Памяти деда Сергея, чей орден я потерял в детстве.
Произошло это в мае 1944-го, незадолго до крупномасштабного наступления советских войск, известного в мировой истории под названием «Багратион». Германское руководство тогда не считало, что война проиграна. Основной удар Красной Армии немцы ожидали на Балканах, так как считали, что румынская нефть и черноморские проливы для Советского Союза являются логичной целью. Поэтому на Белорусском направлении они вели тактику затяжных и изматывающих боев, надеясь на раскол антигитлеровской коалиции и ошибки советского командования.
- Ахка, ахка, желторотый! – прохрипел по-чеченски старшина Заур и не узнал свой голос. Молодой солдат, тоже чеченец, с трудом оторвался от земли, вытянул шею, словно облезлый цыпленок, и взялся за лопату. Солдата покачивало от усталости, мышцы ужасно ныли, ладони кровоточили. Заур смотрел на него еще какое-то время. «Совсем мальчишка, - думал он. – Сколько таких полягут в этой глине? Сколько слез прольют их матеря?». Простуда пробивала горло так, что хотелось вырвать кадык. Шел проливной дождь, отчего земля превращалась в жижу, по которой плавали пузыри. Окопы заполнялись ею, и в ней вязли сапоги. Измученные работой солдаты засыпали прямо на ходу. Кто, прислонившись к краю окопа, кто, полулежа под навесом из веток. Заур ходил по окопам и приводил роту в чувство. Одному солдату достаточно было доброго слова, другому можно было и в морду дать. Но сейчас и то, и другое не помогало. Все валились с ног, словно лошади после бешеной скачки. Казалось, все бесполезно, напрасно. Лишь щемящее чувство опасности перед приближающимся боем тянуло эту бурлацкую лямку по морю солдатских страданий и лишений. Солдаты хрипели, молили о перекуре, проклинали этих проклятых немцев. Они любили Заура, называли между собой батей. И если кому-то доставался батин кулак, кивали одобрительно: «Значит за дело…». Сейчас все было в серой пелене пота, копоти и глины.
- Ахка, ахка… - твердил про себя Заур.
Дождь хлестал ему по лицу, а он стоял над окопом и смотрел, чтобы никто не отлынивал. Вот уже неделю роте был дан приказ вырыть окопы вокруг села Бобруйка и занять оборону. Со дня на день ожидали наступление немцев. Оно было неминуемо, как снег или дождь. На него нельзя и глупо было злиться. И старшина, как никто другой, понимал это. Внешне он был раздражен, но внутри спокоен. Только спокойное хладнокровие помогало ему выжить. Он знал, что страх тоже естественен, что желание жить дано Аллахом, и что если суждено погибнуть, то погибнуть непременно героем, за честь семьи, за Родину, за товарища Сталина. Главное, чтобы эти фашисты больше не топтали родную землю. «Чтоб они, шайтаны, утопли здесь в нашей крови и поте!» - думал он, скрежеща зубами. Молодой солдат продолжал копать, но движения его были вялы и болезненны.
- Копай, твою мать! – повторил Заур уже на русском, багровея от злости.
Он не помнил, как звали этого солдата. Может быть, он был не чеченец. Состав роты менялся почти каждый день. Много гибло от бомбежек и пуль снайперов. Иногда у залесья выезжали немецкие танки и били прямой наводкой по траншеям и деревне. Пушки у роты не было, поэтому приходилось ползти по-пластунски с гранатой в руке или противотанковым ружьем. И каждый раз из десяти бойцов возвращался в лучшем случае один или два. Один танк они все же подбили, но фашисты ночью подцепили его и увезли на ремонт.
- Здоровеньки булы, батько! Разрешите хлопцам передохнуть? – заступился за молодого солдата седой сгорбленный дед.
Он пришел из деревни и протянул старшине свою единственную руку. Заур знал старика, знал его непростую судьбу, что еще до войны этому бедняге отрезало руку комбайном. В годы оккупации немцы сожгли за сотрудничество с партизанами всю его семью вместе с годовалым внуком Ваней, а его не тронули, заставляя выращивать свиней и рубить дрова. Когда советские войска вернулись, старика чуть не отдали под трибунал, но сжалившийся генерал махнул рукой. «Помогай, однорукий, чеченской роте, им связь с партизанами налаживай, провизию организовывай». Так и остался старик в Бобруйке за главного.
- Здравствуй, Рыгор Иванович, – поздоровался Заур с местным жителем. - Чего в дождь гуляешь?
- Да жалко мне твоих робят. С утра до ночи копают да копают, ни соломки во рту не державши, так и до Берлина докопаться можно… - продолжал ворчать инвалид.
Он взобрался над окопом и покачал своей седой головой, глядя как солдаты роют траншеи по колено в мутной жиже. Они, заслышав заступника, одобрительно стали шептаться между собой. Кто-то отложил лопату в сторону и вытер капли дождя и пот со лба.
- Отставить разговорчики! - побагровел старшина, спрыгнул вниз и, взявшись за свободную лопату, сам стал копать.
Он поднял лопатой большой ком грязи и сердито посмотрел на инвалида.
- Ты это мне, дед Рыгор, молодежь не расслабляй. Расслабимся хоть на секунду, и враг фронт прорвет. Снова хочешь фашистам приспешничать?
Дед тяжело вздохнул, но не обиделся и поковылял в деревню.
Молодого солдата, к которому на чеченском языке обращался старшина, звали Адам. Ему было около 16 лет. В ряды Красной Армии он вступил добровольно, чтобы отомстить немцам за отца, погибшего в августе 1942 года. Сказал, что исполнилось, восемнадцать. В военкомате ему не поверили, но взяли. Людей к весне 44-го катастрофически не хватало. Попал Адам сразу в чеченскую роту, хотя первоначально она называлась осетинской. Но те бойцы еще погибли до его прибытия, наткнувшись на фашистскую засаду в Подлесье. Свой первый день приезда молодой боец запомнил на всю жизнь. Страна отмечала 1 мая. День весны и труда. По радио из рубок на станциях звучали веселые песни, казалось, что никакой войны вовсе нет, и что такое большое количество военных едут на учения. У всех были радостные лица. Девушки с ближайших деревень подбегали к поезду, бросали в окна цветы, поздравляли с праздником, а они, солдаты, махали им вслед, обещали вернуться живыми, обменивались адресами. На конечной станции уже музыка не звучала. Вокзал был недавно разбомблен, и чернели его обуглившиеся деревянные постройки, ужасающе напоминающие, что война очень близко. Как это произошло, Адам так и не понял, но стоило ему отлучиться по нужде в туалет, как женщина с открытой пышной грудью взяла его нежно за руку и повела за забор в кусты цветущей черемухи:
- Пошли, красавчик, не пожалеешь. Ну, что ты пятишься, будто телок на бойню… Глупенький!
Все произошло быстро, но Адам еще долго помнил вкус ее сочных губ, пахнущих щами и солдатским потом. Кто была эта женщина, он не знал. Но ощущение, что он стал мужчиной, вдохновило его. Ему хотелось с новой силой бить гадов-фашистов, мстить за людские страдания, за смерть соотечественников. Из-за распутицы до Бобруйки могла дойти только лошадь, но, чтобы не опоздать, ему пришлось бежать несколько верст по полю вдоль петляющей дороги, ведущей в расположение части. Иногда дорога прерывалась речками и бродами, но новобранец не сбивался с пути, ибо бежал на отдаленные выстрелы и разрывы снарядов. На полпути над ним пронесся Мессершмидт. Самолет подлетел так близко, что Адам даже увидел в кабине фашистского летчика. Спрятаться в поле было невозможно. Он бежал, как мышка от коршуна, а тень самолета, расправив широко крылья и заслоняя майское солнце, нависла над ним. Пули били за спиной, вспахивали землю и сшибали ковыль, подгоняя вперед. И Адам бежал, пока, наконец, вдали не мелькнули спасительные заросли камыша. Самолет сделал прощальный круг и скрылся в облаках. А новобранцу по прибытию в роту старшина за грязную форму сделал строгий выговор и заставил чистить на полевой кухне картошку.
- Перекур, хлопцы! Перекур! – раздался эхом по траншеям хрип Заура, и солдаты, побросав лопаты, ушли под навес.
С их измученных, истощенных лиц стекала грязь комьями. Они волочились по жиже, пошатываясь от усталости.
- Тебя как звать? – обратился к Адаму грузный боец с широкими, почти бабскими бедрами.
Это был человек необыкновенной силы. Огромными кулачищами он мог вбить гвоздь в доску. Адам смотрел на его стальные пальцы и дивился, как они искусно скручивают самокрутку. Про себя чеченцы его звали Бабой Махорычем.
- Как звать-то, малой? – повторил вопрос грузный боец.
- Как первого человека…
- Хомо сапиенс что ли? – засмеялся тот. – На, держи!
И он протянул новобранцу самокрутку. Адам взял ее и осторожно закурил, стал сильно кашлять. Баба Махорыч опять засмеялся.
- Что, ядрена вошь?
Молодой солдат, едва сдерживаясь от кашля, весь красный, как вареный рак, кивнул и вернул дымящуюся самокрутку.
- То-то! – довольно сказал Баба Махорыч и сам сладко затянулся.
– Вот копаем, копаем уже третий день, а немцев все нет и нет. Может, они и не придут? – спросил у него Адам, рассматривая свои кровоточащие ладони.
Он почти плакал от боли и усталости. В кругу взрослых мужчин он чувствовал одиночество и робость. Боялся, что кто-то заметит его слабость и будет презирать. А плакать, действительно, хотелось.
- Дурак, ты верно! – вмешался в разговор Руслан, худощавый осетин, старожил в роте, переживший уже четвертое обновление. – Какого Гитлера они не придут? Да если и не придут, радоваться надо, что целехонький останешься.
- Я обещал своей девушке сто немцев убить… - робко сказал новобранец.
Окружающие солдаты весело засмеялись. Смех их был такой заразительный, что передался по всем окопам, и уж многие не знали, почему смеялись, а дождь хлестал им по лицам, просачивался сквозь навес, и они вытирали капли дождя грязными руками, и казалось, что смеются они и плачут. Старшина, проходивший мимо, слышал разговор солдат и про себя подумал, что лучше бы немцы не пришли. Уже три года ждала его в родовом селении жена Зухра и трое малолетних детей. Без него они научились ходить и говорить. Без него они остались в горах на произвол судьбы. Только вчера Заур получил от жены письмо, в котором она писала, что в селение пришел тиф.
- Дед Рыгар говорит, придут, – засмеялся Баба Махорыч и кулаком вогнал в доску гвоздь.
Чеченец матюгнулся и отдал грузному солдату свой проспоренный рожок с патронами. Другие одобрительно захлопали в ладоши.
- Айда, Степан! С тобой спорить бесполезно! Ты не то, что гвоздь кулаком вколотишь, но и пулю зубами поймаешь.
- А, может, все-таки рискнешь? – смеялся добродушно Баба Махорыч, обращаясь к Руслану. - Если завтра не придут, отдам тебе свой серебряный портсигар, а если придут, добежишь до края леса за горстью земляники?
- По рукам! – согласился осетин, и им разбили руки.
- Проспорил ты, Руслан, – не унимался хохотать грузный боец. - Третий день дождь идет. Примета у бульбоедов такая. Три дня дождь, жди фашистов. А сегодня как раз третий день.
- Посмотрим… Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Я дольше других в роте задержался, уж я-то немцев чую. Не придут они завтра. Они погоду хорошую любят, чтобы солнышко светило.
- Отставить разговорчики! – не выдержал старшина. – По лопатам!
Его хриплый командирский голос привел всех бойцов в чувство. Все поднялись и разошлись по окопам. Адам и Баба Махорыч принялись укреплять противотанковый ров, а Руслан вытаскивал наверх ведра жижи грязи, чтобы легче было передвигаться внизу солдатам.
- Копай лучше, гомо сапиенс! – смеялся Степан. – Вот потом спустятся наши потомки через сто лет, откопают наши дряхлые кости, и стыдно им будет за нас, за косые стены!
- Типун тебе на язык, Степа, – пропыхтел от натуги, вытягивая за веревку ведро жижи, Руслан.
Веревка вдруг лопнула, и внизу раздался трехэтажный русский мат.
Стемнело незаметно. От костров стелилось по земле красное зарево. Казалось, солнце рухнуло вниз, и растеклось вдоль Бобруйки небольшими осколками. Пахло овсяной кашей. По алюминиевым мискам стучали алюминиевые ложки. Кто-то чистил оружие. Тени уставших дозорных качались на ветру вместе с тенями одиноких деревьев. Вокруг костров грелись не только солдаты, но и деревенские собаки. Среди них были даже немецкие овчарки, в спешке брошенные фашистами во время зимнего отступления. Они скулили, и сердобольные солдаты делились с ними остатками пищи. Вскоре прозвучала команда «отбой», и солдаты разошлись по землянкам. Чтобы не замерзнуть, старшина разрешил каждому выпить по сто грамм спирта. Благо, последнего было много. Дед Рыгар постарался. Все пили за Победу. Адам тоже пригубил, но его жутко передернуло, обожгло желудок, и под смех роты он вынужден был отказаться в пользу Степана. Тот же целую ночь куролесил и пел щемящие душу русские песни. Но никто не ругался. Может быть, не осталось больше сил на ругань, а, может, и не хотели бойцы, чтобы песни прекращались. Голос у Бабы Махорыча был бархатный, добрый, человечный. Все слушали молча и даже роняли слезу. Вскоре усталость взяла свое, и бойцы уснули. Многим снился родной дом. Во сне одни разговаривали с любимыми, кто-то отчаянно сражался и стонал. В землянках стоял храп. Пахло грязными портянками. Не спал лишь Заур и постовые. Старшина ходил по окопам, сухо кашлял, насквозь замерзший и простуженный. От земли чертовски тянуло холодом и сыростью. Странное чувство одолевало его. Он ощущал всем своим телом, что завтра утром что-то начнется. Мысль о собственной смерти не пугала его, но он жадно перечитывал строки жены, всматривался в фотографии своих детей и чесал небритый подбородок. Иногда он всматривался в пелену ночи. Где-то далеко шумел лес. Пахло свежей зеленью и земляникой. Лес манил к себе, обещал укрыть в своих объятиях, обещал жизнь. Здесь, на равнине, рота была как на ладони, но это место было стратегически важным для наступления советских войск. Для немцев Бобруйка была, как кость в горле, продвигающая вперед линию фронта на пять-шесть километров и отсекающая группировку фашистов «Центр» от жизненно важных запасов питьевой воды реки Коноплянка.
Наутро всех разбудили выстрелы.
- Кто стрелял? – заорал Заур, матерясь.
- Товарищ старшина, кажись, дезертира застрелили! – отдал честь постовой. – Бежал в лес.
- Как в лес? Какого дезертира? Отставить разговорчики!
Заур взял бинокль и стал всматриваться в сторону леса. Сначала он ничего не видел, но затем заметил в цветущей траве шевеление.
- Живой еще, товарищ старшина. Позвольте добить предателя! – не унимался караульный.
- Твою мать! Отставить!
Через оптическое стекло можно было видеть, как боец Руслан собирает на окраине леса землянику. Он аккуратно отрывал красную ягоду от зелени и клал в свою каску.
- Ах, сукин сын, что творит! - покачал головой старшина. – Ну, ты у меня обземляничишься!
За лесом Заур увидел надвигающуюся квадратную тень. За ней шла другая, третья.
- Шайтаны ползут, – прохрипел он.
На дальней линии уже невооруженным глазом было видно, как двигались ряды танков вместе с немецкой пехотой. Руслан тоже заметил противника и, вскочив с земли, быстрыми рывками с падениями, стал прорываться к своим. По нему влупил пулемет с ближайшего танка, и видно было, как земля встала дыбом.
- Добежит - не добежит! – закусил губу Баба Махорыч. - Да бросай ты эту чертову ягоду, дурень, каску нацепи…
Со стороны окоп застрочил пулемет, прикрывая возвращение Руслана. Так начинался бой под деревней Бобруйкой.
– Всем занять оборону! – крикнул Заур и побежал к рации докладывать обстановку.
- Идут, – перекрестился Баба Махорыч, строча из пулемета по врагу.
Патроны ему подносил Адам. Иногда он выглядывал из окопа и смотрел за передвижением осетина. Наконец тому удалось добраться до наших, и он скатился вниз, радостный, с полной каской земляники. Все подбежали к нему. Он лежал на спине и улыбался.
- Степаныч, я проспорил.
Руслан протянул каску бойцам, окружившим его, и улыбнулся. Под его головой образовалась лужица крови. Пуля попала в затылок в самый последний момент. Баба Махорыч достал свой портсигар из кармана и зажал его в ослабевшую руку товарища. Осетин еще улыбался, но была эта улыбка грустная.
- Бейте гадов-фашистов. Бейте, не жалея! – вымолвил Руслан и вдруг вздрогнул, будто увидел в небе что-то чудесное. Из горла его пошла кровь, и солдаты молча снимали каски. Он так и остался лежать с открытыми глазами. Адаму запомнилась земляника в каске Руслана, которую держал Баба Махорыч. Она была такой свежей и так сладко пахла, что ее ужасно хотелось попробовать, но взять он ее не решился. Через секунду все заняли свои места, и бой продолжался.
- Что, хомо сапиенс, повоюем? – сказал Степан, хлопнув молодого чеченца по плечу. – Если что хотел спросить, спрашивай.
- Я о любви хотел спросить.
- Спрашивай.
- Одна девушка хорошая… Ну, как сказать, была со мной, и сердце мое так и жжет вот здесь после этого. Каждый день думаю о ней, как нам было хорошо. Когда прощались, говорила, что любит, а вот если я погибну, забудет ведь?
- Э, брат, хорохориться у нас каждый мастак, а вот чтобы женщина тебя любила и уважала, тут попотеть побольше придется! Если ты пятками сверкать начнешь, то разлюбит она тебя!
- Не начну! Я ей обещал, что сто фашистов убью! – и молодой солдат подал диск с патронами.
- Смешной ты, хомо сапиенс! Право, смешной…
Вдруг небо загудело. Казалось, что воздух завибрировал от чего-то мощного и ужасного. Это мощное и ужасное надвигалось, гудело, свистело, пугало и лихорадило каждого, кто таился в окопах.
- Сволочи! – выдохнул бегущий по окопу боец. - Хоть бы что-нибудь новенькое придумали, а то, как всегда, бомбами нас отколошматят, а потом танками сравняют. Ненавижу!
Адам увидел, как в небе плывут вражеские самолеты. Вдруг навстречу им из-за облаков вынырнул истребитель. Советские солдаты радостно закричали.
- Наш! Наш!
Истребитель с красной звездой казался в синем небе воробушком на фоне огромных грузных бомбардировщиков.
- Да это Наташка из летного отряда! – засмеялся Степан. – Смотри, малой, как наши девки воюют.
Снизу по советскому истребителю немцы открыли огонь из крупнокалиберных орудий, но он ловко лавировал между снарядами, приближаясь к вражеской армаде. Все затаили дыхание, наблюдая за воздушным боем. Советский самолет с яростью набросился на ближайший бомбардировщик и отстрелил ему крыло. Враг загорелся и стал падать вниз. Летчики катапультировались под перекрестным огнем с земли. Их стало сносить в сторону леса.
- Ай, молодец Наташка! Ну, после войны обязательно женюсь на ней, - засмеялся Баба Махорыч.
- А она согласится? – спросил у него молодой чеченец.
- А куда она денется, когда разденется.
Советский истребитель шел на второй круг. Вдруг его хвост загорелся.
- Куда она, дура! – зашептал баба Махорыч. – куда…
Гул с неба приближался.
- Воздух! – заорал старшина, и его хриплый крик был заглушен первым разрывом бомбы. Все ухнуло, застонало. Земля зашаталась и ожила. Адам почувствовал ее тяжелое дыхание.
- Началось… - шепнул про себя Баба Махорыч.
В глазах его была видна ненависть к врагам. Молодой чеченец так и не увидел, что случилось с советским истребителем и его отважным пилотом женщиной, на которой хотел после войны жениться Баба Махорыч. Черный, удушающий дым окутал окопы. Всем приказал долго жить. Бомбы стали рваться одна за другой. И в этом пекле не было ни одного безопасного места от их падений. Огонь, песок, вода, грязь, человеческие тела и души смешались в этом страшном кошмаре, и было слышно, как продолжают строчить пулемет и стонать раненые.
- Держаться, товарищи! – сквозь пекло был слышен голос старшины.
Никогда прежде он не был таким родным и близким.
- Батько, – невольно прошептали губы молодого чеченца.
Ему стало так страшно, что он закрыл глаза и стал молиться Сталину, Аллаху, все в его мыслях смешалось. Кто-то хлопнул его по плечу и закричал «патроны». Это был все тот же грузный русский боец, с которым судьба свела его в одном окопе перед лицом неминуемой гибели.
- Ты мне, скажи, малой, почему тебя так назвали? – спросил Степан, стреляя из пулемета по немецкой пехоте.
Он был так увлечен стрельбой, что не замечал, что часть лица его обуглилась и дымилась.
- Дед меня так назвал, - дрожащим голосом сказал новобранец, наблюдая, как редеет пехота фашистов. - Первым внуком я родился. Адам – это был первый человек на Земле.
Вдруг что-то засвистело над ними и бухнуло в метре. Земля тяжело вздохнула, и людей обсыпало грязью.
- Страшно-то как… – зашептал Баба Махорыч, снимая с лица куски дымящейся глины. – Эх, земля - земушка. Жирная-то какая! На тебе всё хорошо растет, не то, что у нас под Мытищами песок один… Эх, земля-земушка, хороший урожай будет, ох хороший! Защити, голубушка, от враженьки.
Дым медленно рассеивался, и солдаты увидели торчащий в земле хвост бомбы с фашисткой эмблемой.
- Самуил ранен, – раздалось где-то эхом.
Где-то слева взорвалась вторая бомба, сравняв один окоп полностью. И эхом разнеслось болезненным голосом на-чеченском:
- Рамзан дийна.
- Держать строй! – бежал по окопу старшина Заур. – Ни шагу назад!
Он руководил обороной, подбегал к раненым и убитым, и все это под взрывами и пулями. Он, как неуязвимый, не боялся ни осколков, ни пуль, подбадривал бойцов, обещая им подмогу.
- Выходят, выходят наши. Главное, час продержаться. Всего час, братцы…
Иногда старшина выпрямлялся в полный рост, и Адам наблюдал, как пули и осколки падали по старшине в необыкновенной близости. Но лицо этого отважного человека оставалось неизменным. Вдруг Адам увидел, как два чеченца обнялись и поцеловались. Затем каждый из них снял ремень, согнул одну ногу в колено и крепко стянул ее ремнем.
- Что они делают сумасшедшие? – спросил Адам у Бабы Махорыча.
- Это родные братья Ямадаевы, они обещают друг другу держаться до конца. Клянутся не дрогнуть. Не опозорить род. Так надежнее и спокойнее…
Опять застрочил пулемет, но его вновь заглушили взрывы бомб. Все превратилось в грязь, огонь и кровь. Новобранец вытянул шею, всматриваясь в приближающего противника, но Баба Махорыч пригнул его.
- Куда ты, сопляк? Тебе жить надоело!?
В это время над головами бойцов опять раздался жуткий свист, и что-то тяжело ударилось в окоп, зацепило уже лежащий рядом снаряд. Это было мгновение, изменить бег которого ничто не в силах. И вздрогнула земля и, как детей малолетних, прижала она к своей сырой груди солдат и больше уж никогда не выпускала…
- Эх, земля – земушка! – зашептал Степан с досады.
Он накрыл товарища своим тучным телом. Потом раздался взрыв, все потемнело в глазах и стихло. Молодой чеченец потерял сознание. Никто не знал, сколько длился этот кошмар. Адам очнулся от стонов раненых. Они были слышны повсюду: из-под земли, в земле и над землей. Затем он опять терял сознание, очевидно, от потери крови, и через какое-то время снова приходил в себя. В ушах заложило. Когда дым рассеялся, солдат увидел над собой лишь небо. Он стал кашлять, так как в его легкие попала грязь и вода. Вражеские самолеты давно улетели, черный дым еще клубился над окопами. В воздухе пахло горелым мясом и порохом. Никто не стрелял. Сил подняться не было. Где-то наверху он слышал, как гудят гусеницы танков и перебранку немецкой речи.
«Неужели все погибли? Неужели мы не устояли?» – пришла первая мысль Адаму.
Раздались одиночные выстрелы. Фашисты добивали раненых.
«Если Аллаху суждено было сохранить меня, надо бороться…» - подумал раненный боец и, собрав все силы в кулак, пополз по окопу в сторону груды тел своих убитых товарищей.
По-пластунски молодой чеченец подлез под них и притворился мертвым. В этот момент рыжий немец спрыгнул в окоп. Послышался ленивый всплеск жижи и немецкие ругательства. Сверху кто-то засмеялся. Что-то потом кричали… Опять раздались одиночные выстрелы. С каждым таким выстрелом стоны раненых затихали и, наконец, полностью умолкли. Адам лежал, не шелохнувшись. Он чувствовал, что рядом стоит враг, как шарит он по карманам убитых в поисках сувениров. Подойдя к куче тел, под которыми лежал молодой чеченец, немец со злостью ткнул штыком каждое тело. Молодой чеченец вдруг почувствовал острую боль в тыльной области колена, но он даже не пискнул, не выдав себя. Немец вылез из окопа, отряхнулся, и для надежности бросил вниз гранату. Она разорвалась, больно задев ребра. Вдруг раздалась стрельба, затем прозвучало несколько тяжелых залпов, и с соседнего окопа послышалось родное «Ура!». Но Адам не слышал крика. Он просто вдруг почувствовал, как засуетились немцы, стали отстреливаться и падать в одну братскую могилу.
- Наши… - обрадовалось сердце раненного бойца. – Наконец-то… Русские не сдаются.
К вечеру, когда немцев выбили из Бобруйки, по изувеченным окопам бродил дед Рыгар. Искали выживших. Он по-прежнему ворчал.
- С утра до ночи копали, хлопчики, копали и все перекопали…
- Не зря же копали! – сказал старшина Заур. – Остановили гадов!
- Э-хе хе.. – вздыхал инвалид. – Удержали.
Они остановились у окопа с подбитым немецким танком. Здесь лежал истекающий кровью Адам. Ему снился сон, как он с отцом возвращается с войны в родовое селение. Их встречают земляки, учительница, товарищи-комсомольцы, все радостно машут руками, играет оркестр. На пороге дома стоит мать, с ней рядом младшие братья и сестренка Ева. И вдруг отец останавливается.
- Мне пора, сын, а тебе еще жениться надо, семью поднять…
- Отец! – вырываются из груди слова молодого солдата. – Куда ты? Поздоровайся с матерью.
Но качает головой отец. Он отходит в сторону, и Адам видит Бабу Махорыча, обнимающего женщину в форме летчика. Возле них стоит и осетин Руслан с каской, полной земляники.
- Ну, как, малой, молодец моя Наташка? – хвалит женщину-летчика грузный боец. - Два бомбардировщика подбила!
- На таран пошла, девка.- Кивает Руслан, кушая сочную землянику.
По его губам течет красный сок, напоминающий кровь в последние минуты его жизни. Бойцы улыбаются новобранцу, а у того по щекам текут слезы. Он хочет держаться, но слезы текут по его щекам. Ему неловко, что все увидят это. Но товарищи и отец уходят прочь, держась за руки, навстречу восходящему солнцу. Адам хочет бежать за ними, остановить. Пригласить за стол, отпраздновать победу над врагом, но его раненая нога сильно хромает. К нему вдруг подбегает младшая сестренка Ева, хватает за руку, звонко смеется:
- Ну что убил ты сто немцев? - говорит она тоненьким голосочком. – Убил?
- Ядрись-мадрись! Кажись, живой, – говорит дед Рыгар, приподнимая единственной своей рукой голову раненного.
Он достает флягу и дает бойцу напиться. Старшина тоже стоит возле. В смутном очертании Адам открывает глаза и видит радостные лица людей.
- Поплачь, поплачь, – говорит старшина, а сам вытирает себе щеку.
Молодому солдату так странно видеть, как старшина плачет. Этот сильный и неустрашимый человек, ходящий в полный рост под бомбежками, плачет. Теплые горькие слезы падают на лицо молодого солдата. «Нет, не может быть! Это, наверно, дождь…» - думает Адам. Где-то, действительно, грохочет гром. Майская гроза приближается.
- Живой, малой! Санитара ко мне! – кричит хриплым голосом старшина.