- Ты кто по происхождению, Чуча? – однажды спросил меня Сергей.
- Леший его знает... христарадник я, цыганёнок!
Он загорелся:
- Здорово, у нас цыган еще нет... Бабушки, дедушки у тебя кто были?
И рассказал я, как гнали табор наш в Бабий Яр, и по дороге моя цыганская мать сунула меня в руки украинской матери. "Костей зовут!"
И еще рассказал я, как немец прибрал и тетку Домаху – в 43-м, перед приходом наших. Те черные годы ожесточили меня, хлеб воровать научили.
Ну, а потом отдали меня в детдом дарницкий, это я уже хорошо помню; в этой Дарнице, кстати, прораб Сорокажердьев в лагере для пленных сидел. "...Ирина Павловна, как фамилия Кости? Вот этого, кучерявенького?"
Ирина Павловна отвечает:
- Кто ж его знает... Костя – и Костя!
- Прежде всего разденьте его, всё это тряпье сжечь надо, там одни вши!.." Один бог в курсе, как моя фамилия, – и тому недосуг. Небесная канцелярия закрыта на учет. "Красавец какой мальчик..." – вздохнула Ирина Павловна.
Истопник вмешался в разговор:
- Давайте запишем его К р а с а в ц е в ы м! – на том и порешили. Дикой радости от этого я не испытываю, краса была недолговечной – от взрослого меня девушки шарахаются.
Зато в детдоме был рояль глянцевитый, черный, беккеровский; как только воспитательница уходила, я бежал к роялю и начинал барабанить по клавишам. Обожал крутиться на стульчике. В общем, это уже другая история. Главное, из-за этого рояля я и стал пианистом.
И еще мне дали кличку "Чуча" – уже в Москве, в ресторане "Берлин", где я лабаю каждый вечер. Дана кличка в честь блюза "Чаттануга-чу-чу".
Юность моя детдомовская, юность моя цыганская! Люди, как рассказать вам всё это... не подхожу я, Сергей, для вашего коллектива.
Артистом надо быть, артистом! Тогда неважно, где играешь – в ресторане или в Большом зале Консерватории...
Ресторанный лабух я. Однако "Чучу" мы никогда не играем в ресторане, саксофонист Самсон Цербер не разрешает. Говорит: "Это для фестивалей, это наша фирменная гордость!"
Однажды на фестивале ресторанных джазов нам дали диплом за "Во поле березонька стояла". Короной же, настоящей короной была "Чуча".
Я иногда сравниваю Самсона и Сергея, хотя это люди разных жанров; каждый человек, по-моему должен иметь свой жанр.
Ах, как Самсону не хватает артистичности Сергея, а Сергею – гангстерской деловитости Цербера! Но со мной даже Цербер бывает нежным, ему понравилось, как я варьировал в ту-степе "Березоньку" на фестивале; незаметно для публики он ткнул пальцем в мой пятый позвонок и прокашлял:
- Не так плохо, Чуча!
За 50 уже нашему Самсону, но фигура у него мальчишеская, тощая, затянутая в черную батистовую рубашку; на груди цепочка с серебряным черепом под цвет его седых растрепанных кудрей. Ежедневно поглощает он пятьдесят граммов зернистой икры в темном закутке возле кухни: разрежет столичную булочку, маслицем смажет, а сверху икорки капнет, и так – раз 10 за вечер; ребята из ансамбля смеются: "Самсон сам себе рыбьи яйца по счету выдает!" Лишнего рубля не истратит.
Его гангстерская деловитость в том, что он нюхом чует, какой шлягер войдет в моду в этом месяце; другие ансамбли, как динозавры, и развернуться не успеют, а мы уже бряцаем: ОТЧЕГО ЖЕ – ТОСКА ТЕБЯ ГЛООЖЕТ – ОТЧЕГО ТЫ СЕГОДНЯ СМУРНОЙ – ВИДНО, В АВГУСТЕ – СБЫТЬСЯ НЕ МООЖЕТ – ЧТО СБЫВАЕТСЯ РААННЕЙ ВЕСНОЙ... и меньше червонца за исполнение новинки Цербер не берет. Жмот один командировочный подошел к нему, сует пятерку и просит "Август", а Самсон отвечает: "За такие деньги, милейший, мы тебе "Едем мы, друзья!" можем исполнить..."
"Август", "Август"... Липовая, простенькая мелодийка.
А ведь действует! Примитивное действует на людей пронзительнее, добирается до первичных инстинктов.
Отвратительная зараза распространяется в мире, имя ей – гангстерская деловитость; за исключением одиночек, едва ли кто думает о смысле жизни, о нашей 5-й заповеди, все втянуты в бешеную гонку за квартирами и машинами, вещами и женщинами, а когда ералаш гонки осточертевает, они приходят в ресторан, суют Церберу красненькую и требуют лирики. Лирики на 1000 копеек! Хлопают словам В АВГУСТЕ СБЫТЬСЯ НЕ МОЖЕТ...
Август, август! Заначки от жены, семья, дети, бычий глаз телевизора, взнос в кооператив, очередь на "Запорожца" – какая уж тут лирика!
И максимум, что ты можешь себе позволить, – это романчик на стороне с девочкой из "Канцтоваров", ошалевшей от шика купеческих зеркал на потолке "Берлина".
"То, что не имеет взаимности, любовью не называется", – считает Сергей? я склонен думать иначе, ибо в таком случае человечество не знало бы талого понятия, как неразделенная любовь, – а вот неразделенного блуда быть не может. Если уж женюсь – блудить не буду, брак и блуд несовместимы. Любовь от блуда рознится бескорыстием, а если примешиваются к любви расчеты – квартирные, денежные, то всё сводится к "обмену ценностями", к купле-продаже, то есть в конечном счете – к блуду.
Однажды Самсон тоже занялся обменом ценностями, положил глаз на мою Соню (детдомовка, со мною росла). Потом сказал доверительно: "Старик, уступи мне эту телефонисточку... кстати, фестиваль Сопотский на носу, у меня связи в Москонцерте, пошлем тебя на фестиваль, ты парень представительный, будешь достойно представлять нашу страну за рубежом... имя получишь, чудак!"
"Икорку передай... Теперь лимончик. Спасибо".
Он совращал меня за бутылкой моего же армянского коньяка, посасывая колесики лимона; икру за мой счет намазывал густо... Не знаю уж, чем ему приглянулась Соня; наверно, так человека, пресыщенного деликатесами, тянет на парное молочко.
Юркий, радушный, учтивый гангстер. Бог Халтуры, повесивший замшевый пиджак на спинку ресторанного стула, сверкающий серебряным черепом на цепочке, – вот кто он, руководитель нашего оркестра.
- Едем на тачке ко мне на флэт в Чертаново... ты видел мой флэт?..(я не видел) ...вчетвером, никого лишнего, полный комплект... а уж Еву я проинструктирую! Шопена или Моцарта отбарабанишь для затравки, и Ева – роскошная женщина, между нами, мальчиками, говоря – сама кидается тебе на шею... тут вы с ней смываетесь по-английски, а уж твою-то телефонисточку я сумею обработать... мол, сердце Красавцева склонно к измене! – и он сам заржал над своей остротой.
Ах, заколебалось, зашаталось, завихлялось что-то у меня в душе (эта Ева из "Большой Газеты" – женщина со связями), и я чуть не предал Соню; Цербер + "Большая Газета" действительно могли сделать мне имя как пианисту... Надо же, такой соблазн – превратить выдуманную, детдомовскую фамилию в громкое, настоящее Имя!
Но засмеялся я в рожу Церберу – пришла моя очередь. И тихо говорю: "Самсон, а как тебя в детстве звали? Любопытно мне..."
"Ах, Самсоша?.. Так вот, Самсоша, представь, что ты провожаешь в школу девочку со своего двора, несешь ее портфельчик. Соседский хулиган, архаровец, предлагает тебе яблоко – только откажись от девочки! – ты бы взял это яблоко?" – и пододвигаю ему яблоко на тарелочке с золотой надписью "Берлин".
Яблоко он не взял.
А потом перевел разговор на другое. Вроде бы и не было этого разговора, – а на фестиваль поехал не я.
Естественно, когда-нибудь он улучит момент и выгонит меня из оркестра.
Он не прощает богохульства. Бог Халтуры. Бог-чернорубашечник с серебряным черепом на цепочке.
Артистом надо быть, артистом! Ведь если ты артист, а не халтурщик, ты ни от кого не зависишь – ни от расположения начальства, ни от железных объятий конъюнктуры, ты не боишься потерять работу, потому что работа – внутри тебя.
Артист – тот, кто от всех соблазнов может отказаться во имя работы; только порой в пылу самоограничения причиняем мы боль и тем, кто нас любит. Леший его знает, отчего у меня характер такой. Соня всю не¬делю ждет, что мы в субботу в кино пойдем, а я вместо этого удираю сюда, в квартиру № 16, и в полном одиночестве импровизирую до потери сознания; Ирине Павловне седьмой год писем не пишу...
Очень хочется разыскать Ирину Павловну (она уже на пенсии, поди), принести будущую первую книжечку под названием "Цыганская рапсодия". "Тетя Ира, почитайте стихи того самого Кости, кто хлеб в столовой крал".
Эх, есть у меня в памяти две мелодии нашего детдомовского хора, их надо петь про себя, не заглядывая в ноты и песенники, мучительно вспоминая слова, – и постепенно вспомнишь всё до последнего словечка!
НАД СТРАНОЙ ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР ВЕЕТ – мелодия широкая, торжественная. И она годится для тех минут, когда надо принять решение. Ликующая – вторая: СОЗДАН НАШ МИР НА СЛАВУ, поднимается высоко-высоко и годится для тех минут, когда самому с собой надо поделиться радостью.
А ведь есть у человека в душе не только лирические скрипочки, но и маршевые трубы: капля пафоса нужна человеку! Так что это неправда, что пафос умер... (Сергей звонит, иду открывать) .
"..Лабух, привет! Уснул?.." Наш руководитель входит в квартиру № 16 со своей биологической несовместимостью.
Конопатая, но хорошенькая девушка лет двадцати. Руководителю "Глагола" она чужда и не нужна, как я не нужен оркестру Курмангазы, и как мне чужд таиландский мюзикхолл.
- Аэлита! – представляется она (чем конопатее девушка, тем претенциознее имя). Говорят, впрочем, что из таких девушек иногда получаются сносные жены.
Так... Опять у него рядовое приключение, возведенное, как всегда, в ранг романтической страсти.
И в каждой встречной он готов видеть Незнакомку, в каждой гостье холостяцкого крова – Гостью С Дудочкой... Да когда же ты угомонишься, Сергей, не ты ли учил нас, что женщину в квартиру № 16 имеет право ввести только тот, кто л ю б и т?
- Извините, Сергей Федорович, зачитался! – делаю вид, что не могу оторваться от его диссертации, – ...особенно вот это здорово: "Если и есть чье-то влияние, то свое собственное"!
Однако зачитаться его школярской диссертацией трудно: методично, день за днем описывается жизнь Есенина в Батуми, цитаты бегут за цитатами; эрудирован Калашников не вглубь, а вширь, он – подобие киплинговского Томлинсона, состоящего из вычитанных строк, ссыпанных в одну кучу. Вот уже год, как Сергей сидит над 1-й главой, а своих – не есенинских – мыслей нет, оттого и не пишется. Тысячи выписок у него в картотеке, но всё это чужой, заёмный опыт. Своего не хватает. "Тебя погубят марсианки!" – иногда говорю ему... Если же всерьез – Сергей для меня больше, чем друг; он – Учитель; так бы и оставался я несчастным ресторанным джазистом, которым все помыкают, если б он не подошел ко мне на эскалаторе метро, увидав, что я читаю стихи; он познакомился со мной так, как другие знакомятся с девушками. Даже заподозрил я сперва что-то нехорошее.
В наше время это редкая черта – знакомиться с другим человеком бескорыстно, ради самого человека, а не ради бутылки или мелкой выгоды; все-таки она существует, эта безымянная муза – муза человеческого общения!
- И вы тоже, наверно, стихи пишете? – спросил он. (Шестое чувство, присущее человеку, – это чувство поэзии: НО ЧТО НАМ ДЕЛАТЬ С РОЗОВОЙ ЗАРЕЙ НАД ХОЛОДЕЮЩИМИ НЕБЕСАМИ, ГДЕ ТИШИНА И НЕЗЕМНОЙ ПОКОЙ, ЧТО ДЕЛАТЬ НАМ С БЕССМЕРТНЫМИ СТИХАМИ?)
Вот и он шестым чувством угадал, что я пишу стихи, мучаюсь ночами, чтобы выразить эту музыку в сердце... А потом мы шли по первому снежку от метро "Белорусская". Прочел я ему, что помнил. Всё – про Соню, про снег: ПОЗАСЫПЬ ВСЕ МОИ НЕУДАЧИ, ПЕРЕДЕЛАЙ МНЕ ЖИЗНЬ НАБЕЛО!
- Ломать ваш дом собираются? – спросил я.
Его комнатенка была на 2-м этаже деревянного дома, он снимал ее у матери Вовки-Пресненского. Теперь этот дом снесли.
(Арсений Никитин, большой философ, посвятил строфу этим снесенным домам, этим подъездам, в которых мы напропалую целовали девушек. СЛОВНО НА ДНЕ ОКЕАНА, В ПАМЯТИ ЭТИ ДОМА, ГДЕ МЫ ЛЮБИЛИ ТАК РЬЯНО, ГДЕ МЫ СХОДИЛИ С УМА...)
И еще Калашников познакомил меня с Вовкой-Пресненским, хозяйкиным сыном, в ту пору – 17-летним молодым дарованием; кончилось тем, что я вытащил из футляра оказавшийся со мной саксофон. Пошли мы бродить по заснеженной Пресне, прощаясь с ее деревянными домишками, оглашая сонную полночь мелодиями Глена Миллера.
Лидер "Глагола" сказал: "В среду приходи в МГУ" – и я пришел. Аудитория была разнокалиберная. Там у них на этот счет просто, двери для всех открыты. С молоденькой девчонкой рядом сидит лысый прораб, а за ними – официант с поношенной улыбочкой, от таксиста несет бензином... Вовка-Пресненский читал роман "ДЕДовская хроника" каждая глава начиналась с подлинных выдержек из многотиражки, и это было самое интересное во всем романе.
Я стал ходить в Большую Психологическую, но в дискуссиях не участвовал: куда нам с чушкиным рылом в калашный ряд!
А потом каждый раз после встречи в "Глаголе" стали появляться у меня приступы бешеной работоспособности. Начал писать стихи о войне, как запомнил я ее глазами ребенка, как гнали цыганский табор в Бабий Яр, как одна тетка толстая выбросила на вокзале позеленевший кусок хлеба, а я его подобрал, как после войны по всех пивнушках было полно безногих на тележках с колесиками, как в электричках они продавали листки с текстами популярных песен...
Другом моим стал, однако, не Сергей (его на всех не хватало, иногда я со-мневаюсь, способен ли он вообще на простую человеческую дружбу), а вот тот самый философ Арсений Никитин. Он проникся ко мне симпатией, этот контуженный фронтовик, когда я положил на музыку его раннее стихотворение: ТРАГИЧЕН ВЕК ДВАДЦАТЫЙ, СКОЛЬКО В НЕМ – СМЕРТЕЙ НАСИЛЬСТВЕННЫХ, КАК ОДИЧАЛИ НРАВЫ, – И В XXI ВЕКЕ НАЗОВЕМ ДВАДЦАТЫЙ ВЕК ВЕЛИКИМ, НО КРОВАВЫМ... "Видишь ли, меня на стихи одни отрицательные эмоции вдохновляют, – признался он однажды, – вот я и мучаю, и истязаю себя".
Арсений рассказал мне легенду о полой металлической статуе, которую создал по приказу тирана древнегреческий скульптор: в ней заживо сжимали людей, но их вопли благодаря особому акустическому устройству божественной Гармонией восходили к небу... да, самая совершенная гармония рождается из преображенных воплей человеческих! Знаю, что это только легенда, но все же, но все же... как похоже на наш XX век!
А потом я понял, что стихи всегда должны быть острее, больнее жизни; жизнь аморфна, порой она течет лениво, смешивая в своем течении добро и зло, притупляя нравственное чувство... Концентрат жизни – вот что такое искусство; не надо бояться обострения, гиперболизации, преувеличений – лишь бы вдохновляла тебя жажда сделать этот мир хоть капельку лучше.
Школа Арсения помогла мне еще понять, что глубочайшее заблуждение – судить о нас, грешных людях, по тому, что мы представляем собой в данный момент; человек определяется своим "потолком", и потому он – не то, что он есть, а то, кем он будет в итоге. Уж лучше скапутиться на пути к большой цели, чем выбирать цели маленькие и достижимые. Раз ты выбрал труднейший вариант жизни – никто тебе не указ.
"Глагол" с моей легкой руки принял две основные оценки: "чистый звук" и "фальшь". И третья – "настройка": для тех случаев, когда музыка, так сказать, ещё не началась, а идет только настройка инструментов.
Какого черта привязалась ко мне эта мелодия: ВЕСЕННИМ УТРОМ Я СВОЙ ПОКИНУТ ДОМ, ЖДЕТ МЕНЯ ДОРОГА В САН-ЛУИ ПЕШКОМ?.. А он пришел с ней и заперся, а я пошел в Сан-Луи – но где он, этот Сан-Луи? Конечно, на Миссисипи, где же ещё, – но почему тогда о нем поет столько голосов, почему его включает в репертуар каждый убогий оркестрик, почему я, начиная варьировать его в финале, краснею и потею, как маленький скрипач, а мои протертые клавиши то воркуют, как нежные голуби то, протестуя, требуют Скрябина, звука и цвета, настоящей музыки?
О, Сан-Луи – это миф, туда можно идти всю жизнь и всё равно не дойти; я люблю быстрые ритмы, настоящую игру... Но – не всегда, если мне грустно, как сегодня, что-то затормаживает меня, и я ухожу в сердце свинга, нетороплив, как бегемот; обычно же в нашем "Берлине" никто не превосходит меня в технике, эмоциональности и быстроте реакции, – разве что сам Цербер, умеющий одним мизинчиком, одним движением ресниц указать переход к новой теме.
Ладно, Бог Халтуры гангстерски деловит, но он подождет, пускай начинают без меня! А я иду пешком навстречу своему затасканному и запетому, изодранному старичку Сан-Луи – ТАМ ОГНИ СИЯЮТ ДЛЯ НАС, ТАМ ЦАРИТ ДУРМАНЯЩИЙ ДЖАЗ, ТАМ НЕ ЗНАЕТ ЛАБУХ ПРО СТРАХ – ЛАГИ-ДАГИ-ДАП ДАХ! Чутко трубит Армстронг, как одинокий старик-олень.
Лютует, слепит солнце прерий... Очень милое, усталое лицо у моей Сони. Милое и усталое...
Главное, с самого детства она ждет, чтобы я сказал ей "давай поженимся". Отступить, перейти на бостон и превратиться в семейного бегемота? Бегемотик-бегемот, что схватился за живот?..
Сказал я однажды Церберу: "У меня своя дорога в Сан-Луи пешком." А гангстеров в мире становится всё больше. Все прежние неудачи научили меня применяться к ним, но сейчас я с облегчением сбрасываю панцирь, скованный из вечных компромиссов с совестью.
Он шмякается о рельсы с Крестовского моста, этот панцирь... Да, Сергей, жаль, что я так быстро ушел из квартиры № 16!.. надо было высказать всё, что думаю о твоей диссертации!
И ведь ты ни о чем не просил меня, я сам подчинился, а чему – не известно; так вечерами, в сигаретном дыме, под звон вилок, я подчиняюсь мизинцу Цербера, а он разрешает мне всего один квадрат соло – и ни звуком больше. "Люблю тебя, Чуча, и не хочу, чтобы ты растрачивался! Шустрики лабают, а ты отдыхай на аккомпанементе..."
Он добавляет, глядя в зал: "Сволочь эта не поймет твоих тонкостей, скажут – ишь, какой солист нашелся! Дешевка им нужна, пусть дешевку и получают..."
Ему наплевать, что у меня должна быть сольная партия, что человеку противопоказано всё время подыгрывать другим. Нет, он всё понимает, Цербер, но" – сквозь призму презрения к людям.
Ах, Сан-Луи, Сан-Луи! Мелодия детства: СЛЫШУ Я В СЕРДЕЧНЫМ ГУЛЕ ТОТ ПОСЛЕДНИЙ БЛЮЗ, Я НЕ ЗНАЮ, ПОЛЮБЛЮ ЛИ, ЗНАЮ, ЧТО ВЛЮБЛЮСЬ!
- Самсон, – скажу я сегодня, – клиенты, пришедшие отдохнуть в наш ресторан, это не "сволочь", как ты выражаешься, а нормальные люди. И они достойны услышать соло Красавцева. Пианист Красавцев считает, что одних саксофонов и гитар мало нашему клиенту!
Так я иду-шагаю по Москве, хотя давно пора быть в "Берлине", – а возле кинотеатра "Уран" стоит Соня в простеньком штапельном... нет, в крепдешиновом платье, на котором цветут вишни... Есть в картотеке на Калибровской любопытная мысль: "Самое большее, что может сделать мужчина для женщины – это сделать ее своей женой"; любовь цитат не терпит, теперь я должен сказать Соне это же самое – своими словами; а как начать? "Жизнь моя цыганская мне надоела..."?
Очень трудно это – расставить слова в лучшем порядке... всё дело, может быть, не в самих словах, а в волшебстве их порядка. Может, так: "Соня, человеку нужен свой дом в этом цыганском мире!"
Ах, все это неуклюже и длинно, а фраза нужна такая, чтоб она потом вспоминалась ей всю жизнь! Каторжное дело – искусство. Соня ждет меня возле "Урана"; каждую субботу, еще с детдомовских времен, мы с Соней ходим в кино (я еще и киноман, вроде Калашникова), – но с тех пор, как вкалываю в "Берлине", эта светлая традиция часто нарушается.
-Любимый... – читаю я в глазах Сони. И это бессловесное признание на краю тротуара, посреди толпы, жаждущей зрелищ, действует на меня так, словно зеленоголубая волна захлёстывает с головой. Раз в жизни, в решающий вечер, я могу себе позволить не выйти на работу...
"Ой, Чуча, я думала, что у тебя вечер занят, а пришла просто так, на всякий случай..." (Ну и гори он синим пламенем, этот бывший купеческий "Савой"!)
"Звонила в "Берлин", а Цербер прошипел, что тебя еще нет. И я сказала Цер-беру: "Костя репетирует сольную партию", а он взвился: у нас не консерватория!"
АРМСТРОНГ ТРУБИТ, КУПЕЧЕСКИЙ «САВОЙ» ВСПЫХНУЛ СИНИМ ПЛАМЕНЕМ, АНГЕЛОЧКИ НА ПОТОЛКЕ СПЛАВИЛИСЬ ОТ ЖАРА, ИЗ ПУХЛЕНЬКИХ ТЕЛЕЦ ЗАКАПАЛ ЖИР, ВОДА В БАССЕЙНЕ С ЖИВОЙ РЫБОЙ ЗАКИПЕЛА, "ВОТ И УХА ГОТОВА!" – СКАЗАЛ ШЕФ-ПОВАР. ЛАБУХИ НАЯРИВАЛИ НЕВПОПАД.
А САМСОН МЕТАЛСЯ МЕЖДУ КАБИНЕТОМ ДИРЕКТОРА И ОРКЕСТРОМ: "НЕ МОГУ ЖЕ Я НАЧИНАТЬ БЕЗ ПИАНИСТА! СРОЧНО НАЙДИТЕ КРАСАВЦЕВА!!!"
И я так живо представил себе эту картину!.. Повезло Соне: какой-то человек сам предлагает ей два билетика.
Медленно крутится журнал, вручает верительные грамоты посол Никарагуа. А зачем вручает – непонятно. Всё равно в Никарагуа рано или поздно произойдет революция, посла вышвырнут из особняка в переулке... мотаются нитки, плавится металл, утро Софии, пламя Вьетнама.
Отряд конвойных с примкнутыми штыками ведет пленных американских летчиков по разрушенным улицам Ханоя, и снова рвутся бомбы над чьм-то детством. Когда же они кончатся, войны на Земле?
- «Летят журавли» – старье!.. – вздыхаю я. Однако мы с Соней пропустили этот фильм в свое время. Калатозов... С первых же кадров я понял, что эта картина про нас, про наших отцов, пропавших без вести.
Я в жизни никогда не плачу, слезы не выжмешь, а тут – вот странно! – сами собой выступают слезы, и нет их слаще.
Жизнь продолжается, хотя фильм кончился. У меня есть на сегодня три-дцатка и почти готова одна фраза, осталось только расставить слова чтобы лучшие слова были в лучшем пороке, запоминающемся на всю жизнь мы пойдем слушать блюзы в "Националь", и пусть интуристы пялят глаза на Сонино платье в цветущих вишнях, я скажу тебе эту Фразу, вот увидишь, скажу, и нам НЕ СТРАШНЫ НИ ЛЬДЫ, НИ ОБЛАКА, ни пушки, ни Цербер – я ведь становлюсь человеком, которым нельзя помыкать никому.