5 мая - День водолаза в России.
С Днём водолаза всех ,кто причастен!
Книга первая
«ЧФ. Севастополь. Школа водолазов».
Из раздела
Часть вторая: «Военное и водолазное дело»
Глава третья
Соблазны рыбины ночной. Эхо эры былой любви...
В новом году водолазное дело с теоретическими и практическими занятиями стало основным в службе курсантов. Разумеется, никто не отменил ни несение нарядов, ни строевые, ни политчасы, как и заурядные повседневные обязанности. Но маршировок стало наполовину меньше, конспектирование ленинских работ тоже усеклось, вместе с курсом молодого бойца закончилась и зубодробительная зубрёжка уставов.
Учебно-боевая (больше подходит «учебно-трудовая») неделя разделилась на уроки в учебных классах и спуски на водолазном полигоне. На классных часах, после прохождения теоретического курса по разновидностям водолазного снаряжения и оборудования, слушатели конспектируют «Физиологию» и, в частности, самые злободневные пока для них болезни, именуемые «баротравма уха» и «баротравма лёгких». А на практике, чтобы восстановить приобретённые на гражданке легководолазные навыки, их продолжают спускать в СВУ - как автономно (с аппаратом АВМ-3), так и «шлангово» (с подачей воздуха принудительно, с поверхности).
Для бывалых легководолазов, как Федя Симахин, спуски такие не интересны. Сколько часов провёл он в мути Днепра в СВУ! Тогда, на гражданке, весна-лето-осень катились по зеленокудрым берегам реки, тепло было водолазить. А теперь, в севастопольской зиме - слякотной, холодной и ветреной, особенно здесь, на открытом побережье, спуски в тонком гидрокомбинезоне – сущий ад. Погружения варьируются то с аппаратом, то без, то в ластах, то в ботах. Сюда же добавить одевание-раздевание со жгутовкой-разжгутовкой аппендикса, сборку-разборку, проверку-протирку аппарата и прочие рабочие заморочки, и всё – на холоде. Да и спусков как таковых нет. Топтание у трапа, стояние на трапе, да на грунте под ним шажки делать на сигнальной привязи, и – чтоб не далее пяти метров от поста! А задания – так как для первоклашек: проверка на герметичность, отработка дыхания и ручной связи по кабель-сигналу («дёрнуть раз», «дёрнуть два раза», «дёрнуть и потрясти»), хождение по грунту в ботах, передвижение в ластах... Возня в двухметровой луже! Лишь сама лужа тем интересна, что она безмерная, морская! Но не в СВУ среди зимы осваивать море надо, а в комфортных «трёболтах».
Симахина, как речного легководолаза, очень впечатлили спуски в этом фантастическом снаряжении в неизведанную морскую стихию. В первые дни после них Феде голубые сны снились. Всё было ново – и скафандр, и морская среда, и он в них - в среде и в скафандре.
Что улитка в маленьком домике, передвигался он по зелёно-голубой, неподвижной, как в городском плавательном бассейне водной толще. Отсутствие течения – вот что в первую очередь ощутил Фёдор. И, естественно, видимость поразила - на пять, нет, на десять метров вокруг. Водолаз, спускаемый на соседней станции, был обозрим, как в аквариуме.
Осваивая снаряжение, рисковый Федя своевольничал и экспериментировал: «А что, если весь воздух вытравить из скафандра?». И он жал головной клапан до тех пор, пока вода не обжимала рубаху, начиная с ног и доходя до грудной клетки, на которую начинали давить невесомые ранее грузы. Федя даже ложился на грунт при этом эксперименте. И когда водная масса наваливалась, плюща его, как мочёную капусту чугунный гнёт в бочке, - Федя отпускал клапан. Воздух заполнял скафандр и водолаз, приобретая плавучесть, начинал отрываться от грунта, всплывать на поверхность, точно космонавт в невесомости. Непередаваемые ощущения!
Не все курсанты додумывались и рисковали проделывать подобное, запретное. Но многие, как и Федя, дурачились под водой: подходили друг к другу, обменивались рукопожатиями, упирались «лбами» шлемов, разглядывая увеличенные черты товарища сквозь толщу воды и стёкла иллюминаторов. Разглядев черты, смеясь, строили рожи, обнимались, «играли в футбол», мутя галошами дно, показывали «борцовские приёмы» и даже фехтовали на ножах! Упаси Бог, чтобы такое рассмотрел с поста Кирпичный (его опытному глазу несложно определить «анархию» на дне по пузырям, выходящим на поверхность), или чтобы старшины раскусили!
По душе, по «физиологии» пришлось Феде новое снаряжение. Век бы спускался в нём – подальше и поглубже от проклятой роты, от старшин-прихватчиков.
Сегодня на утренней физзарядке Федя снова сцепился со старшим матросом Мозговитым. Как коса на камень сошлись матрос и стармос. Федя, как бывший спортсмен (он ещё и в школьной секции борьбы занимался), стал объяснять безмозглому Мозговитому, что после интенсивного бега нельзя сразу переходить на шаг. Сначала нужно на трусцу перейти, чтобы дыхание успокоить, потом на быстрый шаг, а уж после этого на свободный, а не на строевой шаг, как Мозговитый командует. Физзарядка ведь, а не отработка ать-два на плацу!
А сопливый стармос окрысился:
- Разговорчики, Симахин! У нас слишком вумные гальюны по отбою драят!
Вот тебе и тихоня Мозговитый. Тихим в первые дни был, а теперь скурвился, остаршинился, голос прорезаться начал, как у петушка.
Ну, Федя и ответил «безмозглому», что гальюны по сроку службы им двоим - если бы на «коробке» - наравне положено драить. И вообще, кабы не форма и погоны – Федя бы стармоса, козла огородного, одной левой завалил!
Мозговитого не любят во взводе и не скрывают этого - невелика птица, сам ещё «дух» вчерашний, а командует, как заправский старшина. Ему ещё одну «соплю» накинь – так по объявлению нарядов самого Быдайко превзойдёт.
После физзарядки Мозговитый сразу к Быдайко жаловаться побежал. А тот без выяснения, кто прав, кто виноват, влепил Симахину наряд на рыбину. Мотивировка проста: за пререкание со старшим по званию.
Ну, где на свете правда?
И вот после спусков Феде вновь заступать дневалить, а рыбина - самое гнилое место из всех, что есть в части. Оттого нет у Феди никакого настроения. Тоскливо Симахину. На спусках промокнешь-намёрзнешься, так ещё и роту после целые сутки вылизывать! А ещё Прыймак на спусках замучил его своими дурацкими сигналами.
Прыймак у Феди был обеспечивающим водолазом и стоял на шланг-сигнале. С водолазными сигналами проблемы почти у всех. Сигнал курсанты подают невнятно, неразборчиво: попробуй понять, что там тебе с поверхности (или из-под воды, смотря, где находишься) дёрнули-потрясли?
«Так корову за титьку в колхозе дёргают», - говорит Кирпичный о том, как курсанты владеют сигнальным концом. И прав. Но это ещё ничего, когда неразборчиво и непонятно трясут да дёргают. Прыймак, сволочь, мало того, что все полчаса промучил сигнальными непонятками, он напоследок выбрал всю слабину, да так дёрнул, что чуть Федю на поверхность не вырвал со дна. Федя по выходу на пост едва сдержался, чтоб по роже обеспечивающему не съездить. Еле усмирил себя, когда его раздевали, но матюгами Прыймака окатил с ног до головы.
Курсанты, если присмотреться, наглеть понемногу стали. В первое время на водолазных постах лишнее движение боялись сделать. Всё по строгим водолазным командам выполняли. А теперь грамотными, деловыми себя считают, покрикивают друг на друга, указывают, что и как делать, даже вразвалочку по постам ходят. А ведь даже сигналы подавать не научились…
К тому же, в роте объявили, что Прыймак и Симахин в один наряд заступают. Вот уж подарочки, так подарочки судьбы. И в прошлом наряде вместе с этим раздолбаем дневалили, и в этот раз.
Прыймак - он откуда-то из Закарпатья. У него треугольноподобная голова, оттопыренные уши, выцветшей голубизны глаза навыкате и широкий, как у жабы рот. Прыймак вообще кадр ещё тот, хотя и рядится в тихушники. В том дневальстве такое дело учудил! Потому и не вылазит теперь из нарядов. А перед тем - перед «делом» Прыймака - вот ещё, какой эксцесс на рыбине произошёл.
Дежурным части был Данильченко. Но дневальный из первого взвода Сушко не знал, не придал значения или забыл о Данильченко. Сушко - земляк Прыймака, кстати - перед нарядом посылку яблок из дома получил, да не успел с фруктами порезвиться: заступление в наряд началось. Недолго думая, половину яблок он роздал своим взводникам, чтоб не клянчили больше, а половину в тумбочку припрятал, чтоб ночью в наряде спокойно «покуштовать смачного яблучка из ридного садочку». И вот в 12 часов ночи, сменив, как положено, товарища на рыбине, стоит Сушко на боевом посту и лопает яблочки, что из тумбочки за пазуху набросал. В полный рот жрёт, аж хруст коридор сотрясает. Да из спальни храп похлеще яблочного треска идёт, заглушает и оглушает едока. И - пусто в коридоре, ночь... Не торопясь, со смаком поглощает витамины хлопец, никто ему не мешает, в рот не заглядывает, поделиться не просит.
А в это время Данильченко в роту поднимается по каменной лестнице - с обхода части идёт, чтоб погреться в своём кабинете, чайку попить.
Как тут дневальному услышать шаги офицера? Полон рот яблок, треск в ушах, - а Данильченко всегда мягко, как кошка ходит, но не выслеживает, а просто по фактуре такой - сухой, невесомый человек.
И вот входит командир в роту. Не глядя на дневального, начинает проходить мимо. А тот, опешивший от появления командира, как держал в руке огрызок яблока, так с ним честь и отдал – два пальца под беску (бескозырка) приткнул, как в старорежимной царской армии, а под тремя остальными огрызок зажат, один кончик черенка выглядывает. И, главное, щёки у дневального, как у хомяка раздуты, и глаза от страха выпучены.
Данильченко козырнул по инерции, но боковым зрением уловил необычное выражение лица дневального. Остановился командир, посмотрел внимательно на матроса и спрашивает тихо, ночь ведь:
- Что с Вами, товарищ матрос? Как самочувствие? Не больны ли?
А Сушко глазами хлопает, как филин, да сопит в две ноздри: ни ответить ему, ни кусок проглотить (разжевать-то не успел!). И хвостик с огрызка в кулаке из-под бески торчит.
Тут и дежурный старшина к месту события подоспел из «старшинской». Тоже рожа перепуганная, измятая - прикирял там малость…
В общем, большой шум поутру был. С дневальством по роте ещё строже стало, а насчёт посылок руководство постановило: после вскрытия употреблять съестное на месте, в течение получаса. Благо за едоками ходить в другие роты не надо.
Но то с Сушко произошло. А с придурочным Прыймаком в Федином наряде хохма в сто раз прикольней вышла.
Прыймак тоже ночью - в три или полчетвёртого - на рыбине стоял. Как раз самый сон на планете. Недаром немцы в сорок первом именно в четыре часа утра Киев начали бомбить.
Храпит рота. И Быдайко в старшинской за столом дрыхнет. Сменившийся Андронаке, бодрствующий по раскладу дневальства, в сушилку вздремнуть пришхерился - молдаване теплолюбивый народ. А третий дневальный, Федя, заслуженно на коечке поверх одеяла в роте спит – не запрещено прилечь ночью перед заступлением на свои «рыбные» часы.
Стоит-стоит Прыймак – тоска, скука, минуты по циферблату, как рахиты передвигаются. Тихо, тепло, затхло. Сквозь храп вскрики порою из спальни доносятся. На стене - напротив рыбины - застеклённая инструкция с обязанностями дневального висит. Противная инструкция, читать не хочется, без того все пункты наизусть вызубрены. Но вот если всмотреться не в строки, а в стекло, то в нём можно отражение увидеть - себя рассмотреть, как в тусклом зеркале. Очень даже внятно рассмотреть можно...
Вглядывается Прыймак от нечего делать в стекло, поворачивается и так, и эдак, беску то на лоб - налево, направо перекидывает, то, как лихой старослужащий, на затылок задвигает. Красавец! Форменный воротник поправляет, тельник вниз оттягивает, чтоб полосочки строго горизонтально выглядывали, ровненько, как строчки на тетрадном листке по чистописанию. И ленточки с якорями наперёд, на ключицы закидывает – золотыми якорями под взгляды воображаемых прохожих. Воин! Матрос Черноморского флота! Вот бы прикарпатская дивчина Оксанка «подывылася якый вин гарный»!
А налево, в конце коридора, на повороте в вестибюль, дверь в кабинет командира роты приоткрыта. Это Федя Симахин сделал приборку и неплотно прикрыл кабинет. В щель двери виднеется плечо запасного кителя Данильченко. Китель на плечиках сидит, а плечики на стояке вешалки, стоящей у входа в кабинет, висят. И на погоне мундира красуется серебристая звезда капитана третьего ранга! Рукой подать до офицерской формы!..
Озадачился Прыймак. Топчется, как конь в стойле. То на себя посмотрит, то на командирский китель. Форма матросская, конечно, хороша, но не эта, что на нём - повседневная, рабочая. Офицерский китель куда представительней. Плотоядно поглядывает курсант на обольстительную звёздочку. Какой матрос адмиралом стать не мечтает! А «каптри» – чем не миниконтр-адмирал?!
И не выдержал неуставных позывов души своей курсант. Шагнул с рыбины, прошёл по коридору на цыпочках к кабинету. Протянул руку в приоткрытую дверь, снял заветный звёздный китель. На вешалке ещё и запасная фуражка Данильченко висит - лаковый козырёк лавровыми ветвями золочённый!
Пронёс это всё благолепие зачуханный дневальный к рыбине, встал на неё, положил сбоку на подоконник обмундирование и не спеша, прямо поверх робы, сначала китель на себя надел. В зеркоблик – родной, лопоухий - сразу строгим, мужественным стал. Точь в точь, как у адмирала Мясоедова на параде. А когда беску снял и фуражку на лысую башку водрузил – так аж дух захватило: до чего же красавец доподлинный! Даже то не портит, что фуражка маловата. Вот бы сфотографироваться в таком обмундировании!
Стоит курсант-«каптри», собой, любимым, не налюбуется; вертится туда-сюда – и в фас, и в профиль, глаза бы не вывернуть от верчения. А в это время дежурный по части, штабной каплей какой-то, по трапу-лестнице в роту крадётся. Эти, чужие проверяющие, мастера появиться неожиданно, чтоб врасплох наряд застать.
И недаром на цырлах, крыса штабная, вдоль стеночки прокрался. Застал дневального на месте преступления, да в ка-а-ком наряде!
У каплея глаза от изумления больше, чем у Прыймака выпучились. Он и не понял сразу: кто перед ним на рыбине возник. Даже споткнулся на ровном месте. А Прыймак только фуру с головы и успел сдёрнуть перед офицером со страшной повязкой «Дежурный по части». И окаменел с фурой в руке, побелев, как наст снежный. Но каплей тут же в себя пришёл, сориентировался и – находчивый какой! – прямо от входных дверей пропечатывает к рыбине несколько строевых шагов. И, дав руку под козырёк, громко докладывает:
- Товарищ капитан третьего ранга! За время моего дежурства в части происшествий не произошло! Дежурный по части капитан-лейтенант такой-то…
Расслышать фамилию офицера Прыймак не может: стоит - ни жив, ни мёртв. А каплей несколько секунд смотрит на него и, понимая, что курсант ничего не соображает, шипит, как удав на кролика:
- А ну, фуражку надень, шут гороховый, пустой голове не докладывают.
Прыймак фуру автоматически надевает. А каплей, ка-ак двинет по ней пятернёй – ласточкой засвистела с головы парадная фура, и покатилась по палубе (посмотрел бы каптри Данильченко, как с его выходным мундиром младшие чины обращаются!).
- Снимай китель, горох шутовый! – кричит офицер (именно так и кричит «горох шутовый»), то ли смеясь, то ли плача от комичной ситуации. - В нарядах сгною!
Тут Быдайко на гром и молнии несётся из старшинской - тапки с босых ног спадают. И лишь благодаря своим неуставным тапкам (старшина ноги впрок холить начал перед замаячившим впереди ДМБ), козырёк с лаврами и не раздавил: нагнулся на ногу надеть тапку и фуру заметил.
Офицер совсем от гнева захлебнулся: вопиющее надругательство над формой одежды на постах! Мало того, что дневальные курсанты в капитанах третьего ранга по роте разгуливают-красуются, так ещё и дежурные старшины в домашних тапочках пляжничают!
В результате инцидента Быдайко строгий выговор объявили с занесением в личное дело. (Жаль, лучше бы на «губу» загнали или лычку «сняли», чтоб спесь старшинскую сбить, да на нарах в прогарах попарить), а Прыймака «через день на ремень» муштруют.
И - как самое серьёзное взыскание - второй роте показатель в боевой и политической подготовке снизили. Ха! Ну, прямо жить теперь курсантам с пониженным показателем невмоготу!
…Отпахав сутки наряда, Федя попадает в баню. Банный день для второй роты – четверг. Сладостно вымывать под горячим душем въевшуюся в поры грязь и соль - от спусков, от работ, от принудительного прения в дневальстве. А ещё разрешена стирка первого комплекта рабочего платья. Это хорошо. А то на спуски переходить по городской воле стыдно было, замусолилась до лоска роба. Матрос, если за оградой части – это, в первую очередь, чистота внешнего вида: лица и формы. А их в засаленных робах выпускают. Никакой флотской марки не держат!..
Вчера на дневальстве Федя с кубанцом Батечко за чистым постельным бельём ездил сюда, в «прачку», что при банно-прачечном комбинате. Уже во второй раз в прачечную попал. В первый раз грязное бельё отвозил с Андронаке на крытом «ГАЗоне». Тогда и заприметил здесь, занося бельё, светленькую деваху лет девятнадцати-двадцати – голенастую, грудастую – ух! В брызжущем соку девка! В прачечной этой тётки нескромные - весёлые, мокроволосые, с голыми руками, с голыми ногами, шутят с матросиками, глазками - особенно те, что помоложе – стреляют-поигрывают. И пазухи у всех распахнутые - полные прелестей, колыхающихся без лифчиков… Смотреть больно!
То в прошлый раз, давно было, вместе со звероподобным Андронаке, который, кстати, ничуть не испугал женский коллектив. Он даже повышенное внимание у тёток вызвал. А вчера, с Батечко, Федя чистое бельё получал накануне сегодняшней помывки. Свежее бельё – это, как обычно, сырые, плохо просушенные простыни, наволочки и вафельные полотенца, сложенные в объёмные холщовые мешки. Но не состояние белья волновало получателя. Федя в надежде на встречу с белокурой девицей - хоть в полглазка увидеть бы! - заглянул в прачечный цех, что напротив пункта выдачи готового белья. Но зря зенками шарил по затуманенному от пара цеху: не нашёл своей красавицы. Только знакомые тётки посмеивались и понимающе переглядывались между собой.
И вот сегодня, когда пришли на помывку, Федя, улучив момент, снова успел в «прачку» проскочить. Но... в пустой цех голову засунул: вечер уже, и, видно, закончили прачки-прелестницы работу.
В бане ребята дурачатся – обливают друг друга холодной и горячей водой, мыло воруют, в обрезы (тазики) барабанят, а в раздевалке «караси» в узлы втихаря затягивают, да шнурки прогар связывают для подлянки… Весело! Пацанва! Иногда и стычки происходят - злые, чуть ли не до драки. Нервные, раздражительные все - от режима, от недосыпа. А на ком злость согнать? Только друг на друге – выше не прыгнешь.
Когда рота в часть возвращается – матросы на прохожих женского пола заглядываются-оглядываются, а Федя - на птичек-синичек, да на воробьёв и галок. Синички суетливые, голосистые, не смотря на то, что вечер тёмный наступает. Значит, погода улучшится, потеплеет.
Федя из всех своих допризывных увлечений преуспел в одном – не в орнитологии в полном понимании слова, но… Он - птицелов-любитель. О тонкостях своего увлечения – о сетках и приспособлениях для ловли птиц, об их повадках, о гнёздах и кладках, о кормушках и клетках, о манках и прочем, прочем, прочем Федька Симахин рассказывает с просветлением и вдохновением. Так стихи Лермонтова и Есенина Серёга Иванов читает, так прикольные случаи из жизни, да байки всякие смешливый и наблюдательный Олежка Фурманов чешет. Вот, например, эпизод из гражданской жизни Олега, рассказанный им недавно.
Во дворе их дома мужики вино пили. А закуски – ноль. Один из них увидел квочку с цыплятами и говорит другому:
- Вон закуска сама ходит, хочешь, живым цыплёнка сожру? Поймать бы только.
Никто не обратил внимания на его слова. А тот изловчился - хап цыплёнка и голову ему откусил! Кровь по губам, по подбородку течёт. Квочка с цыплятами - врассыпную, а безголовый желторотый в руке алкаша бьётся…
Убил бы Федя того алкаша. Батя у Феди тоже алкаш, но – тихий, никакую тварь земную не обидит, кроме жены своей, матушки Фединой. Но об этом Фёдор никому не рассказывает, а мать уже второе невесёлое письмо пишет...
Именно от Симахина Олег и Сергей немало узнали о птичьем мире. Занимательна хотя бы такая деталь: пернатых на земле, оказывается, насчитывается свыше восьми с половиной тысяч видов! И отряды их бывают бескилевыми (как близко с флотской терминологией!), то есть бегающими и плавающими, и килевыми, то есть летающими. А ещё Федя показал, как может изображать птичьи голоса – свисты, трели, щёлканье. Многих птиц копирует он: щегла, соловья, канарейку, а о воробьях и воронах и говорить не надо.
Каждый человек интересен, у каждого свой талант имеется, нераскрытый порой, ждущий своего часа. А Федя свой талант не замечает, он иному дару завидует. Серёга Иванов – вот он способный: стихи, песни пишет, поёт хорошо, на гитаре играет. Федю тоже гитара притягивает. Но Федя одну только песню и знает, что у них во дворе киевском Жора-алкаш - бывший зек плаксиво под гитару слюнявил:
«Вот снова луна озарила
Старый кладбищенский двор»...
В песне этой душещипательно рассказывается, как прокурор собственного сына, не ведая о том, к расстрелу приговорил. Серёга же с Олегом тихо потешаются, когда Фёдор берёт гитару и, склонив к деке голову, кривя губы, тянет с чувственным завыванием:
«А на-ад сыро-о-ю-у ма-ги-и-о-лой
Пла-акал седо-ой прокурор-р»...
Федя и впрямь не слышит, что ломает мотив до какофонической неузнаваемости. В сравнение с изумительным птичьим слухом – с музыкальным слухом у Фёдора всё навыворот. Вот так в природе бывает.
У Феди от синичек желтопузых тепло на душе. Ему хочется лирики. В роте, пока идёт перестилка постелей и есть возможность улизнуть с глаз, он порывается утянуть Серёгу в Ленкомнату, чтоб тот спел что-нибудь душевное. Но Серёга сидит на баночке с распечатанным конвертом и поздравительной открыткой в руке, а на глазах его – слёзы...
По оборотной стороне красочной открытки, присланной в пустом конверте, катятся крупные, округлые, с лёгким наклоном буквы, сложенные в банальные слова: «Серёжа! Поздравляю тебя с наступающим Новым годом! Желаю крепкого здоровья, успехов в твоей нелёгкой службе и хорошо провести праздничное время». И после столь трафаретных фраз стоит подпись, тоже более, чем обыденная и скупая: «Таня».
Ровно семь месяцев прошло со дня получения Сергеем последней весточки от неё. Тогда, на гражданке, письмо с их первомайской фотографией пришло не ему (он в Новороссийске сдавал легководолазные экзамены), а его маме. И после до самого призыва и до сегодняшнего дня он не дождался ни единого письмеца. И вот теперь - эта весточка...
На неделю опоздало вероломное Танино поздравление, но, Сергей знает, что запоздало оно на всю жизнь и явилось, будто из далёкой, разрушенной и невосстановимой, как руины Херсонеса, былой судьбы, былой эры, эры его любви, необъяснимо и внезапно оборванной Таней.
«Зачем же ты так, Танечка!? За что!..» - только и сумел прошептать он, распечатав конверт и прочтя открытку, с которой застал его Фёдор.
В лихой круговерти службы Сергей никогда не забывал о Тане. Имя её, милый образ, мгновения их последней встречи, голос и слова девушки возвращались к нему явственно и отчётливо – во снах и наяву, в работе и нарядах, в дневниковых записях, в стихах и песнях, когда бралась гитара, и без неё - в мотивах и мелодиях, звучащих мысленно. Песен, посвящённых Танечке, написанных ещё на гражданке, у Сергея целый цикл, который так и называется: «Песни Тане». Конечно, он написал ей не одно письмо из Севастополя. И всё безответно. И вот, как удар после гонга после очередного раунда, когда измученный боксёр опускает руки, становясь беззащитным, не ожидающим атаки, на него обрушился этот конверт со стандартной поздравительной открыткой. Лучше бы Сергей не получил этого послания! Ведь оно подтверждает, что к Тане доходили его весточки (иначе, где бы она взяла его флотский адрес?), она читала его горькие слова, его просьбы откликнуться, и… не отвечала!
Заболело потрясённое сознание Сергея, кровью захлебнулось сердце от обиды. «Зачем так, Танечка!? За что!».
И новые строки новой мелодией завертелись в голове:
Ах, зачем я получил
Это странное письмо?
Лучше б кто-то подшутил -
Лучше б враг прислал его!
Федя увидел в глазах друга слёзы, не понимая, что не они затмили белый свет Сергею, а солёная, горячая и лихорадочная явь прошлого. А в яви той - прошлогодний конец апреля и рискованный, безумный бросок-вояж его к Тане в Донецк.
Тогда, выезжая из Крыма, у касс симферопольского железнодорожного вокзала Сергей познакомился с пареньком-попутчиком по имени Саша. Давка была у касс, билетов на нужный поезд не достать. Но терпеливый Александр отстоял несколько часов и в потной ладони его уже влажнел драгоценный билет в общий вагон. Достояться до кассы у Сергея не было возможности, и он решил не отставать от паренька. И когда подали поезд, и началась кучная посадка, прилип к попутчику, и в толчее пробился с ним в жёсткий плацкартный вагон безбилетником. Саша прикрыл «зайца» от глаз контролера и тогда, когда Сергей забрался на запылённую третью полку.
В пути, уже как лучшему задушевному другу, Сергей рассказал Саньке о своей Танечке, поведал, что спешит попрощаться с любимой перед уходом в армию. Александр ехал домой на побывку к родителям. Он, как в своё время и Сергей, был студентом. Но обучался в Симферопольском «технаре», а жил в Донецке. Саша – скромный, даже стеснительный парень - планировал запастись продуктами и деньгами, чтоб потом оперативно вернуться в техникум на праздничные майские мероприятия.
Ранним утром, причалив к первой платформе перрона, новые друзья без промедления подались к предварительным кассам, где купили билеты на завтрашний обратный поезд «Ворошиловград-Симферополь», отправляющийся в полночь. В запасе у каждого было полтора суток. С тем и распрощались до новой вокзальной встречи.
В училище Сергей показываться не рискнул. Решил отправиться на автовокзал «Южный» и там ожидать Таню: должна же она поехать на праздники к родителям в свой райцентр Красногоровка? Автобусы в пригородную Красногоровку шли по расписанию через каждый час. Но напрасно высматривал он в массе мелькающих и ожидающих пассажиров единственное, дорогое лицо. Только во второй половине дня, измаявшись в предпраздничной толчее, в своих свитерно-пиджачных одеждах и тесных новых туфлях, Сергей решился сесть в автобус и проехать в Красногоровку - домой к Тане. Ведь, возможно, он пропустил её в толпе, не заметил, как она села в автобус? А может, она ещё со вчерашнего дня дома, в Красногоровке, находится, а он, болван, выглядывает её в Донецке! Знакомые училищные девушки из группы маляров-штукатуров, которых он встретил здесь, на автовокзале, и которые сказали ему, что видели Таню в училище, могли и ошибиться.
В небольшом райцентре Красногоровка Сергей быстро нашёл нужную улицу и нужный дом и, волнуясь, как перед экзаменом, остановился у дверей квартиры Реужиных. Позвонив, замер: вот сейчас откроется дверь, и он увидит Танечку. Она воскликнет: «Ах!» - и... Но в двери появилась женщина, немного похожая на Таню, но не такая стройная, и стала вопросительно смотреть на гостя. Заикаясь от растерянности (да это же, как не понять, мама её!) Сергей начал объяснять, что они с Таней друзья, давно переписываются, и он приехал из Крыма специально, чтоб увидеться с ней...
Женщина выслушала сбивчивые разъяснения и развела руками. Тани дома не было.
- Она и не собиралась приезжать на Первомай домой, - сказала огорчённо Танина мама. - У них в училище завтра праздничный парад.
Что оставалось делать? От приглашения зайти попить чаю Сергей отказался, хотя в горле всё у него пересохло. Нелепо попрощавшись, он с облегчением вылетел из подъезда и только на улице почувствовал отчаяние.
В Донецк, теперь только в Донецк! В училище к Тане! Сквозь все заслоны, вопреки всем врагам! Если он не увидит любимую в ближайшие часы – жизнь станет ненужной, жизнь понесётся под откос, произойдёт непоправимое катастрофическое крушение!
…Родные корпуса училища (более тысячи человек обучалось в них ежегодно) Сергей проехал мимо, помня о посещении бурсы в феврале, чуть было не ставшим роковым для него. Теперь он вышел из троллейбуса на следующей остановке с названием «Проходная» и решительно направился к женскому общежитию, где наряду с работницами завода «Эмаль посуда» (отсюда и название остановки «Проходная») проживали девушки-бурсачки. Сергей не без причины страховался, минуя училище. Тогда, в коварном феврале, во время его приезда к Тане, молодой мастер производственного обучения с фамилией Ёлкин, он же начальник училищного оперотряда, задержал-таки по скороспешному доносу бурсаков объявившегося хулигана Иванова, «находящегося в розыске». «Повязал» в подвале производственных помещений, где Сергей встретился с Таней. На глазах у испуганной девушки внештатный инспектор детской комнаты милиции, каковым в довесок значился Ёлкин, «арестовал» его - разве что наручников не надел: просто не имел таковых по внештатной должности. Но во время задержания Сергей успел шепнуть Тане, в каком часу он будет ждать её на «Проходной»...
Ёлкин проконвоировал Иванова в оперкомнату - и началось! Сколько вопросов, обвинений, поклёпов, угроз, назиданий и нравоучений выслушал Сергей от оперативников! Дело, заведённое на него, оказалось намного серьёзней, чем предполагал он.
А дело было заведено вот на какое происшествие.
В первых числах сентября 76-го, когда новый учебный год едва начался, и новоиспечённые третьекурсники, каким стал и студент Сергей Иванов, стояли у кассы училищной бухгалтерии, дополучая деньги за летнюю практику, произошёл кровавый конфликт. В очереди столкнулись две группы: группа Сергея и группа первокурсников, но «взрослых», только поступивших в училище на базе десяти классов на срок обучения в один год, то есть ровесников их, третьекурсников. Потому и вели себя эти «бананы» (презрительное прозвище первокурсников) не как робкие «бананы».
И вот один из них – высокий, деловой, выпендривающийся, который, конечно, не мог знать о влиятельности в бурсацкой среде неприметного росточком третьекурсника Иванова - пренебрежительно потеснил его в очереди. Вспыльчивый Сергей среагировал на это скорее с удивлением, чем с возмущением. Но «десятиклассный банан» и не подумал извиниться или, тем более, уступить место в очереди. А выйти поговорить на улицу, как по пацановскому кодексу чести предложил ему Сергей, не захотел, и нагло послал третьекурсника на три известные буквы. Этих букв было достаточно Сергею для нанесения обидчику сокрушительного бокового хука, да не в челюсть (не рассчитал), а прямо в переносицу, которая затрещала, как двухслойная фанера. Кровь неосторожного в словах первокурсника фонтаном забрызгала всех находившихся рядом. Парня буквально на руках утащили в училищный медпункт, а Сергею тотчас пришлось ретироваться из бурсы.
Вот с того дня он и числился в «розыске». Получилось, как теперь узнал задержанный, что наглецу он перебил тогда не только переносицу. У пострадавшего случился надкол основания черепа, а это значит, что тот инцидент произошёл «с нанесением тяжких телесных повреждений». Так Сергей попал под уголовную статью. Но беда не ходит одиноко. Оказалось, что драчливым студентом Ивановым был заинтересован не только училищный оперотряд. В розыске он числился и у следователя районной прокуратуры старшего лейтенанта Шаповалова - строгого жизнедеятельного «следака», грозу всего разбойного городского района «НКВД», где находилось ГПТУ. Следователь разыскивал не одного Сергея, но и его внеучилищных дружков, которые подозревались в угоне частного автомобиля.
Долго говорил Ёлкин о незавидном положении Иванова, а высказавшись, направился к директору сообщить о задержании преступника и заодно позвонить в РОВД, чтобы выслали служебную машину для доставки пойманного к следователю Шаповалову.
Заныло сознание Сергея: встреча с последним была бы крахом для его вольной судьбы и, вероятно, для всей жизни.
Но Ёлкин необдуманно оставил задержанного наедине всего с одним оперативником, да ещё при незапертой двери. Повергнув нерасторопного опера-«шестёрку» в нокаут, пленник тут же вырвался из клетки оперкомнаты и исчез в «неизвестном направлении».
А в назначенное время, за час до окончательного бегства из города, Сергей прощался с Танечкой в условленном месте. Расставались они на долгие месяцы до наступления этой их очередной и последней встречи.
Встретив знакомых девчонок у общежития, Сергей стал упрашивать их срочно найти Таню. Девушки узнали знаменитого училищного поэта и хулигана. Ведали они (как «по секрету» знают о делах сердечных все девчонки на свете) и о любви опального юноши к Танечке Реужиной.
Девушки чуть пококетничали и ушли, а вскоре одна из них появилась с Таней. Увидев Сергея, Танечка замерла на ходу. Она не поверила глазам: Сергей материализовался, будто призрак. Ведь ни звонка, ни письма с извещением о его приезде не было. А подружка, для эффекта, не сообщила, кто именно её зовёт.
Сергей стоял под кроной густого каштана, чтоб меньше обращать на себя внимание посторонних глаз.
- Танечка, скорее иди сюда! – проговорил он почему-то полушёпотом.
- Ну, иди же! - толкнула её подружка-сообщница. И Таня бросилась к нему.
- Серёжка!..
Он ухватил её за руки, притянул к себе, обнял, сухо стал тыкаться губами в милые губы, в нежное лицо, в мягкие волосы:
- Уйдём отсюда скорее, Танечка! Уйдём из этого места!
Таня не могла поверить до конца, что это он, её друг, «очень опасный», как твердили в училище, приехал к ней. Какой он «опасный», она знала лучше всех. Вопреки слухам, Таня и сердечные подружки её, зачитывающиеся с нею его письмами и стихами, знали, что Сергей другой, что он обязательный, нежный и любящий парень.
Придя в себя, Таня стала просить Сергея отпустить её - всего на пять минут – для того, чтоб переодеться. А он, ещё не обретя её, уже опасался потерять, чувствуя спиной и замечая боковым зрением, что любопытная молодёжь у общежития уже глазела на них.
Танечка убежала переодеваться. Рядом с Сергеем и девушкой-сообщницей остановился смутно знакомый, хмельной парень. Он с обидой и придиркой стал вспоминать, как когда-то Сергей со своим дружком Мурахой мутузили его здесь, у общаги, на виду у девчонок...
Парень был не к месту и назойлив, как муха. И у дверей общежития стояли, тоже поглядывая на Сергея - новенького прихожанина! - какие-то деклассированные типы, очевидно, хорошо знающие Таню. Один из них, пропуская девушку в дверь (Сергей остро заметил это) придержал её за руку.
Всё изменилось, стало чужим, враждебным у популярного в околотке девичьего малинника. С Сергеем - грозным «Ванькой Крымским», как прозывали его в училище, никто здесь теперь не считался, никто не страшился его. Сменились времена и люди, а ведь прошло-то всего полгода...
Нет, он не боялся этих незнакомых парней. С пьяными ему расправляться было всегда проще: не та реакция у хмельного человека. Гонору и отваги много, а движения - точность, скорость, реакция – как на замедленных кадрах. Бывший боксёр, Сергей в рукопашной драке всегда опережал «заторможенных» пьяных соперников, расправлялся с ними азартно, играючи, невзирая на число и весовые категории «бойцов». Не на ринге раунды проводил, где всё шло по правилам, где перед ним находился относительно равный, умелый соперник, техничный и выносливый. Нет, Сергей не боялся, но опасался, понимая, что связаться сейчас с кем-то – это повторить февральскую ситуацию. И тогда опять не видать ему ни Тани, ни предстоящей службы.
Минут через двадцать Танечка выскочила из заветных дверей. И всё тот же наглый тип опять попытался придержать её. Девушка резко отмахнулась и заспешила к Сергею.
Затмило глаза влюблённого... Но он сдержался, он опять сдержался и не бросился на обидчика. И не догадался, не изведал тот хмырь местный, как ему повезло...
Подружка Танина, видя состояние приезжего, постаралась прикрыть его собой от взоров блатарей. Она тихо зашипела и на злопамятного хлюпика, стоящего рядом, иди, мол, подальше, пока цел...
Эта подружка-союзница провела, чуть ли не в спину подталкивая, Таню и Сергея почти до самой «Проходной», где влюблённые благополучно сели в первый же подошедший троллейбус – неважно в какой, лишь бы быть вдвоём, лишь бы от всех долой!
Весь вечер они гуляли по городу, говоря ни о чём, понимая это, привыкая друг к другу. Сергей просил, чтобы Таня была с ним всю ночь: такая чудесная, совсем летняя погода окутала парк, где они облюбовали место. Ведь впереди у них - два года разлуки. Но Танечка не могла себе позволить этого: строгий режим в общежитии, а дежурная воспитательница накануне праздника особенно придирчива. Завтра общегородской парад и явка бурсаков на него стопроцентная. Да и что девчонки подумают?
В полночь беглецы возвратились к общежитию, затаились напротив его в деревянном подъезде дома-барака - оба усталые и голодные до нескромного урчания в животах. Хорошо, что Сергей догадался ранее купить в дежурном гастрономе конфет, кефира и несвежих булочек. Запивая их кефиром из широких бутылочных горлышек, они негромко смеялись, утирали друг другу губы при фонарном свете, пробивающемся в приоткрытую дверь. И целовались после. И Сергей не в силах был оторваться от губ любимой. А по улице несколько раз проезжал, патрулируя территорию, неутомимый Шаповалов на мотоцикле с коляской…
Таня искренне переживала за Сергея, спрашивала: есть ли у него, где переночевать? Переночевать у Сергея место имелось, но разве об этом он думал? Ведь этот вечер был последним совместным вечером в их разлучной юности. Через два года всё до неузнаваемости изменится, изменятся они с Таней, изменятся их судьбы, и в какую сторону - лучшую или худшую – предугадать нельзя.
Пройти в запертое общежитие в два часа ночи незаметно Тане было невозможно. Оставалась одна испытанная лазейка – пожарная лестница. Сергей взобрался по ней до пятого этажа, постучал в окно девчоночьей комнаты, в которой жила Таня. В окне - заспанная, в ночной рубашке - появилась испуганная подружка Тани, но, приглядевшись, узнала Сергея и приоткрыла створку окна. Таня снизу помахала ей рукой.
Сергей спустился, подсадил Танечку на лестницу.
Так и полезли наверх двое влюблённых - она впереди, он вслед, подстраховывая её.
А потом ещё минут десять, уже стоя в комнате, Таня упрашивала Сергея шёпотом и жестами, чтобы не разбудить сокурсниц, отлипнуть от окна, спуститься с небес на землю.
Ночевать он пришёл к верному другу Володе Крашенкову, вернее, к его матери. Вовку осудили год назад за угон автомобиля. Тётя Тая ахнула, увидев среди ночи беглого товарища своего сына. Расспрашивать по какой причине он появился в опасном для него городе не стала, а напоила чаем и уложила спать на давно знакомом Сергею кресле-диване.
А утром в городе была та самая Первомайская демонстрация...