ВАЛЕНТИНА МАЙДУРОВА 2 - http://www.proza.ru/avtor/valentina2242
ПЕРВОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ "ПУБЛИЦИСТИКА" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
1947 год. Мне пять лет. Моя мама смешливая, хитрая и очень добрая. Она подарила папе на его военный праздник очень дорогой подарок – моего братика. А я хотела сестричку и думала про себя:
– Ну, ничего Вовочка! Я тебя сделаю Олечкой, и мы будем две сестрички, всегда вместе играть. Должна сказать, что моя очередная попытка сделать из братика сестричку, чуть не окончилась большой бедой. Но это отдельный рассказ.
Когда мама кормила маленького Вовочку грудью, я могла сидеть рядом и смотреть на него и даже пальчиком чуть-чуть погладить по щеке. Он морщился от моих прикосновений и еще жаднее с причмокиванием втягивал в себя мамино молочко, а она улыбалась от счастья.
Мама очень любила петь, и постоянно, когда убирала в комнатах или готовила обед на кухне, мурлыкала тихонько веселые песенки, а с моей крестной тетей Машей – пели вполголоса про холодные очи, дикие степи Байкалья и какого-то баргузина, который шевелил вал.
Иногда они с тетей Машей пили очень кислый и противный чай для взрослых и ели лук с коржом или с хлебом. Тетя Маша рассказывала про большую степь у каких-то казахов, где она жила в огороженном дворе пять лет за то, что в Одессе поругалась на каком-то суде с дядей судьей. Она ему пообещала приехать через пять лет и оторвать голову. Теперь они с мамой обсуждали, где его найти. А я слушала и представляла, как катится судейская голова и тетя Маша ее пинает до самих казахов в тот загороженный двор. Всегда после кислого чая у мамы начинали болеть зубы. Она складывала белую-белую косынку в несколько раз и подвязывала щеку. Больше ничего интересного тетя Маша не рассказывала, и я убегала на улицу встречать папочку.
Папа приходил с работы поздно вечером, и мама ему жаловалась, что опять Вовочка не спал целый день (а он как раз и спал) и у нее все время болел зуб. Папа чмокал мамочку в щечку, прижимал меня к своей ноге и говорил усталым голосом:
– Сейчас Галочка, я переоденусь и возьму пацана, а ты отдохнешь. – А мама смеялась счастливым смехом, и в горлышке у нее звенел маленький серебряный колокольчик. Так всегда говорил папа. А я, сколько ни заглядывала маме в горлышко, никакого колокольчика там не видела. Смешной папа.
В другой комнате папа снимал синюю шинель и фуражку и выходил к нам такой сильный и высокий, что кухня становилась маленькой и незаметной. Папа передавал маме маленький мешочек и говорил какие-то непонятные слова:
– Озь, тутэчки я чуть смиткив принис! Ты, спычи коржив, та вынысы и сусидям. Дужэ голодують люды (вот я принес немного сметков. Ты испеки коржей и вынеси и соседям. Сильно голодают люди).
Мама прижимала к себе мешочек и бежала к столу мелкими шажками, забывая о «больном зубе». Замешивала тесто из этих загадочных сметков. Пекла на сковородке и жаровне на плите коржи с нетом и выносила во двор. Звала соседей и каждому делила по пол коржа и мне тоже. Ничего вкуснее я никогда в жизни не ела. Они были пышные, сладкие-сладкие, наверно с медом. Но мама хитрая, мне никогда отдельно мед не давала. Наверное, берегла для коржей, чтобы не так сильно голодали соседи.
Уже, будучи взрослой, я спросила у брата, не помнит ли он рецепт этих коржей и, что за начинку «с нетом» мама добавляла в тесто, что были те коржи такие сладкие и вкусные. Вова поглядел на меня с сожалением и тихо произнес:
– «С нетом» – это без ничего, даже без соли. Только вода и мучная пыль, которую папа сметал после дежурства на мельнице со станин и мельничных жерновов (сметки от слова сметать).
То утро, с ярким, но холодным солнышком, белым снегом я помню в мельчайших подробностях. Я проснулась от маминого плача и уговоров тети Маши. Тревожно забилось отчего-то сердечко. Ничего не зная, я каким-то шестым чувством почувствовала – в доме беда. Не пришел с дежурства папа и впервые в тот день, я услышала новое слово «арестован».
Мама оставила Вовочку на кровати и куда-то убежала. Тетя Маша качала орущего Вовочку. Он хотел маминого молочка. Свободной рукой она прижимала меня к себе и все повторяла и повторяла, как заведенный волчок:
– Озь-до, тэпэр останэтэсь вы сыротамы. Заарэстовалы папу, пиймалы с цимы смиткамы, а запысалы шо с мукой. За муку можуть и росстрил даты (вот, теперь останетесь вы сиротами. Арестовали папу, поймали со сметками, а записали, что с мукой. За муку могут и расстрел присудить). – От страха, исходящего от тети Маши, я заревела в голос. На мой истерический плач сбежались соседи. Все перепуганно спрашивали друг у друга:
– Что же будет?! Что же будет?! Как Галя справится с малолетками без работы и без работника. Все жалели папу, называли его «добрым чоловиком», и «совэстлывым» – «сам ны зъисть, а с сусидямы дилывся» (добрый человек, совестливый, сам не съест, а с соседями делился).
С этого дня в нашем доме стало очень холодно. Больше не было вкуснейших коржей «с нетом». Плита не топилась и я почти все время лежала под одеялом, чтобы не замерзнуть. Маленького Вовочку тетя Маша кормила жвачкой. В кусочек марли она накладывала смесь жеваного хлеба и кусочка печенюшки для вкуса или вареной жеваной кукурузы, крепко завязывала узелок и засовывала ему в ротик как соску. Вовочка затихал с этой жвачкой во рту. Глупенький. Он был такой маленький, что думал, будто эта жвачка мамино молочко. И мама больше не смеялась своим колокольчиком в горлышке и не кормила Вовочку молочком. На мое: – Почему? – Тетя Маша ответила.– Сгорило у твои мамы молоко. А я ничего и не заметила. Когда оно сгорело?
Настал день суда. Его начало было назначено на десять часов утра, но уже в семь часов мы всем семейством стояли на ступеньках судейского дома. Было очень холодно. Ножки у меня в тоненьких ботиночках замерзли. Вначале немного, а потом я их уже и не чувствовала. Плакать я боялась, потому что на ступеньках судного дома стоял страшный дядька в такой же синей шинели как у папы, но с очень злым лицом и страшными черными усами.
Тетя Маша заставляла меня топать ножками, чтобы они согрелись, но у меня уже не было ножек, и я не знала, чем топать. Тихо плакала мама, тяжело вздыхала тетя Маша.
Когда мы совсем замерзли, нас впустили в зал. Там было много скамеек и не было окон. А впереди скамеек стоял длинный стол на возвышении, покрытый зеленой скатертью.
Потом привели папу. Он держал руки за спиной. Ему разрешили сесть, а по бокам стояли два дядьки с ружьями.
Вдруг в зал быстро вошла высокая худая женщина и сказала:
– Всем встать! Суд идет! – И из дверей за столом появились три тети. Одна была в странном длинном платье черного цвета и тетя Маша сказала, что это главная судья, а потом вдруг повернулась к маме и говорит:
– Галя, а дэ мак свяченый? Ты посыпала стол и скамейки, дэ будэ сыдить судья?
Мама ойкнула, быстро передала Вовочку тете Маше, залезла рукой за пазуху и достала маленький узелок. Она быстро его развернула и пока главная судья и ее помощники садились на свои места, стала их осыпать маком из развязанного узелка и шептать волшебные слова, чтобы папу оправдали и в Сибирь не посылали, а вернули жене и детям.
Главная судья отмахивалась от маминого «свяченого мака», и все повторяла: – Хватит, хватит. – И тогда мама остатки мака высыпала на папу и его сторожей, которые назывались конвоиры.
Я плохо помню сам ход суда. Ножки к этому времени стали согреваться и сильно болеть. Я начала от боли плакать, сначала тихонько, а потом все громче и громче. Тетя Маша тихонько шепнула мне: – Ты не сейчас плачь, а когда папе будут приговор читать, чтоб его пожалели.
– А как я узнаю, когда его надо начинать жалеть? Мне его и сейчас жалко.
– Когда я тебя тихонько толкну, ты плачь в голос. Плакать в голос я умела. Папу мне было очень жаль, и я забыла про ноющие от боли ножки, только бы не пропустить, когда надо начинать плакать в голос.
Главная судья со своими помощниками ушла на совещание. Мы опять встали, чтобы ее проводить, а папу из зала куда-то увели. Потом опять привели папу, вошла главная судья с помощниками и стала читать папе приговор. Я слушала очень внимательно, но ничего не запомнила, кроме слова …тюрьмы.
При этих словах тетя Маша меня тихонечко толкнула и я завыла в голос. А мама от него вдруг села мимо стула, Вовочка выпал у нее из рук на пол и начал тоже кричать, а на маму стали брызгать холодной водой.
В это время главная судья сказала волшебные слова (это все «свяченый мак» сделал): – Подолян Ефима Даниловича освободить в зале суда. Моя мама открыла глаза и спросила у тети Маши:
– Ну, шо, ужэ можно вставаты. – Она подхватила Вовочку, прижала меня к себе и вопросительными глазами смотрела на судью и сразу на конвоиров, которые освобождали папу. Судья маме улыбнулась и ответила:
– Ну, конечно, вставайте Галина Ивановна.
У меня от счастья, что папочку отпустили, согрелись ножки. Мне стало жарко. Я кинулась к папе, вцепилась в его ногу и ни за что не хотела ее отпускать, пока папа не взял меня на руки.
Как я потом узнала, за триста грамм сметков, папе определили три месяца тюрьмы (время, что шло следствие) и три месяца принудработ на другом предприятии. Три месяца принудительных работ папа отрабатывал на консервном заводе с удержанием 70 процентов из зарплаты без высылки с постоянного места проживания. Суд по отношению к нему был очень гуманным. Все знакомые, друзья, соседи удивлялись такому мягкому для того времени приговору и говорили, что это помог освященный мак с молитвой о божьей милости.
Из здания суда папа вышел такой счастливый. Он нес на руках меня и Вовочку, а рядом шла, держа его под руку, моя мама. Глаза ее лукаво блестели, она всю дорогу домой счастливо смеялась и опять звенел у нее в горлышке серебристый колокольчик. Она все старалась заглянуть папе в глаза, а я ей мешала и тогда она передала меня тете Маше, и стала папе рассказывать, как она притворилась, что потеряла сознание и главная судья ее пожалела и выпустила папу из тюрьмы. Папа тоже смеялся счастливым смехом и, подмигивая тете Маше, все повторял:
– Спасительница ты моя. – Мне было обидно. Я ведь тоже была его спасительницей, а он и не заметил этого.
Еще четыре счастливых года было у меня впереди. А потом папа умер. И я потеряла все.