Икра летучих рыб

Вита Лемех
Художник Игорь Сидоров "Домик у зонтика"

*      *        *
 А за околицей — степь. Глаза прищуришь — океан. И гордые рыбы над волнами. У летучих рыб мощные острые крылья, иссиня - черные спины, белые груди, блестящие головы:
 - Кьяк-къяк-кьяк! - кричат летучие рыбы.
А в роду Степановых нет моды могилы обихаживать. Земля, а под ней - черви. Вот и весь сказ. И живую родню  приповаживать нечего. Не знаются. Зависть точит Степановых. Проклятьями друг другу питаются. А тут такая заноза в печень — Варька у Зинаиды и Иннокентия Степановых красавицей уродилась. В кого? Слухи дымят по деревне.  Тетка родная, что по отцу,  не поленилась широкозадая, куклу Вуду сшила, в голову, прямо в глаз, племяннице гвоздь вбила. Судьбу перекосила. Путние девки  на грядках или там по хозяйству, а порченая - книгу в зубы и прятаться от матери — отца. Зинка, коренастая, глупоглазая, выследит дочу с книжкой, за волосы над землей поднимет, а книгочея смотрит на мать слезами, не понимает. Вся там; в буквах черненьких одушевленных.
В библиотеке Варе Степановой книг не выдавали, хоть плачь, хоть не плачь. Уж такая Зинка мамаша горластая — святых вон. Директор средней школы, учительница французского Борисовских Вера Геннадьевна, одна во всем Тарлуке могла Зинку переорать. Загородит тощим пузцом девчонку и отступает с ней до крыльца, перед носом Степанихи дверью бухнет, сулится кобеля с цепи спустить. А кобель у нее знатный. По себе судит Зинаида. Она бы цепняка натравила, вот и топает с проклятьями со двора, грозится дурь из Варьки дома лопатой вышибить. Знает Варя - дома кровавая расправа будет. Но это потом. А у директора школы в доме прохладно, чисто, мусорить некому. Поворачивается на кухне одинокая Вера Геннадьевна, суп вчерашний разогревает. В распахнутое окно сирень заглядывает, смеется над Варей: «Будет тебе дома».
 Посидев  в зале дура дурой, Варя криво вылезает из-за полированного стола с хрустальной вазой посередине и - ноги, мои ноги, уносите мою задницу за околицу. Без реверанса.
За околицей — степь. Глаза прищуришь — океан. И гордые рыбы над волнами. У летучих рыб мощные острые крылья, иссиня - черные спины, белые груди, блестящие головы:
 - Кьяк-къяк-кьяк! - кричат летучие рыбы.
 - А-а-а, - попалась, зараза! - мать за волосы ухватила, чуть кожу не отодрала. - А ну, скотобаза, грядки полоть!
 - Кьяк-къяк-кьяк!
 - Я те пощурюсь на мать, я из тя дурь лопатой вышибу! Попрячься еще у меня, попрячься!
Грядки остро пахнут укропом.
"Варенька, Анютины глазки зацвели".
- Бабуля!
"Мои любимые Анютины глазки. Увидишь их, меня вспомнишь".
Нестерпимое горе прижало к земле, грядку обняла, как могильный холмик. У степного сокола мощные крылья, иссиня - черная спина, белая грудь, блестящая голова. Высоко летит сокол в степи, все видит.
Отец, когда был трезвый, вступался за дочь:
- Зинка! Опять она у тебя ноет. Била опять?
- Кто? Я? Да побойся ты Бога, отец. Что ж я своему дитю - враг лютый?
- Варька! А ну иди сюда. Чего ноешь? Мать убивала?
Зинка выскакивала вперед:
- Била я тебя? Била? Чего молчишь? Правду говори отцу. Била?
- Нет.
- А чего тогда ноешь, зараза такая, - отец смотрел ясным взглядом,- Зы-зы-зы. Весь мозг просверлила.
- Как будто он есть,- брала свое Зинкина натура.
- Чего-о?
- Откуда у нее мозг, говорю?
- Ты мне смотри, лахудра, еще это зы-зы услышу, я тебя выволахаю, как медведь барсука.
- Нашел крайнюю.  Эта твоя Варька та еще притвора. Аркистка Гурченка!
- А ты не замай. Пойдешь, Варька, на Гурченку учиться?
- Пойду-у.
- Пусть читает! Увижу, не даешь... Ой, смотри.
- Медведь нашелся, - шептала мать, - Сусля, алканавт треклятый. Я тебя  сама так отволахаю — год задом разговаривать будешь.
И вслух:
- Ке-е- шь, а давай по маленькой?
С наслаждением била потом и рычащего пьяного мужа, и избитую дочь:
- Умнаи, да? Умнаи?
 За придурь (читать запоем) получила девчонка прозвище - Варя горькая.  На кой такая горькая нужна в деревне? Начиталась глупых книжек, шепнула директору школы, что мечтает отведать икру летучих рыб.
 - Отведать! - уперла в бока руки  Вера Геннадьевна.- Думать забудь. Пришло же в голову. Где мы и где рыбы летучие. Да и вранье это все. Не летают они. Из воды выпрыгивают.
 Варя перестала верить учительнице французского Борисовских. А зря. Помогла Вера Геннадьевна выпускнице Степановой уехать в Москву. В Гурченки.
 - Только помни, Варя, - Борисовских выкладывала на столик в вагоне вареные яйца, огурцы, курицу,- В Москве те же мужики, только надели пиджаки с галстуками и разводят болтологию. А дома каждый че попало вытворяет. По - пластунски, но выучись. Ни от кого зависеть не будешь, значит, полетаешь.
 Помахала с перрона, уплывая навсегда с зеленым вокзалом,  палисадником,  белеными гольфами тополей, мальчишкой на велосипеде, очередью машин на переезде.

 В приемной комиссии театрального не смотрели друг другу в глаза. Варя еще частушку решила спеть:
 - Ой, ё, ё,  сестреноська, обрати внимания на мои страдания!
 - А что делать-то с ее красотой? Красота в наличии. Но ведь кукла механическая.
 - Пугало огородное.
 - Бесперспективняк.
 - Бесперспективняк? - удивилась Варя.
 - А, может, и нет, - почесал в затылке председатель комиссии Сергей Петрович Сахнов. - Ну-ка, Степанова, еще раз повтори.
 Варя искоса глянула на белоснежный воротник, маслянистые красные губы народного артиста:
 - Бесперспективняк.
 «Кьяк-кьяк-кьяк»!
 - Ну? Не видите что ли? Ее лицо — посул милостыни. Еще автографы будем у нее брать.
 - Под вашу ответственность, Сергей Петрович.
 - Не под вашу же,- решилась участь Вари.

 Но студенческая жизнь закончилась мигом. На пикнике.
 - Я вас люблю, люблю, люблю, - артикулировали красные маслянистые губы.
 Варя вскочила, замелькала между березами. В книжках героини всегда мелькали.
 - Черт, - народный потрусил за ней:
 - А у-у!
 Он запыхался, споткнулся о муравейник:
 - Да подожди ты! - рявкнул.
 - Что-о?
 -Люблю, люблю, люблю.
 - Ау, ау.
 Такая пошлость.Дурь. Да. Дурь. К восемнадцатилетней спине как к мокрому грибу прилип березовый лист.
 - Облегченное чувство собственного достоинства, - сказала Варя. - Уберите, пожалуйста, с моей спины листок. Или что там?
 У некоторых мужчин кризис среднего возраста начинается еще в детстве. Сергей Петрович слизнул лист языком и закашлялся. Просолился листик любовными утехами народного:
 - Прилип, как банный лист к заднице.
 Варя все пыталась вытолкнуть комок из горла, гладила шею длинными пальцами:
 - И?
 - Ну, будешь жить у меня. Поехали.
 Сергей Петрович смотрел трагиком. Ему казалось, что в его прекрасных народных глазах, в зрачках, отражается Голгофа.
 - У вас жить? В качестве чего? - по ногам Вари текла кровь.
 Сжимая молитвенные кулачки перед волосатой грудью, трагик прошептал:
 - Будущего. В зрачках — Голгофа.
 - Насколько дальнего?
 - Не надо интуичить! Не говори с тоскою - были, а с благодарностию — были. Тебе точно исполнилось восемнадцать?
 - Точно.
 Сахнов оживился, встал с четверенек, выпрямился:
 - Именно. Вытащить эту девочку из бездны. Я на это обопрусь, как на костыль.
 - Обопретесь?
 - Смутное время многие путают с понятием мутное время. А это идет от смутьян. Смущать. Я не дам себя смущать! Я вытащу тебя из бездны.
 Будущая невестка вошла в московский дом. Домашние народного сидели за столом и исподлобья смотрели на Варю Степанову. Варя быстро привыкла, что  домашние говорят о ней в третьем лице. «Она опять пролила соус на скатерть. Она опять. Опять. Опять». В доме Сахнова завалы книг. "Опять, опять пролила". А Варе все равно. Она читала настоящие книги: "В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцева, в один из самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека...".
 По воскресным обедам будущая свекровь грузным сгорбленным жуком таскала на стол тарелки, кастрюли, белобокие пироги и глядела на Зосю, многолетнюю  любовницу Сергея Петровича. Так она глядит в рыбном ряду на семгу и форель. Вдумчиво.
 Варя понимала, что Анжела Владимировна выбирает законную жену Сергуне. Семга или форель? Форель Варя или семга Зося?
 Свекровь не понимала, что Варя - летучая рыба, а Зося — женщина — саркофаг- пожиратель мяса. Саркофаг защищал театр от радиации Сергея Викторовича. Это ценили все, кроме самого  народного. Сергуня на репетициях говорил вкрадчиво и вдруг взмахивал растопыренными пальцами, сиплым фальцетом хлестал по лицам:
 - Это не то! Не то! Не то!
 Зося шла по длинному коридору театра и понимала, что Сахнов видит ее некрасивую походку. Это было не то. Только потому что он видел красивую Варину.  И Зося Важина внутренне ежилась, но печатала шаг, качала широкими плечами, шла так, чтобы грудь под блузкой тряслась грубо — вульгарно, как  любил Сергуня. И  уединялась с ним в  гримерной, отражаясь в зеркале. А потом, переходила через улицу и курила у Вари в спальне, умильно улыбаясь сквозь дым. И репетиция летела на крыльях. И Сахнов летал.
 Как-то в воскресенье сигарета вздрогнула в узловатых худых пальцах Важиной. Зося улыбнулась, а затем вся зависть, вся горечь, вся злоба выплеснулись Варе  в лицо, опалили волосы, брови, ресницы, глаза, щеки, губы. Не сразу осознав, напряженно улыбаясь, Варя смотрела слезами на соперницу, но в глазах рос ужас, как будто она видит воскресшего покойника и не верит, что действительно видит его:
 - Зося, вы с ума сошла?
 - Что ты вылупилась, скотобаза? Деревня вонючая! Что ты здесь высиживаешь? Что ты здесь хочешь высидеть?
 Гражданская свекровь постучала в стенку:
 - Что там у вас?
 Зося вскочила, подошла к открытой двери, крикнула:
 - Все хорошо, мама!
 - Ну, так не орите если все хорошо. Голова от вас болит. Скоро обедать будем. Иди, Зося, скажи, чтобы накрывали.
 Прислуга Федоровна ходила набычась, пучок рыжих волос набок, как хвост -  у кокетливой собаки. Стряпала с папиросой в зубах вонючую еду, лила много дорогого оливкового масла в переваренные рожки и размешивала их так, чтобы они верещали. Но зато Анжела Владимировна больше не таскала пироги на стол.
 - Ты слышишь, Зося?
 - Хорошо, мама, сейчас скажу!
 Зося вспомнила про дымящую сигарету, втерла ее в белую раму стеклопакета:
 - Надоела ты Сергею. Давай так, милая. Попа к попе и кто дальше отскочит.
 Варя держала на коленях шкатулку. Соловей, похожий на попугайчика, крутился золотым петушком на флюгере, но когда закрывалась прозрачная крышка, он шлепался на бок, как картонка.
 - Все не то, что кажется. А куда мне идти?
 - Здесь не приют для бездомных!
 - Вы злая, Зося.
 - Подними раба с колен, получишь хама.
 «Кьяк — кьяк - кьяк». Собираться Варе - только подпоясаться.
 - Куда это она? - возможная свекровь смотрела на Зосю недовольно.
 Форель сама ушла. Свекровь должна выбирать, а не семга. Конечно, семга называет ее мамой, а форель нет, но форель все-таки нежнее.
 - Варенька сказала, что мы ей остобрыдли. А я сейчас здесь все проветрю, - Важина дрожащими пальцами открыла окно.
 - Да-а? - Анжела Владимировна помнила, что она  натура тонкая, но ее мясистое лицо, отражая эмоции, теряет убедительность. И она удержала его непроницаемым, - Ну что ж. Идем обедать.
 Открылась входная дверь. Сергей Петрович трагически протянул руку. Запомнилось: Варино зеркало на подоконнике. Медленно падает. Разлетаются осколки.
 А Варя стояла на остановке в Москве. Солнце прижигало язвы на лиловом  бомже.  Он спал на скамейке в позе зародыша, подложив под голову грязный кулак. Варе стало страшно.
 - Та-а- к, красавица, чего плачем? - дядька почти прошел, но оглянулся, оглядел внимательно с ног до головы,- Что случилось?
 - От мужа ушла.
 - От мужа. А сколько же тебе лет?
 - Восемнадцать.
 - Что же вы все беспризорничаете, милаи? Сердце-то есть у твоих отца-матери? Или сирота? Сирота?
 В отчаянии чувство опасности растворяется, как сахар в кипятке.  Варя долго ехала с дядей Вовой в электричке, где гуляли сквозняки и красные сиденья раскалялись от солнца. Потом долго шла через поле, через лес, мимо удивленных трехэтажных коттеджей напротив зеленого пруда. Дом, похожий в тумане на недоеденный хлеб, отозвался щебетом кенара, теплом, скрипом деревянной лестницы.
 - Вот. Здесь будешь жить всю неделю одна, а по выходным буду приезжать. Телефон у тебя есть?
 Варя выглянула в окно второго этажа, прищурилась. Летом увидела заснеженное поле, поземку, кочки, сухой ковыль из-под снега. То, что на других наводило тоску, ей было мило. Представила себя в шапке с инеем на ресницах и челке и подумала, что надо запомнить себя такую; в чужом доме, у окна, летом.
Дядя Вова больше не приезжал. Варя ждала. А в середине августа приехала дочка дяди Вовы с мужем:
 - Прислуга -а!  Мы приехали. Вы свободны до понеде-е-льника.
 Варя взяла телефон и осторожно пошла по скрипучей лестнице вниз.
 - Вот кто ты такой? Кто ты такой? - загорелая дочка дяди Вовы сидела на диване в желтом купальнике, развязывала пакет с едой.
 - Я зарабатываю, значит, я существую,- ответил невидимый для Вари человек.
 - Это - зарабатываю? Вот я каждый день обедаю в Макдоналдсе. А ты - всухомятку.
 - В Макдоналдсе? Если бы в Плазе, то я бы еще понял. Ты - американский бомж.
 Дочка дяди Вовы рассмеялась, бросила в мужа бананом. Тот вышел из-под лестницы, рывком поднял жену и начал целовать в закрытые глаза.
 - Олег! Ну, Олег. Продукты. В холодильник.
 Варя повернула назад, ступенька закряхтела. Мужчина оглянулся:
 - О! Мама миа! Нимфа.
 - Ну, папочка, удружил, - вспыхнула дочка. - Паспорт у тебя, нимфа, есть?
 - Есть.
 - Давай сюда.
 - Он там, в тумбочке.
 - А чего ты встала-то здесь? Иди! Придешь в понедельник. После десяти.
- Извините, пожалуйста, а где дядя Вова?
- Дядя Вова! А ты не знаешь? Папа умер.
- Умер?
- Ты не знала, что люди умирают? Не бойся, он побеспокоился о тебе. Ты можешь здесь жить. Кроме выходных.
Варя два дня ходила по Москве, ночевала на Ярославском вокзале, делая вид, что ждет поезда и прячась от полиции, а в понедельник приехала на дачу. Через поле, через лес, мимо коттеджей, мимо пруда. Кенор обрадовался, распелся, солнце валялось на пустом хозяйском диване. А вечером приехал дочкин муж. Плакал от счастья - несчастья. Розовая рубашка подчеркивала синюю небритость, землистое лицо и коричневые круги под глазами. Варя сострадала. В подключичную вену капельно поступала любовь.
- Ты понимаешь, она уверена, что ради нее я должен предавать себя, зарабатывать ей на жизнь предательством своей мечты. Я ведь многого мог добиться. А она думает, я должен предать свою жизнь - ради ее жизни.
- А вы не должны?
- Ради нее - нет. Я несчастлив, Варя. Я надтреснутая натура. Только ты можешь соединить меня с этим миром. Спаси меня, девочка. Иди ко мне.
Сильный теплый ветер трепал деревья под черными тучами, молнии секли высокую траву, налетел дождь. И вдруг все стихло, небо засветилось розовой расплавленной платиной, запылал закат, на фоне вымытой земли ярко-белыми рыбьими скелетами застыли березы.
Потом она варила грибной суп на веранде и думала как рассказать Олегу про свою мечту. Он, щурился, курил, вздыхал, наблюдал за ней как за диковинной рыбиной в огромном аквариуме в Дубаи. Рыбина плавала хмурая, крутолобая, с оттопыренной нижней губой.
- Фарс - мажор,- сказал он.
Пахло грибным супом, мокрым летом, вечерним солнцем. Олег сунул сигарету в хлебницу. "Забавная девчонка эта Варя".
Варя волновалась, отворачивала лицо:
- Ты ешь суп?
- Да. Я ем суп. Дома.
- Дома?
- Что тут удивительного, что я ем суп дома?
 Так и повелось. У Вари спасался, суп ел дома. Гость понимал, что нужно делать вид, будто у нее, у Вари, не было выбора и только потому она совершает эту подлость - любит его. А Варя просто любила. Как любит никому не нужный щенок за похлопывание по спине.
Однажды, за день до Нового года, Варя оглянулась на Олега и натянула простыню до подбородка. Лицо свекольного цвета, белые гипсовые кисти из рукавов синего дорогого костюма испугали ее. Олег смотрел в окно второго этажа. Варя заставила себя встать. По дорожке к дому, с обмотанной вокруг шеи золотистой гирляндой, шла Ирина, за ней с пакетами в руках уверенно шагал высокий мужчина.
- Никому нельзя верить, - процедил Олег. - Вопрос один, ответов миллиард.
- Надо дать знать, что мы здесь,- Варя вспомнила, что она в простыне и побежала за шкаф, одеваться.
- Не на-до, - угрожающе сказал Олег.
Хозяйка вошла в дом:
- Прислу-уга-а!
Варя вышла из комнаты и стала спускаться по лестнице.
- Свободна,- исподлобья глянула Ирина. - Иди к себе и закройся. Позову.
Варя старалась не смотреть на Олега. Он стоял лицом к темному окну, качался с пяток на носки, сцепив за спиной руки. Клочья снега прилипали к стеклу чужими лицами. На елке вспыхивали - истаивали огоньки гирлянды. Пахло апельсинами, хвоей, пролитым на пододеяльник шампанским.
Внизу хохотали, что-то разбили, потом все стихло.
- Думаю, пора, - Олег, отодвинул Варю с прохода на лестницу и сбежал вниз.
Варя села на край кровати, щеки горели, ладони пронизывала боль.
- Смачная женщина,- услышала она незнакомый голос.
"Это Олег сказал"? - изумилась.
- Изволь, - визгливо начала Ирина, но муж ее перебил:
- Нет, я не изволю!
Варя испугалась за Олега и вышла на площадку. Незнакомец прыгал на одной ноге, не попадая в брюки. Ирина голышом сидела на диване, закинув ногу на ногу, вздернув подбородок.
- Мадам, как вы моветоны, - насмешливо сказал Олег.
На Варю никто не обращал внимания.
- Любимая, - мужик справился с брюками, почувствовав уверенность, накинул на Ирину банное полотенце, - Дать ему в гланды? 
- Это что за гроза Ямайки в рваной майке? - Олег, широко прошагал к столу, пальцами загасил коряво оплывшую свечу, зажег свет. Соперника рассмешила гроза Ямайки, он всплеснул руками и расхохотался. Олег подскочил, сгреб в пятерню смеющееся лицо:
- За-а-ткнись!
 Олег был много ниже, белый от бешенства он молча ударил головой в грудь противника.  Мужик сложился пополам от хохота:
- Храбрый той-терьер, - сквозь всхлипывания выдавливал он.- Хра-а-а...Ой, не могу.
- Русский той-терьер хоть и маленький, но будет защищать хозяйку до последнего,- Ирина натянула платье и завязывала шнурки на модных сапогах. - Это боец!
- Ага. Секунда боя, - смешливый ударил ладонью снизу в подбородок.
Олег упал, но поднялся и ринулся на обидчика. Но тот, не переставая улыбаться, отвел его рукой:
- Уймись, сохатый.
- Я вынимаю свою долю из дела,- злорадно глядя на мужа, сказала Ирина.
- Чего?
- Вынимаю долю из дела. А ты возвращайся в родные говны. Понял?
- Да понял, я понял. Не верь вору прощенному.
- А сам? Варька! Иди сюда!
Варя попятилась, но преодолела стыд и стала спускаться.
- Ты что устраиваешь? - Олег сделал шаг в сторону Вари, но остановился.
- Ух ты какая цыпа маленькая, - осклабился ухажер Ирины.- Ей восемнадцать - то хоть есть? 
- Опана! Пузо на нос лезет. Сюрпрайз. Варька, с ним спала? - Ирина ткнула пальцем в сторону мужа.
- Не Варька, а Варя.
- Б..ть! Она еще выеживаться будет! Отвечай!
- Варя, иди к себе, - сказал Олег, а с тобой я дома поговорю.
- Не-е-т. В говны! Оба! Сегодня же.
 Варя, не помня себя,вошла в комнату, обвела взглядом углы и вслух сказала:
- Скажите, что мне делать? Пожалуйста.
Потом заплакала, стоя. Внизу хлопнула дверь. Варя бросилась к окну, оно не сразу подалось, с треском отклеился утеплитель, в комнату полетел снег.
Первым к воротам шагал ухажер Ирины, замыкающим - Олег. В душе Вари, будто в комнате из которой вынесли вещи, остались только стены с оборванными обоями. Пусто, тесно, темно.

*    *    *

Ночью Олег привез стеклянную баночку с иностранной этикеткой:
 - Исполнение мечты!
 - Что это?
 - Икра летучих рыб.
Варя сохранила баночку. Когда подъезжала к Тарлуку, проверила сумку. На месте. Навсегда подплывал зеленый вокзал с белыми от мороза окнами, заснеженными палисадником,  тополями, очередью машин на переезде. Борисовских замахала с перрона варежками, заулыбалась. Варя вышла из поезда. Улыбка застыла на лице директора школы. Пальто едва застегнулось на подопечной.
 - Икра летучих рыб? - Вера Геннадьевна кивнула  на живот. - Ну, ладно. Пошли домой, горькая. Мать тебя на порог не пустит. А батя не просыхает.
 У Веры Геннадьевны Варя достала  иностранную баночку. Поставила рядом с хрустальной вазой на полированный стол.
 - Это что?
 - Мечта.
 - Мечта?
 - Икра летучих рыб.
 Борисовских покрутила баночку перед глазами, пошептала беззвучно. Вытерла слезы.  Этикетка была французской - «Каштановый мед».
 - Знаешь что? Мы ее не будем открывать. Ну что мы - мечту слопаем?
 - Вера Геннадьевна. Я все-все теперь умею делать. Не плачьте.
 Варя запомнила этот день. И овалы их лиц, еще тонкие, четкие, глаза большие. Лица как милостыни.
 Посулы.