Чашка, ставшая поводом для этой истории, была подарена в один из светлых валентиновых дней. Голубая, с широким позолоченным окоёмом и такой пышной розой на круглом боку, что можно было любоваться часами. Среди другой, не менее элегантной посуды, частые юлькины визитёры выделяли именно её. Кто-то даже уговаривал продать, но известно, подарки не продаются.
День за днём, год за годом чашка прикасалась к губам, то с темпераментом Арабики, то с галантностью эрлгрея, то с успокоительной нежностью зелёного мелиссового чая. Совокупность дней и лет так сплотила её с хозяйкой, что представить их отдельно уже не являлось возможным. Розовое утро, сонная Юлька в пижамке, жгущая глаз, под солнечным лучом, позолота и первый глоток нового дня. Какие же вкусные это были годы, как черносливовый десерт с грецким орехом, залитый сладкой сметаной. Но, десерты, увы, скоросъедаемы...
И вот, среди нового яркого фаянса и фарфора, чашка всё также неприлично заметна уже истёршейся позолотой, вылинявшей розой и оспинами частых сколов. Но для хозяйки она продолжает оставаться единственной среди разноцветного сброда. Привычным жестом лёгкой руки в мягких веснушках, Юленька прихватывает её за ручку, щедро плещет крепкого кофе и усаживается в кресло у окна. Щекочет чашкины бока медными кудряшками, а та словно ободряюще подмигивает ей тенью от позолоты. Юлька любуется ажурными облачками, улыбается и вроде бы светло, но с коричной горчинкой. Когда она появилась, откуда взялась?! От горчинки Юленька кажется старше. Даже морщинка между бровями от неё выглядит глубже.
Вечером за ужином, муж всегда говорит похожее:
- Выброси, наконец, эту рухлядь! Смотреть противно!
- Не смотри – корично улыбается Юлька.
- Да иди ты...! – багровеет супруг и выскакивает из кухни, обязательно хлопая дверью до дребезжания оконной рамы.
И тогда, Юленька вновь наливает чая, смотрит сквозь своё зыбкое отражение на стекле и улыбается, но уже полынно. Она думает о муже. О том, что он сохранился куда хуже, чем чашка. Оплыл парафиновой свечой, покрылся кракелюрами, точно полотно ренессанса. Отяжелел, будто намеренно мутировав под диван перед телевизором. Более всего Юленьке жаль его глаз. Белки пожелтели, а на радужку опустился классический туман с костромских болот. Она думает, что хочет уйти от него, уехать на последнем рейсовом автобусе в дымную провинцию, где когда-то жили мальчик с девочкой, любившие друг друга до озноба. Где отец девочки, директор завода, похожий на члена политбюро в каракуле, запретил дочери «иметь сношения» с сыном валяльщицы с суконной фабрики. Они тогда написали записку, мол, не можем, не виним... и наглотались всякой дряни из аптечки. Да, размышляет она, надо было искать другие пути, чтобы наверняка... Ведь, могли бы они, могли бы навсегда остаться четой Монтекки или войти в легенды, подобно супругам Лафарг! Дрянь из аптечки не сработала, как ожидалось... Всё закончилось глупой промывкой желудков, а если бы не Юлькин папочка, то ещё и психушкой... Некоторое время им всё же пришлось поваляться в больнице. Он оклемался быстрее. Её горсть отравы была первой, как «Paet, non dolet!»* и более жадной. День юленькиной выписки пришёлся на 14 февраля. Придя за ней, он и принёс ту самую чашку, дорогущую немецкую... Заглянул, залитыми серебром, глазами прямо в сердце и спросил: «Выйдешь за меня?» Принимая подарок, Юленька робко кивнула, опасаясь, что от счастья голову разорвёт в клочья. Кто в здравом рассудке способен был нафантазировать в тот день, что когда-нибудь, чашка останется единственной, сдерживающей от побега, силой?! Старая чашка, наполненная соком прошедшей любви.
* «Пит, не больно!»