К тому времени, когда старенький «Форд», взятый на прокат в Сакраменто, добрался до Сан-Квентина, началась обычная калифорнийская жара, заставляющая пустеть дороги.
Я припарковал машину, подождал когда осядет пыль, и вышел. Над серыми воротами, чуть в глубине, возвышался над мысом угловатый корпус, имеющий мрачную славу: здесь приводят в исполнение смертные приговоры. Меня радовала (если можно применить это слово к моему путешествию в тюрьму) мысль, что тот человек, к которому я приехал, содержался в этом корпусе.
Я нажал кнопку вызова на входной двери, лязгнул автоматический замок, и я вошёл в решётчатый коридор-карман. Вот он, этот момент: я вступил на 432 акра скорби, самую мрачную тюрьму на Западе США.
Я предъявил свои документы. Охранник попросил меня подождать. Через несколько минут пришёл лейтенант Сэмюэль Робинсон. Я сразу же узнал его по газетным публикациям. Этот солидный афроамериканец очень любит позировать на фоне газовой камеры и стола для смертельных инъекций. Складывалось впечатление, что он, таким образом, ассоциировал себя с неотвратимостью наказания. Он посмотрел на меня долгим сверлящим взглядом, словно пытаясь понять, что надо здесь этому белому, и чеканно произнёс:
- Сэр, Вам разрешено свидание с заключённым. Общение будет проходить в комнате для свиданий через стекло в присутствии охранника Винса Калена. Вы можете обращаться к нему, если возникнут какие-нибудь проблемы. Я должен напомнить Вам, что с заключённым нельзя говорить о побегах; насилии; женщинах в сексуальном плане; наркотиках, и тому подобное. Хотя ваше общение будет проходить через стекло, мы должны досмотреть Вас во избежание передачи Вами запрещённых предметов. Вы согласны с условиями?
- Да, я согласен.
- Тогда подпишитесь, - и лейтенант протянул мне в окошко документы.
Когда формальности были соблюдены, лязгнула внутренняя дверь, и я вошёл в длинный коридор.
- Пройдёмте сюда, - Робинсон указал мне на дверь, - здесь Вас досмотрят.
Процедура не приятная, но прошла она быстро. Со мной, кроме диктофона, ничего не было. Диктофон пришлось оставить, правила содержания в тюрьме Сан-Квентин не разрешали запись разговора без особого на то разрешения. У меня разрешения не было, и потому в дальнейшем при изложении материала мне пришлось рассчитывать только на свою память.
Меня проводили в следующую комнату. В ней были обустроены кабинки… даже не кабинки, а перегородки, посередине разделённые стеклом. В это утреннее время посетителей не было, что радовало меня. Мне предложили сесть на стул в одной из кабинок и подождать.
Ждать пришлось долго. В прочем, скорее всего это мне показалось что долго. Каких-то пятнадцать минут ожидания девушки в кафе пробегут быстро. Но не забывайте, где я находился. Здесь минуты становятся эластичными и тянутся долго.
Но всё кончается в нашей жизни, закончилось и моё томительное ожидание, ожидание человека, о существовании которого никто не подозревает. Дверь на противоположной стене за стеклом открылась, и в сопровождении охранника вошёл старик. Вид его был поразителен. Длинные, ниже плеч, седые волосы, не утратившие густоты; огромная веерообразная борода; и при этом он был толст… не просто толст, а необъятно толст. Его грушеподобная туша, обтянутая похожей на наволочку футболкой, еле переваливалась при ходьбе. Было видно, что идти ему тяжело, старик задыхался от каждого шага, но при этом он смущённо улыбался той самой улыбкой, которую помнят по многочисленным фотографиям тех времён, когда этот старик был молод. Многое меняется в человеке, но улыбка остаётся.
Старик еле протиснулся в кабинку, и когда он садился я испугался что стул под ним развалился. Ничего не произошло, в тюрьмах всё делается надёжно. Когда старик устроился на стуле, я обратил внимание, что не только улыбка, которая к тому времени уже соскользнула с лица, остаётся неизменной. Остаются глаза. Пусть они могут оказаться в паутинке морщин, но сам взгляд остаётся с нами на всю жизнь.
Я снял с рычага переговорную трубку, так похожую на обычную телефонную трубку из будки. Собственно, это она и была, да и функцию она выполняла ту же, с той разницей, что человек, с которым ты говоришь, находится тут же за стеклом, и к тому же ты знаешь, что каждое слово прослушивается бдительным охранником Винсом Каленом.
Старик с ухмылкой посмотрел на меня и не спеша взял трубку.
- Вы помните моё предупреждение? – спросил он.
- Да, помню. Вы согласились встретиться со мной при условии, что только по окончании разговора сообщите мне можно ли мне опубликовать содержание разговора или нет.
- И Вы обязуетесь выполнить это? – усомнился старик.
- Я дал своё слово. Большего я не могу. Но раз Вы согласились встретиться со мной, значит, Вы знаете, что мне можно доверять.
- Да, в тюрьме много времени. Я читаю прессу и Ваши статьи тоже. Судя по ним, Вы не должны подвести меня.
- Как мне к Вам обращаться?
- Последние сорок лет меня все зовут Дуглас.
- Но когда-то у Вас было другое имя.
- Нет-нет, это имя было моим с самого рождения. Вспомните, это второе имя из моего паспорта. Человек сам выбирает, каким именем пользоваться, коль родители дали два имени.
- Что ж, Дуглас, так Дуглас. Часто Вас посещают?
- Только брат, да и то редко. У Эндрю своя жизнь, что ему до меня. В прочем, я не в обиде. Я сам виноват в том, что я здесь, и не собираюсь искать виноватых. Я уже привык к такой жизни. Первые годы приезжали родители, но их давно нет. Меня тоже скоро не будет. В прочем, меня давно нет, уже сорок лет. Вы первый кто нашёл меня, и мне стало интересно. Как Вы догадались?
- Слишком много несоответствий, на которые почему-то не обращают внимание.
- Ну, судя по публикациям, обращают, но придумывают совсем другие версии. Люди любят легенды. Проще поверить, что твой кумир скрывается в Африке, чем в то, что он здесь.
- Но как получилось что Вы в тюрьме?
- Меня выдали французы. Закон об экстрадиции.
- Это я понимаю, - перебил я, - но Вам грозил пустяковый срок.
- Разве Вы не понимаете что такое жизнь в тюрьме? Здесь не смотрят кто ты и какой у тебя срок. Здесь надо выживать. Более того, если у тебя маленький срок, то больше вероятность, что урки захотят залезть тебе в задницу. И только от тебя зависит сможешь ли ты отстоять себя.
- И что же?
- Я решил защищать себя до последнего. Всё просто. Я прирезал двоих и от меня отстали. Но за это я получил пожизненный срок.
- Но Вы могли бы отстоять себя и в суде.
- Я вообще мог бы не попасть сюда, но в какой-то момент мне стало безразлично. Моя Пэм болталась по Монмартру с Жаном де Бретоем, и я махнул на всё рукой. Один мой звонок и адвокаты вырвали бы меня из рук французской полиции. Когда я был уже в Калифорнии, из газет я узнал какое шоу сделали Пэм и Билл Сиддонс из моего исчезновения. Они прекрасно знали, где я, но бизнес есть бизнес. Чем тратить деньги на моё освобождение, они решили денег заработать. Если бы я знал, чем всё это кончится.
- Но потом…
- Меня посадили, а потом второй суд об убийстве двух человек. Я подал аппеляцию. Вы ведь знаете, как долго рассматривают аппеляции американские суды. Я узнал из тех же газет, что Пэм больше нет, и у меня окончательно опустились руки.
- Неужели Вам не хотелось на свободу?
- Человек привыкает ко всему. Что меня ждало на свободе? Обструкция! Как бы выглядело, если бы я неожиданно воскрес, и все узнали, где я был, и сколько у меня судимостей, и за что? А так… Я – легенда. Толпа народа живёт за мой счёт. И мне хватает. Вот только жутко видеть в журналах фотографию собственной могилы. Нет, видно мне суждено умереть здесь. Я ведь никто, меня нет, и в тоже время я живу. Здесь все тоже живут. Тюрьма этот тот же ваш мир, только всё здесь сконцентрировано, и всё гипертрофированно вывернуто наружу. Так что я смирился с тем, что моё место в тюрьме. Сорок лет, это большой срок. Назад дороги уже нет.
- Мистер Дуглас, но Вы хоть интересуетесь музыкой? Ведь Вы оставили такой заметный след в музыкальной индустрии.
- Почему же, интересуюсь. Более того, к нам сюда приезжают группы, и дают концерты. Я хожу на них. Я даже был на концерте «Металлики».
- Ну, и как Вам?
- Мы играли по-другому, у нас была другая эстетика, другая идея. Вот тебе ещё один пример того, что мне на свободе делать нечего. Я там уже не нужен.
- Но Ваши друзья ещё играют.
- Они не играют, они продолжают эксплуатировать легенду… мою легенду. Но объявись я, и легенда рухнет, и не будет ради чего играть. Да, на пару первых концертов придут любопытствующие посмотреть на толстого старого убийцу. Но дальше будет только позор. Рок-музыка стала стерильной.
- Вы думаете, что рок-музыки больше нет, и нет больше звёзд?
- Ну, почему же? И рок-музыка в какой-то форме осталась, и звёзды новые зажигаются. Звёзды есть, нет эпохи. Тогда мы играли зачастую хуже, но тогда что ни день, то глобальное событие. Мы были молодыми и дерзкими. А сейчас молодого не отличишь от старика. Эрзац-чувства эрзац-событий. Вы выходите из концертного зала и тут же забываете, что только что хотели перевернуть мир.
- Но и вы не перевернули, - возразил я.
- Мы хотя бы пытались.
- А Вам известно о Вашей дочери?
- Известно. Патриция предпочитает кричать на каждом углу о моём отцовстве, чем поинтересоваться, что со мной. Дочь уже взрослая, и она мало задумывается о том, кто был её отец.
- Мистер Дуглас, а Вы продолжаете писать?
- Продолжаю ли я писать? Дар – это болезнь. Если ты награждён даром писать, то ты будешь болен всю жизнь. И на этот дар не влияют ни образ твоей жизни, ни твоё окружение.
- И мы когда-нибудь прочитаем это?
- Вряд ли. Я не ставлю перед собой цели опубликовать это.
- Жаль, - вздохнул я.
- Ничего страшного, ответил он, - надо уметь вовремя уйти. Я должен извиниться перед Вами. Я устал, я ведь уже старик. Мне уже хочется в родную камеру. Не обижайтесь, мне было интересно общаться с Вами. Точнее, говорил только я, но это всколыхнуло воспоминания, и они жгут душу.
- Да, я понимаю Вас. Остался только один вопрос.
- Какой?
- Джеймс, можно ли опубликовать материалы о нашей встрече?
Старик, услышав имя Джеймс, дёрнулся, подумал и ответил:
- Думаю, не стоит, всё равно Вам не поверят.
- Как скажите, мистер Моррисон.
01.04.11