Чем старше годами становился Макар Жуков, тем всё удивительнее смахивал на лешего. Выцветшие светло-голубые глаза сидели под широкими рудыми бровями и влажно светились всегдашней веселинкой. Провяленное на солнце тело, как яйцо перепёлки, было сплошь уляпано крупными веснушками, а сухое морщинистое лицо имело нежные красноватые разводы, словно Макар только что из парилки вышел. Ну, а когда случалось тяпнуть стаканчик самогона или водяры, пот тут же бисером выступал на залысинах, сверкал под сияющими глазками, и не имело значения, зима на дворе или жаркое лето. Свою баньку топил, как и положено, по субботам, но и после парилки на лешего шибко смахивал. Потому ещё и смахивал, что стригся довольно редко – голова покрыта паклями длинных рыжих прядей, которые отчего-то в его почтенном возрасте, – пятьдесят девять годков стукнуло, – совершенно не тронула седина.
Макар Платонович в эти края приехал в сорок седьмом. После демобилизации сунулся было в родное село к законной своей супружнице, а там его место, как выяснилось, уж давненько занято. В ноябре сорок первого Матрёна получила на Макара похоронку. Поплакала, погоревала, а уже к Рождеству неожиданно вдруг прибрала в районном городке однорукого, списанного со службы солдатика, который был моложе её ни много ни мало на целых семь годков. Где-то под Смоленском руку по локоть потерял и, вернувшись в родные края, запил с горя, сердешный. На вокзале его, изрядно хмельного к полудню, и подобрала, уговорила в село поехать, пока по пьяни не замёрз где-нибудь в сугробе. Тот и согласился сразу – чего ж тут кобениться!
Уже к концу сорок второго, вдобавок к двум мальцам Макара – Лёньке да Ваньке – состругал приблудный солдатик сестричку-белоличку Верку. Справную девчушку сработал – телом пышная, но волосы тёмные, как у Стёпки – нового мужа Матрёны. А отпрыски Макара, понятное дело, взяли медный цвет волос да веснушки во все щёки, от отца своего. Видать, эту продажную девку капитализма – науку генетику, хоть запрещай, хоть матом крой, но выползает наружу всюду, где своё законное место находит.
В марте сорок второго, когда Матрёна под сердцем уже носила новую жизнь, вдруг, будто с того света, получила треугольничек с фронта от мужа своего законного, от Макара Жукова. Вроде бы и обрадовалась изначально, что ошибочка вышла, что живуч её пёстрый муженёк, что излечился после ранения и на ноги поставлен, а потом вдруг опомнилась да закручинилась шибко по причине своего до неприличия поспешного замужества. Про то письмо Степану несколько дней не говорила, мучительно думала да гадала, как поступить, что Макару отписать на фронт. Совесть лютой зверюгой днём и ночью грызла грешную душу, покоя не давала. Извиноватилась, исстрадалась и наконец решилась посоветоваться с новым мужем.
Степан терпеливо выслушал её, молча покачал головой, уткнулся глазами в замерзшее окно, пригорюнился… Потом, после трудных размышлений, так сказал:
– Ты, Матрёна, теперь сама решай, кто будет твоим мужем. Твоей вины тут я в упор не вижу. Ну, хоть тресни – ничего не поделаешь, коль такое коленце судьба выкрутила. От свово ребёнка, которого ты мне скоро родишь, я отказываться не хочу и не буду. А тебе советую пока Макару ничего такого не писать, пусть воюет спокойно и знает, что ты его честно дожидаешься. Про такое нельзя на фронт писать: человека можно сломать. Коль выживет на войне, пусть правду узнает когда-нибудь потом…
Помолчал чуток и коротко подвёл итог:
– А пока помалкивай!..
Так до самого конца войны страшной правды о своей семье Макар Жуков и не знал, хотя письма из дома получал исправно. Остался живым, вернулся в родные места в лето сорок пятого. Не покрытый громкой славой, не украшенный во всю грудь медалями и орденами, – он их хранил в торбе, завёрнутыми в чёрную тряпицу, – но всё ж с руками и ногами, в целости и сохранности прикатил поездом. Не раз был дырявлен пулями, прошит горячими осколками, однако нутро и кости уцелели – то навылет пробивало, то царапало по живому до мяса. Осенью сорок первого под Москвой, обе ноги посекло осколками довольно изрядно. Ну, и в ягодицы, разумеется, угодило. Сзади вражья мина разорвалась. Хирург долго ковырялся в заднице, осколки извлекал, но ни сесть, ни встать Макар долго потом не мог – на животе и спал, и отлёживался. И всё ж повезло: мужское «хозяйство» осколки пощадили. Не раз потом хвастался:
– Фартовый я мужик: за четыре года ни разу не убило! Сто раз смертушка моя рядышком пробегала, а в лоб целовала других. Что дырками мечён – так это ж хорошо! Лазарет да госпиталь солдату для роздыха нужон, чтоб морду отъесть и на будущее про запас отоспаться. На белых-то простынях куда как приятнее дрыхать, чем на белом снегу.
В серединке лета наконец-то приехал в родное село на Урале. Со станции на попутках перекладных лишь под вечер до дома добрался. Подошёл к своему крылечку – радость душу пузырём распирала. Ждал встречи с дорогой и ненаглядной, а тут – здравствуйте! Как только зашёл в дом с нехитрыми пожитками в солдатском вещмешке через плечо, не кинулась на грудь, а рухнула вдруг Матрёна перед ним на колени, в голос завопила страшно, слёзно:
– Хоть бей меня, хоть режь, но нет, Макарушка, моей подлости перед тобой – похоронку получила осенью по первому году войны. Чесно слово – так и было, все тому свидетели. Я эту прокляту бумагу спицияльно сохранила, – и опять в слёзы.
Лёнька с Ванькой дичатся, отца родного сторонятся, из-подо лба на него волчатами зыркают. Но что вскоре Макара особенно подкосило: Стёпку-самозванца его родненькие, его кровные отпрыски папанькой кличат. А тут ещё и голопузая Верка заголосила, видя, что мать рыдает-плачет. Вот беда, так беда…
Замычала душа, оглушённая несправедливостью, и у самого слёзы вот-вот покатятся. В тот чёрный вечер дебоша не устроил, но досыта напился мутного первача и почти до полуночи пел высоким дребезжащим голосом одно и то же:
Не женись на умнице,
На лихой беде!
Не женись на вдовушке,
На чужой жене!
Женишься на вдовушке –
Старый муж придёт;
Женишься на умнице –
Голову свернёт…
Макар угрюмо вытягивал этот длинный, как песня акына, стон, иногда переходя на утопающий в горючей слезе речитатив, и, подперев ладонью щёку, невидяще смотрел в одну точку на полу. Степан молча и покорно слушал столь жалобное исполнение старинной песни, лишь изредка в паузах начинал пьяно талдычить, что он, мол, не знал… что не хотел… что уважает… А хрен ли с того уважения?!
Матрёна же со скорбным видом сидела на лавке в сторонке и, виновато пряча глаза, временами шумно по-коровьи вздыхала…
Переспал на сеновале. В темноте кое-как поднялся по знакомой лестнице, упал в свежее сено и провалился в сон, словно в бездонную пропасть рухнул. А наутро, пока ещё в избе все спали, не попрощавшись, побрёл по пыльной дороге, куда зеницы невидяще глядели. Они, кажется, в тот день от горя опустевшие, ничего не могли видеть. Весь мир в одночасье вдруг стал чёрным. Не помнил, как добрался до райцентра, как уехал из этих проклятых, но родимых с малолетства краёв. Голова пылала огнищем обидных мыслей, подобно верховому пожару в сухой тайге, страшно гудела возмущением… Потом долго скитался повсюду, перебиваясь случайными заработками, и наконец в сорок седьмом очутился на Сахалине.
К тому времени с острова, с южной его части, всех япошек турнули на их историческую родину, и новым победителям надо было отвоёванные земли осваивать. Хотя угодий для крестьянского труда в этом каторжанском крае оказалось чересчур мало: почти всюду лесистые сопки слишком близко подступают к берегам, всё ж пригодную для обработки землю поделили, и она ждала крестьянского трудового пота. Вступил в рыболовецкий колхоз, плавал на японской трофейной кавасаке, где команды всего-то – четыре человека. Весной и осенью чаще всего промышляли сельдь. Далеко в море утлые судёнышки не ходили, рыбы хватало и вблизи от берегов. Если море вдруг рассердится, всегда хватало времени убежать, от беды спрятаться в свой, отгороженный от открытого моря бетонным молом, ковш – так назывался колхозный порт для малого рыболовного флота. Но зато с наступлением лета черпали ставными неводами горбушу и кету, которая в июне присылает «гонцов», а уж потом валом прёт в устья своих родных речек. По три кунгаса засыпали рыбой под завязку и тащили на буксире тарахтящим катерком к пирсу рыбозавода. С утра до ночи по нескольку ходок делали: бондарный цех едва поспевал новые бочки клепать.
В жизни любая боль остывает, и потом с трудом вспоминаешь, как выглядит твой обидчик. Матрёна перестала маячить в памяти вскоре после того, как в том же колхозе Макар Жуков присмотрел себе новую жену. Она, как и многие наши бабы, была солдатской вдовой, имела сынка Витьку, который на ту пору уже в пятый класс пошёл. Лупоглазый, смышлёный пацан подрастал. На Сахалин Серафима завербовалась чуток раньше Макара, приехала из Астраханской области в числе многих переселенцев. Видимо, для рыбацкого дела астраханцы с отроческих лет приспособлены лучше других. В летние месяцы, пока шла путина, работала Серафима по сменам на рыбозаводе – чистила и потрошила рыбу, а в остальные месяцы в бондарке выметала под станками свежую золотистую с душистым хвойным запахом стружку.
Спокойная баба досталась Макару, работящая и хозяйственная. Вскоре родилась дочка, да крупная, почти в пять кило весом. «Кажись, только с жуткой голодухи после очень долгого воздержания такие мордастенькие прынцессы получаются» – думал изумлённый Макар, глядя на своё позднее творение. Серафима работу оставила: обстоятельства требовали дённо и нощно при ребёнке быть. Назвали девочку Галинкой. Любил её Макар так сильно, словно все отцовские чувства, что не по его вине так и не достались старшим сыновьям, выплеснулись тёплой волной на это крохотное и пока ещё беспомощное существо. Витьку, сынка Серафимы, тоже любил, но в нём уже старался разглядеть своего «лепшего» друга, с которым интересно поговорить вечерком за общим столом и дело какое-никакое по хозяйству совместно сладить.
Стал приучать мальца к плотницкому ремеслу – глядь, скоро в сенцах кладовку соорудили, веранду просторную пристроили с широкими окнами, с новым крыльцом на четыре ступеньки и с перилами, двор постепенно обустроили. Когда наконец-то купили корову, Витькина мужская подмога снова потребовалось: в срочном порядке с тыльной стороны дома просторную стайку пришлось срубить, где кроме коровы нашлось бы место для кур, поросёнка, и где была бы отгородка для будущего телёнка. Высокий чердак, конечно, следовало приспособить под сеновал. С колхозной лесопилки Макар завёз брус и доски, и работа закипела. Витька в этом деле для отчима был первым помощником. Нравился пацану настоящий мужицкий труд. Топором махать ещё силёнок не хватало, но пилить, строгать, гвозди колотить – это за милую душу! Он даже иногда пропускал вечерние игры с дружками в лапту, лишь бы при Макаре быть на подхвате, и при этом премного гордился своей нужностью.
– Мать, глянь, какой у нас мужик растёт! Настоящий хозяин! – бывало, не раз говаривал Макар цветущей от удовольствия Серафиме. – Всё могёт, всяко дело в руках ладится, – похваливал он млеющего от добрых слов Витька. – Лет эдак через десять задумает жениться – дык, прежде для своей крали терем высокий отгрохает. Рукастый сынок растёт, сурьёзный…
– Ну, уж не дождётесь! – тут же сердился Витёк, и нежный рдяный румянец заливал его мальчишеские щёки. – Как-нибудь потерплю, жениться не буду…
– Здрасте, вам, пожалуйста!.. А кто ж тебе щи да кашу варить будет? Неужто мать до старости ещё и портки твои обязана стирать? Нет, мил человек, мы так с тобой не договаривались! Как-нибудь избавь мамку свою от таких заботушек. Женишься, никуда не денешься! – со смешком подтрунивал над приёмным сыном Макар.
Прошло пятнадцать лет. Пока Витёк своё слово держал стойко: то ли жениться не хотел вовсе, то ли некогда было таким пустяковым делом заняться.
Утром девятого мая Виктор проснулся поздно: с вечера долго в своей спаленке листал какие-то документы, а потом до полуночи читал замусоленную книгу про всадника без головы.
– Водичку я согрела, можешь мыться, бриться и садиться к столу, – сказала мать.
– А где батя?
– Да-к, это… На пастбище умотал ещё до света, как всегда.
– Что же он в такой-то день не мог подпаску стадо перепоручить? Ведь просили, предупреждали, чтоб на два часа в клуб, как штык. Да ещё и при полном параде…Сегодня всё ж его главный праздник. Впервые так торжественно отмечать решено…
– Я и сама переживаю: не наклюкался бы прежде времени. Ты бы с ним, сынок, поговорил. Он тебя как-никак уважает, гордится, а, может, и побаивается даже… Мне намедни сказал – после того, как тебе орден повесили: «Витёк – молоток! Не думали с тобой, мать, не гадали, ан вон какой герой вылупился».
– Не беда, коль на радости соточку примет.
– Да кака там соточка! Шалит, старый хрен… Давеча перебрал к вечеру ну и… С кажной бурёнки, с кажной нетели деньгу несут. Налакался… Короче, на карачках вскарабкался на самую верхотуру овощехранилища, колышется и при том, вишь ли, возомнил себя маршалом Жуковым. Хорошо не навернулся, кости не переломал. Коровы с пастбища идут, а он им бравым-то голосом команды подаёт: «Парад, равняйсь! Смирно!». Стыд да срам! Стоит, как на мавзолее и распоряжатся: «Дистанция на одного линейного, перва колонна – прямо, остальны – напра-во! Ша-а-гом… марш!». Артист аригинальногу жанру! Совсем, смотрю, с панталыку сбился…
– Вчера с ним по душам, так сказать…
– Ну и что? – встрепенулась Серафима.
– Ты, мать, его тоже пойми: горько ему… Всю войну от начала до конца прошёл, посмотрел на жизнь в Европе и нигде не видел такой нищеты, как у нас в России. Думал, вот после войны всё изменится к лучшему, заживем, наконец-то, сыто. А на что напоролся? Три-четыре года назад ты часами в очереди морочилась за парой буханок хлеба. Сталину культ личности приляпали, а Жукова – так того и вовсе выперли из армии. Всё самое дорогое для бати в грязи вываляли… Даже Победу у победителей украли, лишь через двадцать лет решили вернуть. Через двадцать лет!.. Вот и чудачит… А мужик-то он хороший! Уж ты потерпи, родная. Потерпи…Он выпьет стаканчик и даже такой жизни, какая досталась, про себя тишком порадуется…
– Я-то терплю… А ему как тако стерпеть? Сердце у него, чай, не железячное – вон скоко напереживался, накручинился: жена ушла, пока воевал, сыновья без родного отца выросли! Он их любит, поди, не меньше тебя и Галки. Я же вижу: все мозги смозолил думкою о кровных детках. Ты скажи: как таку несправедливость вынести? Ему шестьдесят ищо не стукнуло, а он, погляди-ко – как старый башмак, поизносился. Здоровья совсем кончатся…
– Вот что: осенью возьму отпуск и поеду с ним на Урал – с роднёй знакомиться. А ещё лучше будет, если для него путёвку на курорт в Крым или на Кавказ отхвачу, чтоб одним махом и своих ребят повидал, и подлечился заодно. А что? Мысль толковая! Поговорю-ка я с председателем колхоза, с Евдокией Игнатьевной… Сейчас позавтракаем, на «Москвиче» скоренько сгоняю за батей на пастбище. Слышь, мать… а ты достань-ка его костюмчик и награды. Свезу его в парикмахерскую – постричь, побрить, подфрантить, а уж потом домой доставлю в самом лучшем, так сказать, виде. Нарядим его, как ёлку, в ордена и медали, и попылим в клуб вдоль по Питерской.
– Да-к, я сама его завсегда стригу – ты ж помнишь…
– Не суетись, мать. Лучше нагладь его костюм да сама принарядись «англицкой» королевой. Сегодня день такой: нам из бати во как надо красавца сделать… Ничуть не хуже самого Жана Габена!
– Так и будет, сынок! Хорошо… А ты, пока я тут на стол завтрак накрою, принеси-ка водицы с ручья. Ты ж знашь: чаёк с колодезной водой – не тот. А вот родниковая водица – сама та…
Виктор взял в сенцах вёдра и по задам огорода направился к распадку. На крыльцо соседского дома принаряженной в новый халатик выше колен бабочкой мигом выпорхнула Валька Столбовая. По всему видно: караулила случай сердечный разговор завести – подхватила коромысло и впереди Виктора направилась к запруде, как бы не замечая никого вокруг. С крутого валуна, не снимая с плеч коромысла, грациозно склонившись, поочёрёдно в оба ведра зачерпнула студёную воду.
– Привет, Валюша! Давненько тебя не видел. А ты всё хорошеешь. Наверно, замуж вышла, пока я по морям, да по волнам… – проворковал, улыбнувшись лукаво.
– Здрасте, Виктор Александрович! Вы уж сказанёте… Какая была, такая и осталась. И замуж никто не берёт, все дурни перевелись, – она осторожно поставила вёдра на землю. – А вы… это…на танцы сегодня придёте? – спросила, слегка смущённо. И тут же бодро добавила – Всё ж праздник сегодня, приходите!..
– Нет, Валюша, не приду. Стар я уже для танцулек. Радикулит мучает, подагра…
Вздохнул сожалеюще, и опять расплылся в лукавой улыбке.
– Тю, дурной! – Валентина простодушно рассмеялась. – Ну какой же вы старик!
– Коль даже ты, давняя моя знакомая, по имени-отчеству решила меня величать, значит – старый хрыч.
– Да-к,.. Виктор Александрович, это из уважения. Вам всего двадцать семь, а уже – капитан. Говорят, самый молодой на флоте… Вот и хотела пригласить вас на танцы.
– А ты молодого кого-нибудь пригласи. Вон их сколько, шустрых да любвеобильных вокруг тебя увивается…
– Ага, таких тока примани, а потом провожать напросятся, приставать начнут. Им без этого нельзя… Как слепни надоели, не успеваю отмахиваться…
– А вдруг я тоже приставать начну, жужжать примусь вокруг тебя… Часом не прихлопнешь?
– Вы – другое дело. Вы надёжный, не буйный.
– Запомни, Валя: в тихом омуте очаровательные черти водятся. Остерегайся!..
– Ваш чёртик и в самом деле очень симпатичный. Я бы его ни в жисть не испужалась…
– Ох, Валюша, замуж тебе пора, а не чертей приманивать.
– Так, Виктор Александрович, я о том же и говорю…
– Как прикажешь тебя понимать? Ты мне что – предложение делаешь?
– А хоть бы и так!
– Опа-а!.. Хорошо, я подумаю. Но – не обещаю. Уж больно ты отчаянная.
– А это плохо?
– Когда муж уходит в море на два-три месяца, знаешь – опасно иметь такую шустренькую жёнушку. Есть шанс очень скоро превратиться в лося...
– Вам не угодишь: то – плохо, это – не хорошо.
– Кто тебе сказал, что ты плохая? Ты – совершенно замечательная девчонка!
– Ох, вы и хитрющий! – и её смех зазвенел колокольчиком.
Плавно покачивая крутыми бёдрами, слегка расплёскивая воду из наполненных до краёв вёдер, Валентина поплыла тропкой до калитки своего дома.
– Что-то ты слишком долго воду нёс, – сказала Серафима, когда сын поставил полные вёдра на лавку. – В окно видела, как тебя Валька Столбовая привораживала. Хороша девка, ничего не скажешь… Не прости Господи кака-нибудь, не балована…
– Все меня сватают, не знаю, что и делать…
– Не пойму я тебя, сынок! Разве мало пригожих девчат? – спросила осторожно. – Мне бы внуков пора нянчить, а ты…
– Не спеши, мать, потерпи… Я хоть и холостяк, но пока ещё не совсем старый. Надеюсь, скоро найдётся не очень привередливая «мадемуазелька», которая согласится взять меня на воспитание, а потом – всю жизнь сидеть на берегу и ждать своего капитана Грея. Вот увидишь: скоро завалю тебя внуками, не поспеешь с ними справляться, – отшутился он.
– Вот балабол!.. Все девчата уже высохли, в камбалу вяленую превратились, глядя на такого жениха. Слепой ты, что ли? Хороших девок не видишь, невниманием их обижаешь. Люди вон говорят: зазнался Витёк, шибко привередливым да гонористым стал…
– И не зазнался я ничуть! Знаешь… Раз уж зашёл об этом разговор… Так и быть: скоро из Владивостока привезу свою подругу. Приготовься, мамуля, встречать будущую невестку.
Серафима охнула от неожиданности и медленно опустилась на табурет – ноги будто отказались служить. Молча и немигающе она смотрела на сына, и было непонятно, что таилось в её взгляде – радость или испуг. Потом, кое-как справившись с охватившим волнением, спросила тихо, почти шёпотом:
– Сынок, и кто же она, твоя зазнобушка? Чудно получается: ты здесь, она – там… И как так можно любиться? А жить где собираетесь? – обрушился град вопросов на сына.
– Учительница она, иностранные языки преподаёт в школе.
– Учителка, говоришь… Это хорошо… это очень, очень даже хорошо… Антилигентна, значит – умная. Не вертихвостка. Да к тому же на всяких-разных языках шпрэхтает… Оно и козе понятно: глупой бабе кто деток доверит? А всё ж, где жить-то решили?
– Это главный вопрос. Мы давно к свадьбе готовы, но… три года всё спорим: Валерия не хочет уезжать из Владивостока, а у меня пока нет своего угла. Работа мне нравится, да и с командой не хочу расставаться. Думать будем… Что-то надо решать…
– Чудное у неё имя, не нашенское. А где ж ты свою Валерию подхватил?
– Имя у неё всё же нашенское. А где подхватил? Так студентами мы были… Шесть лет назад и познакомились.
– Шесть лет, говоришь… Выходит: не с бухты-барахты, сурьёзно всё…
К полудню Виктор доставил отца в парикмахерскую, а оттуда остриженного, тщательно выбритого и не в меру обрызганного «Шипром» привёз до дому, где радостная Серафима и стол обеденный успела накрыть, и новый, ни разу не надёванный чёрный костюмчик из чистой шерсти отгладила. Осталось только на лапсердак ордена и медали приладить.
– Скидавай, Платоныч, своё старьё, – молвила мужу с улыбкой. – Витёк тебе заради такого праздничка не пустяковый подарочек приготовил. Щас мерить будешь, – и достала из шифоньера демисезонное новенькое полупальто рыжеватой расцветки.
– Ишь, ты!.. – восхитился Макар Платонович. – Справный полупердон сладили, и к морде моей по масти в самый раз подходит!..
Его глаза вдруг заблестели навернувшимися слезами.
– Дайте я вас обниму, сердешные мои! – сказал осипшим голосом и сгрёб в охапку жену и сына. Стал их целовать и вдруг расплакался навзрыд, как дитя малое. А у Серафимы у самой тоже слёзы были наготове. Так и стояли обнявшись минуты две и рыдали в два голоса. Виктор растерянно гладил родителей по плечам и только повторял:
– Ну, хватит… хватит, прошу вас: успокойтесь!..
– И в самом деле хватит нюни распускать! – наконец выдавил из себя Макар Платонович с придыханием и направился к умывальнику. – Вы меня извиняйте, это мои нервы промокли. Там, на войне, может, к смертям попривык, но некогда было нюнить, даже когда волком хотелось выть. Солдату плакать – стыдобище. Запрещено…
Умывшись холодной водицей, скомандовал:
– А ну-ка, дочка, неси живо шкатулочку с моими побрякушками, покажу тебе, куда и что надобно цеплять. Ордена и медали должны своё место знать. Порядок должен быть во всём. А ты, мать, из холодильника вынимай злодеечку с наклеечкой – такой подарочек дорогой надобно обмыть. Иначе – нельзя. Иначе носиться долго не будет – даже по трезвянке где-нибудь да напорюсь на гвоздь.
– Да-к на вечер бутылочка приготовлена…
– Неси, неси, говорю тебе! Не скупердяйничай… Ежели надо, я тебе новую бутылку куплю. В таком разе за обедом совсем даже не грех по рюмочке чеколдыкнуть. За тебя хочу выпить, за деток наших. Радуюсь за них… Знать, не зря растили. Не зря…
– Так и быть, – вздохнув, сказала Серафима. – День сегодня особый: Витёк-то наш жениться засобирался…
– Ёпсель-мопсель! Да что ты говоришь?! Вот новость, так новость!.. Наливай!..
До колхозного клуба шли всей семьёй. Своего принаряженного Платоныча, главного героя такого важного события, Серафима бережно вела под ручку. За ними следом шествовали Виктор и Галина, тоже под ручку – так захотела младшая сестричка. Своим братом она всегда гордилась особо.
С моря дул прохладный ветер, и Макар Платоныч был даже рад хмурой погоде – сам случай предоставил возможность пофорсить в новом полупальто. Пусть все видят, что не только в фуфаечке суждено ему весь свой век ходить. Таким нарядным и ухоженным приятно быть – настроение как-то очень даже не вдруг подскочило кверху, рекордную, можно сказать, высоту взяло. «Пусть люди оценят настоящего Платоныча, пусть знают наших…» – шёл и думал он, немало довольный сам собою. А потом вдруг брякнул:
– От выфрантился!.. Всем бурёнкам на смех нарядился.
– Охолонись, Макарушка! – успокоила Серафима. – Тебя не одна теля за свово ни в жисть не признает. Комедь с коровьим хохотом не получится…
В центре села на площади, у здания правления колхоза и недавно отстроенного клуба, уже толпился народ. Все вежливо за ручку здоровкались с Макаром Платоновичем и с его сыном, церемонно кланялись Серафиме с дочкой, поздравляли с праздничком. Из репродуктора, похожего на корабельный колокол, лились песни военных лет. У самого входа в клуб, поблескивая боками, стояла новая чёрная «Волга» секретаря райкома партии Зеленина, а рядышком к ней притулился обшарпанный газик военкома Коркина. «Похоже, им сегодня суждено до самого вечера колесить по району, дабы успеть поздравить всех ветеранов», – подумал Виктор.
В фойе клуба стоял густой гул оживлённых бесед. Было изрядно накурено. Народ кучковался, кишел, и в общем шуме, в толкотне невозможно разобрать, о чём меж собой судачат люди. Рядом с председателем колхоза Евдокией Трошиной стояли секретарь райкома, военком в парадном кителе при всех немногих наградах и ещё два представителя районной власти – из тех, кто в нужный момент всегда должен быть на подхвате у высокого начальства. Увидев краем глаза вошедшего Виктора Жукова, хозяин района с радушной улыбкой степенно шагнул навстречу. Ему всё больше нравился этот симпатичный и довольно удачливый моряк, три года подряд надёжно удерживающий первенство по области среди экипажей таких же траулеров. Для себя он уже решил: если ещё максимум пару лет команда Жукова будет иметь столь же высокие показатели, несмотря на молодость, удачливого капитана следует представить к званию Героя Соцтруда. Коль человек добывает славу своему колхозу, то молодость – не грех, а даже, можно признать, достоинство. Имя капитана Жукова не исчезает из сводок новостей областного радио. Да и московское радио о нём передачу делало. Этот парень по праву станет настоящим украшением района. На верфях Польши по заказу Министерства рыбной промышленности заложены несколько больших морозильных траулеров, четыре из которых уже обещаны области. К тому времени, когда их пригонят на Сахалин, – так планировал Зеленин, – Жуков непременно должен носить звезду Героя, чтоб именно только ему доверили капитанский мостик одного из судов. Он знал: элиту надо взращивать. В лучах чужой жаркой славы и секретарю райкома партии авось перепадёт случай не раз погреться…
– Здравствуйте, Виктор Александрович! – Зеленин радушно, по-мужицки крепко принялся тискать и трясти руку смущённому таким почтением молодому человеку. – Очень рад вас видеть! Очень рад!.. А это ваши родители? Очень приятно!.. Тогда знакомьте нас! – и, широко улыбаясь, протянул руку Серафиме.
– Серафима, – робко пролепетала она.
– А по батюшке? – спросил районный начальник.
– Дык, Игнатьевна я.
– А это – мой отец – Макар Платонович Жуков, – упреждая лишние вопросы, представил отчима Виктор.
– Постой, постой! Тут я что-то не пойму: твой отец – Макар Платонович, а ты носишь другое отчество. Будь любезен, вразуми!..
– Мой родной отец в сорок втором под Ленинградом погиб, а Макар Платонович – тоже фронтовик. Он вырастил, воспитал, свою фамилию дал. По жизни так получилось: он ничуть не меньше для меня, чем родной отец. Вы должны это понимать...
– О!.. Да, да, конечно! Можно считать, что вам крепко повезло…
– Мне действительно очень и очень повезло.
– Пойдём, мать, пальтишки в гардероб сдадим, – сказал Жуков-старший, слегка смущённый таким вниманием начальства. Не любил он путаться под ногами у больших шишек. Эта публика была для него чужой уже потому, что за каждым своим словом надобно зорко следить, дабы чего лишнего сдуру не ляпнуть. С простым человеком куда как проще вести разговор – на равных получается. Нет никакой нужды в чужой или в свой рот поминутно заглядывать…
Через некоторое время Макар Жуков под ручку со своей сияющей Серафимой появился в фойе, гул голосов вдруг заметно и довольно быстро пошёл на убыль. Земляки изумлённо смотрели на смущённого своим праздничным нарядом Макара Жукова, словно не узнавая в нём своего старого знакомого. Среди двух десятков ветеранов, на груди у которых висели где четыре, а где, в лучшем случае, пять или шесть фронтовых наград, такой богатый «иконостас» колхозного пастуха ослеплял своим роскошеством. Никто прежде и подумать не смел, что их Платоныч, которого они знают почти два десятка лет как человека очень добродушного, иногда любящего выпить и почудачить, этот с виду худосочный старик на самом-то деле отчаянный вояка. Никто и никогда не видел его грудь во всём её великолепном убранстве. Седеющие ветераны, бывшие фронтовики-окопники, хорошо знающие истинную цену всякой награде, даже и не подозревали, что Макар Жуков имеет два ордена Славы, две медали «За отвагу» и две «За боевые заслуги». А ещё два ордена Красной Звезды и в довесок – несколько медалей «За оборону…», «За освобождение…», «За победу…». «Всякой твари – по паре», – как он сам в кругу семьи иногда говаривал о своих наградах.
– Мама моя родная!.. – обомлев от неожиданности, простодушно воскликнул Зеленин и пошёл навстречу обескураженному всеобщим вниманием старику. – Как же так! А я и не знал… честное слово, не знал, что вы – геройский человек.
– Не ахти какой герой, – смутился Макар Жуков. – Есть и по более меня…
…Доклад о юбилее Победы по бумажкам читал сам секретарь райкома партии. Его содержание, как всегда, было надёргано из газетных передовиц, а потому в итоге было встречено не очень бурными и не очень продолжительными аплодисментами и, конечно, без шумных оваций. После доклада приступили к вручению юбилейных медалей. Военком Коркин подносил наградную грамоту и шкатулочку с медалью, а Зеленин под радостные аплодисменты торжественно прикреплял награды на грудь ветеранов. Макар Платонович сидел в первом ряду рядышком с женой и уже начал беспокоиться: неужто о нём забыли? Награждать на сцену приглашали строго в порядке алфавита. Уже и буковки заканчиваются, и стопка шкатулочек на исходе, а его будто и не видят. Вот уже осталась одна-единственная награда…
– А теперь, дорогие товарищи, – громко и торжественно произнёс Зеленин, – на сцену приглашается Макар Платонович Жуков!
И вдруг весь зал стал яростно аплодировать, а потом все вдруг дружно поднялись со своих мест. Пришибленный таким уважением земляков, Платоныч кое-как взошёл по ступенькам на сцену, стараясь не оступиться, не брякнуться у всех на виду. Сморгнув набежавшую слезу, пока ему на грудь прикрепляли эту не заработанную в боях медаль, он с недоумением влажно смотрел в зал и видел знакомые радостные лица колхозников.
– Макар Платонович, скажите людям что-нибудь. Вы видите: вас уважают, вам хлопают как никому, – попросил Зеленин.
– Не могу! Не приучен я с трибун брехать-то. Не моё это дело. Мне по штату не языком, а кнутом положено щёлкать…
– А вы всё ж скажите! У вас должно получиться.
– Нет, Фидельки из меня никак не получится, – сказал с хитроватой улыбкой, явно намекая на говорливость вождя кубинской революции. – А, впрочем, хрен с вами!.. Коль шибко просите, грешно в таком разе дерьмом через палочку ломаться – скажу, как скажется…
Он подошёл к трибуне, зачем-то пощупал зашуршавший микрофон, откашлялся и затих, испытующе глядя в зал. И люди тут же присмирели. Все ждали, что Платоныч изречёт, какую такую «мыслю» двинет?
– Не привык я на дармовщиночку получать ордена да медальки. Кажная моя цацка оплачена – где потом, где кровью, а где страхом жутким, – и он приложил руку к наградам. – Чего уж там греха таить! Бывало, нападал такой мандраж – зубы клацали. Про войну страшно слышать, а видеть её – не приведи Господи! Боюсь её вспоминать – нервы растрёпаны… Страшная она. Очень страшная!.. Хуже, чем в кино. Много хуже… Когда бурёнки пасутся, бывало сморюсь под солнцем, прилягу под кустиком, а война сама в башку без спросу вползает. Припоминаю всех пацанчиков молоденьких и мужиков, каких схоронил сперва в родной землице, а потом и на чужбинушке. Всегда хочется покаяться перед ними, что не я, а они полегли в той войне, что не так живу и горькую пью, и что день Победы – не только радость, но ещё и печаль великая… Она горчее самого дурного самогону… Чему радоваться – что выжил? Так это случайность. Я был не лучшим среди них. Они погибли, а я… Роты и полки полегли, страшно вспоминать. Солдат сорок первого почитай вовсе не осталось, а я с того страхолюдного времени небо коптю почитай уж два десятка годков.
И опять затих, лишь пальцы беспокойно ощупывали край трибуны, да нижняя губа стала вдруг подрагивать и слегка кривиться.
– Изнемог за четыре года. Измучился… – сказал как-то очень печально после недолгой заминки. – Война невыносимого труда кажный день требовала. С копыт валился от усталости. Помню, всегда хотелось спать. Не на белых простынях – в снегу, в окопе, но искал случая хоть чуток покимарить… Вот и получается: мы, солдатушки, в первую очередь – чернорабочие войны. Ишачить иногда приходилось в три смены. Тяжкая работа – жилы едва не лопались. Спросите любого фронтовика – все смертельно устали. Ну, кто сказал, что победа приходит без труда, что у неё веночек на голове? У неё, у родимой, руки в кровавых мозолях. Я войну пушкарём начинал. По первому году свою сорокопяточку, а уж потом и миномёт на собственном горбу, где пешком, где ползком по грязи, по снегу, по переправам тысячи вёрст до самой границы с австрияками пёр…
И опять умолк, вспоминая что-то трудное. Из-под вздёрнутых бровей голубые глаза затуманено глядели куда-то в окно, и трудно было догадаться, о чём он думает в такую минуту, шевеля губами, в какую страшную годину с головой провалился? Чтоб вернуть его к действительности, военком спросил:
– Макар Платонович, когда и за что вы получили самую первую награду?
– Сперва была не медаль, и не орден, а часы.
– А как это было?
– Жуков к нам приехал…
– Маршал Жуков?
– Не-е, не маршал. Он тогда ещё генералом был. Чихвостил всех без разбору: и на командира полка кричал, и на командира дивизии, понимаешь, взъерепенился матом… Лютый мужик. Но правильный! Иначе – нельзя… Сам-то я, конечно, не слышал – люди сказывали… Под Вязьмой дело было. Застрял полк – два немецких дзота на пути встали, а наступать надо. Что делать? Прибежал ротный: так, мол, и так, Жуков – выручай! Выкатили ребятки мою сорокопяточку на прямую наводку, прицелился я и со второго снаряда впритирочку прямо в щель влепил. А потом другой дзот таким же макаром потушил. Целкость у меня шибко талантливая была, об этом на батарее все знали… Высоту мы у немцев тут же отвоевали, а после боя Жуков меня вызвал в блиндаж командира полка и спрашивает:
– Как фамилия?
– Да-к, такая же, как у вас, товарищ генерал армии – Жуков, – отвечаю.
– Молодец! – говорит. – Где так метко стрелять наловчился?
– В тайге, – говорю. – Я, товарищ генерал, из уральских. Чтоб шкурку зазря не попортить, белку с дерева снимал мелкашкой. Мозги завсегда вышибал через глаз.
Снял он часы и подарил. Обнял меня, руку крепенько пожал и наказал, чтоб его фамилью не пачкал.
– А я и не имею такой привычки поганой, – говорю.
– Платоныч, а где часики энти? – крикнул кто-то из зала. – Покажь!..
– Да-к, завсегда при мне! – Жуков поднял вверх левую руку, сжатую в кулак. На тёмном кожаном ремешке все увидели дар маршала. – С тех самых пор часики эти и не снимаю. Проснусь утречком – их к уху первым делом. Добрая техника, исправно идут… Сам для себя давненько загадал: сколько они отработают, столько и сердце моё будет тикать. Я вам так скажу: часики эти мне дороже всякой другой награды, потому как сами понимаете… Но, не о том я…
Он растерянно глянул на сидящее в президиуме начальство и, после короткой заминки, вспомнил:
– Ага, вот… А ещё раньше под Москвой в госпиталь на цельный месяц угодил – ноги и всю задницу осколками порвало. Врачи столько металла наковыряли – на груди сейчас висит поменее. Потом штабные раздолбаи по ошибке меня похоронили. Жене, как положено, похоронку прислали… Неразберихи было мно-о-го, особливо в начале войны. Помнится, в сорок втором из окружения выходил. Ужас что там творилось!.. Снаряды кончились и пушку мою – вдрызг… А как сквозь линию фронта на брюхе тёмной ночкой переполз, свои же особисты скрутили, кряду три дня били зазря. Чёрту матом молились и опять били… Хотели, гады, чтоб диверсантом сказался. Хрен вам! – говорю. – Свою фамилью марать – не согласный. Мне, мол, сам Жуков запретил. Шпиёном быть – никому не подписывался. Не верят… Больно били, ядрёна вошь!.. А какой из меня шпиён, с моей-то мордой?! Не сразу разобрались…
Опять помолчал, часто моргая красноватыми веками.
– Н-да, всяко случалось…Пока мало-мальски научились воевать, немцу, чуть чего, свой зад не стеснялись показывать. Мно-ого землицы родимой уступили… А её отдавать куда как легше, чем назад-то возвертать. К победе мы шли после большущего драпа. Аж до самой Волги фрицев допустили. Через свои же ошибки расшибались. Потому и шли так трудно и долго…
Чтоб увести разговор от щекотливой темы, военком спросил:
– Макар Платонович, а где вы встретили победу?
– Не повезло мне малехо: мечтал фрица в Берлине добить, а мы от логова вырулили далече на юг. А победу, честно сказать, не встретили. Прошляпили, понимашь… Мы про неё воопче первое время не знали. Так получилось…
– Как так – не знали? – изумился военком.
– Ну, да – не знали!.. Не было восторгу чувств – накануне командир батареи погиб. Нескладно как-то всё вышло. Я с ним почти год… Хороший командир был, и вот надо же… «Отлетит душа соколом в небо высокое» – так он, соколик, иногда говаривал. Наше место какое? Завсегда на переднем крае. Мы ж – миномётчики! Атака готовится, без нас – нельзя! Под Веной беда стряслася. Шальная пуля али снайпер – теперь не понять… А парня – нет, пожить не успел. Жалко... Забуровились с горя в винный погребок, ну и… помянули. Двое суток винище хлебали. Как тут остановиться, коль душа в раю оказалась?! Разговелись… Пили, пели, потом снова пели и пили. Прошу извинять, даже блевали… Похлёбка добрая была, особливо коньяки. Дармовщинка… Не пропадать же случаю!.. Зато попели вдосыть. На войне без песни солдату никак нельзя! Без песни и душа к вину не так лежит. Не передком... И отоспались впервые вот так... Лучше всего спится сразу после войны. Спокойнее спится – так теперь понимаю. Вот мы капитуляцию и продрыхали – просыпаться не хотелось… А когда про победу узнали, поверите ли: смеялся долго, что всё это пережил и каким-то чудом выжил.
В зале послышался оживлённый говорок и смех.
– А потом конфуз вышел: слёзы сами потекли, мать их,.. – с хрипотцой вдруг признался тихо. – Избыток радости тоже иногда плачет… Бывает…
Мгновенно установилась тишина.
– Спасибо, спасибо, товарищ Жуков! Вы можете присаживаться на своё место, – сказал военком Коркин, окончательно убедившись, что из Платоныча пламенный трибун не получится. А если получится, то не такой как нужно… Чего доброго начальство ещё и шею намылит за подобные откровения колхозного пастуха. Настоящая правда иногда выглядит потрёпанной старухой. Кому потом докажешь, что она – такая? Всем, кто там, наверху, непременно подавай расфуфыренную раскрасавицу!..
И снова люди встали. Пока Макар Платонович спускался по ступенькам со сцены, ему долго аплодировали. Оказалось, земляки мало знали чудаковатого мужика Макара Жукова, и теперь они искренне радовались новому знакомству с другим Макаром, с геройским...