Осень в том году наступила так же незаметно, как переход из одной комнаты в другую. Скажем, ты вышел налить себе чаю, или, может, убавить кричащий за стенкой телевизор, а когда вернулся, увидел, что никакого лета уже нет – только хмурая осень. Вот так разом, все вдруг закончилось, и ничего не осталось. Лишь чувство внутри тебя, будто ты что-то позабыл. Может попрощаться, может сказать пару слов – тех, что так долго откладывал все это время (или боялся сказать?), как со старым другом. Добрым, старым другом.
Уходишь? – спросишь ты.
Ухожу… – ответит лето.
Потом долгое, невыносимое молчание; руки тянутся за сигаретами, которых не курил уже лет сто.
- А как же я?
- А что ты?
- Я думал мы с тобой навсегда
Лето рассмеется и ничего не ответит. Снова наступит молчание. Тишина, в которой стук твоего сердца разрывает барабанные перепонки.
- Ну, так прощай, что ли?
- Прощай…
И все. Как будто и не было.
И вот теперь, ты стоишь на пороге, глядишь в эту новую осень (чай в руке медленно остывает) и не знаешь-таки, что тебе делать. Не знаешь. Вот такие дела. Откуда я это знаю? Долгая история, и, пожалуй, грустная. Хотя какие еще истории рассказывать осенью, в дождь, пока в раковине остужается пиво? Да вот разве что только и такие….
***
Память – странная штука. Время от времени, давно похороненные в ней вещи всплывают наружу, стоит только зацепиться за случайную ниточку и voila - потерянный обрывок из жизни вновь встает перед глазами. Как рыбак достает из воды рыбу – никогда не знаешь, что из бездонной глубины памяти попадется тебе на крючок, и что из этого ты оставишь себе, а что отпустишь обратно.
За столько лет я совсем позабыл ее имя. Как ее звали, какой это был год – сколько не думай об этом, ничего не выходит. Кто-то заколотил всё, что я знал о ней в ящик, и приделал табличку «не трогать». Но ниточка осталась, и каждый год я совершенно случайно нахожу ее – в газетных статьях, ТВ программах и чьих-то не специально подслушанных разговорах. В рекламных щитах, листовках, надписях на асфальте…. И как только выпадает шанс, я дергаю за нее и вспоминаю.
Кайоко, осень семьдесят девятого.
Спустя ровно четырнадцать лет я возвращаюсь в Токио, без какой-либо причины. На Сибуя я сажусь в переполненную электричку, а когда через час, я доезжаю до нужной мне станции, в вагоне кроме меня остается только одна молчаливая пожилая пара. Несколько раз наши усталые взгляды пересекаются, и мы легко улыбаемся друг другу, словно видимся не в первый раз. Отчего-то, хочется верить, что так оно и есть. А за окнами так ничего и не изменилось. Всё тот же безликий пейзаж. Разве что перроны поменяли краску, обросли рекламными плакатами, да на станции, куда я вернулся больше не видно собак. Раньше они встречали каждый поезд, точно по команде поднимая головы, они провожали взглядом убегающую линейку вагонов. Четырнадцать лет назад в этих бездомных бродягах значился какой-то смысл – так мне казалось. Теперь же, ничего не осталось. Безлюдный перрон стал еще тоскливей. Оказалось, что время, универсальная стирательная резинка – что не сотрется из памяти, обязательно исчезнет из жизни.
От станции до поселка около трех километров. Октябрь уже давно перевалил за середину, но на удивление по-прежнему тепло – идти легко и невероятно приятный воздух, каждым вдохом будит все новые воспоминания.
Кайоко, девчонка со спичками. Как же я мог тебя забыть?
***
В то время, по вечерам, после занятий в университете, я подрабатывал в музыкальном магазинчике. Торговал пластинками – в основном «new wave», реже - джаз и классика, что впрочем, никакого значения для меня не имело. В свои смены я заряжал в проигрыватель все, что попадалось под руку, руководствуясь лишь тем, как реагировала на это публика. Колонки играли как в зале, так и на улице, и по собиравшимся у витрины людям, можно было судить, насколько мой выбор соответствовал вкусам толпы. Это доставляло мне определенное удовольствие – ставить для этих людей пластинки, наблюдать за их реакцией. Так я чувствовал себя чем-то большим, чем-то более значимым для этого мира, чем мог бы быть на самом деле. Оттого-то мне и нравилась эта работа. Я менял пластинки, сортировал и раскладывал их по местам, помогал, если надо, отыскать нужную. К концу смены мыл пол и выносил мусор. В одиннадцать ровно я закрывал магазинчик и опускал металлические жалюзи. В баре за углом я покупал банку пива и выпивал ее по дороге на остановку. Так шло изо дня в день, пока и не пришла та самая осень – незаметно, как я уже и говорил.
Девчонку я приметил почти сразу, и тогда же заметил в ней что-то особенное. Странно, но если вдаваться в подробности, то мне не придумать и слова – что в ней такого было. Просто, девчонка с особенностью. Что тут скажешь? Руки-ноги как у всех – вполне обычные. Тело простое, без изысканностей. Ни на лице, ни в чем-то еще не проглядывало и нотки странности. И, тем не менее, в целом, я видел в ней что-то особое. Иногда, это как бы вскользь мелькало в ее взгляде, движении рук, словах. Знали ли это она сама? Возможно. Но думается мне, что нет.
Впервые она зашла где-то на первой неделе сентября. Я расклеивал плакат с обложкой нового альбома Дилана, в зале, кроме нас с ней никого больше не было. Пока я возился с плакатом, она медленно обходила ряды пластинок, то и дело, доставая по одной и проводя по ним ладонью, точно пытаясь воспроизвести музыку кончиками пальцев. Когда я закончил, она внимательно посмотрела на мою работу и несколько раз кивнула, почти незаметно. Джонни Би-бишь сменился «Blue Rays», несколько длинноволосых парней – студентов за окном пили кофе из пластиковых стаканчиков. «Ну и как? Стоит послушать?» - спросила она. Я пожал плечами – «не имею понятия». Она снова чуть заметно кивнула, а потом вдруг сказала, словно только что вспомнила, что-то очень важное:
- У меня сдох проигрыватель. Видимо что-то внутри отвалилось. Представляешь? Теперь что ни пластинка – сплошной шум…. А как его направишь? Ума не приложу. С тобой такого не бывало?
- Не-а. Не бывало.
Она расстроено вздохнула:
- У меня все вещи постоянно ломаются. Отец так и говорит: к чему тебе новое покупать? Все равно ведь, сломается…. А я что виновата?
Я не знал, что ответить. Только молча, пожал плечами, и чертовски глупо себя от этого почувствовал. Хотелось что-то сказать ей, но я как будто позабыл все слова.
- Ладно, не бери в голову – сказала она. Еще раз, напоследок, оглядела ряды пластинок и направилась к выходу. Тогда-то во мне что-то «щелкнуло».
- Сможешь притащить его сюда? Я конечно не мастер, но кое в чем разбираюсь. Да и мой директор, пожалуй, смог бы помочь. Если хочешь, конечно….
Идея ей явно понравилась.
- Серьезно? Было бы здорово, если б ты смог заставить эту штуку работать.
- Значит договорились?
- Конечно! - На лице ее появилась улыбка, из тех, в которые когда тебе девятнадцать, ничего не стоит влюбиться. И, пожалуй, так я тогда и сделал. Она протянула мне руку:
- Кайоко – так меня зовут.
Я назвал ей свое имя.
- Так здорово, что ты хочешь мне помочь, я серьезно
- Да нет проблем – только и сказал я. Она еще раз улыбнулась и, попрощавшись, вышла из магазина. Не помню, но кажется мне, что в тот вечер я неплохо «надрался».
Проигрыватель она притащила через пару дней – практически новенький «тридцатый» Marantz. Волоча его обеими руками, запыхавшись, она поставила его на мой стол и облегченно выдохнула.
- Фу-х. Я думала, помру, пока дотащу его. Боялась, брошу прямо на дороге, но от этого только сильнее сжимала в руках. Вон и ладони все покраснели – видишь?
Я кивнул. Вид у нее был такой – жалко смотреть. Из подсобки я достал складное кресло и усадил ее. Потом вскипятил электрический чайник и сделал нам кофе. Народу в магазине не было, через час мне нужно было закрываться. Сквозь витрины было видно, как небо медленно стягивали тучи. То и дело, должен был пойти дождь. В динамиках Гил Эванс вместе с Майлзом Дэвисом играли «Испанские рисунки», тихонько всхлипывал саксофон.
- Можно, я посижу у тебя до закрытия? Сил совсем не осталось, да и вдруг удастся переждать дождь?
- Конечно, разве я стану тебя выгонять? Сиди сколько хочешь, мне от этого только приятно.
- Правда? – она смущенно улыбнулась – спасибо. Я надеюсь, у тебя не будет из-за меня проблем?
- Да брось. Все в порядке, правда. Лучше пей свое кофе – остынет же….
Так мы и просидели до закрытия. Пили кофе, слушали музыку, наблюдая, как за окнами неслышно шел дождь. О чем тогда говорили? Теперь толком и не вспомнить. В одиннадцать, я как обычно закрыл магазинчик и проводил ее до станции. Дождь все еще легонько покрапывал.
- Куда тебе? – спросил я
- Далеко – вздохнула она - На Ацуги.
- Шутишь?
Она покачала головой.
- Тут уж не до шуток….
- А ты уедешь?
- Не волнуйся. Я часто так езжу, последняя электричка уезжает без пятнадцати. На ней и доберусь.
Мне стало как-то жутко за нее. Молодая девчонка, одна, в такую даль на последней электричке.
- Сам-то доберешься?
- Ну, уж за меня можешь не переживать. Я-то на другом конце света не живу.
- Ацуги не конец света
- Но все-таки чертовски далеко….
Мы сели с ней на скамейку и стали ждать электричку. Она молчала, я тоже не знал о чем говорить. Я закурил и принялся считать фонари на платформе – двенадцать штук. Все одинаково тоскливого, бледно-желтого цвета. В этот момент, как-то незаметно для меня в руках Кайоко появились спички. Она зажгла одну и молча, смотрела, как пламя не спеша поглощало черенок. Когда огонь дошел до пальцев, спичка полетела на землю и затухла. Кайоко достала еще одну и все повторилось. Я смотрел на нее, а она не обращала на меня внимания – глядела на свои спички, на огонь и должно быть, о чем-то думала. О чем? Так навсегда и осталось для меня загадкой.
Когда пришла электричка, спички уже закончились. Кайоко попрощалась и исчезла в глубине вагона. Что-то в ней на тот момент изменилось, будто кто-то переключил невидимый тумблер, и Кайоко «А», стала вдруг не знакомой мне Кайоко «В». Что тут скажешь? Девчонка со странностью….
Я еще немного постоял на перроне, поглядел вдаль убегающему поезду (точно те самые собаки), да выкурил следующую сигарету. Когда вернулся домой, дождь уже кончился.
Как мы стали встречаться? Если б кто-то тогда задал мне этот вопрос, я бы только пожал плечами, и ответил бы что-то на вроде: «Как-то само собой…». Так оно и было. Вот так, само собой из редких ничего не значащих встреч, мы стали встречаться целенаправленно, по несколько раз в неделю. По вечерам, ближе к закрытию она приходила в магазин, тогда я снова доставал кресло и ставил чайник. А в воскресенье, рано утром я садился на Сибуя в электричку и ехал в район Ацуги. Дом у них стоял на самом краю поселка – двухэтажный, с просторным зеленым двором, уютный, но в целом, ничем не примечательный. Отца ее я никогда не видел, он вечно пропадал в командировках – так она говорила. Ни о чем больше я не спрашивал. Marantz я ей само собой, починил (дело то оказалось плевое), и даже лично отвез его к ней домой. Теперь, я привозил ей пластинки из магазина, и мы вместе слушали их вечерами. Трудно сказать, что нам было хорошо вместе. Я чувствовал лишь, что в данный момент времени, есть человек, с которым я должен быть рядом. Что чувствовала она, оставалось для меня не известным.
За поселком тянулось рыжее поле и чуть дальше – озеро. На берегу лежало несколько давным-давно брошенных лодок с дырявыми днищами. В них мы часами сидели, наблюдая за водой, и разговаривали. В какие-то моменты темы для разговора неожиданно заканчивались, и тогда мы просто подолгу молчали. Я закуривал сигареты, она доставала спички. С каждым разом ничего не менялось. Я вновь и вновь убеждался, что для нее это был своего рода ритуал, какое-то загадочное действо, не имеющее логического смысла, но что-то, да значащее. И каждый раз Кайоко становилась кем-то другим. Когда сгорала спичка, что-то сгорало и внутри нее самой. Загадочный незнакомец поворачивал тумблер и щелк – девчонка исчезала. Вместо нее оставался кто-то другой. Что с этим делать, я не знал.
- Ты не боишься устроить пожар? – сказал я ей однажды. Она сидела в лодке на берегу, а я стоял у воды и наблюдал, как по озеру растекался лунный свет. Было уже поздно – я должен был поспешить, чтобы успеть на электричку.
- Глупости. Я знаю, как обращаться с огнем – она сожгла еще одну спичку и бросила перед собой.
- Должен заметить, что у тебя весьма дурная привычка.
Она ничего не ответила. В темноте родился и потух еще один огонек, прежде чем она сказала:
- Мой отец рассказывал, что однажды видел, как горела спичечная фабрика. Кажется, это было в пятьдесят четвертом – она вдруг рассмеялась от своих слов – должно быть, это ужасно глупо, правда? Пожар на спичечной фабрике…. Хотела бы я на это посмотреть.
Я даже не улыбнулся. Только подобрал с земли увесистый булыжник и со всей силы запустил им в воду. Смешного в ее словах я ничего не видел. Мне вдруг стало ясно, что я совершенно ничего не знаю об этом человеке. Кто она такая? Что я делаю рядом с ней? Словно в голову забился ветер и разом прочистил мне мозги. Я обернулся и посмотрел ей в глаза, но наши взгляды так и не встретились.
- Никак не возьму в толк, что с тобой происходит – сказал я – вот есть Кайоко, девушка, с которой я однажды познакомился (при этом я отвел одну ладонь в сторону) и есть другая Кайоко, та, что меня пугает, и та, о которой я совершенно ничего не знаю.
Я отвел в сторону другую ладонь.
- Но только с одной из них я хотел бы иметь что-то общее.
Сунув обе руки в карманы, я ушел, ни сказав и не услышав больше ни слова. Было это в конце октября.
Прошла неделя, может больше, а мы так и не виделись. В магазин она больше не приходила, к ней я тоже не ездил. Все вернулось туда, откуда началось. Днем я ходил на занятия, вечером продавал пластинки. Пил пиво после работы и уезжал домой. Когда я понял, что снова должен ее увидеть, уже стояла середина ноября. Я дождался воскресенья и рано утром сел на электричку до Ацуги. На станции меня встретили собаки. Махая хвостами, они носились друг за другом по платформе и выглядели счастливыми.
Когда я добрался до поселка, то сперва подумал, что что-то напутал. Вышел не на той станции, или что-то еще – глупая мысль, но мозг не хотел принимать действительное за реальность. Дома не было. Вместо него, черным пятном пролитой кляксы, лежало пепелище. Груды горелых останков дома – обломки стен, кругом разбросанная кровля. Какие-то предметы, которых было не распознать. Запах пожара похоже давно выветрился. Сколько я так простоял, уставившись в черное месиво – не помню. Ноги стояли как вкопанные, холодный ветер пробирался за шиворот, а я не мог пошевелиться. Разве так бывает? – спрашивал я себя. Должно быть просто что-то напуталось. Приеду завтра, и все будет на месте. Но где-то внутри голос нашептывал, что ничего не изменится. И был без сомнения, прав.
В конце концов, заставив себя двигаться, я обошел их участок и направился к озеру. Лодки по-прежнему лежали на своем месте, ноябрьский ветер то и дело покрывал озеро мелкой рябью. Я сел в одну из них и огляделся по сторонам. Ничего не изменилось. Просто наступил ноябрь вот и все. То же самое озеро, то же самое поле. Те же камни под ногами и только на окраине больше не видно одного дома. Я опустил взгляд и увидел валяющийся в лодке коробок. Без сомнения тот самый коробок Кайоко. Внутри осталась всего одна спичка. Одна – словно специально оставленная для меня. Ее маленькое послание, которое мне не суждено было разгадать. Я зажег спичку, подождал, пока пламя доберется до кончиков пальцев и замешкался. Огонь обжег кожу, и пальцы тут же разжались.
В Токио я вернулся только к полуночи.
***
О том случае я не нашел ни строчки во всех местных газетах, ни одного упоминания в теле или радио эфире. Ничего. Был человек, да вышел. Ушел, оставив за собой раскрытую дверь. И ты так и не попрощался, не сказал тех слов, что хотел.
Что с ней стало? Что стало с ее отцом? Почему так случилось? Мне никогда не узнать. Словно это было только между нами, в каком-то другом мире.
Спустя четырнадцать лет здесь мало что изменилось. Дорога стала получше, старые, невзрачные домики приобрели свежий вид, но в окнах осталась все та, же усталость. Пустое место между участками проросло травой и теперь ничто не напоминает, о когда-то стоявшем здесь доме. Озеро осталось прежним, и только лодок на берегу больше нет. Куда они делись? Кто теперь скажет….