улыбается, правда, как-то нехорошо улыбается, словно вот-вот сделает какую-нибудь гадость. А ты хороший пес, хороший…»
Я вытянула ноги и подвинулась ближе к Черри, радуясь возможности выговориться. Черри вздохнул и постучал хвостом по полу. За окном Дин продолжал выть на луну - он уже охрип, словно и рад бы остановиться, да не может.
«Единственно, кого я не подозреваю в гениальности, так это Полину с Полонезом и твоего хозяина, ты уж извини, конечно. Слушай, а тебе не кажется, что Полина беременная? Она делает такое лицо, как будто ее тошнит все время. И стала еще мечтательней - хотя, казалось бы, мечтательней уже некуда. Беременная в Гениариуме – как это тебе нравится? Полонез с ума сойдет, если узнает. Он из кожи вон лезет, чтобы написать что-нибудь эдакое, гениальное. Богдан говорит, что Костя сюда по блату попал. Ну как можно по блату стать гением? Ведь гении знать не знают, что они гении, правда? Надеюсь хоть ты-то – обыкновенная собака, разговаривать не умеешь?»
Черри снова вздохнул и отвернулся от меня, лег на бок.
«Ладно. Можно, ты у меня поспишь? Мне так спокойней. Я буду спать, а ты меня сторожить будешь. А рано утром я тебя выпущу. А то полнолуние…»
Я легла на кровать и свесила вниз руку, чтобы чувствовать, как спокойно и ровно дышит эта чудесная рыжая собака-пофигистка. Да, мне тоже нужно научиться быть пофигисткой. Плюнуть на все и растереть. Герман часто нам такую мазь прописывал ото всех болезней и проблем. Плюнуть и растереть…


Глава 12
…Лето входило в ту чудесную пору, когда забываешь о времени. И начинает казаться, что вся жизнь – и есть сплошное лето. Вот уже почти две недели, как я спокойно живу, ничем и никем не обеспокоенная. Сколько хочу - читаю, вволю гуляю по лесу, собираю землянику, наверстываю впечатления, которых мне недоставало в детстве. Я возвращаюсь в Гениариум, раскрасневшаяся от жары, с красным земляничным ртом, в запачканной ягодными руками белой косынке, которая, если ее сразу постирать и вывесить во дворе, моментально выбеливается на солнце. Ягоды я отношу на половину Фантасмагора, где вечно хлопочет на кухне Сем Семыч (только бы не оговориться на людях), пытаясь угодить гастрономическим капризам своего хозяина. И тогда на половине Фантасмагора, хоть на какое-то время, спертый табачный дух перебивается земляничными. Земляника, приносимая мною из леса, предназначается для всех обитателей Гениариума. Я прошу Сем Семыча напечь пирожков, чтобы все угостились. Стыдно признаться, но я не умею печь, да и плита на моей квартире - без духовки. Вот уже третий день я добываю землянику, пирогами пахнет, только они никому не достаются. Сегодня я не постеснялась спросить Фантасмагора.
«Извините», - только и сказал он и погладил живот, как серый волк, обожравшийся внучкой и бабушкой.
«Может, хватит?» - я строго вскинула брови.
«Понял», - изрек Настоятель, сходил к Сим Симычу и попросил его напечь пирогов для всех.
Может, идея с пирожками и не очень удачная, потому что я не хочу сидеть пить со всеми чай - хочу наслаждаться  случайными каникулами, свалившимися мне на голову.
Вчера был смешной случай: Антон вернулся с пленера злой, потому что вместо своей папки прихватил нотную папку Полонеза - у них оказались одинаковые папки. Антон вошел во двор, швырнул папку на столик, за которым сидели Полонез с Полиной, и сказал: «Заберите свою музычку». Полонез удивленно привстал, открыл папку, пролистал ноты, словно проверяя, вся ли гениальная музычка на месте. Потом ушел в дом и вернулся с такой же папкой. Швырнул ее на стол со словами «Заберите свою мазню». И они посмотрели друг на друга, лоб в лоб, как два разъяренных бычка. Гений по блату и слепой художник. Полина испуганно прижала ручки к груди и все повторяла: «мальчики, только не надо, только не надо, прошу вас». Эту сцену я наблюдала из своего окна. Стоит ли говорить, на кого я поставила бы, если б они сцепились.
И вообще - мы живем, прямо как в горьковских «Дачниках». Живем расслабленно, в праздных разговорах, кокетничаем, шутим… А между тем где-то в доме висит ружье, которое должно выстрелить обязательно. Но летом - это уж вряд ли. Летом не принято разыгрывать трагедии. Разве что выдастся длительное ненастье, с обложным дождем и слякотным настроением…
Правда, ружьё, кажется, было у Чехова.
По-моему, Полина пытается завести со мной дружбу: она бросает в мою сторону многозначительные взгляды, словно у нас есть какая-то общая тайна. Хотелось бы знать, какая именно. Уж не про то ли, как ее тошнило в саду, а я случайно оказалась тому свидетелем.
Родион, по просьбе жены, установил на заднем дворе садовые качели с лежанкой, и теперь Марта целыми днями раскачивается на них и курит. Иногда читает, лежа на цветастых подушках. По-моему, Марта всех тут презирает, в том числе и меня, хоть и называет меня милой. Поэтому я больше не восхищаюсь этой Кармен. Иногда возле нее ошивается Демид – строгает что-нибудь или пилит, а сам косится в сторону Марты, словно бешеный жеребец.  А Родиону хоть бы хны – он редко выходит на улицу, имеет землистый цвет лица, но очень благородный мужчина, очень.
Антон целыми днями пропадает на пленэре и с собой меня не зовет. А мне тоже хочется побыть одной. Хоть сколько-нибудь. Недавно я перехватила Антона за калиткой и спросила про мой портрет.
«Почему вы его мне не показали?»
«Он еще не готов», объяснил Антон.
«А Богдан не видел?»
«Никто не видел».
"Вы можете никому не показывать этот портрет?"
«Еще бы», - ответил Антон. - «Обещаю».
Я долго стояла и смотрела ему вслед: Антон шел коротким путем, через узкую тропинку в чащобе, раздвигая треногой ветки, с янтарно поблескивающим мольбертом через плечо, рюкзаком за спиной. Я стояла, гадая, как много стало известно обо мне Антону…
А Сергей Сергеич все время копошится в саду – там есть овощные грядки, о-го-род, за которым он ухаживает с тщанием военного пенсионера, повидавшего на своем веку. У моего отца, также бывшего военного, тоже был свой небольшой многоярусный огородик, только на балконе. Этот огородик делал отца совсем другим человеком – он становился мягче и почти не срывался на мать, по крайней мере, его хватало до нового года. Но что теперь говорить, родителей у меня больше нет…
Единственный человек, который вызывает у всех раздражение сейчас – это Полонез. Он находится просто на грани истерики. «Тужится», объясняет мне Фантасмагор, «а это неправильно. Вы все коситесь на лабораторию, а там ничего особенного не происходит. Снимаю энцефаллограммы, беру анализы и пропускаю через свои компьютерные программы. У Антона изучаю сетчатку глаза - она абсолютно мертвая.  Я не представляю, как он может видеть. Кожей, что ли? Как к этому подобраться - пока не знаю».
Меня так и подмывает спросить Настоятеля насчет его профессии, но боюсь быть втянутой в очередной заумный разговор. Фантасмагор словно чувствует мое настроение и не навязывается. Но иногда его все же прорывает:
«Ну, чуть-чуть позволите?» - говорит он и вкратце объясняет про Полонеза. – «Повторяю, он тужится. Опыты показывают, что он человек нетворческий. У творческих людей, даже в момент высокой церебральной активности, альфа-ритм, кривая покоя - низкий, то есть они в момент творчества находятся в состоянии покоя. Особенно это проявляется у Антона. Это называется экономия аффекта. А музыкальные декламации Полонеза, его патетика и аффектация – неэкономичны, да он и не получает от них никакого удовольствия. Удовольствие – это и есть экономия аффекта. А у Полонеза все зашкаливает, идет вразнос».
К счастью, Настоятель проговаривает эту свою идею на ходу и быстро меня отпускает.
Последние пара дней были все же омрачены Настоятелем, его вскользь брошенной фразой насчет того, что мы пару раз в жизни встречались, причем довольно тесно. Как он мог встречаться со мной? Совершенно точно знаю, что это неправда. Как он мог встречаться с Наиной, которая не существует в реальности?  Я в шоке. Все-таки Богдан - типичная ищейка и провокатор.
Я по-прежнему выговариваюсь с Черри, общение с ним и с природой - моя отрада. Черри стал моим единственным и настоящим другом в этом доме: и каждый день, ближе к ночи, он уже стоит у моей двери, ждет, чтобы я его впустила. Пусть я и покупаю его дружбу за колбасу,  зато я вижу в собачьих глазах такое сочувствие, что прямо плакать хочется. Черри умеет лукавить и подыгрывать мне: в течение дня одаривает меня вниманием не больше, чем остальных, которые тоже время от времени играют с обеими собаками. Так что мы с Черри в сговоре, и он не выдает меня…

Глава 13
…Богдан начинает обкладывать меня красными флажками - постепенно, изо дня в день, изощренно смакуя каждый вставленный флажок. Я пока что еще гуляю на воле, иногда умело пользуюсь латынью и, честное слово, молю Бога, чтобы Он подкинул мне еще что-нибудь Наиново, не лишая меня при этом моей собственной памяти, моего прошлого.
А тут еще в довершение меня начал доставать Сим Симыч. Он вечно оказывается у меня за спиной и что-то бормочет несуразное - про Богоданность Богдана, про бескрылых ангелов… «Милая, милая Наина!», - восклицает он всякий раз, когда я появляюсь в его поле зрения, и я понимаю, что меня не спасет из этой ситуация дружба с милым бессловесным Черри, что мне нужен защитник среди людей. Антон? Пожалуй. Но для меня он пока - сверхчеловек, который, будучи слепым, видит больше остальных. Я еще боюсь, что дружба наша не сложится, ведь вольно или невольно, он шантажирует меня, своим знанием обо мне, полученным через портрет.
Сначала мне показалось, что я могу довериться Марте. Она умна, умеет выслушивать, при этом, правда, она мягко пощелкивает пальцами, словно соскучилась по кастаньетам. Да-да, словно она вот-вот вскочит, закружится, забудется в страстном танце. Ну и при чем тут тогда я со своими проблемами? Нет, Марта не годится.
С Полиной я вряд ли захочу поделиться. Она то впадает в сомнамбулическое спокойствие, то нервничает - и много ест. И поэтому толстеет. По-моему, у нее депрессия. Если я попытаюсь поговорить с ней, она обязательно начнет перебивать меня и переведет разговор на свою персону - по-моему, она, как и я, тоже судорожно ищет, так сказать, конфидента. А я сама жертва. Какой к черту из жертвы конфидент?
Про Полонеза, Демида и ироничного Сергей Сергеича и говорить нечего.
 
Недавно я видела Полину, разговаривающую с Родионом. Она подсела к нему на скамейку, а Родион такой человек - никогда не пошлет, даже если в руках у него блокнот, в который он что-то записывает. Родион уже отложил этот несчастный блокнот, а Полина все говорит и говорит, по-мещански сморкаясь в платочек, ерзает на скамейке, пока, наконец, блокнот математика не упал в траву. Но Родион такой деликатный - он даже постеснялся поднять его. По лицу Родиона видно, что он пытается успокоить Полину, по крайней мере, та перестала реветь и согласно кивает на его слова. Вот человек! Откуда у него столько терпения? Я уверена, что у Полины - проблемы с мужем, и все же она делится ими не со мною и не с Мартой, а с мужчиной. Любая женщина сказала бы ей: «жрать меньше надо», и была бы права. Не знаю, какие советы дает ей Родион, но у него это здорово получается. Если так дело пойдет, скоро к нему выстроится очередь. Если вы хотите занять очередь, то будете за мною…

На следующее утро всех шокировал слух о беременности Полины. Словно никто не ожидал, что женщина может забеременеть от мужчины. И все же, черт возьми, никто не ожидал, что женщина может забеременеть от мужчины в Гениариуме! В доме на всех трех этажах наступила зловещая тишина: все заперлись в своих комнатах, и каждый решал для себя, чью сторону он принимает -  сторону, так сказать, целесообразности или, напротив, нецелесообразности, имя которой теперь - Полина. 
Я тоже заперлась, завалившись на кровать. У меня у самой начался нервный жор - я навалилась на сырокопченую колбасу: брала резаные кусочки в рот, старательно обмусоливая их во рту, высасывая сначала белые кружочки жира, пока не оставался коричневый кругляш, похожий на решетку от мясорубки.
Я же помню себя, как я выхаживала собственные две беременности. Пускай это глупое счастье, но для женщины оно не глупое, только глупые мужчины думают, что оно глупое. Герман же никогда не был глупым. Он был счастливым, вместе со мной. И мы заряжали друг друга. Если бы двое всегда любили друг друга, это и есть вечный двигатель, я уверена, что в некоторых семьях его изобрели и передают из поколения в поколение, я никогда не перестану в это верить, хотя мое собственное сердце теперь - как вынутая из прибора батарейка.  Но это по законам физики такие батарейки постепенно разряжаются. Не знаю, правильно ли любить умерших людей и та ли это любовь, но я из числа тех женщин, которые долго, очень долго упираются.  Поэтому, конечно же, я за ребенка. Если вы, конечно, видите связь. Богдан, наверное, отошлет Полину в Москву, а Полонез захочет остаться тут, Полина теперь для него - лишний груз. Я немножко полежала и поплакала, пожалела себя и бедную глупенькую Полину. Хотя, не такая уж она и глупенькая, если отстояла ребенка. Бедные мои дети. Как там Ритка? Уже, наверное,  разговаривает. Как объяснила ей Ольга мое отсутствие?

…Около суток постояльцы Гениариума предавались раздумьям, но на дворе стояло роскошное лето, и мы, наконец, покинули свои квартиры,  время от времени пересекаясь то в саду, то на лесных прогулках, то на вечерних Богдановых чаепитиях, проходивших в напряженном молчании. Мы осторожно позвякивали ложечками, полушепотом прося передать сахарницу ли, или заварной чайник, всматриваясь в лица друг друга, выискивая, кто с кем. Мужчины были предельно услужливы с Полиной, стараясь подложить ей лишний кусочек, вовремя перехватить соскальзывающую на пол шаль…  Мы все как будто прощались с Полиной. Извинялись перед нею. Сама же Полина, в те вечера, когда не страдала токсикозом, сидела просветленная и царственная. Она даже перестала говорить глупости и все время бросала благодарные взгляды на сидевшего рядом Родиона. Тот мог по-отечески похлопать ее по руке и даже однажды одернул жену, пожелавшую закурить за столом. И Марта подчинилась.
Что касается Кости, он избегал нас, практически не выходил из своей квартиры.
Собственно, все мы ждали одного - что решит Фантасмагор: в конце концов, он тут начальник и руководитель проекта, поставленного, как мы понимали, под угрозу срыва. 
Произошло еще одно смешное событие - Фантасмагор на нервной почве попал в капкан, им же и выставленный. Капкан для ног. У него открылась подагра, а подагра так и переводится с греческого, «капкан для ног», от «podov», что значит «нога», и «ager», то есть «подошва». Фантасмагор ходит кряхтит как старый дед, а Сим Симыч по вечерам делает ему в тазу ванночки на травных отварах. «Ему надо скидывать вес», сокрушается Сим Симыч, застав нас с Мартой в саду. - «Да-да, надо скидывать вес, такой хороший человек - всех жалеет, обо всех заботится», - продолжает верещать дворецкий. - «А Полина - нехорошая, эгоистка, как неприлично получилось! Решительно отказываюсь понимать и совершенно согласен с Богдан Андреичем. Этот узел надо обрубать. Будем-с обрубать, непременно, в самом скором времени».
Марта презрительно смотрит на Сим Симыч и пускает в него струю дыма: наш садовник закашливается, и на глазах его выступают слезы, застревают в морщинах, а потом Сим Симыч и вправду начинает тихо плакать, сокрушаясь о чем-то своем, только ему ведомом, словно всплывают в его больном воображении картинки из прошлых событий, которые, как ему кажется, никогда с ним не происходили… 
Посчитав меня лицом, самым приближенным к Фантасмагору (после Сим Симыч, конечно), обитатели Гениариума решили подослать меня к нему, чтобы выяснить, думает ли он нынче о чем-либо еще, кроме своей новоявленной подагры.

«…Ох-хо-хо» - кряхтит Фантасмагор. Он сидит на диване в своей дальней комнате, опустив ноги в таз с темно-зеленым отваром. - «Занемог я, дорогая Наина… Боли ужасные. Меня это и раньше подмучивало, а теперь расцвело пышным цветом. Да еще и коленки ломит… Assideas!  Assideas! " - говорит он, указывая на кресло со старой лохматой обивкой, словно его много лет подряд когтила кошка. - «Теперь я совершенно ничего не понимаю», - рассуждает Фантасмагор. - «Вот ведь люди были! Так мучились, да еще одновременно творили, воевали, путешествовали. Македонский, Микеланджело, Колумб, Петр Первый, Пушкин… Какое там вдохновение, вот вы мне скажите? Когда тебя ломает, как на дыбе… Чудные они, эти гении, никогда их не пойму. Знаете ли, вот однажды Ампер вышел из дома и написал на двери мелом: «Ампер вернется только вечером». Но вернулся он домой раньше, погруженный в свои вычисления. Увидев надпись на двери, он повернулся и ушел, забыв, что он Ампер. Но то, что творилось у него в голове, то, что творится в голове у любого гения - это верх мысленной концентрации, волевой подвиг, норма высшей пробы, гений - это стрела, пущенная в цель, которая не намерена останавливаться, пока не пронзит истину в самое сердце.  Гений - это далеко не невротик, это гладиатор своей идеи, и он утверждает себя в социуме, пусть и не прижизненно, ведь иногда и посмертно, но он занимает такое место в человеческой иерархии, что люди, презиравшие его, его не понимавшие и даже гнобившие его, кажутся нам всего лишь жалкими червями, копошащимися в мусоре своих праведных условностей…» - Фантасмагор вздыхает, берет полотенце, лежащее рядом и начинает обтирать свои узловатые стопы (кажется, у него свои представления о приличии). - «Но я не понимаю одного», - продолжает он, - «ведь если у тебя что-то болит,  какой там верх мысленной концентрации, какое гладиаторство? Хоть ложись и лапки вверх - и пусть меня заколют…» - Он сует ноги в тапки и поднимается с кровати. - «Пойдемте в кабинет, курить хочу до невозможности». Я покорно поднимаюсь и иду следом за ним в кабинет,  где мы устраиваемся на синем диване. Настоятель сладостно закуривает, и я все жду, когда же он соизволит поговорить с патографом на главную тему дня - что будет с Полиной. Но Фантасмагор продолжает: «Очень жаль, например, что потомки Пушкина не подпускают к информации о нем специалистов-патографов.  Ведь Пушкин, как мы предполагаем, был подагриком. Веселым подагриком, что само по себе - случай уникальный, я теперь это на себе прочувствовал. А вы, я так понимаю, засланный казачок от коллектива гениев?  Вам не терпится узнать, не даст ли петуха ваш добрый Настоятель, не совершит ли что-нибудь в духе Фантомаса, забыв о том, что я еще и Черномор и все эти люди для меня - мой тридцать четвертый ребенок».
«Но на вас же бесполезно воздействовать», осторожно говорю я.
«Слушайте», - морщится Настоятель. - «Я ведь вам не какой-то там Ломброзо, который всех гениев считал полными дегенератами, или не какой-то там Платон, для которого существовало в мире лишь то, что можно объяснить логически, поэтому он и не пускал поэтов в свою идеальную республику. Но гения объяснить логически нельзя, ибо логика гения - это логика трансцендентальная, бьющая в цель, которой не видит никто, кроме его самого, ну и вашего покорного слуги, разумеется».
Кидаю шар. - «Ну и что вы видите?"
«Что я вижу… Знаете, в старые времена, когда обваливалась шахта и снаряжали отряд спасателей, они шли туда с двумя-тремя клетками, в которых сидели канарейки. У спасателей были с собой, разумеется, и специальные маски, и баллоны с кислородом, но в целях экономии они до последнего эти маски не надевали. Они продолжали поиски и поглядывали на своих канареек. Когда в воздухе появлялись опасные дозы угарного газа, канарейки начинали беспокоиться, метались по клетке, а в самых опасных случаях - падали в обморок. И тогда их оживляли из специально припасенных небольших баллончиков. Когда концентрация угарного газа достигала все же невыносимых пределов, спасатели надевали маски, ну а…»
«…а канарейки подыхали», - догадываюсь я.
«А канарейки подыхали. Но если надо было идти, спасатели шли, чтобы достать из-под завала хотя бы тела погибших».
«То есть, вы хотите сказать, что Полина - канарейка?» - спрашиваю я.
«Да…»  - вздыхает Настоятель и отодвигает рукой занавеску, смотрит на фантастический закат за окном: небо, затянутое тучами, и через квадратную прореху в одной из них, словно через открытую створку печи, прорываются красные язычки солнечного пламени… -«Да, канарейка…» - после долгого молчания заключает Настоятель, и ему, конечно же, все равно, что он так долго испытывает мое терпение.
«Идите спать, Наина», - говорит он. - «Noctem tibi placidam precor! »
Я уходила от Фантасмагора разочарованная, с дурным предчувствием на душе. Разговор наш закончился мрачно - сдохнувшими канарейками. Кажется, после своей подагры Фантасмагор еще больше воспылал любовью к гениям. «Вот кто настоящие страдальцы»! Тьфу. Ненавижу. Я так разозлилась на Фантасмагора, что даже не впустила Черри, словно он в чем-то виноват. Собака царапалась в мою дверь и скулила, но я упорствовала. Черри не ушел - сквозь сон я слышала, как он грохнулся возле двери и, сопя, начал выкусывать блох из шерсти. А может репейник, какая мне разница. Тьфу на твоего хозяина.

…Мне приснился счастливый сон. Как мы с Риткой плаваем в реке - хотя я никогда в жизни не плавала в реке. Во сне я сказала себе, что пока не кончилось лето, обязательно нужно поплавать, и как это раньше я не подумала об этом?
…А мы с Риткой плыли рядом и разговаривали. Ритка была все еще маленькая - такая, как в реальности, но она говорила без умолку, иногда заглатывала воды и смешно отплевывалась. А говорила она картавя, еще не выговаривая букву «р». Все было так, словно мы не расставались и нам предстоит впереди долгая и счастливая дружба бабушки и внучки. А потом мы вышли на берег, и я обтирала ее большим полотенцем и заставила выпрыгивать воду из ушей. А когда я посмотрела вдаль, то увидела, что мы купались в речке недалеко от Гениариума. «Ритка, откуда ты тут  взялась?» удивленно спросила я.
«А я к тебе  в гости плиехала, пливезла от мамы подалки», - говорила Ритка.
«Здорово», - обрадовалась я. - «А я так по вас скучаю. Я не знаю, как выбраться отсюда. Опасно».
«Мама сказала, чтобы ты не плакала», - серьезно говорит Ритка и поднимает на меня свои глазенки. - «Она сказала, что она что-нибудь плидумает. Бабушка, надень мне салафанчик». И она поднимает вверх свои загорелые ручонки, и я натягиваю ей сарафанчик - из тех, что я купила ей на вырост. И Ритка берет меня за руку и тянет в сторону проклятого Гениариума. - «Пойдем сколей, бабушка, смотлеть подалки».
Я быстро натягиваю платье, и мы поднимаемся по пригорку, идем в сторону дома. Мы проходим двор, где на качелях качается Марта, дымя сигаретой, вставленной в мундштук. «Я всегда знала, кто ты на самом деле», - с коротким смешком произносит Марта, глядя, как мы с Риткой пересекаем двор. - «Все давно знают, кто ты на самом деле. Ты никакая не Наина. Ты - обыкновенная несчастная баба, Мила, и тебе нечего тут делать. Ты не умеешь жить умом, а живешь сердцем, кому это нужно? Тут - Ге-ни-а-ри-ум, понятно?» Марта смотрит на меня, а потом презрительно кивает в сторону Ритки: «А это что такое? Ребенок? Ха. Птенец. Помнишь, что сказал Богдан про канареек?»
И тут Ритка показывает Марте язык.
«Пойдем», - говорю я Ритке, беру ее за руку, и мы уходим в дом, поднимаемся ко мне.
«Действительно», - думаю я. - «Если моя легенда раскрыта, мне тут нечего делать и бояться нечего. Ведь меня отпустят, правда? Мне тут нечего делать - в этом доме, в этой клетке для гениев…»
И я кормлю Ритку всякими вкусностями, потом раздеваю ее и укладываю спать на диванчик-шарпей. Разморенная, она сразу же засыпает - сладко-сладко, даже похрюкивает во сне. А я разбираю подарки от ее мамы. Вот этот длинный остроносый колпак, обтянутый атласом, с газовой, длинной как парус вуалью,  свисающей с самого верха, - этот колпак называется атур. Внутри он обшит бархатом «ворсом вниз», чтобы атур одевался «против ворса» и не спадал. Да, я помню. В таком головном уборе женщина становилась живым миниатюрным изображением стрельчатых соборов. Под такие шляпы в давние времена вырубали  специальные двери с высокими проемами, а если нет - входящей даме приходилось слегка приседать - отсюда, говорят, и произошел реверанс.
А вот эта чудная шляпа с рогообразным утолщением спереди - из старорусских головных уборов, называется кичка. Вернее, сама кичка это лишь форма, на которую надета вся эта расшитая тканая красота, называемая сорокой. Это все из-за коровы. Рога - символ коровы, семейственности, парного тепла…
А это - свадебный венок. Свадебные венки в деревнях хранили всю жизнь, подкладывали под подушку во время болезни женщины или ребенка. Через свадебный венок доили корову, если та болела.
А вот эта кокетливая шляпка с завязками под подбородком - из последних Ольгиных произведений, Ольга сшила эту шляпку незадолго перед нашим расставанием. А завязки, кажется, называются мантоньерками. Сбоку на шляпке - кокетливая старинная пуговичка, не пуговичка - а крошечная круглая картина: человек, несущийся в пролетке, на фоне горы и домика, а над ними - луна…

…Я резко сажусь в кровати,  смотрю на пустой диванчик-шарпей. «Увезли», - еще не стряхнув с себя сон, с обидой думаю я. Ах, если бы со мной рядом была Ритка. Я отдала бы ей кровать в полное распоряжение, а сама спала бы на коврике, как Черри…

…Наверное, я совершенно не разбираюсь в людях. 
Потому что, каким-то неведомым образом, из Гениариума исчез… Полонез. Вряд ли он погиб геройской смерти канарейки - скорее всего его просто увезли в Москву на том же микроавтобусе, на котором приехала сюда я.
Богдан ходит возбужденный, но никого к себе не подпускает, что-то обдумывает. По-моему, он тоже рад, что поступил против правил, оставив с нами нелепую беременную Полину, которая окутала себя невидимым коконом благости и тоже никого не подпускает к себе. Сейчас ее не интересует в жизни ничего, кроме вынашивания собственного ребенка. Тут я ее очень хорошо понимаю, сама такая была. Горюет ли Полина об исчезновении своего мужа? Может быть. Но ей сейчас важнее ребенок. А Родион сказал, что Полонез проходился по жене своими музыкальными пальчиками - слегка побивал, слегка попридушивал. Мне кажется, если бы сейчас мы все исчезли из Гениариума,  даже это не вывело бы Полину из душевного равновесия. Она бы только ела, спала и гуляла - до самых родов. Во что превращается наше заведение? …Сегодня я вспомнила, откуда дощечка. Ее мне как-то показывал Олег. Он сказал, что дощечка привезена из Китая, такими пользуются в провинциях старики: всегда носят с собой и перебирают в руке. Как четки, а еще хорошо для старческого кровообращения…


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

…Конец сентября навевал тихую, смиренную радость. Судьба подарила мне второй шанс - я жива, увышка не прижилась, не считая не свойственной мне склонности к латыни. Hoc est vivere bis, viva posse priore frui…  Ведь Majus est delictum se ipsum accidere quam alium .
…Облысел дикий виноград, застилавший густой зеленой стеной дощатый забор сада: голые колючие ветки мокнут, отдавая ржавой рыжизной, походя на спутанную колючую проволоку. Часто идет дождь, дробно стуча в дряблый, морщинистый целлофан теплицы,  стекая по нему словно скорбные слезы по щекам … Но по вечерам, когда теплица освещается изнутри тепловыми лампами, она похожа на праздничный шатер, увешанный цветастыми шалями. Внутри теплицы можно часто увидеть хлопотливую фигуру Сергея Сергеича - нацепив фартук, он ходит меж рядов, разрыхляя землю, добавляя подкормку для своих поздних цветов - вот, на днях подарил мне букетик синих хризантем. И хотя официально сад и теплица считаются епархией Сим Симыча, в непогоду он предпочитает возиться в зимнем саду, подготавливая для обитателей Гениариума некий заменитель лета.
Богдан по-прежнему все забалтывает, ерничает, хотя до сих пор ходит у нас в героях дня, и ему многое прощается. А про исчезновение Полонеза он говорит так: «Ну ничего, ничего… Если дано - прорвется. Возьмите хотя бы Мильтона. Женившись, он написал «Потерянный Рай», а вот когда развелся - написал «Рай Обретенный», а? Хе-хе…» - и он беззлобно смеется, а сам все время о чем-то думает, думает - кто его знает, о чем он там думает.
Из полу-бредовых восклицаний Сим Симыча нам становится известно, что по вечерам его стараниями на сковородке разогревается соль, которую потом он насыпает в хлопчатые носки Настоятеля. Богдан сует туда ноги и долго блаженствует, сначала немного обжигаясь («у него высокий болевой порог» - с каким-то радостным восторгом восклицает Сем Семыч), а потом, привыкает и долго сидит так, попутно пролистывая бесконечные бумаги, содержание которых никому неизвестно.  Кажется, наш Фантасмагор уже входит в роль великого полководца-подагрика и вслух обещает, что будет командовать полками - то есть нами - даже с носилок…
В последнее время Богдан много общается с Сергей Сергеичем - ну, еще бы, друзья молодости и все такое, сколько ящиков водки вместе выпили… Сергей Сергеич единственный человек, который обращается к Богдану на «ты» и может даже хлопнуть его по плечу, а иногда даже прикрикнуть. Но не в нашем присутствии, конечно. Наедине. Я сама слышала…
Но лично нас Сергей Сергеич стал раздражать - он стал ко всем цепляться и строит из себя эрудита. Во всем-то он вдруг разбирается: в музыке и математике, в живописи и даже столярном деле. А про военное дело ни слова, между прочим. И к каждому обращается «коллега»,  кроме беременной Полины…  Сергей Сергеич вечно возникает перед нами, словно черт из табакерки, задавая вопросы самого дикого свойства.  Интеллигентный Родион стоически терпит приставания отставного военного - заметно только, как белеет у него кончик носа… И тогда на выручку мужу приходит Марта, устраивая Сергей Сергеичу дымовую атаку при помощи своей неизменной папироски. С Антоном Сергей Сергеич обходится и вовсе по-свински. Если тот оказывается рядом, Сергей Сергеич хватает его за руку, приговаривая «посмотрите туда, посмотрите сюда», «окиньте взором художника…» - отчего Антон сразу сникает и впадает в настоящую слепоту. По-моему, своими приставаниями Сергей Сергеич перекрывает в Антоне те чудодейственные токи, помогающие ему видеть мир не глазами, а как-то иначе. Пару дней назад я, в пылу раздражения, влетела в кабинет Настоятеля и пересказала пару таких сцен меду Сергей Сергеичем и другими обитателями Гениариума. Богдан спросил: «Вы отразили это в своем дневнике патографа? Какого свойства вопросы задавались, например, Родиону?»
Мы сидим в кабинете Богдана, и нас все время отвлекают собаки: они то входят, то выходят, толкая головами дверь, и дверь без конца хлопает, пока хозяин грозным окриком не прекращает их праздного шатания. Собаки успокаиваются. Дин ластится к хозяину, а Черри тихо лежит возле меня, положив голову на мои туфли. Богдан с интересом и легкой ревностью смотрит на собаку.
«Так какого свойства вопросы задавались Родиону?» - повторяет он свой вопрос. 
«Это невозможно было запомнить. Диктофоном я больше не пользуюсь - вы же сами сказали, что я не ищейка, вернее, это я сказала, а вы сказали, что можно подходить творчески. Что-то про Генделя. И антимонии».
«Геделя», поправил, поморщившись, Фантасмагор. - «И антиномии. И что там про Геделя?» 
«Что-то насчет формулы, содержащейся в теории, но из самой теории не выводимой».
«Ну да, это теория о неполноте. А что конкретно?»
«Я не помню, потому что для меня это непонятно».
«Толку от вас, Наина, как от козла молока. А что про Антона?»
«Спасибо за козла. А про Антона знаете что я вам скажу? Стыдно так разговаривать со слепым человеком! Формально Антон слепой, а если и видит, то уж во всяком случае не тогда, когда ему наступают на горло. Это же… это же очень сокровенные вещи - все знают, что Антон - феноменальный человек, и все, кроме Сергей Сергеича, понимают, что говорить об этом вслух просто неприлично!»
«Да, тут я с вами согласен», сокрушенно качает головой Богдан. - «Хорошо, я поговорю с Сергей Сергеичем. Собственно, тут я рассчитывал ввести через него одну методику, коан называется. Она применяется буддистами. Но, кажется, я и тут оказался полным дилетантом. И переоценил возможности своего друга. Сейчас, дайте-ка я вам прочитаю…» - Богдан роется у себя на столе, раздвигая множество бумаг, и вытаскивает старую пожелтевшую вырезку из какого-то журнала… «Вот, смотрите:

Коан - это проблема в форме краткого и обычно парадоксального вопроса или утверждения,  на который нельзя ответить или который нельзя объяснить словесно; он возбуждает ум и ставит в тупик интеллект таким образом, что являет перед нами очевидную недостаточность методов логического рассуждения, ставя перед нами необходимость поиска другого выхода. Давление возрастает до тех пор, пока в результате внезапного «взрыва» мыслящий и мысль не сливаются во вспышке глубокого инсайта в природу реальности. И это уже называется Сатори».

 Я презрительно кривлю губы:
«Ну да. Вспышка. Вспышка нашего всеобщего бешенства, и больше ничего. Вы собираете всякие дурацкие идеи, как домохозяйка кулинарные рецепты».
«А вы мстительная, Наина», - говорит Ф., а сам довольно кривится. Кажется, у него не только высокий порог боли, но и обидчивости тоже… Интересно, чего там еще у него высокий порог?..

Глава вторая

…Вчера Богдан сам заглянул ко мне в гости. Но, оттолкнув хозяина в сторону, первой в комнату влетел Черри. Он выдал меня тем, что загремел миской возле плиты, куда обычно я наливала ему воду. Черри уже давно не был у меня в гостях, но миску, в память о нашей дружбе, я все же не убрала. Настоятель насмешливо смотрит, как его собака толкает носом миску, и говорит невпопад, вздыхая:   
«Да уж. В России ничего не меняется. А вы знаете, ведь я впарил им теорию из книжки - нашел одну такую в расформированном библиотечном фонде. Всё под нож пустили, а эту успел выхватить. Такие вот времена. А мне название понравилось. «Про гениальность», и все. Обитель Пяти Гениев у меня тому времени у меня уже была, и, если честно, часть людей, которые вам уже известно, просто у меня гостили - ну, кроме блатного Полонеза с бесплатной нагрузкой в виде Полины, Сим Симыча и вас. Антон уже тогда у меня подкармливался, ведь он ничего не умел, кроме как писать картины. И куда ему слепому в деревне выжить, если в деревне хозяйство кормит? А поскольку чин у меня был - о-го-го, государство заподозрило, будто я за их спиной какой-то запредельный проект разворачиваю. Что мне обычно свойственно. Вот ведь назвал на свою голову домик Гениариумом…  И во что это вылилось? Деньги предложили от государства - бешеные. И куда деваться? Родион - сердечник, уникальнейший математик, ему в Москве проходу не давали, ели поедом. Такие времена, знаете. Сергей Сергеич - нищий офицер, хотя в молодости Родину защищал и чуть не погиб. Демид… Демид неприкаянный недоучка, у которого в голове масса неорганизованных, но сногсшибательных идей. Ну вот: когда меня накрыли «колпаком», мы собрались тут, посоветовались и решили - надо соглашаться на проект. Пусть думают, что так и есть, что тут одни гении собрались. А когда от меня потребовали подвести научную базу, я просто сдул выкладки из той запрещенной книжки. Про гиперурикемическую или подагрическую стимуляцию умственной деятельности, про синдром Марфана, или диспропорциональный гигантизм, с диспропорцией рук по типу арахнодактилия - это когда у людей «паучьи руки», с огромными фалангами пальцев… Про синдром Морриса и женщин-андрогенов, про циклотимический тип личности, с бесконечной сменой настроений без нарушения сознания. Ну и про гигантолобых, тут слово само говорит за себя. Но если верить этой теории, то единственный гений в нашем заведении - это я. Хе-хе… Чайку поставьте, пожалуйста… Ну, значит, мне предоставили полную свободу действий. Мне верят.  Мои заслуги перед государством огромны. Делай что хочешь. Но появились две закавыки. А может даже и три, пока не знаю… И вся эта ситуация… в общем… все это дурно запахло…»
Он вскидывает на меня глаза бутылочного цвета, и я вдруг замечаю, что в них плавает легкий хмель, а может и не легкий даже, если вспомнить про его высокие пороги… Может, от этого он так и разговорился?
«Вы уверены, что хотите продолжать?» - осторожно спрашиваю я. - «Может, в другой раз?»
«Ну уж нет» -  Богдан упрямо мотает головой, и я понимаю, что  продолжить для него - как хлопнуть еще один стопарь.
«И не надо меня учить!» - продолжает Богдан. – «Мне разобраться надо. Ведь вы из министерства счастья, ну из этого, НИИпб - черт, не перебивайте меня, я знаю, что вы там не работаете - но вас прислали оттуда, и без определения срока. Почему? Ведь я знаю, что это такое. Ты, может, не знаешь, а я знаю».
Я деревянно киваю. Черт, я бы сейчас и сама не отказалась сейчас от стопаря… Сижу мокрая как мышь, и гадаю про закавыки.
«Ты из Министерства Счастья. Почему прислали именно тебя? На кой мне ляд мне такой патограф? Ни наблюдательности, ни знаний, сплошные сопли - кто кого обидел, кто от кого забеременел, диктофон тебе не нужен, в глазах - мировая тоска. Ты с ними как связываешься? Ты им уже напела про Антона?»
«Что такого я им напела?»
«Как что? Ведь мы попали на гения! Получается, что надо отрабатывать название. Если не ты, так Полонез донесет. Или Сим Симыч».
«Простой садовник и дворецкий?»
Богдан насмешливо вскидывает брови. - «Да что ты мне дурочку гонишь? Как будто не знаешь,  кто такой Сим Симыч? И никогда не встречала его прежде?»
Ответная откровенность уже крутится у меня на языке, но Фантасмагору, кажется, важнее самому выговориться, или у него такая манера подловить человека, не знаю.
«Ты что-нибудь слышала про чипы благости?» - вдруг спрашивает меня Фантасмагор.
Он думает, что подловил меня, да?
«Разумеется», - не моргнув глазом, отвечаю я. Хотя бы к этой провокации я себя подготовила, прочитав перед отъездом единственный файл в «Наине», незакрытый паролем. - «Так называемые чипы благости, несмотря на запрет ЮНЕСКО, секретно применяются в Америке и во Франции. Люди, подвергшиеся вживлению чипов, помещены в отдельные небольшие семейные поселения, которые по сути являются резервациями и находятся под строгим контролем секретных служб. Я стенографировала на общероссийской конференции, посвященной этой теме».
«Да, да», - кивает Фантасмагор. - «Именно там мы с тобой и виделись. Пили кофе за одним столиком во время перерыва».
Я чувствую, как по спине пробегает холодок. - «Да, да, может быть», - машинально говорю я, а сама думаю, что это уж слишком. Я даже не знаю, была ли на самом деле эта чертова конференция. Я же это с ходу придумала. А если и была конференция - то черта с два он меня там видел. Мне хочется кричать и плакать от обиды, потому что рассыпается вся история про доброго авантюриста Фантасмагора, если он меня так круто подлавливает.
«Тогда ты должна знать», - продолжает Богдан, закуривая очередную сигарету, «что у нас в России такие люди с чипами благостями перемешаны с общим населением и живут на правах обычных граждан. Условием, правда, является, согласие родственников, если таковые имеются. Только родственники не знают всей подоплеки. Они думают, что отдают своих близких на лечение. Вроде как к психиатру. А на самом деле это своеобразный вид умерщвления».
«А как же остальные люди? Которые их знали?» - машинально интересуюсь я. - «Друзья, соседи, возлюбленные?»
«А тут происходит странная вещь», - оживляется Богдан и оглядывается на мой холодильник. - «Слушай, у тебя есть что-нибудь выпить?»
«А чай? Передумали? Чайник уже вскипел».
«Нет, давай сначала выпьем, а чай - потом».
Замечательная идея. Мне тоже не помешает. Я вытаскиваю из холодильника бутылку водки, режу колбасу и хлеб. Ставлю два хрустальных «сапожка» «на одну ногу»… Молча разливаем, чокаемся, пьем закусываем.
«У тебя цветы завяли», —  замечает Ф., кивая в сторону вазы с синими хризантемами.
«Да. Потому что они из семейства некурящие», — отвечаю я. — «Вы же курите не переставая».
«Извини. Нда…» - Он сидит и выгрызает белые кружочки жира из моей сырокопченой колбасы - странно, у меня ведь тоже такая привычка. Ну просто родственная душа. Интересно, а что у него в жизни случилось? Может, ему просто вкололи увышку? И он меня не подлавливает, а действительно «узнает» как Наину? И что за дикая легенда про тридцать три ребенка и множество жен? И про важный государственный чин? Нет, чтобы это понять, нужно выпить много водки, а я не умею. Поэтому остается только в меру возможности хмелеть и ужасаться, хмелеть и ужасаться.
«Так что там, насчет узнавания?» - повторяю я.
«Что?» не понимает Богдан.
«Ну, вы говорили, что происходят странные вещи, когда человеку вживляют чип благости».
«А, это…» - Богдан устало машет рукой. - «Все знакомые реципиента - соседи, друзья, родственники и возлюбленные, все перестают узнавать этого человека. Сами по себе. Слушай, налей ты собаке чего-нибудь попить,  сколько она будет миской по полу елозить!»
Я наливаю для Черри молока, он радостно бьет хвостом по полу, а попадает мне по ноге.
«Так как вы говорите?» - спрашиваю я. - «Перестают узнавать?»
«Да, просто сами по себе перестают узнавать, словно вся эта  «благость» передается по воздуху как инфекция. И даже еще интересней - этих «благостных» начинают узнавать совершенно чужие люди, которые были закачаны в новые биографии «благостных», то есть, по сути, эти люди сами становятся как зомби. Это как цепная реакция получается. Очень опасно. И все благодаря моему садовнику и дворецкому.
«Да? Как это?» -  бодро интересуюсь я и начинаю нервно смеяться.
«Что? Что вы смеетесь?»
«Да так. Не обращайте внимания».
Смеюсь я потому, что интересуюсь я, может, и бодро, только язык у меня заплетается - от страха и хмеля, от страха и хмеля…
«А насчет Сим Симыча история такая», - говорит Фантасмагор, наливая уже которую стопку. - «На самом деле зовут его Семен Семеныч. Откроев. Неужели не слышали?» 
Я нетрезво и потому очень правдоподобно мотаю головой, мол, нет, а Богдан продолжает. - «Семен Семеныч является отцом-основателем российских чипов благости, специалисты прозвали их «увышками».  Семен Семеныч умнейший человек, но очень злобный. Семейный деспот, между прочим. Да и в министерстве счастья его многие ненавидели. А потом он стал жертвой собственного изобретения и инструкций, которые он же и понаписал. Его жена пыталась покончить с собой, и ей сделали увышку, но она не прижилась, и снова пыталась покончить собой, поэтому ее усыпили. У них правило такое: если увышка не приживается, человека усыпляют и привозят в анатомический театр для научных исследований. Жену его – полуживую - привезли как раз в тот момент, когда Семен Семеныч был на работе. Говорят, он устроил бешеную истерику, царапался и кусался как зверь. Хотел отбить жену. Но не получилось. Что с вами?»
Хмель как рукой сняло. Вот оно как. Вот что мне светит. И теперь я знаю, почему Сем Семыч порой плачет и какие картинки мерещатся ему, словно не из его жизни… Что-то про мужчину, кричащего в коридоре неизвестного ему заведения: «Не усыпляйте ее, не усыпляйте!» Что-то про мокрый снег, набивающийся в ботинки, когда мужчина этот пытался перебежать через улицу, в здание напротив, где в холодной комнате, на металлическом столе лежала женщина с обескровленным лицом, с бессмысленным взглядом, упершимся в потолок. Губы ее тихо шевелились, пытаясь произнести что-то последнее, обращенное к любимому человеку, который так ее и не понял. Ее привезли сюда после неудачной попытки самоубийства, и сейчас мог бы состояться момент истины,  встреча, разговор с мужем, который многое осознал и был готов всё исправить. Но Семен Семеныча, как рассказал Богдан, не пустили к жене. И теперь она мертва, а ее полусумасшедший муж подносит тазики с травяным отваром для своего подагрического босса, в доме средь соснового бора, располагающего к долгим воспоминаниям, которые все равно прорвутся к тебе, все равно…
«Но ее все равно усыпили», —  продолжает Богдан, желая выговориться до конца,  - «усыпили, согласно инструкции, им же составленной. Он был тогда на грани сумасшествия, и ему впарили увышку с биографией Сем Семыча, у которого, как вы уже успели заметить, спектр увлечений очень разбросан. Благодаря врожденной педантичности и упорству Семен Семеныча, в его «новой» жизни все эти качества Семена Семеныча буквально расцвели и были доведены до совершенства в удивительно короткие сроки. И еще учтите колоссальное чувство вины перед собственной женой, которое он успел испытать за те два часа истерики, в которую впал. Это был такой скачок духовности, который невозможно было загасить никакой «увышкой». Отсюда его доброжелательность к людям,  с примесью легкого сумасшествия. Сумасшествие, кстати, его собственное, Семен Семеныча, только притушенное действием чипа. Оле-связь… Фантомная боль. Как уже показала практика, очень высокие пики духовности не стираются полностью, а передаются «по наследству», остаются внутри и ждут своего проявления. Но таких людей, повторяю, очень мало. Есть и другие, их вовсе единицы, на кого увышка и вовсе не действует». Он замолкает и смотрит куда-то поверх меня, попыхивает сигаретой.
«Жду ответной откровенности», говорит он.
Я хмыкаю. - «А, может, и мы с вами получили ту же самую прививку благости?»
«Конечно, может». -  хмурится Фантасмагор. - «Или мы оба, либо один из нас. Совершенно не исключено. Хотя нет, со мной не может быть. Ведь это мой дом, я его купил».
«Откуда вы знаете? Это может быть просто легендой».
«Нет, не может быть», обижается Ф. — «Я себя слишком хорошо знаю. Моя собственная жизнь — под контролем».
«Какая самоуверенность!» — фыркаю я. — «Чем вы лучше других?»
«Всем», — говорит он, подняв кверху палец.
«Ну да. А если это проделали со мной, вы знаете? Вы ведь должны знать?»
«Тьфу ты». - Фантасмагор устало обхватывает руками лысую голову, а я тупо смотрю и вижу вены на его лысине, извилистые, словно обозначения рек на глобусе - так и хочется потрогать пальцем. И еще я чувствую, что от головы его исходит тепло… Ну конечно же от головы исходит тепло,  что тут такого - живая же голова, а не глобус…  И вдруг, неожиданно для себя, я целую Фантасмагора в лысину. Непростительный проступок. Он отнимает руки от лица и удивленно смотрит на меня.
«Извините»,  -  растерянно говорю я.
Он смотрит - что там промелькнуло в его глазах? Нежность? Насмешка? Не понимаю.
А потом, словно собравшись с духом, он набирает в легкие воздуха и орет на весь этаж:
«Вон! Пошла вон! Убирайся к чертовой матери!»
Я выбегаю в коридор, пулей слетаю по лестнице - скорей! скорей на воздух! И только там, в холодном саду со светящимся туннелем теплицы, до меня доходит, что меня – как и была, в халате с короткими рукавами, -  выгнали из собственной же комнаты…

…В теплице тепло и пахнет застарелым летом.
Я вытащила на проход деревянный ящик, вдавила его в землю и сижу.
Нехорошо получилось. Но будет еще хуже, если поднимусь к себе и увижу, что пьяный Фантасмагор завалился на мою кровать и заснул. Лучше сразу сложить рядком ящички, фуфайку под голову - и привет. … Нет, этот ящик не годится - вон какой гвоздище торчит… Ну что, теперь получилось нормальное лежбище, буду тут лежать почти как национальный герой в траурном зале - вся бледная и в цветах… Госпожа патограф, вы пьяны и только что практически приставали к своему начальнику, пусть даже он и зомби… 
Если б знать, что это не опасно - прямо сейчас сбежала бы в Москву, к детям, к Ритке…  Сходила бы на кладбище, на могилку родителей и Германа.
Ведь всё началась с того, что горе казалось невыносимым. Но недаром Герман как-то говорил: бог никому не дает испытаний сверх меры. Действительно, ведь оставались дети. Но они устроили мне бойкот, вот что было невыносимо… 
Я до этого жила как… да, как тутовый шелкопряд. И все условия жизни мне обеспечивал Герман. Он накрывал меня от проблем коричневой бумагой, чтобы, не дай бог, меня осветила молния, - есть такое поверие, что молния вредна для шелкопрядов. Он закрывал форточку, чтобы уберечь меня от сквозняков, которые грозят бедному маленькому шелкопряду Болезнью Разбойного Ветра…  Сколько листьев шелковицы подкидывал он мне, а я с хрустом их поедала? Сколько спячек я уже прошла, начиная от Волосяной и кончая Великой? И я росла и росла, нарабатывая шелкоотделительные железы, выпуская из себя шелковину, сплетая кокон, старательный шелкопряд, строя себе свой индивидуальный домик… Что было нужно от меня Герману? На какой шелковый путь истинный хотел он меня наставить? Чтобы я приобщилась к искусству и, как он, научилась понимать прекрасное? Или же, наоборот, чтобы жирела и скрылась навеки за стенками своего кокона и не высовывалась, не мешала? Или же, опять наоборот: чтобы, выделив щелочную слюну, я выбралась наружу, преображенная, распоряжаясь крыльями по своему усмотрению,  получив, таким образом, свободу выбора - улетать или остаться? Но, как известно, шелкопряды, разводимые в неволе, проходят отбор человеком и неспособны уже выбраться наружу, погибая. «Ты мой шелкопряд», повторял мне частенько Герман. Ведь это он придумал эту игру - ничего не объясняя, рассказывал про тутового шелкопряда. В природе случается, что от двух до четырех особей объединяются, чтобы построить один, общий кокон. «Семья!» - воскликнула тогда я. Но то-то и оно, грустно прибавил Герман, что в природе считается патологией, когда несколько шелкопрядов строят общий домик…
Что бы он ни имел в виду, главное, что я любила его, хоть и растеряла в своем коконе все навыки сопротивления действительности, потеряла иммунитет. Вот и побежала делать прививку благости. А вместо этого заболела Болезнью Разбойного Ветра…
Уже засыпая, я подтянула коленки, пытаясь уместиться под старой, пропахшей землей и табаком фуфайкой, уже отдаленно прислушиваясь к завываниям ветра, к хлопанью незакрытой форточки, к мужским голосам во дворике. И даже когда по лицу полоснул свет фар, я не смогла уже сопротивляться нахлынувшей тревоге, а провалилась в сон без картинок…

Глава третья
…Когда, оправившись от «иголочек» в теле, с трудом вернув к жизни затекшие конечности, я появилась во дворе, первое, что я увидела у парадной двери, был… гроб. Или даже скорее саркофаг. Серебряный саркофаг, который радостно переливался на солнце в ожидании… неужели покойника? Мысль, что кто-то из нас может тут умереть, до сих пор не приходила мне в голову. Я похолодела… Родион? Ведь у него больное сердце. Или не дай бог Полина! Ведь она вынашивала ребенка.
Я поспешила и не поспешила в дом – скорей, узнать! а с другой стороны – страшно! чем позднее узнаю, тем лучше… Я шла прямиком в кабинет Настоятеля, шла на его командный голос,  видимо, раздававший печальные, связанные с чьей-то смертью распоряжения. Дверь в лабораторию была распахнута, и там собрались все наши мужчины – Родион, Сергей Сергеич, Антон и сам Богдан. Они озабоченно передвигали по комнате доселе тут не имевшие место быть приборы. На выходе, в коридоре  валялись разодранные упаковочные коробки и бумага. Все это мало напоминало подготовку к похоронам.
«Где вас так угораздило?» - вместо приветствия спросил Богдан.  Я смутилась, видя, как дрогнули уголки губ у Антона – значит, сегодня он снова «зрячий». Сегодня Сергей Сергеич слишком занят, чтобы доводить его своими дурацкими расспросами. Чтобы узнать, что со мной не так, мне пришлось вернуться в холл и посмотреть на свое отражение в зеркальной стене. На левой щеке, на руках и ногах – я вся была покрыта вмятинами от планок, из которых были сколочены ящики, ставшие мне постелью в эту ночь. Я была похожа на цыпленка, что побывал зажатым в решетке для гриля.
«Эй, посторонись», раздался голос Богдана. Я вжалась в стену, пропуская Богдана с Антоном - они тащили к дверям огромный прозрачный пластиковый мешок с бумажным мусором,  старыми журналами и книжками. Прислонив мешок к стене и отряхнувшись от пыли, мужчины направились обратно в лабораторию. «Я сейчас», сказал Богдан Антону и на секунду задержался возле меня:
«Хочу горячо поблагодарить вас, Наина, за неукоснительное соблюдение служебной дистанции. Если что не так, извините».
«Надеюсь, вы хорошо выспались», съязвила я и присела на корточки возле мешка, нащупывая корешки книг.
«Что это вы на меня рычите? Уж не в собачьей ли будке вы отсыпались?» - вопрошает Богдан.
  «Извините - я же не знала, что вы тоже претендуете»
Богдан рассмеялся: «Вот это я понимаю! На вас где сядешь, там и слезешь…» Встретив мой злой взгляд, он осекся: «Извините. Хочу загладить свою вину - просите что хотите… В рамках возможного, конечно.»
«Хочу в Москву».
Богдан сокрушенно качает головой.
«Ну ладно, хочу позвонить в Москву».
Богдан вскидывает брови:
«А больше вы ничего не хотите?»
«А больше я ничего не хочу».
«Ну, тогда я разрешаю вам порыться в мусоре», - говорит он и, театрально поклонившись, начинает пятиться назад в сторону коридора, предоставляя мне возможность видеть, как гнусно он лыбится. Несмотря на то, что Богдан уже исчез за поворотом, я продолжаю сидеть на корточках, не спуская глаз с коридора, все еще ожидая подвоха. Ага, через секунду снова показывается его лысая голова, говорит «ку-ку» и исчезает. Только слышно, как он глухо посмеивается.
Я морщусь, но уголки губ сами растягиваются в улыбке. «Идиот», говорю я и поворачиваюсь к пластиковому мешку, сквозь который, если отодвинуть через толстый целлофан бумажный мусор, вполне можно разглядеть названия некоторых книг. «Столярные и плотницкие работы». Спасибо, не надо. «Лунный календарь садовода-огородника». За прошлый год, кому он нужен. «Жёны Гениев». Ого, хоть что-то про нас жён. Только вот мне не нравится, что гениев. Но не может же быть, если жёны, чтобы там не было про любовь.
Из коридора со стороны лаборатории по-прежнему раздается возня и грохот и стрекот электрической дрели. Книжка про жён упрятана глубоко, и, чтобы извлечь ее, мне приходится засовывать голову в мешок: я разгребаю руками смятую бумагу, пока, наконец, не дотягиваюсь до «жён гениев». Подхватываю книжку, высовываю голову из мешка. «Помоешница несчастная», говорю я сама себе и вместе с книжкой быстренько иду к винтовой лестнице, поднимаюсь к себе.
…Моя неразобранная постель оказалась смята - значит, Богдан действительно был настолько пьян, что завалился спать прямо у меня. Или просто назло попрыгал на ней, чтобы поизгаляться, а потом отправился к себе. Мне всегда трудно определить степень его опьянения, потому что речь его и реакции до конца остаются связными. Это только Сим Симыч знает, когда надо вовремя складировать начальника на его собственной половине. Но по мне бы уж лучше Богдан был пьян и ничего не помнил. Да теперь ему ни до кого. Кажется,  времена поменялись за одну ночь. Я ведь за утопию его поцеловала, романтизм, наивность что ли. За то, что он просто обыкновенный человек. А лабораторию теперь напичкают аппаратурой, подключат к серебряному саркофагу и будут обследовать. Антона, во всяком случае, точно будут обследовать.


"…Марта опустила руку в баночку с мазью и нанесла ее на грудь мужа. Тот вздрогнул, то ли оживая от прикосновения ее холодных рук, то ли прося не трогать его, оставить в покое. Он что-то забормотал на немецком, Марта отпрянула от кровати и подбежала к столу. Схватила масляными руками ручку и начала записывать под диктовку мужа, оставляя на бумаге жирные разводы…"

"…Ее провели в какое-то подвальное помещение, круглое, как арена цирка, с полом, посыпанным опилками, с чередой клеток вдоль стен, как в зоопарке. Запах аммиака ударил в нос, заставил глаза слезиться, и это было хорошо, потому что она могла незаметно плакать, оттого что в одной из клеток увидела своего мужа, который считался покойным. Он сильно оброс, был неухожен, обычная одежда его настолько изодралась, что стала похожа на арестантскую. Длинные ногти на руках и босых ногах говорили о том, что его держат тут совершенно в диких условиях, как невнятного зверя, а не человека. Но взгляд его был ясным и пронзительным, и она знала, что он узнал ее и даже мог притворяться, что не узнал. Она стояла перед клеткой, в нелепом халате уборщицы, в резиновых, по локоть, перчатках лимонного цвета. Она поставила ведро с водой на пол и оглянулась на безразличного охранника, который уже гремел ключами, чтобы подняться по небольшой лесенке, гулко захлопнуть сейфовую дверь и запереть ее с обратной стороны. И лишь когда отгромыхал лифт, поднявший охранника наверх, она вышла из оцепенения и принялась за дело. Наверняка тут были скрытые камеры, и нельзя было выдать себя ни единым движением…
Она отодвинула засов и вошла в клетку. А он - как-то уж по-обезьяньи запрыгнул на широкую перекладину, и тяжело дышал там, обдавая ее смрадом гнилых зубов. «Господи, что они с ним сделали!» - мысленно причитала она, отжимая тряпку и елозя ею по полу. Но потом она все же принялась мыть старательно, вкладывая в эту незамысловатую работу всю свою любовь и страдание. Она боялась посмотреть наверх и убедиться, что всё показалось и ее муж действительно уж теперь гений, сошедший с ума. Но сверху раздалось отчетливое: «Ты слышишь? Вытащи меня отсюда! Милая моя, что с нами сделалось…»
И много клеток вокруг словно ожили, и остальные обитатели повылезали из своих лежбищ, простирая к ней грязные руки, мужчины и женщины, которые поначалу взяли на себя дьявольскую миссию, самолично объявив себя сверх-людьми. «Помоги мне! Помоги!» - неслось отовсюду. Споткнувшись, она опрокинула ведро, присела на корточки и заткнула уши…» 

Это и многое другое я прочитала в «Жёнах Гениев». И во мне что-то надломилось. Как будто мой Герман звал меня из прошлого, просил «помоги, помоги»…

…Я проболела около двух месяцев. Богдан сказал, что жар и воспаление легких - это психосоматика, а на самом деле у меня нервный срыв. «Но антибиотики и отхаркивающее - не помешают», прибавил он. Все теперь знали, что я никакая не Наина, и называли меня моим настоящим именем. Богдан, я так чувствовала, еще не решил, что со мной делать, но в серебряном «саркофаге», в отличие от других, я еще не побывала. Богдан решил ничего не выдумывать и провел обследование всех обитателей Гениариума, кроме меня, Сим Симыча и Полины.  Они так долго монтировали и настраивали саркофаг, что Полина, как вы понимаете, туда уже не пролезала.
Богдан просто сделал, как его просили, и отослал нарочным результаты в Москву. «Слабым» звеном был Антон - но мы не знали, выдал ли нас Полонез, а Богдан не знал, в чем состоит суть обследования - он просто делал все по инструкции, тупо вводя на компьютере команды.
…Это было счастливое для меня время. Как будто я заново родилась. Случались какие-то провалы в сознании, меня била лихорадка, я впадала в бред. Каждый раз, приходя в себя,  я беспокоилась - а как же чип. 
«Живут же люди с пулями, осколками в теле», шутил Богдан. –«Чип тебе не мешает? Не мешает. И плюнь. А вытаскивать его  не можем - сигнал пойдет в Москву, точно. И еще пойми - чип действует на химическом уровне. Если через месяц не взяло - значит все, свободна. Ну, ты, девка, крутая. Зачем ты вообще сюда приперлась?»
Я не сказала Богдану, из-за чего, собственно, заболела.  Я и сама не могла себе объяснить, почему эти отрывки так на меня подействовали. Причина была запрятана так глубоко, что я даже боялась догадываться.  Я что-то скрывала сама от себя.  Может быть, даже тот факт, что я не очень хороший человек. Не то, что с двойным, но и даже с тройным дном и так далее. И, может быть, именно поэтому я и решила избавиться хотя бы от одного потайного дна и предпочла снова стать Милой.
Как хорошо никого не обманывать! Я закрывала глаза и видела счастливые картинки - Ольгу, Владимира и Ритку… Олега… Они сидели, как на семейной фотографии, смотрели в мою сторону и улыбались. Мне виделся Ольгин швейный стол, заваленный разноцветными лоскутами - я перебирала их, трогала руками, поглаживала. «Вот, смотри», - говорила я Ольге, протягивая ленту золотого шитья и мягкий, рыхлый шерстяной лоскут красной ткани. – «Какое королевское сочетание. Тут парадность, осанка. А вот если взять этот фиолетовый атлас и этот желтый кусок… какой бархатистый… -  почему-то вспоминаются ирисы, поздравительные открытки и нарядные доченьки… Учись, девочка моя, пока мама твоя жива. И Ритку, Ритку обшивай - иначе потом жалеть будешь, а шляпки для клиенток подождут…»  Вот так я размышляла - от удовольствия, засыпая, я даже чувствовала, как изо рта у меня стекает слюнка на подушку…  Едва успев задуматься, насколько это нормально, я засыпала.
Я, наверное, была вторая дурочка в нашем Гениариуме - я да Полина. Люди, когда долго болеют, они глупеют все же, думают, что весь мир вокруг них крутится. Вот мы и нежились с ней на пару. Я даже позволяла Полине приходить ко мне и читать вслух книжки про беременных. И радовалась вместе с нею, как дебилка, слушая про развитие плода на энном месяце беременности…

Первый раз я самостоятельно вышла из комнаты с первым снегом… С утра мой подоконник начало засыпать мелкой белой крупой - так медленно, что, казалось, можно посчитать каждую снежинку, что опускается и множит счет предыдущим. Из-за ветра всю ночь снег ложился на подоконнике неровно, под утро напоминая силуэтом вальяжную белую кошку: вот ушки, а вот хвост…кошка дышит и тихонько скребет коготком о железо… В доме было тихо, все еще спали, а может, и не спали, а просто валялись в постелях и балдели.
Я стояла босиком у окна, меня немного шатало, и перед глазами - словно серебряные ниточки - такой серебряный дождь, из тех, что вешают на новогоднюю елку. Зима! Я вдруг кое-что вспомнила и вернулась к кровати, нашарила тапки. Черт, где мой халат - ах, да, Полина вчера отнесла кучу моих вещей в стирку, сегодня утром обещала принести, она же не знала, что я так рано проснусь. Я порылась в шкафу и попыталась влезть в джинсы - черт, чьи это вообще джинсы, на какую бегемотиху? господи, ну да… это же я так похудела… А мне нужно срочно сказать… Зима! Зима! Я схватила с кровати маленький пледик, накинула его на плечи и вышла в коридор… Нужно спросить… Как же… В детстве, зимой, если мне было холодно,  я приходила к родителям, ложилась между ними и досыпала… От обиды я даже заплакала сейчас - зима ведь, как же… вы что, забыли?...
Не помню, как я спустилась вниз и как оказалась на половине Фантасмагора. Я вдыхала знакомый, родной прокуренный воздух вперемешку с запахом пирожков - мама вчера испекла пирожки с повидлом, в меня уже не лезло, а я все ела и ела, запивая их горячим молоком… Из дальней комнаты раздавался храп Богдана, я тихонько открыла дверь. Снег стучал в занавешенное окно, от ветра форточка чуть приоткрылась, было свежо. Богдан спал на спине, сцепив руки на груди и обняв подушку. Я знала, что Марта иногда бывала у него, проскальзывала, роняя шпильки, а я подбирала… Богдан спал, похрапывая, с открытым ртом, поблескивая золотой фиксой. Я присела рядом и погладила пальчиком его лысину. Я уже успокоилась, хотя помнила, что именно хотела спросить. Он зачмокал губами, перевернулся набок, ко мне лицом, выпустил подушку и открыл глаза. Резко сел в кровати. «Ты чего?» спросил он.
«Зима. Что же мне делать?»
«В смысле?» не понял он.
«У меня нет зимней одежды. Холодно».
«Аа, понятно…», - сказал он. - «Ну, иди сюда». Он приподнял одеяло, и я легла. И смотрела на него. Чувствовала через ночнушку, какая у него теплая волосатая грудь, а там - тук-тук, тук-тук…
«У тебя сердце бьется», - сказала я.
«Ну, бьется, и бьется, не бери в голову». Он приподнял мне голову и засунул под нее подушку. Теперь я смотрела на него сверху. Он застеснялся - я знала это наверняка, потому у него сердце забилось чаще. Он обхватил своей ногою мои ноги, он хотел, чтобы я согрелась, и я хотела. Он наклонился надо мною, и мне стало совсем тепло…
…А потом я рассказала ему про Ритку, про Олега, как он собирает старинные деревенские вещи, про королевское золотое с красным, про Ольгу, про огуречные дольки - она держит их под глазами, а потом съедает, рассказала про исподведь и про то, что не бывает воскрешения из мертвых. Про то, что научусь курить, как он, я вообще ничего не боюсь, между прочим. Я лежала, повернувшись к нему спиной, а он меня слушал, я точно это знала - ведь он крепко обнимал меня, и рука его не ослабевала. А потом, когда я иссякла, он сказал: «Ну все, спим-спим-спим…» Я еще хотела рассказать про белую кошку на моем подоконнике, но мне лень было просыпаться…    

Глава пятая

Из-за нас весь Гениариум стоит на ушах. Мы ходим по дому, взявшись за ручки, я влезла в одну из богдановых рубашек, а джинсы мне одолжила Полина. Сим Симыч вечно просовывается меж нами, как ревнивый пес, пытается отогнать меня от своего хозяина. Зато Дину и Черри больше не приходится нас делить.
Марта явно стала больше курить, а Родион погрустнел - последнее время жена на него «всех собак спускает». Я вспомнила про женскую ножку, что привиделась мне в Богдановой постели - как-то все сходится. Я знаю теперь, отчего так бесится Марта. На днях я мыла пол в Богдановой - нашей! - спальне и снова нашла под кроватью шпильку. Но это было давно, я знаю - шпилька вся пыльная, значит это было давно.
Я тоже попробовала курить, как Богдан или Марта - но вдыхая дым, и сердце сразу заходится. Отложу до лучших времен. Или до худших, не знаю…
Демид стал ко мне лучше относиться - то ли оттого, что, наконец, для него освободилась любвеобильная Марта, то ли он просто лучше стал ко мне относиться.
Сергей Сергеич все время пропадает в теплице - включает там батареи на полную мощность, и котельная начинает давать сбои, недодавая тепло в основное здание. Сим Симыч бегает в теплицу ругаться с С.С., и тогда С.С. врубает классическую музыку. Сим Симыч начинает визжать как резаный, а потом прибегает к Богдану, пытается отодрать его руку с моего плеча и умоляет, - нет, требует! - наконец его выслушать - про то, как все обнаглели, впали в разврат и плюнули на тему гениальности, когда государство ждет от нас результатов.
Богдан выписал для меня из Москвы теплую одежду. Я практически переехала к Богдану, летаю по его комнатам и мурлычу, не подпускаю к плите Сим Симыча и потребовала поставить на все двери шпингалеты. Богдан только посмеивается и называет меня Настоятельницей.
Мы ходили с ним кататься на лыжах… Солнышко на небе - как румянец. И снег - все оттенки белого. Тихо кругом, только слышно, как мы сопим, и ветер… Лыжи у нас специальные, широкие, и мы первые прокладываем лыжню, одну на двоих - Богдан катится первый, а я следом. Мы прокладываем лыжню - широкую, с бороздкой посередине, как… как у той шпажки с крошечной  инкрустированной надписью - Beati omnes esse volumus. «Все мы хотим быть счастливыми».  Может быть, и надо было пройти этот путь, пройти через симуляцию и отлучение от дома, чтобы, в конце концов, оказаться на этой лыжне. Я никогда не каталась на лыжах, а вот счастливой быть приходилось, не оттого ли привкус у этого, второго счастья, совсем другой. Когда знаешь, что боль все равно придет и не даст тебе покоя, - но сейчас…  Богдан движется впереди, широко отталкиваясь палками, его белая куртка шуршит при ходьбе, и в лицо мне летит поземка, я чувствую, как у меня пылают щеки, и вдруг начинаю понимать, для чего Демид высекает стружку из дерева, а Сергей Сергеич так подолгу возится в земле. Я даже начинаю понимать, отчего напивается иногда Богдан или сидит до утра над книгами. Нет же, он напивался и сидел до утра за книгами - все это, казалось бы, в прошлом, но я знаю, что все это вернется к нему, Богдан от всего этого никогда не откажется. И даже… я даже начинаю понимать Германа, для которого музыка была превыше всего, и по-другому быть не могло. Это ведь женщина отдается мужчине, а мужчина - никогда. У них другая самоотдача, и она на первом месте у них, а не какая-то там любовь…
Мы въезжаем в лес - а я даже останавливаюсь, пораженная таким простым и ясным открытием. Господи… Просто никто никого не должен трогать… Никто и никогда… И вместе - тоже никогда, это невозможно, так не бывает… Бывает только рядом, каждый сам по себе, как во время умирания, каждый сам по себе, но рядом - такое возможно, на всю жизнь возможно, и тогда будет счастье…
Богдан уже взял влево, проложив для меня длинный отрезок лыжни - я трогаюсь дальше, задевая лицом мягкие еловые ветки, скольжу по узкому снежному коридору, тоже оставляя в насте смешные дырочки, как от птичьих лапок, я и сама чувствую себя лесным зверьком - как тогда, по дороге в Гениариум, самкой в легкой пушистой шубке, и, если бы у меня был хвост, я бы замела сейчас следы, чтобы ни один хищник не настиг нас и не перегрыз нам глотки, потому что мы только на пару часов вылезли из своей теплой норы и хотим вернуться обратно живыми.
…Я сворачиваю влево и доезжаю до лысого пригорка. Богдан остановился и ждет меня. Он стоит, размотавши белый шарф, стоит и курит, сладко затягиваясь. Стоит, опершись о лыжную палку, на которой болтается снятая варежка из деревенской каляной шерсти. Богдан смотрит на меня из-под заросших инеем бровей, потом надевает на вторую палку другую варежку и лезет за чем-то в карман. Вытаскивает металлическую фляжку. Протягивает мне.
- Что это? - спрашиваю я.
- Коньяк. Открой. Будешь?
- Еще бы. Я раз десять упала.
- Пей.
Он смотрит, как я делаю три больших глотка, смотрит изучающе, словно ему важно, какие перемены происходят сейчас во мне - он умный, у него же было тридцать три жены, он знает, что когда женщину любят, в ней начинают происходить перемены, и Богдан готов к худшему. Но мы из разного семейства, или отряда, не знаю, как сказать правильно. Это все равно как если бы олень полюбил кобылицу или коршун голубку, я знаю, в природе так не бывает, но между людьми - случается…
Я хитро протягиваю Богдану фляжку. От коньяка я еще больше чувствую себя зверьком-самкой, с температурой тела выше человеческой. Или, если бы я была деревом, я бы сразу сейчас покрылась розовым цветом и зелеными листиками - так мне тепло, каждая клеточка взрывается радостью, какой я прежде никогда не испытывала. Не удивляюсь, что поездки в лес для москвичей стоят таких огромных денег.
- Ты смешная, - говорит Богдан и смотрит на меня с прищуром. Он делает несколько крупных глотков, завинчивает фляжку и прячет ее в карман. Вытаскивает сигареты:
- Будешь?
Рука сама тянется к пачке. Я закуриваю. Сразу кружится голова, но я смеюсь и докуриваю сигарету до конца. Богдан стоит и смотрит. Я хочу, чтобы он прижал меня к себе, но он этого не делает, и тогда я вытаскиваю ноги из лыж и сама прижимаюсь к нему - лицо у него уже горячее и сухое, и губы тоже сухие, а потом влажные, - и у меня тоже.
- Мы оба пахнем клопами, - смеюсь я.
- Милая моя, - говорит он, а потом отвлекается и машет в сторону заснеженных холмов, туда, где снег уже кажется ярко-синим, как на картинах Рериха.
- Там, за этими горками - деревня. Но это в другой раз. Ты пойми - у меня целый дом людей, вон сколько гавриков. Полине скоро рожать, Сим Симыч истерит, Антон - слепой, Родион на грани какого-то открытия. Милая моя…
Мы разворачиваемся и едем обратно по нашей лыжне. Фантасмагор движется быстрее и в то же время с большим усилием, словно он погрузнел, стал тяжелее. Я часто останавливаюсь, чтобы отереть варежкой лицо. Фантасмагор спешит обратно в Гениариум, время от времени виновато на меня оглядываясь…


Глава шестая
НОВЫЙ ГОД

Сегодня мы все наряжали ёлку на заднем дворе. Сим Симыч поставил перед нами большую коробку с игрушками, тумбу со ступеньками, и мы все наряжали. Толкая друг друга, вырывая друг у друга понравившуюся игрушку - как маленькие. Антон тоже среди нас и больше всех задирает меня, потому что мы тянемся к одним и тем же игрушкам. Клава также с нами - она очень гордится, что Демид позвал ее на празднование Нового Года. Она в деревенском тулупчике и шерстяном цветастом платке с бахромой,  настоящая русская красавица. Ее коса, намотанная на макушке в рогульку, красиво приподнимает платок, подчеркивая ее крепкую, крестьянскую стать. А мы все - в городских пуховиках с капюшонами - как группа туристов, напросившихся на зимнее приключение. И ноги у нас мерзнут быстрее, чем у Клавы, потому что она в белых пушистых валенках, а у нас обувь - на рыбьем меху. «Ой, что ж это я», вдруг вскрикивает Клава и тянет Демида за рукав, отводя его в сторонку. Они о чем-то там шепчутся, кидая в нашу сторону хитрые взгляды. «Я сейчас!» - кричит Демид и забегает в дом. Воспользовавшись заминкой, Богдан вытаскивает из запазухи волшебную фляжку с коньяком, и мы пускаем ее по кругу. Пьют все, кроме Полины. Она смешная, совсем толстая - средняя пуговица на пальто уже не застегивается. Она вроде с нами, но совсем нас не видит. Она смотрит только на елку, на игрушки, потому что там - чудо. И то, что должно скоро с ней случиться - тоже чудо, у нее двойной Новый Год, она из нас самая счастливая сейчас. Потому что она никакой не гений и потому, что она беременная. Марта закуривает сигарету, сунув ее в мундштук, но после пары затяжек сигарета быстро намокает под метелью и тухнет. Марта сокрушенно чертыхается, отбрасывает сигарету в сугроб и внимательно смотрит на меня, сдвинув брови. А у меня в кармане лежит ее шпилька - я берегу ее на случай выяснения отношений. Я представляю, как буду трясти этой шпилькой перед ее носом, восклицая «что это, что?» - тоном собственницы. Родион подходит к жене, берет ее за локоток и говорит: «Дорогая…» И повторно протягивает ей фляжку с коньяком. Марта отглатывает коньяк, и взгляд ее чуть теплеет. Потом из дома выбегает Демид. Он тянет за собой по снегу огромный мешок, а Клава кричит «Подарок, подарок!» Мы все бежим навстречу Демиду и топчемся, ждем, когда он развяжет мешок. Потом он переворачивает его и вытряхивает оттуда - валенки, много белых валенок, по парам - один валенок засунут в другой. «ОО!» орём мы и падаем в снег, хохочем, ползаем на коленках, отнимая валенки друг у друга: «Это мне! Тебе велико будет!» «куда лезешь - это ж сорок пятый размер, на меня, на мужика!». Мы скидываем свою обувку и надеваем валенки, сидя в снегу. Одна только Полина стоит, не отрывая взгляда от ёлки, и ждет, пока Родион аккуратно стаскивает с нее сапожки и засовывает ее ножки поочередно сначала одну, потом другую - в валенки. «Ну вот, моя хорошая», - по-отцовски приговаривает Родион, подбирает ее сапожки и засовывает их в пустой мешок. «Народ, убирай шузы!» кричит Богдан, и мы выстраиваемся в маленькую очередь, чтобы закинуть свою городскую обувь в мешок. «Шевелись!» кричит Богдан, придерживая мешок за «ушки», и мы запуливаем туда свои сапоги и ботинки. «Прощай. Москва!» кричу я и кидаю в мешок свои замшевые ботфорты, и все подхватывают «Прощай, Москва!» Теперь мы похожи на людей из одной общины, объединенных одним делом, одной судьбой, имя которой пока трудно подобрать, но нам она нравится - потому что вокруг лес, потому что с нами - Богдан, потому что Новый Год! «Оо!» снова вопим мы, завидев, что Сим Симыч выпустил из дома Черри с Дином - на них ожерелья из новогодней мишуры! Собаки начинают радостно скакать вокруг елки, задевая коробку с остатками игрушек. «Дин, Черри!» кричит Сим Симыч и, как есть, в тапках и спортивном костюмчике, бежит к собакам, отгоняет их от коробки и тащит ее по снегу в сторону дома.
«Мила, а кто будет надевать звезду?» говорит Полина, не отрывая взгляда от елки. Только теперь она смотрит на ее голую макушку. «Сим Симыч, стойте! Звезда! Мила, кто будет надевать звезду?» - повторяет Полина, не оборачиваясь.
Сим Симыч оставляет коробку и подходит к нам.
«Почему Мила? Почему?» спрашивает он и смотрит на Богдана.
«Полиночка, конечно, звезду будешь надевать ты», тихо говорю я и иду к коробке.
«Я так и знала», говорит Полина, счастливо улыбаясь.
«Но почему Мила?» громко повторяет Сим Симыч, кружась вокруг елки за Богданом, который примеривается, куда удобнее поставить тумбу со ступеньками, чтобы Полине дотянуться до верхушки. У Сим Симыча уже полные тапки снега, в глазах тревога, словно его застали врасплох. «Почему Мила?» спрашивает он Богдана. Он смотрит на Богдана, а Богдан смотрит на верхушку и говорит: «Не дотянется».
Я несу звезду.
«Дотянусь», твердо говорит Полина.
«Но почему Мила…» голосом, преисполненным безнадежности, спрашивает Сем Семыч.
«Сим Симыч, миленький, не надо…» - тихо говорю я и трогаю его за рукав. Я не хочу, чтобы он вспомнил. Мне его жалко. Я не хочу, чтобы он вспомнил.
«А… А я вас помню», говорит мне Сим Симыч, и в глазах его стоит ужас. Он оглядывается вокруг себя, словно ожидая увидеть знакомую улицу, знакомый особнячок, растяжку возле пивнушки «Раз, два, красота, в город к нам пришла весна!»  Я вижу, как он сморит на всех нас и перестает узнавать - всех, кроме меня.
«Где я?» тихо спрашивает меня Сим Симыч.
«Сим Симыч, иди в дом», грозно говорит Фантасмагор. Я вижу, как темнеет его взгляд, устремленный на Сим Симыча, и тот сразу каменеет. «Наверное, это гипноз», думаю я и делаю шаг назад. - «Да, гипноз. Пусть. Так будет лучше». Сим Симыч расплывается в улыбке и влюбленно смотрит на Фантасмагора: «Да, Богдя. Да-да. Богдан. Богом данный…» Сим Симыч разворачивается и идет, теряя тапки, к коробке с игрушками. Он берет ее за картонное крыло и тащит к дому, приговаривая: «Камни… Бараны… Камни… Бараны».
У меня холодеет сердце. Все умолкают, не понимая, что происходит.
«Так я полезла?» - говорит Полина.
Мы все - Богдан, Марта с Родионом, Демид с Клавой, Сергей Сергеич, Антон и я стоим возле тумбы, страхуем Полину. Сначала Родион с Богданом поддерживают ее за руки, пока она пыхтя забирается на первую ступеньку, потом на вторую. Следом за ней поднимается Родион, остановившись на предпоследней ступеньке. Стоя на самом верху, Полина оглядывает нас и двор и поле, раскинувшееся за забором. «Мне не страшно», громко говорит она, и мы понимаем, что она много что имеет в виду - ей не страшно, что ее бросил Полонез, ей не страшно, что она обычная женщина, и ей не страшно, что она будет рожать здесь, безо всяких врачей, полагаясь только на помощь Родиона и Богдана. Сейчас Родион не любуется никакими красотами, а только страхует Полину, пока она водружает на елку звезду, потом щелкает кнопочкой, и звезда зажигается и начинает медленно крутиться вокруг собственной оси. Мы открываем рты, чтобы закричать «урра», но Родин грозит нам кулаком, чтобы не смели, пока Полина не спустилась. Потом вдвоем они медленно возвращаются на землю, и только тогда мы кричим «Урра!»
А потом Богдан громко объявляет: «Сегодня в девять вечера в зимнем саду открывается выставка Антона».
«Нет», тихо говорю я.
«Да-да», твердо говорит Богдан.

…Но в полдевятого зимний сад был заперт Богданом на ключ, потому что у Полины начались роды. Богдан с Родионом переместили ее в лабораторию. Мы все сгрудились в холле, но из лаборатории не раздавалось ни звука.
Около десяти в холл вышел покурить Родион. Он был в зеленом докторском халате и шапочке. Родион открыл дверь, приставил стул и сидел так в проходе, нервно курил.
«Почему так долго?» недовольно спросила Марта. В валенках и черном коктейльном платье она выглядела довольно нелепо. То есть непонятно - то ли дама собралась на банкет, то ли за дровишками в сенник, чтобы печку топить. Кроме нее никому из нас не пришло в голову переодеться.
«Ты скоро?» переспросила мужа Марта.
Вместо ответа Родион закурил от непритушенного бычка следующую сигарету.
«Почему у тебя руки в крови?» спросила Марта.
Клава громко хмыкнула и сказала: «Вы шо такое говорите? Женщина ш рожаеть».
«Да ладно тебе», оборвал ее Родион.
«А шо? Нехай женщина рожаеть», зарделась Клава.
«Да пускай, мне то что», пожала плечами Марта и отошла от мужа.
…В одиннадцать, ошалев от тревоги и одевшись потеплее,  мы вывалили на улицу. Мы же понимали, что это может продлиться долго - может, даже, сутки, как у меня с Олегом. Зная, что Богдан сделал Сим Симычу укол успокоительного, мы сами собрали уже нарезанную закуску, захватили выпивку и выставили все это на дощатом столике перед елкой.
«Почему она не кричит?»  нарушил молчание Сергей Сергеич.
Никто из нас не нашёлся с ответом. Если б сейчас мы услышали Полинины истошные крики, нам было бы легче - а так даже кусок в рот не лез проводить старый год.
Вот так мы и стояли вокруг дощатого стола, в одинаковых белых валенках, в полной тишине - и лишь только Полинина звезда на макушке елки медленно и со скрипом крутилась вокруг собственной оси, обдавая наши лица зловещими - как нам теперь казалось - красными бликами.
Потом прибежали Черри с Дином и легли на снег. Мишура на шее Дина размоталась и стала похожа на серебристый галстук.
«Ну…» - произнёс Демид, снял перчатки и начал растирать замерзшие руки…»
«Давай, давай», - поторопила его Клава и смахнула снег с бутылки шампанского, - «пусть хоть трошки пузырики в голову ударют. Я дак уже больше не могу. Может, мне за повитухой сбегать? а?»
«Какая на фиг повитуха…» сказал Демид, аккуратно вытягивая на себя пробку из «Игристого Советского». - «Два доктора наук…»
«Ну да», засмеялась Марта, - «один из них - математики».
«Второй - медицины точно», уверенно сказал Демид, не выпуская из рук бутылку: пробка с легким хлопком открылась, легкое белое облачко над бутылкой быстро перемешалось с метелью. «И медицины, и еще чего-то там доктор», - прибавил Демид.
«Тогда не понимаю, что там делает доктор математики», не удержалась от иронии Марта. - «Богдану могла бы ассистировать женщина. Мила, например. Или, на худой конец, Клава».
«Почему на худой конец?» возмутилась Клава. - «Могла бы. Если Богдан Андреич - повитуха медицинских наук, то при нём - смогла бы». Демид рассмеялся: «ну ты… повитуха медицинских наук. Бокалы придерживай - разливаю».
Мы проводили. Потом приготовились встречать. Что бы в жизни ни случилось - даже смерть - но если у живого человека есть под рукой бутылка с шампанским, надо проводить старый год и встретить новый. Свет в своих комнатах мы специально оставили включенным, чтобы не смотреть на занавешенное окно лаборатории - что там происходило сейчас, бог весть.
Без одной минуты двенадцать поднялся ветер, и игрушки на елке весело зазвякали, и мы замерли. Сергей Сергеич держал кнопку подсветки на часах, вслух отсчитывая время секундной стрелки: «двадцать пять… десять… три… два… один…»
Наступил новый год. Мы чокнулись и выпили.
Из лаборатории послышался приглушенный женский крик.
«Слава богу» - сказала Клава и перекрестилась.
«Откуда вы знаете - слава богу или нет», механически сказала Марта, хотя в ее голосе тоже слышалась надежда.
«Да знаю», сказала Клава и задорно тряхнула головой: «Демидушка, наливай. Сейчас новый человек народится».
«Откуда вы знаете…» возразила Марта, но тоже подставил свой бокал под шампанское. Мы выпили и стали нервно жевать закуску вперемешку со снегом.
Очень скоро раскрылась задняя дверь, и на пороге возник доктор математических наук в зеленом халате. На ходу стягивая с себя шапочку, он бежал к нам. И улыбался.


…Все эти события не могли не повлиять на отношение ко мне Богдана. Ну, не знаю - может, могли и не повлиять, но он отвечал за всех нас, и мне следовало бы помнить и о серебряном саркофаге. который не с неба свалился, а был напоминанием - по крайней мере ему, Богдану, - что мы тут не такие уж и свободные люди. Но благодаря ему я уже стала счастливым человеком, и мне было этого достаточно.
Ну как я могла упрекать его, когда на следующий день мы все отсыпались до пяти вечера, а он один, ни на минуту не сомкнув глаз, ухаживал за Полиной. Потом к нему подключился Родион, отпустив Богдана поспать на пару часов.
В семнадцать ноль-ноль мы забарабанили к нему в дверь, требуя продолжения банкета - за новый год, за рождение девочки и все такое. Я уже подкатила тележку с угощением, мы все опять кричали «прощай, Москва», «С Новым Годом», «Полина - молодец».  И мы не слышали сухого хлопка за нашими спинами,  не подозревая, что один человек родился, а другой - наоборот.

…Все как положено. Когда человек умирает, в России его хоронят на третий день. Хотя бы в этом все в нашей стране осталось по-старому. Человек умирает - его хоронят на третий день. Марта поинтересовалась, как обстоит в деревне дело с крематорием - Клава аж завыла от ужаса. Есть кладбище, «абныкновенное», а так чтобы крематорий - упаси боже. Самоубийц отпевать нельзя, сказала она, а так бы отпели. Я тут не совсем поняла, и Клава мне рассказала. Что когда человек умирает, гроб с телом выставляют в церкви и служится погребальный чин. Священник читает специальные молитвы, чтобы душе усопшего было легче отойти в мир иной. Оказывается, еще сорок дней душа человека остается на земле, сказала Клава, «а про самоубийц я не знаю - на моем веку не было у нас в деревне самоубийц».
«Эх, Сим Симыч, и что же это он…» - сокрушался Демид. Мы с Богданом молча переглянулись. Я-то знала, что Богдану надо еще писать отчет с упоминанием настоящего имени покойного и с изложением всех фактов, связанных с «пиком духовности» и прочее… Но это будет потом - сейчас надо хоронить человека так, как это делали наши предки.
Демид с Клавой встали на лыжи и отправились в деревню договариваться насчет того, чтобы выкопали могилу. Собаки увязались за ними. Я смотрела на Демида с Клавой, на их спины, и почему-то была уверена, что у них будет долгая и счастливая лав стори. «Если только у Демида не возникнут гениальные заморочки», - как сказал накануне Богдан. «Тогда пусть они у него не возникнут», сказала я. - «Пусть они лучше будут счастливы».


Из-за того, что микроавтобус «Форд» Богдана, единственная машина в Гениариуме, не завёлся, мы отправились на похороны пешком. Но прежде приехал на санях крестьянин и привез сосновый гроб, пахнущий свежераспиленными досками - скорее это был светлый запах новоселья, связанный с радостью переселения в новый дом, и только по форме он был гроб.  Мужчины отнесли его на половину Сим Симыча, и через час позвали женщин, чтобы мы попрощались. Простреленный лоб Сим Симыча обрамляла спортивная повязка, которую обычно носят бегуны, чтобы волосы не падали на глаза. Сим Симыч был в синей брючной паре и белой рубашке, но без галстука. Белесые ресницы на его сомкнутых веках казались очень короткими, и казалось, что Сим Симым зажмурился от яркого солнечного света. В комнате его, длинной и узкой как пенал, было очень холодно - верно, окна только-только закрыли. Пахло корицей, сахарной пудрой и одеколоном - наверное, перед нашим приходом кто-то из мужчин обильно спрыснул воздух парфюмом.  При жизни Сим Симыч никого не пускал сюда, только Богдана пускал. Комната казалась нежилой, не была наполнена ничем нужным или, наоборот, бесполезным, что могло бы рассказать о ее хозяине. Словно комната эта только ждала, когда он въедет и начнет устанавливать здесь свои законы. А хозяин ушел, так и не приласкав ее. Я видела лишь стол, на котором теперь стоял гроб, стул, застеленную спартанскую кровать, шкаф, и всё. Ни одной бумажки или книги, или сувенира, ни одной фотографии. Только под кроватью - те самые шлепанцы, который Сим Симыч потерял в снегу. Мы молча стояли вокруг его гроба. Потом пришел Сергей Сергеич с охапкой цветов из зимнего сада и возложил их к ногам Сим Симыча. Клава начала хлюпать носом. Мы нанесли в комнату снег, и он даже не таял, так было холодно.
Потом мы с Клавой и Мартой вышли. Было слышно, как мужчины забивают гвоздями гроб. В холле кто-то из наших выставил крестьянину угощение на журнальный столик. Крестьянин, пожилой мужчинка, уже сытый и согревшийся водкой, сидел на банкетке, откинувшись к стене, и блаженно улыбался. «Эх, в человеческой обстановке побывал», сказал он, нахлобучивая обратно шапку-треух, но не спешил подняться. «А ведь слыхал я, кто прежнего хозяина заколол. Было такое дело. Так у вас в Москве скоро революция будет».
Мужчины вынесли на плечах гроб и двинулись к выходу. Крестьянин вскочил на ноги, взял рукавицы и тоже пошел к двери. «Я, говорю, революция скоро будет в Москве, Богдан Андреич, слышь?» крикнул он вослед мужчинам.
«Может, вы заткнетесь?» - сказала Марта. - «Вы что, не видите? Человек умер».
Мужичонка оглянулся на Марту и виновато прибавил:
«О, так вас еще сколько умрет, в Москве-то. Бунт будет. Извините уж».
Марта пожала плечами и взяла меня за руку: «Пойдемте, Мила, не слушайте вы эти деревенские россказни. Они только об этом и мечтают. Вы, небось, того же хотите, Клава? Чтобы в вашей деревне Москва сделалась?»
Клава густо покраснела и как будто даже разгневалась:
«Грех вы говорите, Марта. У нас люди хорошие. Не они же виноваты».
«А…» - Марта расстроено тряхнула головой и потащила меня на улицу.
Мужичонка предложил нам с Мартой и Клавой примоститься на телегу возле гроба, но мы отказались.
«Хотя эта бы села и глазом не моргнула», сердито шепнула мне Марта, имея в виду Клаву.
До деревни мы добирались минут сорок. Всю дорогу Марта продолжала вести меня за руку, как маленькую. Лошадь шла медленно, время от времени подрагивая недокормленными боками. Она сама знала дорогу, и мужичонка просто ехал и отдыхал. А мы шли, и нам даже было сначала жарко: мы шли по хорошо утоптанной дороге,  обвивавшей высокий холм, за которым, в небольшой низине, примостилась небольшая деревня. Когда мы прошли серый крест под двускатной крышей, торчащий из снега прямо на обочине, я тихонько окликнула Богдана. Он обернулся, подошел ко мне,  отцепил мою руку от Мартиной и увлек ее в карман своего белого пуховика. Варежка моя осталась болтаться на резинке. Табачная крошка в богдановом кармане забилась мне под ногти, и под ногтями защипало. И я заплакала, оглядываясь на тот одинокий крестик в снегу. «Это голубец», сказал Богдан и крепко сжал мою руку. - «С голубца деревня начинается».
«А кладбище?» всхлипнула я.
«А кладбище - за деревней. Не плачь».
«У меня муж в Москве похоронен. Урна. В могиле. Я его очень любила».
«А ты можешь ему записочку передать. И детям тоже. Только скажи, какой адрес и какой участок».
«А ты что, в Москву едешь?»
Богдан кивнул.
«Так что, правда, бунт?»
«Скоро. Правда. Это ж хорошо. Сколько ж можно».
«Гончих Псов, дом 11 квартира 256. Мой адрес. Я Ольге сказала, что если письмо, то там. И Введенское кладбище, 37й участок, 115 могила, Герман Кассандер».
Богдан присвистнул и убрал мою руку из кармана:
«Ничего себе. Так это ты его угробила?»
Мы уже сильно отстали от процессии, и остальные начали на нас оглядываться. Я побежала догонять Марту. Еще немного - и я завыла бы в голос.
Мы вошли в деревню. Одна-единственная улица с избами по обе стороны. Из труб валили белые дымки, снега насыпало по самые окна. Оказывается, нас уже ждали - народ, какой был, в основном старики, вышел на улицы и провожал нас любопытными взглядами.
«Ну, цирк», - фыркнула Марта.
Я вытащила из кармана шпильку и передала ей.
«Ты что?» Марта удивленно вскинула брови.
«Держи. Мне больше не надо».
Марта покачала головой, покрутила пальцем у виска и отбросила шпильку в снег. «Ну, цирк», повторила она.
Я видела, как Антон отделился от процессии и побежал к одному из домов, на ходу вытаскивая из денежные купюры.
«Мать?» спросила я Марту.
Марта кивнула. «И еще сестра», прибавила она.
Я вздохнула и прибавила шаг. Тут столько всего происходило. Сим Симыч, Полина, Антон, отправивший себя в добровольное заточение, чтобы подкормить близких. Я знала, что перед Новым Годом он уже прошёл обследование в серебряном саркофаге, и Богдан поделился со мной тревожной новостью: Антона могут забрать в Москву. А там, как оказывается, революция. Я знала, что все равно обращусь к Богдану с одной единственной просьбой… Нет, с двумя.

…Когда на могиле Сим Симыча вырос небольшой земляной холмик и водружен венок из бумажных цветов, мы отправились в обратный путь. На этот раз женщинам было приказано сесть в старенький внедорожник, одолженный Антоном у соседей. Богдан сел за руль, а остальные мужчины забрались в сани. Так что обратный путь был короче. Марта позволила себе, наконец, с наслаждением выкурить пару сигарет: по дороге она шутила, что сейчас напьется «как зараза», первый раз в жизни, подкалывала Клаву: «собутыльницей моей будешь? не побрезгуешь?»
«Да что вы, даже наоборот, с большим почтением выпью с вами», кивала Клава,  поправляя «рогульку» на голове, перекалывая шпильки. Мы обменялись с Мартой взглядами и громко засмеялись.
«Вы шо?» удивленно вопрошала Клава, c полным ртом шпилек, а мы с Мартой ухохатывались.


…Я проснулась оттого, что холодно. Ветром открыло форточку, и комнату выстудило. Там, где была вживлена «увышка», больно дёргало щиколотку. Словно она, увышка, знала, о чём я хочу попросить Богдана. Чтобы ее убрали - зачем мне она. Я натянула одеяло на подбородок и посмотрела на окно. Было темно - непонятно даже, ночь или раннее утро. Я села в кровати, нашарила тапки, встала на диванчик, закрыла форточку и опустилась на коленки, не отводя взгляда от окна. Обивка диванчика была мокрой от снега, коленкам было холодно, но я продолжала смотреть на голубой песцовый снег, легкий признак наступавшего утра. Боковым зрением я уловила ритмичные розовые блики и посмотрела направо: что это, солнце? Ах да, вспомнила я, это же отсветы от звезды на ёлке, звезда все еще продолжает крутиться на самой верхушке, будет крутиться до тех пор, пока не разрядятся батарейки. Никто не полезет наверх, чтобы выключить ее, мы все слишком измотаны. Мы зажгли звезду, когда еще был жив Сим Симыч, а теперь его нет. И если бы не произносили моего настоящего имени, он и до сих пор был бы жив. «Так это ты его угробила…» «Так это ты его угробила…»
Я развернулась спиной к окну, не зная, что же мне теперь делать. «Так это ты его угробила…»  В комнате надо мной раздался тихий плач ребенка. Я схватила халат и пошла на этот спасительный голос. Я поднялась по винтовой лестнице, прошла к комнате Полины и тихонько отворила дверь.
…Она сидела на кровати, поджав под себя ноги, и кормила девочку. Только один раз подняла на меня глаза, устало улыбнулась и снова опустила голову. Я подошла и присела рядом. У нее были совершенно прямые волосы, заколотые «крабом». Желтый торшер, точно такой же, как у меня, горел тускло - наверное, она вывинтила  одну лампочку или та перегорела, не знаю. Одною рукою Полина потянулась к стакану молока на столике и сделала жадный глоток, и на лбу у нее сразу же выступила испарина. Девочка начала засыпать, и Полина, отставив стакан, тихонько зажала ей носик на секунду - девочка встрепенулась и снова начала сосать. Полина что-то хрипло промычала, откашлялась и снова умолкла.
«Ты уже знаешь, как назовешь её?»
«Мне хочется Гердой».
«Зачем Гердой? Ты что, немка?»
Полина отрицательно покачала головой: «Я вятская. Просто из-за Костика».
Мне неудобно было спрашивать, при чем тут Костик.
«Просто мне всегда казалось, что он мой Кай, а я его Герда, и однажды он обязательно оттает и полюбит меня».
Логично. Любая женщина так бы рассуждала.
«Поэтому Герда», сказала она.
Я молча посмотрела на нее.
«Но если ты не хочешь Гердой, то я не стану», сказала она.
«А причем тут я?»
«Ну, ты же первая ко мне пришла. Вот и скажи, как».
«Может, Олей?»
«У меня так маму зовут», улыбнулась она. - «Тогда пусть Олей».
Я молча кивнула, вспомнив, почему Германа так назвали. Потому что его папа был профессор германистики. А фамилия у него - никакая не Кассандер, у меня же его фамилия, но ему она не нравилась. А для женщины подходит.
«А куда вы все вчера уходили так надолго?» спросила она.
Я судорожно сглотнула, не ожидая, что она совсем не в курсе. Значит, даже в окно не выглядывала?
«На праздник? В деревню ходили?» спросила она.
 Я деревянно кивнула.
«Я так и знала. Богдан обещал, что в деревню. Жаль, что я не попала. Там здорово было?»
«Ага».
«А расскажешь?»
«Ну…  Там жгли такие высоченные костры, и мы вокруг водили хороводы под гармошку. Потом вынесли такой толстенный самовар, мы в нём все отражались, как в комнате смеха»
Она улыбнулась.
«Мы пили горячий чай. Ну…  Мне подарили ожерелье из баранок, но наши мужики все съели под самогонку».
Она тихо засмеялась.
Когда ее девочка наелась и заснула, Полина запахнула халатик, положила ребенка возле себя, вытянула ноги и, подперев голову рукой, снова хрипло откашлялась и взяла две робкие ноты.
Это было - как происхождение мира. И тогда Она Запела. Низкий грудной голос, которому было тесно в рамках пианиссимо, чтобы не разбудить ребенка. Голос, который так долго копился и был такой необыкновенной силы, что если бы его развернуть, - но нельзя разбудить ребенка, - то превратился бы в мелодическую стихию, шестой первоэлемент, прежде не существовавший в природе. Огонь. Вода. Земля. Металл. Дерево. И Ее Голос, певший какую-то арию на итальянском…

…Богдан вырезал мне увышку, а потом уехал в Москву. С Антоном они загнали «форд» в тёплый гараж и долго там возились, а потом Богдан уехал. Мы все передали свои записочки и письма, а я передала два письма. Один - на могилу Германа, а второй - для детей. И еще я вложила туда пуговицу и дощечку, они поймут, я уверена. Богдан обещал обернуться за пару дней, и мы все его провожали, вышли за белую арку и долго махали вослед, а он нам сигналил, пока, наконец, машина его не завернула за лес и не исчезла из поля зрения.
Потом мы вернулись в дом и тянули жребий, кто будет сейчас выгуливать на санках девочку. Мы кинули в шапку Родиона семь свернутых бумажек, и только на одной из них стоял «плюсик». Счастливый жребий выпал Марте, и она очень этим гордилась. Сергей Сергеич притащил из оранжереи старые ржавые санки со спинкой - зимой он подвозил на них удобрения для зимнего сада, и мы стали возмущаться, что такие санки не годятся для такой прекрасной девочки. Сергей Сергеич обиделся и сказал «не хотите как хотите, тогда таскайте ее на руках», но Марта сказала: «Нет, я вам не позволю таскать ребенка на руках, потому что скользко и вдруг вы мне его уроните».
«Так это же ты будешь выгуливать девочку», улыбнулся Родион.
«Ну и что?» возразила Марта. - «Даже я могу ее уронить».
И Родион опять улыбнулся.
Потом Марта побежала наверх и принесла пушистый плед из альпаки и выстелила им санки. Полина поднесла к винтовой лестнице толстый одеяльный сверток, перевязанный розовыми ленточками, а мы выстроились цепочкой по ступенькам и передавали ребенка из рук в руки, потом сходили на нижние ступеньки и снова передавали, и так несколько раз, до первого этажа.
В итоге мы выгуливали девочку всемером - Родион, Антон, Сергей Сергеич, Клава, Демид, я и Марта. Мы вышли на дорогу: Марта везла санки, а мы шли по бокам и сзади, чтобы, не дай бог, санки не перевернулись. Хотя - даже если бы они и перевернулись, ничего бы страшного не произошло, мы это знали, потому что ничего страшного уже больше не может произойти.
На прогулке я рассказала остальным про то, как Она Запела -  сначала все обрадовались, а потом забеспокоились, потому что никто не хотел быть сборищем гениев и подопытных кроликов, которыми может заинтересоваться государство.
«Ты считаешь, что это было гениально?» спросил Родион.
«Я абсолютно в этом уверена. Это офигительно гениально. Просто смертельно гениально».
«То-то и плохо», покачал головой Родион.
«А что плохого в том,  что среди нас есть гении?» сказала Марта, утаптывая ногой снег, чтобы санки катились ровнее. - «Мы уже обеспечили себя деньгами на всю оставшуюся жизнь. Езжай куда хочешь».
«В том-то и дело, да кто нас отпустит», фыркнул Сергеич Сергеич.
«А вот возьмем и уедем».
«Да не уедете вы никуда», сказал Сергей Сергеич.
«А вот и уедем», сказала Марта.
«Да нет же, не получится».
«Марта, он прав», вмешался Родион. - «Мы же не хотим подставить Богдан Андреича».
«А ну вас», махнула рукой Марта, - «делайте как хотите. Мне и тут хорошо».
Мы еще немножко прошли вперед, а потом я сказала: «Давайте разворачиваться. Мы уже далеко ушли». Я с грустью посмотрела на заснеженное поле - то самое, по которому еще совсем недавно мы с Богданом катались на лыжах, целовались и пили коньяк из фляжки.
Марта развернула санки, и мы дружно расступились. Потом Демид с Клавой немного отстали, а мы проявили деликатность, оглядываться не стали. Мы смотрели на сверток, на кружевной уголок, прикрывавший лицо девочки, которую еще никак не назвали - но я почти была уверена, что имя скоро будет объявлено, и это будет «Ольга»…
…Всей гурьбой мы вошли во двор через белую арку с золотой надписью, про которую все уже сто раз знали, что там написано, и знали, что наши жизни никогда не уместятся ни в это крылатое выражение, ни в заумное название «гениариум». Недавно Марта сравнила нас с «Дачниками». «Самоубийство Сим Симыча - очень даже по-чеховски», сказала она. Она, как и я, путает авторов. А Родион возразил, объявив, что ненавидит Чехова и что мы никакие не дачники. «Тут вам не лето, хоть оно и было», сказал Родион. - «Тут зима, а зимой мелодрамы не случаются. Зимой случаются только трагедии. В России снег и фарс - несовместимы».
И, пожалуй, я мысленно согласилась с ним.
Мы занесли малютку в дом и замерли.
«Что это?» растерянно спросила Марта.
«У Богдана что, есть записи итальянских опер?» спросил Родион.
«Батюшки мои», воскликнула Клава, закрыла лицо руками и разрыдалась.
«Богдан никогда в жизни не слушал итальянских опер», сказал Сергей Сергеич. - «Но это даже совсем и не…»
«Я же вам говорила», сказала я. - «Это Полина»…
И мы долго слушали, как Она Пела.

…Через два дня вернулся Богдан, привез продукты, необходимые вещи и ответы на наши письма и записочки. Я поднялась к себе и раскрыла конверт, адресованный мне. Там лежал отпечатанный на струйном принтере цветной смайлик, фотография Ольги с мужем - он держал на руках смеющуюся, подросшую, щекастую Ритку. И еще была фотография Олега, восседающего на моем диване, в доме на Улице Созвездия Гончих Псов: на носу у Олега были мои розовые французские очки для чтения, пропавшие в период моего превращения в Наину. Мой сын смотрел прямо в объектив и улыбался. «Значит, он переехал ко мне», радостно подумала я. - «Значит, всё будет хорошо».
В комнату заглянул Богдан. Он похлопал меня по плечу, сказал «ну, ничего…», и ушёл. И мне этого было достаточно.

…Когда на следующий день над нашим домом закружил вертолёт, а потом другой и третий, а потом они улетели, Богдан Андреич собрал нас у себя в кабинете и велел срочно собираться.
Мы ничего не понимали, ничего не спрашивали, но понеслись к себе в комнаты и стали паковать вещи. Антон успел забежать к каждому из нас и раздать нам наши портреты, потому что выставка отменялась.
Кажется даже, что мы были готовы к такому повороту событий. Прощай, Москва, а теперь - прощай, гениариум.
Мы все поместились в огромный «форд», даже осталось место, чтобы спокойно уложить на сиденье Оленьку. Чемоданы под завязку заняли собой все багажное отделение. Воздух быстро сгущался, становился всё темнее: сквозь щелочки неба, которое, казалось, опускалось все ниже и ниже, сочился золотой свет - хотя на самом деле я понимала, что это были просто звезды. Когда мы выехали со двора, Богдан размотал свой длинный белый пуховый шарф, положил его на колени и резко крутанул руль в сторону, и «форд» с глухим рёвом съехал с дороги, вонзив свои колёса в белый наст. Высоко над нами брызнули из земли снежные фонтаны, но мы успели увидеть, оглядываясь на дом, как остановилась и погасла наша новогодняя звезда… Мы все притихли, принюхиваясь к обступавшему нас холоду, и тогда Богдан врубил печку, чтобы прежде всего перебить наш страх - мы это знали, и он это знал.
Потом перестали бить снежные фонтаны, и мы выехали на лёд какого-то большого озера, и оттого, что Богдан и сам этого не ожидал и не успел сбавить скорость, машину закрутило, и мы услышали, как под нами трещит лёд. Тогда Богдан приказал всем нам выйти из машины и бежать в разные стороны к берегу. Мы все выскочили и побежали в разные стороны - при свете фар я видела, что граница озера кончается за черной кромкой - уж почему лёд был чёрен и не засыпан снегом, не знаю - может, вода была такой тёплой, может, так бывает. Я бежала по льду, и он казался мне прозрачным, и мне даже казалось, что я вижу там, подо льдом огромную блестящую рыбину, которая плывёт с той же скоростью, с какой бегу я. Но скорее всего мне это просто показалось со страху. Я слышала, как Богдан переключает скорость, а потом слышала только шуршание колёс где-то в стороне, а я всё бежала, не останавливаясь, пока не упала в снег, а потом где-то правее меня снова взревел мотор, и на меня посыпался снег, и я знала, что он дотянул до берега, а потом настала тишина. Богдан выключил мотор и фары. И я лежала в снегу и слышала, как с громким хрустом обвалился на озере лёд. Потом Богдан включил фары, вышел из машины и закричал: «Ээй!!!» И к «форду» начали стягиваться семь темных фигурок, и каждый из нас видел восемь темных фигурок, потому что сам он был девятым. Я уверена, что все пересчитывали, все, и я тоже пересчитывала.       
Снегу было чуть ли не по пояс, не знаю, как я дошла, но я почему-то дошла первой. Богдан стоял перед машиной в своем белом, отталкивающем свет пуховике и держал в руках веник. И он стал меня обметать, так спокойно, как будто ничего не случилось, как будто я была просто маленьким ребенком, вернувшимся с прогулки. А потом он меня подтолкнул, чтобы я залезла в машину. И он так всех отряхивал - молча, никого не успокаивая, просто как настоятель, который отвечал за своих разбежавшихся во все стороны чад.
Потом, слава богу, мы уже ехали по дороге, хоть и ухабистой, но дороге. Мы долго ехали вдоль скованной инеем колючей проволоки, за которой тянулось бесконечно длинное заводское здание. Я обратила внимание, что в некоторых местах проволока была обнажена, а под нею в снегу виднелись следы. Марта спросила у Богдана, что это, имея в виду, наверное, завод, но Богдан кратко ответил «зверь», имея в виду следы и голую проволоку. Потом он вытащил из-под сиденья бутылку вискаря и велел нам напиться, всем, даже Полине. Полина первая вцепилась в бутылку и все никак не могла поднести ее ко рту, просто вцепилась, а сама смотрела на Ольгу, которая продолжала мирно спать на сиденье. Марта, сидевшая ближе всех к Полине, расцепила ей руки, взяла бутылку и заставила ее сделать два больших глотка. И мы тоже сделали по два больших глотка.
А потом мы заснули.
Проснулись мы все одновременно. Машина стояла с включенным мотором, и при свете фар я увидела, что мы приехали в какую-то незнакомую деревню - не ту, где были в прошлый раз, а другую - прежде существующую только в моем воображении:   вдоль улицы стояли большие резные деревянные терема, точно такие, как на картинках в детских книжках, что читала мне в детстве бабушка. Улица была длинной и безлюдной, и в самом ее конце розовело круглое слюдяное пятно - я даже не сразу поняла, что это солнце. Мы все зачарованно прильнули к окнам - даже не пришлось соскребать иней со стёкол, потому что они были с подогревом. А потом мы опять услышали приближающийся стрекот вертолета, он становился все громче и громче, и поднялся сильный ветер, и снег метнулся от земли вверх и начал закручиваться спиралью, и мы видели, как прямо перед машиной кто-то выбросил из вертолета веревочную лестницу, и чья-то светлая фигура метнулась к этой лестнице и стала подниматься туда, наверх, где завис невидимый вертолет. И нам показалось, что фигура эта расправила белые крылья, словно вот-вот она и сама взлетит, или то были концы длинного белого пухового шарфа, что болтались на ветру, не знаю. И только тут мы заметили, что водительское сиденье пусто и что мы остались совершенно одни, без Богдана. А потом я уже не знала, куда смотреть - то ли на того странного ангела, раскачивающегося в небе на веревочной лестнице, то ли на кружащихся вокруг нее внизу Дина и Черри, то ли на высокое крыльцо ближнего терема - потому что там стояли мои дети, Ольга с Олегом, а потом они увидели меня и побежали вниз по ступенькам. Они что-то кричали и махали руками, и то ли человек в белом пуховом шарфе с развевающимися концами, то ли ангел с крыльями поднимался все выше и выше по веревочной лестнице, а потом Ольга поскользнулась и съехала по ступенькам на попе, весело хохоча. И я смотрела то на своих на детей, то на небо. А потом прямо мне под ноги сверху упала серебряная фляга. Я подняла ее, смахнув снег и отвинтила крышку. Солнце светило прямо в горлышко. Коньяк был густым и золотисто-коричневым, словно растопленный янтарь. Я сделала большой глоток. Он был обжигающе горяч.