Когда-то люди в нашей стране боялись атомной войны.
Мы, дети СССР, день и ночь были готовы к тому, что вдруг засвистит, да завоет – а потом как вдарит!
А может, и не вдарит, а встанет молча над городом атомный гриб.
Иду я из школы, посмотрела случайно на небо, а там – растет… Ну, думаю, прощай, Москва.
Никакой это был не гриб - просто прикатилось откуда-то большое рыхлое облако и повисло над домами. Но несколько секунд оно точно было грибом – как у Кастанеды про куст, похожий собаку: куст был собакой, пока Кастанеда про него так думал.
В следующую секунду я все поняла и пошла дальше своей дорогой, и ничего ужасного в ближайшие годы не случилось, а атомной войны мы со временем бояться перестали, так что никаким концом света нас уже не испугаешь. Но иногда я думала: а вдруг это все-таки был гриб, и весь мир в тот день исчез - но исчез так быстро, что никто не заметил? На земле ничего не осталось, и самой земли – ласковой синей планеты, плывущей в пустой вселенной - больше нет, а люди переместились в другое измерение – в то, которое после смерти.
Потому что настоящий мир раздавило то облако.
Я иногда про это думала.
Вот какой великий страх жил в сердце человека.
Но была ли атомная бомба воплощением зла? Разве это зло, когда всем миром - и сразу? СССР в ответ тоже не растеряется: нажмет по-быстрому красную кнопку в секретном бункере, и Америка через секунду: бабах!
Потому что атомная война – она как землетрясение, цунами или другое стихийное бедствие. Жалко зверей и птиц, моря и реки, жалко бабушку из квартиры напротив, продавщицу из киоска, жалко школьников, бредущих рано утром с портфелями в руках, но ничего не поделаешь.
Зато никому не обидно.
И все же: не была она злом, несчастная бомба, рыхлый гриб, клубящийся в просторах небес.
Бомба бомбой, но она же так и не свалилась.
А в мире тем временем торжествовало много другого, куда более реального зла.
Реальное зло явилось в наш двор под видом мужчины в черной куртке. Мы называли его Джек-Потрошитель.
По понятиям нашего района, Джек-Потрошитель был исключительным явлением.
У нас тихий район, иногда даже грустно становилось, до чего же он тихий – ни грабителей, ни маньяков. Зелено, центр, так говорили про него в объявлениях по обмену жилплощади. Кого-то это, наверное, радовало, но меня не очень. Сердцем я рвалась куда-нибудь за его пределы – в сумрачные дали, где пылают революции, где смуглые мужчины и женщины поют «Эль пуэбло унидо» и вскидывают кулак, похожий на атомный гриб, но одетые не по-нашему студенты проносят по улицам транспаранты с перечеркнутой атомной бомбой.
Жизнь в нашем районе казалась слишком обыкновенной.
Первой Джека-Потрошителья увидела Полина – так всегда было: все самое интересное доставалось этой Полине, а нам – по мелочи. Мне даже обидно стало, что первой его увидела Полина – эту Полину и так уже знал весь район, взрослые парни кричали ей вслед: «Эй, Полина, Полина! Иди к нам!», а она только улыбалась и поводила плечами. Вот бы нас со Светкой позвали! Куда там: не звали ни разу, даже не замечали. Хотя если подумать - чем она лучше? У меня фигуры не было, зато у Светки грудь вымахала самая настоящая уже в одиннадцать лет … А училась Полина даже хуже нас.
Полина Джека-Потрошителя не испугалась. Она просто не поняла, чего ему надо, а утром все рассказала худенькой испуганной Гале – и про Джека, и про то, что увидела. Галя сначала не поверила, мы про такое не слышали, но на всякий случай рассказала Светке. Светка едва дотерпела до вечера, все думала, кому бы пересказать обжигающую тайну. А к вечеру я к ней зашла, и тут она все выложила.
На самом деле она бы с большим удовольствием рассказала Полине, но какой смысл рассказывать Полине, если она и так все про себя знает?
Рассказала мне Светка вот что.
Полина в новых красных туфлях разгуливала среди кустов ясеня. Там, где кончается наш двор, за стоянкой машин есть небольшая аллея с заасфальтированной дорожкой, где с одной стороны помойка, а с другой – бывший овощной магазин, который давно закрыт, а больше там нет ничего. Дорожка ведет мимо магазина к трамвайной остановке, и многие по ней ходят, по этой алее - ходит тот, кто не боится, а трусы обходят заросли поближе к жилым домам. А вообще это очень живописное место, особенно весной, когда все уже зеленеет, но потихоньку, едва-едва, и нежная неопределенность разлита в природе.
Дело было под вечер. Лето кончалось, сумерки ложились на район. Но Полина потихоньку ушла одна из дома в эти ранние сумерки. Ей нужно было найти серебряную сережку, которую она потеряла днем - она думала, что сережка до сих пор где-нибудь лежит, дожидается, когда Полина ее подберет и вденет обратно в ухо. Сперва она походила у нас во дворе, но ничего не нашла и отправилась дальше - под ясени, на дорожку. Она ходила туда-сюда, опустив глаза, и ничего вокруг себя не замечала – а как могла она что-то заметить, если шла глазами вниз, вдруг там сережка – и почти в него врезалась, прямо ему в живот…
-Кому? – перебила я Светку. – В чей в живот?
-Маньяку, – произнесла Светка, глядя на меня круглыми глазами в желтых ресницах-щеточках – ей хотелось меня поразить. – Маньяку головой в живот уперлась наша Полина.
-Не может быть, – не поверила я.
Мы сидели в Светкиной комнате. Кроме Светки в комнате жила старая женщина, Светкина бабушка, а раньше кроме бабушки и Светки там жила мама, но она умерла. За стеной была комната Светкиной старшей сестры Ренаты, которая была совсем уже взрослая и редко появлялась дома. Светка спала на складном детском диванчике, большие девочки на таких обычно не спят, а бабушка - на узенькой бедной кроватке. В эти минуты бабушки не было в комнате - она на кухне перебирала абрикосы для варенья.
-За Полиной по аллее крался мужик в черной куртке, - объяснила Светка, - это и был маньяк. Маньяк, Джек-Потрошитель! Руку держал на животе, а из кулака у него торчала такая как бы розовая конфета…
-Конфета? – опешила я.
-Ну да… Но это только со стороны могло показаться, что в руке у него конфета, а на самом деле это было…
Тут Светка привстала и пододвинулась ко мне так близко, что мне в лицо от ее волос пахнуло супом и еще чем-то знакомым – кухней, бабушкиными старыми вещами.
Светка зашептала мне в самое ухо щекотно и влажно. Она объяснила, что за конфета была у незнакомого мужчины в кулаке.
Ее горячий шепот проник в мою голову до самого затылка, как ветер в древесное дупло, у меня волосы зашевелились и мурашки пробежали по спине. Обои напротив и бабушкина кроватка на миг дрогнули и стали чуточку прозрачными. Затем Светка отодвинулась и внимательно посмотрела на меня - ей хотелось полюбоваться произведенным эффектом. Я молчала. Мне все еще казалось, что это выдумка, шутка, но Светкины глаза горели таким непривычным огнем, что все во мне перевернулось, и я поняла: это не выдумка и не шутка, а самая настоящая правда…
-Ничего себе, - пробормотала я. - А что было дальше?
-Полина не сразу поняла, что там у маньяка в кулаке, и вдруг он бросился прямо на нее с расстегнутыми штанами. Еще чуть-чуть – и он бы схватил ее и убил, но она опомнилась и убежала. Представляешь, она потом плакала…
Я своим ушам не верила. Полина плакала. Красавица Полина, которая ничего не боялась, плакала от ужаса, потому что ее прямо напротив нашего дома чуть не зарезал Джек-Потрошитель.
Мир рушился на глазах, как будто на него уже упала атомная бомба, а нас не успели предупредить по радио
Мы отправились на кухню, где Светкина бабушка разбирала абрикосы, чтобы сварить из них варенье: она брала абрикос, разламывала пополам и вытаскивала косточку, а половинки складывала в глубокую медную сковородку. Косточки бабушка бросала в банку из-под болгарского лечо, Светка потом их разбивала молотком и ела, потому что внутри были орешки.
-Кушай, Ириша, - бабушка пододвинула ко мне фарфоровую миску с абрикосами.
Она так и говорила - «фарфоровая», но я знала, что это современный фарфор, не настоящий, а настоящий - это тот, что был раньше. У нас дома была старинная чашка, мама ее берегла и показывала гостям. «Вот, посмотрите», - важно говорила мама и подносила чашку прямо к глазам. На свету чашка была прозрачная: фарфоровое дно лунно мерцало, как пасмурное солнце сквозь облака.
Абрикосы были крохотные, серовато-оранжевые, их, наверное, собирали на пыльной обочине: Светкиной бабушке родственники прислали с юга целый ящик. Родственники жалели бабушку, Светку и ее сестру Ренату, что они остались без мамы, и отправляли им посылки в деревянных ящиках – сало, варенье, еще что-нибудь.
Среди абрикосов лежали несколько круглых листочков и ползала гусеница. Я машинально взяла гусеницу и выбросила за окно, чтобы она не сварилась в варенье, а сделалась южной бабочкой. Потом я попробовала один абрикос, но из-за Светкиных рассказов есть не хотелось, и абрикосовая мякоть показалась безвкусной.
Светка поставила на огонь сковородку, шмякнула в нее слипшиеся макароны и принялась разогревать.
Я была как в тумане. Меня поражало, что Светка такая равнодушная после всего, что мы узнали, что из ее большой соломенно-русой головы мигом все выветрилось, как только она увидела еду – и Джек-Потрошитель в черной куртке, и то розовое, что было у него в кулаке.
Потом мы поели. Я задумчиво жевала макароны и незаметно съела целую тарелку, а потом я пошла домой.
Мне хотелось рассказать кому-нибудь историю про Джека-Потрошителя. Но я знала, что про такое говорить нельзя. Про такое дети обязаны узнавать сами – это к ним впервые приходит настоящая взрослая жизнь. У Светки взрослые тайны завелись уже давно, но только это были не ее тайны, а Ренатины – Рената ей рассказывала такое, чего самой Светке узнать было неоткуда. А теперь и у меня появилась тайна, которую я не могла открыть родителям, даже маме.
Как же может такое быть, удивлялась я, как могут спокойно спать люди, когда за детьми охотятся маньяки?
История про Полину не умещалась у меня в голове.
Хотя сами маньяки к тому времени не были новостью: мы все про них знали. Маньяки надевают серые плащи, бесшумную обувь, выходят ночью на улицу и выслеживают женщин. Этих женщин они хватают и волокут в кусты и там – в кустах – убивают. Но не просто убивают – просто убить может и обыкновенный убийца. Маньяки делают с ними что-то страшное и не совсем понятное. Сначала засовывают им между ног эту свою штуку - ну, вы понимаете. Насчет штуки я долго сомневалась, но потом мне объяснили, как это бывает, и я поверила. Напоследок они кромсают женщин на части, а дальше – как придется.
Про маньяков нас просвещала главным образом Полина, она слышала, как ее мама вечером на кухне разговаривает с соседкой. Так, соседка эта однажды нашептала Полининой маме, что в другом районе, в безлюдном и сыром Тимирязевском парке тоже завелся маньяк, что там недавно кого-то убили, и вся милиция на ногах - ищут в помойных ящиках, копают землю под деревьями.
Соседка говорила, Полинина мама ахала и охала, Полина за дверью все запоминала, а потом пересказывала нам.
-Женщину убитую разрезают на куски, - рассказывала она, понизив голос. – Дожидаются ночи, и когда становится совсем темно, рассовывают эти куски по помойным ящикам. Люди идут мимо и не знают, что там валяется в мусоре, в полиэтиленовом пакете. А это… разрезанная женщина…
-Или был еще один маньяк – не помню, как его звали, - продолжала Полина. - Он складывал разрезанных женщин в чемодан и относил на вокзал, в камеру хранения.
-Неужели эти камеры никто не проверяет? – спрашивала Светка.
-А кто будет проверять, кому какое дело?
-Как же потом женщин находят? – иногда Светка соображала медленно.
-Во-первых, все видят, что хозяин долго не возвращается. Принесли чемодан, поставили – а забирать не спешат. А во-вторых, сама подумай: запах. Чемодан-то не железный, мясо внутри начинает тухнуть, как обыкновенная говядина. Милиция запасным ключом открывает камеру хранения, достает чемодан, а там…
-Что? - вскрикивали мы хором, но Полина не торопилась с ответом: она нарочно выдерживала паузу.
-Ну, что-что… Понятное дело что. Открывают крышку прямо в зале ожидания. Пассажиры вокруг толпятся, всем интересно. Расталкивают друг дружку, подходят поближе, смотрят – а внутри человеческая башка с длинными волосами. Оказывается, в чемодане лежала пропавшая женщина, которую милиция разыскивала по всей Москве.
-В одном дворе на Покровке гулял мальчик, - рассказывала Полина в другой раз, когда мы уже переиграли во все игры и присели отдохнуть на скамейку у подъезда под одичавшими грушами. – Этот мальчик гулял один-одинешенек целый день. Детей на площадке кроме него не было, он скучал и не знал, чем бы заняться. И тут к нему подошел мужик…
-Какой, какой? – спрашивали мы.
-Обыкновенный. Подошел к мальчику и говорит: «Мальчик, а мальчик, хочешь, я тебе пластмассовых индейцев подарю?»
-И мальчик согласился? - ужаснулась я.
-Конечно. Он таких индейцев в жизни не видел…
-Вот придурок, – перебила Светка.
-Тише, тише, не перебивай, - зашикали все. – Что дальше было?
-У мальчика этого на ногте была меточка, - продолжала Полина. - Маленькая такая, вроде родимого пятнышка, только на ногте…
Бывали в жизни моменты, когда мне даже днем становилось по-настоящему страшно. Вот и теперь: эта родинка на ногте звучала слишком правдоподобно – раз была родинка, значит, был и мальчик, и все то ужасное, что с ним приключилось дальше. Полинин голос звучал как будто издалека. Солнечный день померк, и наш двор превратился в сумрачный лес, где бродили маньяки.
Я слушала и старалась представить себе эту родинку на ногте – но у меня ничего не получалось: я таких не видела.
-А я знаю, какая родинка, - воскликнула доверчивая Галя. – Вот!
Она протянула худенькую руку, все увидели, что у нее на ногте действительно сидит маленькое белое пятнышко.
-По ним гадать можно, - продолжала Галя, вертя пальцем у нас перед носом.
-Да заткнись ты, - зашипели мы. – Не мешай.
-…и все про эту родинку знали, и бабушка, и родители, - продолжала Полина. – Сначала мальчик отказывался идти с незнакомым дядей, а потом согласился, и они пошли.
-Куда? – выдохнула Галя.
-Куда куда. Откуда я знаю. Может, в сарай какой-нибудь или в подъезд. А может, в другое потайное место. Короче, куда-то этот дядька его затащил. Так и пропал мальчик. Ищут его день, ищут другой, неделю – а найти не могут. И вот как-то раз бабушка его пошла в магазин, купила пирожки с мясом – свеженькие, теплые. Откусила один попробовать, и вдруг там что-то твердое внутри. Смотрит – а это ноготь человеческий в мясном фарше, а на ногте родинка, меточка эта самая… Тут она все поняла.
-Маньяк из мальчика пирожков напек, – уточнила Светка.
-Ну да. Этого маньяка милиция потом долго искала, но не нашла.
-Или вот еще история была, - продолжала Полина с притворным равнодушием на лице.
-Может, не надо? – трусливо спросила я.
-Надо, надо! – зашумели девчонки.
-Жила на Чистых прудах одна девочка. И вот как-то раз вечером она домой не вернулась – гуляла во дворе и пропала. Ждут ее день, ждут вечер – не дождались и спать легли. И вдруг ночью звонок в дверь…
-Ой, как страшно, - пискнула Светка и захихикала: это она нарочно, чтобы меня напугать.
-Звонят, значит, в дверь, - безжалостно продолжала Полина. – Родители идут открывать. Смотрят в глазок – а за дверью никого. Тогда они спрашивают: «Кто там?» А им никто не отвечает. Тишина. Открывают, а там красные сапожки девочки пропавшей стоят, в них отрезанные ноги и записка: «Я пришла».
Историю про пирожки из человечьего мяса знала вся Москва. Она переходила из дома в дом, из школы в школу, заходила даже в детские сады, все пересказывали ее друг другу на свой манер и разносили по городу, как вирус. А одна бабка из нашего дома вообще сказала, что ничего с мясом покупать нельзя – ни беляши, не пельмени, ни даже обычный мясной фарш - всюду человечину добавляют. Одна только Рената, Светкина сестра, в это не верила. Она смеялась и говорила, что ничего такого на самом деле не бывает, это Полина выдумала, хотя Полина клялась, что не выдумывала, а слышала собственными ушами от другой девочки, но Рената все равно не верила и смеялась.
Рената покупала возле трамвайной остановки подозрительные пирожки и еще более подозрительные беляши и даже пельмени в коробочке с нарисованной деревянной ложкой, а вслед за ней и остальные тоже потихоньку покупали.
Время бежало быстро. Зима сменилась весной, потом настало лето, и двор зазеленел, и вот уже снова атомная война пугала нас больше человечины в пирожках и всех маньяков нашего города.
Про маньяков знали даже дети в яслях, и ни один умный ребенок с ними ни за что бы не пошел. А бомба – она и есть бомба: как засвистит, да завоет – да как рухнет на город! И тогда уже всем настанет один конец – и маньякам, и детям, и дурачкам доверчивым, и тем, кто поумнее – нам то есть.
В общем, жизнь текла дальше. Вот уже и лето догорало багровыми закатами, и вечер ложился рано, и до нового учебного года было рукой подать, даже тетрадки были куплены.
И вдруг в нашей аллее, где тихо, пусто и по-своему живописно, завелся Джек-Потрошитель.
После случая с Полиной я про него много думала, все время у меня перед глазами стоял мужчина в черной куртке. Среднего роста, ботинки коричневые, брюки серые, как у многих в нашем районе – таким я его представляла. Лицо… Мне никак не удавалось придумать ему подходящее лицо и удержать в мыслях. То мне казалось, что он безобразен, что вместо лица у него омерзительная харя, что у него скверная кожа – всюду прыщи и болячки, так было проще думать, потому что тогда сразу понятно, какая уродливая у него душа. Но потом мне виделось, что физиономия у маньяка простая, обыкновенная, как у всех.
Но маньяк не приходил, хотя я каждый день заглядывала в аллею – не появился ли. Постепенно мне начинало казаться, что его и не было никогда, а все Полине померещилось.
Потом началась школа. Зарядили дожди, ветер гнал по небу мокрые тучи, и стекла в школьных классах дребезжали от ветра. У меня снова началась детская жизнь, когда невозможно думать взрослые мысли, и я редко вспоминала про мужчину в черной куртке.
И вот как-то раз Светка звонит мне в дверь и орет на всю лестничную клетку:
-Быстро на улицу, - в ее голосе слышался голос бабушки, а бабушка у Светки работала нянечкой в детском саду. – Собралась, шапку надела!
Толстая Светка запыхалась, пока карабкалась ко мне на четвертый этаж. Она привалилась к стене, челка прилипла ко лбу, а щеки покраснели.
-Что случилось? – спросила я, надевая куртку.
-Он вернулся! – прошипела Светка, переведя дух.
-Кто? – я так и застыла посреди прихожей с шапкой в руках.
-Мужик в черной куртке! Джек-Потрошитель, маньяк.
Тут уж я в одну секунду нахлобучила на голову шапку, надела сапоги, и мы со Светкой кубарем скатились по лестнице вниз.
Был конец сентября - теплая зрелая осень. Днем моросило, но ближе к вечеру облака рассеялись, и небо над домами было высоким, фиалкового цвета. Было еще рано, но в окнах кое-где зажигались огни.
Прохожие спешили по своим делам. Никто не обращал внимания на двух девочек в куртках и вязаных шапках и не знал, какая смертельная опасность угрожает жителям города.
-Вон он, - Светка говорила шепотом, как будто нас подслушивали.
Она кивнула в сторону аллеи и трамвайной остановки.
Я посмотрела, но ничего не увидела: аллею загораживала непрозрачная желтая гуща. Листья еще не упали, и дорожку, укрытую зарослями, видно не было.
- Ты уверена? - спросила я.
-Да, да. Идем скорее!
Мы пересекли двор, прошли вдоль стоянки и вошли в заросли. В зарослях пахло мхом и несъедобными грибами, которые росли под деревьями плотными кучками. Нам было важно подобраться к маньяку неслышно, чтобы он нас не заметил. В тени ясеней мы были в безопасности.
И вдруг я его увидела.
Джек-Потрошитель стоял к нам спиной. Он был метрах в двадцати – невысокого роста, в черной болоньевой куртке, обыкновенных серых брюках и спортивной шапочке «петушок». Этот человек совсем не был похож на отброс общества, и на улице среди прохожих я бы не обратила на него внимания.
Казалось, он просто так стоит посреди аллеи, дышит воздухом и любуется увядающей природой.
Я была разочарована.
-Ну и что? – спросила я Светку. – Обыкновенный дядька. Он просто ждет кого-то.
-Ага, ждет, - яростно зашипела Светка. – Ты посмотри хорошенько....
Как будто почувствовав чужое внимание, мужчина повернулся в нашу сторону и задумчиво прошелся взглядом по деревьям и кустам, за которыми мы прятались.
-Смотри, смотри, - горячо шептала Светка, ее дыханье обжигало мне левое ухо даже сквозь шапку.
И тут я увидела. Рука мужчины располагалась внизу, как раз там, где начиналась застежка-молния черной болоньевой куртки, и сначала мне показалось, что он теребит эту застежку, что она у него заела или сломалась. Но в следующий миг я поняла, что застежка тут не причем: рука мужчины быстро двигалась взад-вперед и при движении назад из кулака всякий раз высовывалась что-то розовое, круглое.
-Смотри внимательно, - оглушительно шептала Светка. – У него в кулаке это!
-Не ври!
-Точно тебе говорю.
Она шептала так громко, что я испугалась: вдруг Джек-Потрошитель нас услышит?
-А давай знаешь что сделаем, - предложила Светка. – Возьмемся за руки и быстро пройдем по дорожке прямо перед ним.
-С ума сошла? – испугалась я. – А вдруг он нас поймает?
-Не поймает. Я же сказала: мы пойдем, взявшись за руки. А если он на нас бросится, мы закричим и помчимся в разные стороны. Это прием такой: человек не может мгновенно решить, за кем бежать, и в результате никого не может догнать. Зато мы точно узнаем, чего ему здесь надо. Если это на самом деле убийца, мы в милицию сообщим.
-А если догонит?
-Да говорю же тебе: двоих он не поймает, а за одной бежать побоится, вдруг вторая все расскажет.
-Не хочется чего-то, - ответила я, и мы пошли домой.
По-моему, Светка не очень расстроилось: все-таки опасно дразнить маньяка.
С этого дня я знала: это был настоящий Джек-Потрошитель. Я же собственными глазами видела, чем он занимался у нас в аллее. Другие дети тоже его видели и обходили стороной.
А потом он исчез. День проходил за днем, осень разгоралась все ярче, а его не было. Может, он заболел или совершал свои преступления в каких-нибудь других районах Москвы.
И тогда я решила: выслежу маньяка, когда он появился еще раз, пойду за ним следом и разузнаю, где он живет. И сразу же сообщу в милицию.
Проходили дни, я ждала Джека-Потрошителя. И однажды он появился.
Это был хороший день – теплый, ясный. Лето ненадолго вернулось, чтобы как следует попрощаться с нашей средней полосой, и трудно было поверить, что скоро зима.
Переодевшись после школы, я помчалась во двор и как обычно заглянула в кусты, нет ли там кого. Мне повезло: Джек-Потрошитель был на месте. Он как обычно маячил посреди ясеневой аллеи, которую агонизирующая природа превратила в золотисто-кровавый шатер.
Я присела на одну из бетонных тумб, расставленных по периметру автостоянки. С этой позиции Джек-Потрошитель был у меня как на ладони, а сам он видеть меня не мог. Неподалеку звучали детские голоса, это дети вышли во двор, потому что было наше время, но я не собиралась отвлекаться.
Впервые я по-настоящему рисковала жизнью, и жизнь наполнилась смыслом. Я чувствовала себя героем, который в одиночку должен спасти город. Ведь неизвестно, что успел натворить Джек-Потрошитель – может, за его плечами целая гора изувеченных трупов. А значит, слухи обо мне поползут по всей Москве. «Одиннадцатилетняя девочка выследила и разоблачила серийного маньяка-убийцу", - расскажут по телевизору и в газетах.
Конечно, по здравому размышлению нужно было захватить кого-нибудь с собой или хотя бы предупредить Светку, но я не была готова делиться грядущей славой.
Я смотрела то на аллею, то на крошечные часики, которые тикали у меня на запястье. У них был круглое добродушное личико и резные стрелки, как на старинных часах. Время двигалось медленно: от двух до трех – один крошечный шажок, от трех до четырех – другой. Пока я сидела на тумбе, время сделало на циферблате два шажка. На самом деле что-то случилось со временем, и эти два часа пронеслись быстро, как песок сквозь сито.
Ситуация изменилась так внезапно, что я вздрогнула. Джек Потрошитель неторопливо застегнул штаны, одернул куртку и двинулся в сторону трамвайной остановки, как самый обыкновенный человек. Хитрый оборотень, негодовала я. Сейчас ты вскочишь в трамвай и уедешь. И тогда - прощай, слава!
Но он прошел мимо остановки, даже не взглянув на подъехавший трамвай, и зашагал дальше. Он набирал скорость, и я за ним едва поспевала.
И вот я уже бегу по нашей улице. Бегу так быстро, что улица скоро кончается, хотя она длинная. Я задеваю прохожих, чуть не сбиваю кого-то с ног, и многие с удивлением оборачиваются.
Не сбавляя скорости, я рассматривала все вокруг себя. Я от природы была любопытная, меня так и притягивали чужие окна. Но на этот раз окна проносились так стремительно, что я не успевала ничего в них рассмотреть. Тогда я заглянула в большое окно парикмахерской: там какую-то женщину завивали на электрические бигуди. Это называлось «перманентная завивка». Из стены отходили черные провода и все до единого вонзались в голову - как будто это не парикмахерская, а комната пыток. Бедняжка при этом сидела неподвижно и даже читала газету, а я бы ни за что не согласилась. Я даже под обыкновенный фен, под жужжащий сушильный колпак не любила засовывать голову. Полина рассказывала, как одна женщина пошла в парикмахерскую, села под колпак, и у нее волосы случайно намотались на вентилятор, который крутится и разгоняет воздух. В итоге у этой женщине начисто оторвало все волосы вместе с кожей!
Парикмахерская осталась позади, промелькнул следующий дом. Вот уже мимо тянется другая улица, затем третья. Железнодорожный переезд, груда каких-то ящиков, мужик тянет за собой тележку с мусором, на него лениво лает собака. Вскоре на смену пятиэтажкам появились многоэтажные дома, похожие на большие корабли. Эти корабли приветливо и равнодушно смотрели на меня квадратными глазами.
Несколько раз я сворачивала за угол: Джек-Потрошитель как будто нарочно путал следы, чтобы сбить меня с толку. Один раз он остановился у табачного киоска и купил сигарет. Достал одну и закурил на ходу, а пачку сунул в карман куртки. В другой раз зашел в продуктовый, а я осталась на улице. Его не было довольно долго, и я уже испугалась, что он удрал, выбравшись наружу через служебный вход, но потом он как ни в чем ни бывало появился с авоськой, смешной и безобидной авоськой, в которой у него лежали молочные пакеты, и на каждом была эмблема - толстенькая девочка вроде Светки с бутылкой молока в вытянутой руке.
Никто бы не поверил, если бы я крикнула на всю улицу, что этот тихий гражданин - преступник.
Где кончается наш район и начинается чужой – вот в чем вопрос. Где проходит невидимая черта, за которой перестаешь ориентироваться и называть улицы своими? Я мечтала увидеть наш район с птичьей высоты. Подняться – и посмотреть вниз. Но только не очень высоко, потому что с очень большой высоты откроется сразу весь город с окраинами и заводскими трубами, а знакомые улицы затеряются среди незнакомых. Нет, мне хотелось увидеть город так, чтобы почувствовать его сердцем: железную дорогу и нашу улицу, вершины деревьев, которые сверху, наверное, хочется прижать к лицу, как осенний кленовый лист, и желтый островок детской площадки, и крышу моего дома среди зеленых или золотых зарослей. Мне казалось, что если я увижу свой дом с такого необычного ракурса, я сразу же пойму что-то особенное про всю мою жизнь, и моя жизнь станет понятной и объемной – почти совсем объемной и понятной, потому что окончательно я все пойму уже в самом конце, когда увижу свой дом снизу, из-под земли - когда я уже умру.
Я представляла, как наш район откроется с птичьей высоты, как неглубокий прозрачный ручей с тенями, зарослями тины, светлейшим речным песком и солнечными лучами, или как архитектурный макет в краеведческом музее, где вместо деревьев воткнуты обрывки сушеного мха – вот каким я мечтала его увидеть. Мне откроются разом все дорожки и тротуары, все тайные тропы, трамвайная остановка с пассажирами, гаражи, школа и киоски мороженого и союзпечати, а может, на одной из улиц, вдоль которых катятся игрушечные машинки, я увижу сверху девочку с портфелем в руках, и это буду я сама – ведь там проходят все мои привычные маршруты…
Эти мысли смутно роились у меня в голове. Не то чтобы я очень любила свой район, но я всегда считала, что это не самое плохое место на земле. Мне было с чем сравнивать: иногда меня отправляли к бабушке, я гуляла по улицам Флотской и Онежской и сравнивала. И конечно, мне больше нравилось у нас. Когда смотришь на людей с Онежской или Флотской, сразу ясно, что живут они скучно. Даже когда они веселятся, видно по лицам, что им на самом деле не весело. Наверное, все потому, что наш район близко к центру: если совсем нечего делать, можно пешком дойти до Кремля. А с улицы Онежской пешком дойдешь разве что до Флотской.
Но улицы, по которым я шла теперь, не были похожи ни на Флотскую, ни на Онежскую, ни на нашу. Это были особенные улицы. Там раньше не ступала моя нога. Вечер был теплый, и люди высыпали на улицу целыми семьями. На скамейке сидела шумная компания с магнитофоном, в котором пела моя любимая Лиан Росс. «Сей юнэва, нэванэванэва сей», заливался магнитофон, а я на бегу шепотом подпевала. Мимо шли мужчина и женщина, оба слегка шатались, мужчина тянул женщину за руку и приговаривал: «Ну давай, еще немножко! Вон, Светка под дверью! А ну поддай!». Мне стало так весело - как будто он про нашу Светку, как будто это она ждет под дверью!
А на бортике тротуара сидел пьяный дедушка и плакал. У дедушки не было одной ноги, только сложенная пустая штанина, зато на нем был большой коричневый пиджак, спереди весь увешанный орденами.
Рядом стояла девочка моего возраста и трясла его за плечо:
-Дядь Саш, мама зовет! Да ладно тебе, дядь Саш! Ну хватит!
Мне было до смерти любопытно узнать, в чем там дело и удастся ли девочке увести дядю Сашу к маме, но в следующее мгновение я была уже далеко.
Пока я глазела по сторонам, огней становилось все больше: наступал вечер. Это был необычный вечер, таких вечеров наш город не помнил уже давно: было по-летнему тепло, и в облаке света вокруг фонарей толкались мошки.
Мимо прогрохотал трамвай, но я не успела разглядеть, какой у него номер. По номеру можно было бы определить, где я теперь нахожусь. Трамвай летел по рельсам огромной светящейся капсулой, и внутри этой капсулы, в золотистом сиянии сидели счастливые пассажиры. Какой-то взрослый парень уставился в окошко прямо на меня. Он мне улыбался так приветливо, как будто мы с ним старые знакомые, и я улыбнулась в ответ: я не сразу поняла, что он на самом деле меня не видит. Он смотрел в сумерки на плывущую вдоль трамвая улицу, а меня в этих сумерках из ярко освещенного окошка видно не было.
И тут я увидела в небе звезду. Это не была обычная звезда, которая неподвижно стоит на месте или дрожит на ветру. Звезда плыла, она перемещалась по небу – большая, яркая. Она застревала в ветвях, цеплялась за антенны и громоотводы на крышах – и двигалась, двигалась... А потом передо мной вырос дом, самая обычная пятиэтажка, но все окна в ней были черные. Все до одного. Я стояла перед этим домом, и в пустых провалах без стекол не отражались огни улицы. Зато со стороны казалось, что дом светится своим собственным внутренним светом, потому что он просвечивал насквозь и в окна с другой стороны падал свет фонарей. Это был брошенный дом, в котором никто не жил. И вокруг не было ни души. А главное – не было слышно ни одного человеческого звука, только ветер шуршал листьями и кровь стучала у меня в ушах: бум, бум, бум. И тогда я подумала, что атомная бомба все-таки рухнула на наш город и в живых осталась только я одна.
Я остановилась и села на трубу, которая лежала вдоль улицы. Когда человек сидит на такой трубе, он в безопасности. Он не видим для окружающих, потому что у нас не принято сидеть на трубе, и люди такого человека не замечают. Ветер пробегал по зарослям, шуршал газетами на асфальте, разгуливал по темным лестницам пустого дома. Тени ветвей передвигались по тротуару, вздрагивали и тянулись ко мне, как длинные руки. А людей не было. В это мгновение мне уже не хотелось славы – лишь бы только появились люди, заходили вокруг меня туда и сюда, завели между собой обычные повседневные разговоры. И главное, мой район, который я оставила далеко, неизвестно в каком направлении, показался мне чудесным островом, уютным и светлым, как трамвай со счастливыми пассажирами, прогрохотавший вечность назад.
И тут я вспомнила, что давно уже не думаю о Джеке-Потрошителе. Где он? Куда пропал? Я вскочила на ноги и осмотрелась. Его не было ни справа, ни слева, ни на дорожке, ни возле пустого дома. Джек-Потрошитель исчез, рассыпался, словно был сделан из уличного мусора, пустых бутылок и газет, из теней, шорохов и отражений. А может, он никуда не исчезал – он все еще здесь, просто стал огромным: черная куртка с пуговицами – звездное небо в просвете между домами, серые брюки – асфальтовые дорожки, коричневые ботинки – квадратики свежей земли вокруг лип на тротуаре, голова в лыжном «петушке» – киоск союзпечати в отдалении.
Тогда я поднялась с трубы и побрела назад. Очень скоро мне снова стали попадаться люди, они были еще веселее и беззаботнее прежних, они катались на велосипедах и даже заговаривали со мной и делали мне какие-то знаки, но я им не отвечала – так поразили меня вымерший дом и плывущая в небе звезда.
Вскоре я села на какой-то трамвай, прокатилась зайцем пару остановок и пересела на другой, знакомый, который привез меня к дому. И когда я вышла из этого второго трамвая, когда вдохнула запах нашего двора – запах листьев, автомобильных покрышек, бензина и кошачьей мочи, крепкий дух неизвестных грибов, которые росли в ясенях, и плесневелых груш возле подъезда - я заплакала от счастья.
Наступил новый день, но чужой район, в котором растворился Джек-Потрошитель, по-прежнему переполнял меня, и молчать о нем я больше не могла. Мне хотелось все кому-нибудь рассказать, но рассказывать было нечего: я не могла передать словами то, что со мной произошло.
-В общем, - говорила я Светке на следующий день. – Он сначала шел по улице прямо, потом начал петлять. И я за ним. Он как будто путал следы, а потом зашел в тень и исчез. Я, конечно, испугалась, что он убежит. Мне и голову не пришло, что он сам может охотиться за мной! А потом он как выскочит прямо на меня, и тут я увидела, что у него в руке…
На секунду я запнулась, соображая, что же такое могло быть у маньяка в руке.
-Нож? – подсказала Светка.
-Да, - оживилась я. - Обыкновенный, кухонный. Такими обычные люди хлеб режут.
-Какой нож, у кого? – в этот миг на улицу вышла Светкина старшая сестра Рената.
Она нарочно подслушивала в дверях подъезда – заметила еще дома, что Светка сама не своя.
Я видела Ренату очень редко, она почти не появлялась у нас и на лавочке с дворовыми компаниями сидела редко. Рената работала парикмахером или, как она сама говорила, «дамским мастером» в каком-то особенном салоне, куда простым женщинам, таким, как моя мама или Светкина бабушка, было не попасть.
Быть как Рената, стать похожими на Ренату мечтали все девочки, девушки и женщины нашего двора. У нее были блестящие каштановые волосы, падавшие полукружьями вдоль лица - такая стрижка называлась «каре» - красиво накрашенный рот и ноги от ушей. Это моя мама так говорила, «У Ренатки ноги от ушей».
Стрижку «как у Ренаты» кто только не пытался себе сделать! Приходили в обыкновенную парикмахерскую, ту самую, где в голову втыкают провода, и просили: «Постригите меня, пожалуйста, под каре». А про себя добавляли: как у Ренаты. Но тетенька-парикмахерша Ренату не видела, а если бы даже и видела, ей вряд ли бы удалось изобразить то великолепие, которое украшало Ренатину голову. И они стригли, как умели, кромсали и ровняли, пятились и пристально смотрели на результат, как будто целились из ружья, и в итоге у них получались два треугольника, которые даже отдаленно не походили на круглые волночки Ренатиной прически.
Все дело в том, что Рената не просто стригла волосы: она потом их укладывала маленьким феном и фиксировала заграничным лаком для волос. (Через пару лет мы тоже научились так делать, первой была Полина: она свои волосы начесывала и заливала лаком. Получалось очень красиво, но на ощупь Полинина прическа напоминала мужскую фетровую шляпу.)
-Так что там за нож, я вас спрашиваю? – у Ренаты, как и у Светки, бабушка работала в детском саду – то есть у них была одна бабушка на двоих, общая бабушка, и интонации часто получались одинаковые.
Рената уселась на скамейку напротив нас и положила одну ногу на другую. Накрашена она была так: фиолетовые полоски сверху – тени, фиолетовые полоски на щеках – румяна, фиолетовые полоски внизу – губы, а глаза с ресницами были как створки тропических ракушек. А ногти, ногти… Какими словами описать ее ногти? Это были соловьиные клювики, лепестки роз, а не кургузые лопатки, как у наших девчонок. Рената выглядела, как фотография из журнала мод, она была вся нездешняя, а пахло от нее просто обалдеть: не то духами, ни то тушью для ресниц, а вовсе не супом и не стиральным порошком, как от Светки и ее бабушки.
Они не были похожи, эти сестры: Рената высокая, тонкая, а Светка – толстенькая кубышка, глаза круглые, светло-голубые, как у вылинявшего за зиму пластмассового дачного пупса.
Рената сидела и смотрела на меня вопросительно своими тропическими ракушками. Обычно она меня не замечала, только «Привет, селедка!» или «Пока, селедка!», а я потом целый час стояла, открыв рот, и смотрела ей в след. Если бы меня так называл кто-то другой, было бы обидно, но от Ренаты даже это прозвище я принимала с благодарностью.
И вдруг она меня неожиданно заметила и даже задала вопрос: ей хотелось поскорее выяснить, что у нас за тайна такая, про нож.
В уголке ее рта застыла янтарная капелька – бабушкино абрикосовое варенье. Из-за этой капельки Рената в тот вечер казалась особенно совершенной и прекрасной. Почему? Не знаю. Случаются иногда на свете необъяснимые вещи.
–Маньяк погнался за Иркой с ножом, - возбужденно вывалила ей Светка, и я поразилась, с какой легкостью предает она наши тайны.
По мнению Светки, дело приняло такой серьезный оборот, что можно было уже не церемониться.
-Может, все-таки не надо, - мне хотелось ее ущипнуть, но она далеко сидела.
-Надо в милицию заявить, и пусть его ловят.
-Кого - в милицию? – от любопытства Рената вытянулась в струнку. Ее аккуратно нарисованные бровки устремились вверх.
-Маньяка, Джека-Потрошителя!
И Светка выболтала Ренате всю историю с того первого вечера, когда маньяк напал на Полину и до вчерашнего кухонного ножа, который я выдумала минуту назад. Она все рассказала, даже не моргнула.
Я не то что бы растерялась. Мне бояться было нечего, это же была не ложь, а правда наполовину. Как птица с двумя разными крыльями, одно настоящее, другое – картонное. Если воздух спокоен, такая птица летает, ровно парит в воздухе, и с земли ничего не заметно, но стоит ветру подуть, и она заваливается на картонное крыло и падает вниз.
-Ну, вы даете, – рассмеялась Рената.
Она вынула из разноцветной коробочки длинную и тонкую, как ниточка, сигарету и прикурила от лакированной зажигалки, которую я в первый миг приняла за помаду.
-Дуры, - она покачала головой, затянулась поглубже и выпустила длинную струйку дыма.
У меня дух захватило, так изящно вылетела из Ренатиного рта эта беловатая струйка.
-Ты чего обзываешься? – внезапно огрызнулась Светка, сердито зыркнув на сестру.
Она решила, что дура - исключительно в ее адрес. Я еще раньше замечала, что она странно относится к Ренате.
-Мужик этот ваш никакой не Джек-Потрошитель, а самый обыкновенный эксгибиционист, - последнее слово Рената выговорила осторожно, чтобы не споткнуться, словно сделала пируэт на высоченных шпильках.
-Кто? – не поняла Светка.
-Эксгибиционист. Такие никого не потрошат, - спокойно продолжала Рената, затягиваясь сигаретой-ниточкой. - Они это свое место только показывать любят, чтобы пугать таких глупых малявок, как вы.
Рената усмехнулась и сверкнула глазами.
– Дядька ваш не опасный, так что не надо ляля про нож.
В это время к подъезду, где мы с Ренатой и Светкой сидели на лавочке, подкатила машина. Я таких не видела ни в нашем дворе, ни в соседних. Машина была заграничная – плоская, зеленая, с металлическим отливом, как жужелица. Светка сидела на лавочке, широко открыв круглые, голубые, как у их с Ренатой общей бабушки, глаза. Мне в этот миг даже завидно стало, что у такой неказистой Светки есть такая обалденная сестра, а у меня никакой сестры нет, хотя я гораздо лучше.
Машина остановилась у подъезда и приоткрыла дверцу. На весь двор понеслось ритмичное уц, уц, уц… Сквозь стекла было не разглядеть, кто сидит за рулем. Но я догадывались, что это какой-то необыкновенный человек, не исключено, что иностранец, раз у него такая машина.
-Ну ладно, мне пора, - Рената щелчком запустила недокуренную сигарету в пожухшую траву и сунула в рот жвачку. Потом встала, накинула на голое плечо сумочку и, обдав нас одуряющим ароматом, направилась к машине, виляя попой и слегка покачиваясь на каблуках.
Длинные ноги Ренаты секунду постояли на асфальте, когда сама она уже забралась в салон автомобиля, из которого доносилось уцанье, но в следующий миг втянулись и ноги.
Дверца хлопнула. Машина медленно и бесшумно покатилась по двору, увозя Ренату.
Мы со Светкой, не мигая, смотрели ей вслед.
-Везет тебе все-таки, - пробормотала я.
-А чего везет-то? – с неожиданной злостью крикнула Светка. – Думаешь, она своими жвачками нас с бабкой кормит? Думаешь, я часто ее вижу? Да она у нас появляется как ясно солнышко!
Крупные прозрачные слезы стекали по большому Светкиному лицу и висли на подбородке.
-Думаешь, ты одна такая? А нам всем лучше, что ли, живется? Да нам в сто раз хуже, чем тебе, – рыдания сотрясли Светку, она даже говорить не могла и дрожащими губами выплевывала мне в лицо злые слова.
-Свет, не надо, - я не знала, как ее утешить, я не понимала, в чем дело. – Я ничего такого не думаю, честное слово!
Ни разу в жизни не видела я в человеке такого яростного, кромешного отчаяния. Даже когда умирали соседи, оставшиеся в живых родственники не убивались по умершим так безутешно, как Светка по уехавшей живой Ренате. Я готова была сделать для нее все что угодно, но ей ничего не было от меня нужно.
Между тем, вырулив из двора на узкую шоссейку и докатившись до ясеневых зарослей, машина затормозила. Она остановилась как раз у начала аллеи, где обычно топтался Джек-Потрошитель.
Мы со Светкой замерли, она даже рыдать перестала.
«Спартак-чемпион, Спартак-чемпион», - бодро пробибикала машина на весь район, вспугнув прозрачный осенний сумрак, который медленно опускался с неба. Аллея пристыжено молчала в ответ, только с косматой липы у нас во дворе сорвалась стая ворон и с карканьем рассыпалась в воздухе.
А потом невидимый водитель ударил по газам, машина взревела и скрылась за поворотом, увозя Ренату в Счастливое Будущее, где пела обворожительная Лиан Росс, которую я всю дорогу путала с Си Си Кетч, где гремели и переливались радужные дискотеки и вспыхивали блестки на лицах и твердых от лака волосах, где рты лоснились от перламутровой помады, где плавно колыхалось Ренатино каре, а все тряпки – все до единой, до самых распоследних трусов - были импортные, и куда нам со Светкой вряд ли суждено было попасть.
Мы сидели на лавочке под грушей и молча размышляли, каждая о своем. Воздух тем временем стемнел, наступил вечер. На лавочке стало прохладно, осенний ветер проникал под воротник и щекотал шею.
-Пойдем к нам, - предложила я Светке.
Мне почему-то тоже хотелось плакать.
-Пойдем, - вздохнула Светка.
Она уже успокоилась, только глаза все еще были красные и припухшие, и вся она - обессиленная, тихая и пустая. Мы встали с лавочки и пошли по двору.
Неизвестно что подействовало сильнее – громкое бибиканье зеленой жужелицы, наше повышенное внимание или грянувшие через несколько дней первые холода, но мужчина в черной куртке, которого мы по привычке все еще звали Джеком-Потрошителем, больше не появлялся.
Жизнь увлекает людей, и они рано или поздно перестают думать про такие дела.
Вскоре историю о Джеке-Потрошителе помнила только я одна.