Любовь состоит из мелочей. Особенно любовь продажная. Фиксированный перечень услуг совместно с распорядком нормированного рабочего дня позволяет изучить все незаметные на первый взгляд детали, из которых и складывается производственный процесс в индустрии любви. Проституция, как последнее прибежище асоциальности, как невыводимое клеймо на целлюлитном теле открытого общества, не дает этому самому обществу утратить остатки своих темных, потайных страстей, заставляет ленивых, финансово обеспеченных и морально устойчивых мужчин среднего возраста выворачивать наизнанку свои души, заначивать купюры, вспоминать детские причуды и комплексы и чувствовать себя снова подсоединенным к Великой Машине Любви, что работает на крови и долларах. Дома терпимости, словно дома творчества, построены для контроля за одинокими мужчинами с тяжелым прошлым; красные фонари горят в мазуте мартовского воздуха, и за все этим стоит нежность взрослых людей, которые не готовы любить, но готовы за это заплатить.
Так вот, о мелочах. Я не помню, как большинство из них выглядело, как их звали, о чем они разговаривали друг с другом. Мне больше запомнились детали их быта, поскольку быт имеет к любви гораздо более близкое отношение, чем слова. Слова – это то, что мешает понять друг друга. И наоборот – быт сближает, быт делает людей внимательными, а внимательность – первый шаг к нежности.
Вот, скажем, Реппербан – гамбургский район, который полностью состоит из борделей, город в городе, пристанище страстей и утех. Длинные коридоры, вдоль которых бесконечной чередой бредут моряки и туристы, бесконечный лабиринт с тысячей открытых дверей, у которых сидят тоскующие проститутки и зазывают в свои апартаменты. Со стороны все это напоминает колонию строгого режима. И ты со своими бабками ходишь и выбираешь камеру с более-менее адекватной напарницей. Вот кто-то отваживается и входит внутрь, двери за ним закрываются навеки, и тело его через пару недель выловят в открытом море шведские рыбаки. Те же, что выжили, выскакивают на свежий воздух, блуждают в поисках спасения по тесным улочкам, а из окон глядят на них десятки густо накрашенных, напичканных алкоголем, грустных женщин, такая вот немного печальная индустрия любви. Мы шли по мартовскому Реппербану с другом Гаспаром, за нами увязалась наша подружка – одна на двоих – и, в принципе, утехи нас интересовали меньше всего. Не надо было нам заходить сюда с нашей подружкой, это была ошибка – со своими подружками сюда не ходят. И уже за первым поворотом какая-то оскорбленная проститутка не выдержала и вылила на наши глупые головы кувшин холодной воды – мол, мы, конечно, жрицы любви, но и вам тут не зоопарк, так что валите отсюда, ублюдки. Что мы и сделали. Вода была с газом, отчего стало еще холоднее.
В Нюрнберге целых два квартала красных фонарей. Они всегда безлюдны, туда почти никто не ходит. Ну, разве что туристы с Украины или Белоруссии. Мы перед этим долго тянули резину, путешествуя из бара в бар, первым шел наш, теперь уже, к сожалению, покойный приятель Вальтер – поэт и авиатор, он любил здесь гулять, под этими красными фонарями, может, из-за симпатии к туристам с Украины, не знаю. Он шел, останавливаясь под каждым фонарем, и декламировал свои стихи, что были посвящены этой улице, или этому дому, или просто – стихи про любовь, то есть ни о чем. Проститутки недоверчиво выглядывали из окон, прислушиваясь к любовной лирике. Большинство из них плохо понимало по-немецки. В целом, казалось, стихи им нравились. Хотя сбрасывать цену они не собирались.
В Вене железнодорожный вокзал закрывают примерно между тремя и четырьмя часами ночи. Немногочисленную публику при этом выгоняют на улицу. Я вышел из зала ожидания и побрел вдоль трамвайных путей. Надо было переждать еще пару часов до поезда. Улицы были по-прежнему пусты, у борделей никого не было, неоновые вывески напоминали вывески макдональдсов. Вдруг дверь одного из баров отворилась и на улицу, зябко кутаясь во что-то с перьями, выскользнула худенькая девочка. Четвертый час, уже светает, трамваи еще не ходят, клиенты уже не ходят, грустный бизнес, к тому же – неприбыльный. Я попробовал обойти ее стороной. Ты ко мне? – вдруг спросила она по-русски. Нет, - по-немецки ответил я. Она не поверила.
В каком-то задрипаном отеле в Тернополе в половине первого ночи я долго ищу свою комнату. А когда нахожу, открывается дверь напротив и оттуда выходят две прикольные «девочки» - одна накрашенней другой – видят меня, и радостно хлопают в ладоши. - Привет, - говорят. – Ты тут живешь? - Живу, - отвечаю я. – А нас в гости пригласишь? – Ну, заходите, - говорю, и они снова радостно хлопают в ладоши, но тут откуда-то из коридора появляется их мэн, чувак, который опекает моих новых подружек в их суровых буднях, и смотрит на меня даже не то чтобы неприязненно, а просто убийственно. «Девочки» лишь печально разводят руками и исчезают за своей дверью. В коридоре еще долго стоит запах польской губной помады.
В следующей жизни я хотел бы стать сутенером. Заботиться о своих девочках, оберегать их от разных придурков, от психов и маньяков, водить их к врачу, читать им на ночь Библию, покупать для них на уличном базаре овощи, выслушивать их истории. Я бы отгонял от них всех этих истеричных клерков, которые пытаются задушить их в постели, отгонял бы юных онанистов, что стараются уклониться от участия в финансовом процессе, ломал бы носы особенно настырным и неуравновешенным пенсионерам, пытающимся украсть у моих подружек трусы и бюстгальтеры. А когда бы они потом обламывались и решали выйти из бизнеса, я бы их отпускал – без скандалов и уговоров, как это и заведено у старых друзей. Мы бы оставались друзьями, они бы присылали мне открытки на Рождество и День Независимости. А вечерами, если бы выпало несколько свободных минут, сидя за барной стойкой и пропивая честно заработанные деньги, я бы их всех вспоминал - с нежностью, с ностальгией и с ненавистью.
с украинского перевел А.Пустогаров