напечатано в ж Невский альманах
Всё -правда, кроме сюжета, скрепляющего детали и события
Мы с мамой вернулись домой в июле 1945.
Брат погиб. Отец лежал в госпитале после ранения.
Зимой 1944 нас угнали из родного города в Симферопольскую тюрьму гестапо.
Теперь, полтора года спустя, мы не узнавали родных мест.
Города не было. Были бесконечные развалины, остовы сожженных зданий, мусор и завалы на улицах, а на столбах кое-где надписи «Осторожно, мины».
И все-таки мы были счастливы! Это чувство жило несколько дней, но потом, после ночевок у знакомых, оно притупилось. Никто нам больно-то не радовался. Мы были лишней обузой. Надо было самим устраивать свою жизнь.
Мама уходила утром, предъявляла справки о муже-красноармейце, награжденном медалями и находящемся на лечении в госпитале, и наконец смогла устроиться на неплохую работу в цехе Войковского завода, а потом и получить комнатушку в бараке, где в длинный коридор выходили бесконечные двери. Народу там было – как муравьев в муравейнике!
Взрослые с утра уходили на работу - в городе уже работали многие предприятия, а другие восстанавливались, - на разборку завалов, а мы, дети, оставались одни. Сидеть дома никому не хотелось, и все собирались во дворе.
Мне было уже 12 лет, и я понимала всё, о чем предупреждала меня мама: не болтать о нашей жизни в Германии, о работе на ферме бауэров, и я помнила холодное недоверие офицера, допрашивавшего всех нас на пересыльном пункте в течение трех суток, и я была, как мама, этим ошеломлена! Ведь мы плакали от счастья и целовали наших освободителей, бойцов Красной Армии! Только то, что мы были в партизанском отряде, спасло маму – от лагеря, а меня – от спец. детдома.
И еще одно мучило меня: осенью я пойду в школу. Во 2 класс! Я, уже большая девочка, буду сидеть в одном классе с малышами, которые младше меня на 4 года, на целую войну!
Я даже хотела что-то учить сама, но никаких книг, учебников - ничего не было. Никто даже не знал, где будет устроена школа, куда мы пойдем осенью.
Люди ютились как могли: кто-то привозил на самодельных тележках камень-бут и заделывал пробоины в полуразрушенных домах, кто-то жил в землянках. Лето стояло сухое, жаркое, но что будет осенью и зимой? На разбомбленном консервном заводе нашли уцелевший склад с тарой, и целый город занялся остеклением своих строений: пол-литровые банки ставили рядами друг на друга, и так вместо голых проемов получались окна.
Хлеб выдавали по карточкам, по 300 грамм на человека и пособие на детей. Основная пища была – кукурузная каша мамалыга.
Однажды соседская девочка Оля, с которой мы подружились, сказала мне по секрету, что видела шелковицу с необобранными ягодами. Следующим утром мы отправились за тутой и вдруг увидели понурую колонну грязных мужчин, которых гнали конвоиры. Люди в колонне молчали, но по не нашей военной форме мы догадались, что это пленные фашисты. Прохожие на улице останавливались и так же молча смотрели на них. Никто не кричал им вслед ругательств, не показывал на них пальцами, но хмурые лица и повисшая в воздухе тишина, казалось, заставляли немцев пригибаться к земле, не смея поднимать голов и глаз.
Мы тоже остановились, а потом почему-то, не сговариваясь, пошли за ними, стараясь быть как можно незаметнее – то отставали от колонны, то скрывались за густыми деревьями. Так мы дошли до длинного склада в конце улицы и увидели, как конвоиры загоняют туда пленных. Немцы снимали с себя котомки, намотанные шинели. Мы поняли, что это будет их место пребывания.
Мы отметили для себя этот пункт и пошли далее, за тутой.
Ягод было много, и мы договорились, что через несколько дней пойдем снова, но уже с котомками и кошелками.
Так и сделали. Дома все равно есть было нечего, и мы целый день провели под шелковицей. Мы ее ели, запивая водой из ближней уцелевшей колонки, давили в кружке, делая подобие компота. У нас набрались две полные котомки и корзинка.
Обратный путь пролег по той улице, где находился склад. День клонился к вечеру, и опять мы увидели длинную колонну, которую сопровождали всего два конвоира – один спереди, другой сзади. Пленные не шли - переставляли ноги. Видно было, что они очень устали после длинного трудового дня.
Один пожилой немец в очках приостановился, завидев нас. Сквозь очки мелькнул его взгляд, голодный и затравленный. И Ольга – протянула ему свою корзинку!
Он недоверчиво посмотрел, потом оглянулся на конвоиров, а затем быстрым движением запустил руку, взял полную горсть ягод и закивал:
- Danke! Danke!
Я остановилась как вкопанная, но протянуть свою корзинку – не смогла.
И никто из колонны не попросил.
Так и пошли дальше, они - к себе в сарай, мы - в свой барак.
Пришла с работы мама, порадовалась моей добыче, но про эпизод с пленными я почему-то промолчала.
Лежала ночью на своем топчане и думала. У бауэров мы жили вроде неплохо – голодными не были и спали в чистом сарае при коровнике на мягких матрасах.
Но прежде чем попасть к ним – на невольничьем рынке нас с мамой, как и других русских, дотошно осматривали немецкие домохозяйки, заставляли скалить зубы и оценивали силу рук. У мамы были сильные руки бывшей доярки, а потом повара – и нас взяли. А я была худая после подземелья, после симферопольской тюрьмы, и мне мама легко уменьшила возраст, так что на завод, на самую страшную работу, я не попала. Там мало кто выжил, хотя в конце войны немецкие мастера, приставленные смотреть за рабами из Восточной Европы, хитро инструктировали:
- Сюда нельзя сыпать песок, а то станок испортится.
- И вот сюда сыпать нельзя, - и прямо показывали пальцами, где может сломаться.
У нас с Олей появилась тайна: мы бегали к шелковице, а по дороге заворачивали смотреть на длинный сарай.
И однажды увидели неожиданную картину: после рабочего дня несколько немцев вышли и стали подметать свой двор. Добровольно, без конвоира!
А другие окапывали грядки и сажали в них что-то, что потом проклюнулось и оказалось – цветами! И старый немец в очках был там. Он узнал Олю, улыбнулся, но кивнуть или подойти не посмел.
А у Оли на следующий день в руках появилась еще одна маленькая самодельная кошелка. Она и в нее набрала туты, а на обратном пути чуть замедлила шаг возле сарая и поставила кошелку на край грядки.
Старый немец вопросительно воззрился на нас, подошли еще несколько пленных. Мы чуть кивнули им. Тогда они взяли кошелку и стали кланяться:
- Danke! Danke schon!
А я неожиданно для самой себя ответила им:
- Bitte schon!
Если бы меня спросили, я бы ответила, что ненавижу фашистов, что никогда не прощу им смерть старшего брата, раны отца, наше с мамой рабство!
Но эти пришибленные, голодные, усталые люди, после тяжелой работы добровольно метущие двор и улицу и сажающие цветы – кто были они?
Такие же угнанные к нам на войну, как мы к ним – в рабство?
Они были – люди? У них были семьи? Дети? И они их не видели много лет, как мы много лет не видели наших отцов.
Это не укладывалось в голове.
Иногда мы, дети, ходили в город на рынок, просто так, не надеясь ничего купить – не на что было. Мы видели в городе пленных немцев, одни разбирали завалы, оставшиеся после бомбежек, другие – уже строили новые дома
Эти сталинские дома до сих пор прочно стоят в разных частях нашего города, длинной полосой тянущегося вдоль моря.
У них толстые стены, высокие потолки, широкие подоконники, крепкие двери.
А нам к осени пленные успели построить новую школу, двухэтажную.
Конечно, пока одну на весь наш район. Учеников было так много, что учиться нам пришлось в три смены: с 8, с 11.30 и с 3.50.
Осенью же приехал из госпиталя отец.
Я почти не помнила его, ведь мы не виделись столько лет! Я помнила только, как он провожал меня в первый класс. Это было рано утром, перед сменой, на которую рабочих звал гудок. Он не успевал проводить меня до самой школы и только поцеловал на перекрестке, а потом долго махал рукой.
А теперь на вокзале даже мама с трудом узнала его в том маленьком, худеньком, сморщенном человечке, в которого он превратился.
Она заплакала, а я пряталась за ней, боясь и не смея его обнять. И он выглядел смущенным и каким-то виноватым. Мама стояла - молодая, с накрученными волосами, в красивой косынке, которую она для этой встречи и купила, чтобы скрыть старенькое вылинявшее свое платье. Мы должны были все вместе идти домой, ведь городского транспорта еще не было, но оказалось, что каждый шаг дается отцу с трудом. Пришлось просить шофера попутки подбросить нас до дома.
Там отца ждал накрытый стол – мама собрала всё лучшее, что было в доме, и даже купила чекушку. Но оказалось, что отцу не нужны ни картошка, ни рыба, и что есть он может только жидкую кашку.
А рюмку он даже не пригубил.
Так мы начали жить втроем.
Мама уходила утром на работу, я в школу, а он лежал один, почти не подымаясь.
Однажды ночью я проснулась от глухо звучавшего разговора. Страстный, захлёбывающийся голос, говоривший шепотом, принадлежал отцу, а мама отвечала спокойно, мягко, но в монотонных ее интонациях было что-то безнадежное.
Отец говорил:
- Человек ведь как живет? Когда с ним случается беда – он ждет, когда это кончится. Он верит, что ненадолго. Только это ожидание и помогает жить. Но если проходит месяц, второй, полгода - а конца мучениям нет, тогда начинаешь понимать, что и не будет.
Что все тебе врали и врут - и врачи, и медсёстры… А когда выписывают, уже ясно понимаешь, что - всё, лечение кончилось, ничего не вылечив. А – чем тогда жить? Зачем тогда жить? Себя и других мучая…Я был дурак, думал, тут, в родном месте, что-то изменится, наладится. Нет, Галя, мне не выздороветь, мне даже на ноги не встать. Я это чувствую.
Мама что-то зашептала в ответ.
- Ох, не надо меня утешать. Не надо мне врать. При чем здесь кашка, диета. У меня внутри всё отбито. Не жилец я.
Я лежала, не шелохнувшись.
Утром всё было как обычно. Мама ушла на работу, я побежала в школу.
После уроков было торжественное собрание – нас должны были принимать в октябрята. Я по возрасту не подходила, и этот вопрос решали отдельно. Я надолго задержалась.
Когда я пришла домой, папа был еще жив, но смотрел – как из другого мира, дышал – но с предсмертным хрипом.
Я кинулась к нему, страшно закричала, он хотел мне что-то прошептать, но уже не смог.
Я побежала к соседям за помощью, а когда мы вернулись, он уже отошел.
Сообщили маме. Она прибежала растрепанная, напуганная.
Так человек ждет и знает, а когда ожидаемое случается – он все равно не готов.
Только на следующее утро мама обнаружила, что нет целой буханки черного хлеба.
Она спросила меня. Нет, я не ела.
И тогда мама поняла. Отцу надоело мучиться и мучить нас, а ускорить смерть по-другому он не захотел – пошли бы сплетни соседей и косые взгляды в мамину сторону: мол, довела инвалида.
Он ушел из жизни, чтобы понятно было только ей. И он знал, что буханку хлеба в голодное время она ему простит. Только бы она не осудила, другого суда он не боялся.
Я проучилась во 2 классе полгода, одновременно сдавая за третий, в зимние каникулы ходила на дополнительные занятия, и так досдала за первое полугодие третьего класса, а к весне меня перевели в 4 класс! Все лето я ходила в школу, занималась с учительницей, делала домашние задания, и к началу нового учебного года после сдачи экзаменов мне разрешили перейти в пятый класс.
Но в пятом в расписании появилось много новых предметов, все учителя были разные, учиться стало труднее, и ни о каких досрочных переводах уже и речи не было. Троек бы не нахватать!
Училась я старательно, и учителя у нас были хорошие, вдалбливали каждый свой предмет, пока не станет всем в классе понятно.
А дальше пошло: в 1948, когда отменили карточки, я окончила 6й класс, весной 1949 – 7й
Отлично сдала экзамены за семилетку и решила поступать в техникум. Но наша директриса вызвала меня к себе в кабинет:
- Неля, - впервые обратилась она не по фамилии, как было принято в школе, - подумай! Техникум – это четыре года. Но ты получишь только среднее образование. Потом нужно будет отработать по распределению. Еще три года. А там – замуж выйдешь, так и останешься недоучкой.
Помню, как резануло меня это слово.
- Получи аттестат, - продолжала она, - у тебя есть все возможности окончить с медалью, а тогда – поедешь в университет!
У меня голова закружилась от таких перспектив, но я робко возразила:
- Мама не потянет. В техникуме стипендию дают…
- А пока можешь заработать. Мы дадим тебе путевку в пионерлагерь. Правда, ты переросла по возрасту, но будешь в старшем отряде, да еще поставят тебя помощником вожатого. Согласна?
- Еще бы не согласна!
Лагерь был недалеко, в Феодосии.
Корпусов еще не было, жили в палатках и бараках. Но – рядом было море, золотой песчаный пляж, веселое солнце над головой и песни у костра, где пекли картошку
Через несколько дней ко мне подошел парень, по возрасту мой ровесник, и что-то спросил про комсомольское собрание. Я ответила по-деловому, и тогда он признался:
- А я тебя сразу заметил.
- Как я работаю помощником вожатого? – не поняла я.
А потом посмотрела в его глаза - и поняла. Глаза у него были – серьезные и внимательные, только от волнения я не заметила, какого они цвета, да разве это важно?
- Тебя зовут Неля.
- Откуда ты…Вы знаете?
- Знаю. А я – Борис. Познакомимся.
Он протянул руку, как взрослый.
- У нас тоже два моря. С одной стороны – Охотское, с другой – Берингово. А мы на берегу океана.
- Так это - так далеко?
- Дальний Восток.
- Другой конец страны.
Как люди, живущие так далеко друг от друга, уже через несколько дней
понимают, что новому знакомому можно доверить свои маленькие тайны, что все будет понято, все будет принято?
Он рассказывал о сопках, о гейзерах, о медведях, кормящихся у кипящих от рыбьих стай рек, об удивительных лесах, не похожих на наши.
Да у нас и лесов-то в Восточном Крыму никаких не было, только лесополосы, посаженные пионерами.
На следующий день на завтраке он спокойно пересел за наш столик. Это было почти нарушение, но как-то сошло.
Он не таился и не скрывался. Ходил везде за мной. Разговаривал, шутил, помогал оформлять стенды, рисовать стенгазету, и так все хорошо у него получалось.
Выяснилось – со стороны – что у себя в городе он – комсорг школы, отличник и спортсмен.
Сам он ничем не хвастался.
«Мы же просто товарищи», - уверяла я себя, а сама думала и думала о нем. Целыми днями!
А потом – стала считать дни до конца нашей смены. Дни таяли, таяли…
Оказывается, он тоже переживал, что мы скоро расстанемся.
Однажды он пригласил меня после ужина на берег моря и заговорил об этом.
- Не представляю, что я буду делать без тебя. Вот - не представляю!
И мне стало страшно. Я ведь тоже не знала, что делать, когда он уедет.
За несколько дней до отъезда он подошел и сунул мне в руку конверт.
Я сначала подумала, что пришло письмо от мамы. Нет, конверт был новый.
- Это я приготовил для тебя. Здесь мой адрес. Я первый напишу тебе, а ты мне ответишь. Ведь ответишь?
Неужели он сомневался?
- Отвечу, конечно.
Стало немного легче. Мы улыбнулись друг другу.
Я любила его первой в жизни любовью. И теперь, когда жизнь прошла, могу сказать, что - главной любовью. Эти 28 дней оказались лучшими во всей моей жизни и остались самыми дорогими для меня воспоминаниями.
Мы узнавали друг друга всё больше, рассказывали про свои жизни, уже не боясь, что тебя не поймут.
Конечно, не могли не заговорить про недавнюю войну. Я рассказала про гибель брата, ранение и смерть отца. О себе все же молчала, помня наставление матери.
Я рассказала Борису, что нашу школу строили пленные немцы. И он сказал, что у них тоже много строят пленные японцы.
- А ты их видел?
- Ну конечно видел.
- И какие они?
- А ваши какие были?
- Понурые, усталые, совсем теперь уже нам не страшные. Не то, что в войну. Но люди им ничего обидного не кричали, а конвой – не видела, чтобы бил их.
- А подавали?
- Нет. Да и что подавать-то? Мы сами голодные. Как вспомним, как они зверствовали в оккупацию… Это так сразу не забудется.
Как мы их угощали ягодами шелковицы – почему-то ему не рассказала.
- А у нас подавали, - сказал задумчиво Борис, - я сам однажды наблюдал. Колонна японцев, тоже все понурые, голодные, но идут строем. А женщина одна, немолодая уже, несла хлеб, отломила ломоть и подала крайнему. Он взял и закивал ей головой. Благодарил. А потом – этот ломоть он стал делить на всех!
- Как это? – не поняла я
- Ломал по кусочку и передавал соседу, а сосед – своему соседу. И так, пока они не разделили весь ломоть. Всем, конечно, не досталось, но несколько рядов получили.
А дома они у нас тоже строят. Мы вот должны осенью переехать в такой дом. Отцу обещали комнату. Он военный.
- А как же адрес? – испугалась я.
- Так это будет не раньше осени. Если ты мне сразу ответишь, я успею получить по старому адресу. Нового, понятно, я еще не знаю.
Мама сначала с улыбкой принимала эту переписку, потом – даже с умилением, но, наконец, через два года, видя, как меня это захватило, стала с неудовольствием говорить, что надо думать не о том, кто живет на краю земли и кого никогда не увидишь, а о парнях, которых знаешь, которые рядом. Глядишь, среди них и жених найдется.
Но я-то знала, что мы увидимся.
Борис писал:
« Мы обязательно будем вместе, я знаю, что ты самый дорогой для меня человек.
Что бы с нами ни случилось, главное, что я знаю: мы будем вместе.»
Я окончила в то лето 9 класс, а он – школу. С замиранием сердца ждала письма, где он должен был сообщить, куда решил поступать.
А вдруг – в Москву? Он же отличник. А Москва – это близко, от нас полтора суток!
Я помню, как долго не могла уснуть, зная, что назавтра должно прийти его письмо.
Там обязательно будет – об окончании школы и куда он решил ехать поступать.
Потом я словно провалилась в какой-то удивительный сон, то ли ужасную сказку, то ли сказочный ужас. Мне снилась никогда мною не виденная Москва. Она вся была - как Кремль с картинки, а я ходила по каким-то лестницам каких-то древнерусских соборов, рядом росли огромные ели. Было торжественно и немного страшно.
Ходила – и не могла в гулких бесконечных коридорах-лабиринтах встретить Бориса.
Сон оказался в руку.
Наутро пришло его письмо, в котором он сообщал, что поедет поступать в Хабаровск, это ближайший к ним крупный вузовский город. Оставил адрес для следующего письма:
Хабаровск, Главпочтамт, до востребования.
У меня оборвалось в душе – значит, не увидимся…
Но он опять писал: «Мы будем вместе».
Только – когда?
В следующем письме он радостно сообщал, что поступил. А я ответила, что работаю вожатой в лагере, организованном при нашей школе. Впереди – 10 класс. А после школы решила поступать в Ростовский университет.
После первой сессии он написал:
«Наверно, в конце года я переведусь на заочное. Отец должен выйти в отставку и будет получать только небольшую пенсию.
Зато у меня есть для тебя потрясающая новость!
Таким, как он, теперь дается разрешение на переезд. Куда, ты думаешь? В Крым!
Родители знают про тебя, и всей семьей решили, что будем переезжать в Керчь.
Я ведь не зря писал тебе все эти годы, что мы будем вместе!»
Я кружилась по комнате с этим письмом. Я танцевала и пела!
Всего полгода! Всего полгода!
Ой, а ведь надо сшить себе нарядное платье к его приезду. Надо спросить, точно ли идет мне эта прическа: гладко зачесанные назад волосы. Надо научиться ходить на каблучках.
Все в городе стали одеваться намного наряднее. Женщины старались шить платья из ярких тканей с цветами, а на голову кокетливо повязывали косынки узелками вперед.
Мужчины сняли свои шинели и перешивали их на штатское. А парусиновые туфли тщательно чистили зубным порошком.
В Крым пришла весна. Это был абрикосовый год в Керчи. Такого буйного цветения я не помню за всю жизнь! Город стоял в бело-розовом облаке. Как все радовались будущему урожаю! А я с гордостью думала, каким богатством и красотой встретит осенью семью Бориса наша Керчь.
Мое нетерпение достигло крайних пределов. Как я жила целые годы? Теперь я не могла дотерпеть десяти дней до его очередного письма.
Я отметила в отрывном календаре примерную дату его приезда и каждый вечер перебирала пачку календарных листов до заветной даты. Пачка была толстая, она почти не убывала!
А надо было еще готовиться к экзаменам, выпускным и вступительным, надо было помогать маме по дому и в маленьком огородике, который теперь каждый из жильцов нашего барака-муравейника устраивал себе на газоне перед домом. Люди сажали там даже картошку.
А потом…
Прошли очередные десять дней – а письма от него не было.
Это было невероятно! Впервые за все годы, когда ждать осталось так немного!
Мама говорила мне:
- Люди готовятся к переезду. До тебя ли тут!
Разве могло меня успокоить такое заявление!
Прошел еще день, еще. Нет.
Тогда мама высказала другую версию:
- Ведь бывает, что письма и не доходят.
- За все годы не пропало ни одного письма!
- Вот именно! Когда-нибудь должно было это случиться!
- И что теперь делать?
- Ждать, наверно… Напишет он еще.
Я ждала.
Я ходила на уроки, там что-то говорили, что-то объясняли.
Кто бы объяснил мне, что случилось? Что могло случиться?
И через следующий обычный наш срок между письмами – от него ничего не было.
Ну, предположим, первое письмо не дошло. И он тоже ждал моего ответа.
- Мама! А если он не дождался… Может, письмо пропало, как ты предположила…
- Ты хочешь спросить, можно ли самой еще раз написать?
Да, именно это я хотела спросить. Мама задумчиво покачала головой:
- Давай подождем еще. Подумает, что набиваешься. Кто его знает, что там приключилось…
Вон даже как! У меня всё задрожало внутри. Приключиться может только приключение. Неужели у него кто-то другой? Какая-то другая?
Что страшнее - неизвестность или предательство?
Все-таки – неизвестность.
Если человек тебе изменил - его легче забыть, как всегда стараются забыть всё плохое.
Я знала Бориса. За годы переписки я узнавала его все больше и больше и теперь могла бы сказать, что знаю его. Если бы он встретил другую – он бы честно написал об этом.
И я решила – втайне от мамы – написать еще раз. К сожалению, я упустила время. Может быть, они уже уехали со старой квартиры? Я написала в Хабаровск. Прошла неделя, две…
Ответа не было.
Тогда, чувствуя, что опоздала, зря потеряла время, мучая его и себя своей гордостью, когда, может быть, с ним что-то случилось, я написала в Петропавловск-Камчатский.
И ответ пришел.
Никому бы, даже врагам, не получать таких ответов!
Нам в почтовый ящик положили извещение, что на почте меня ждет заказное письмо.
Я помню, что радость тогда у меня мелькнула лишь на миг. Ее сменила тревога.
Сбросив только туфли, как была, в пальто, я забежала в комнату и лихорадочно начала искать паспорт. До почты я старалась не бежать, но все равно часть пути пронеслась рысью, как напуганная лошадка.
Там стояла очередь. Я спросила, кто последний и прислонилась к стене.
Очередь медленно ползла к окошку.
Наконец я подала служащей свой паспорт.
- Вам чего? - спросила она.
- Мне пришло заказное письмо…
- А где ж твоя квитанция?
Я растерянно посмотрела на нее:
- Дома забыла. Да вы же мне сегодня в ящик положили, чтоб я пришла.
- Ничего не знаю. Я не ложила. Дайте квитанцию.
- Ну не вы, а с вашей почты, наш почтальон.
Я едва стояла на ногах
Тут уж очередь вступилась:
- Да дайте уж девушке! Она ж с документом пришла! Чужого письма ей не надо!
Почтальонша для вида еще поворчала, но все же полезла в коробку, где друг за другом, как солдаты в колонне, стояли письма, заказные и те, которые не нужно было разносить по адресам. Она быстро нашла письмо, еще раз придирчиво проверила паспорт и протянула мне конверт. Я хотела крикнуть:
- Это не мне!
Был чужой конверт, адрес отпечатан на машинке. Но фамилия стояла моя. И имя мое.
Я взяла.
Вышла на улицу.
Здесь читать или до дома донести?
Лучше узнать позже, лучше дома.
Там в прихожей, которая служила и кухней, я разулась, сняла пальто и, неся письмо, как маленький гробик, прошла в комнату. Что же в нем? Чужой рукой, может быть, женской, а может быть, его родителей, отпечатанный мне отказ? Но почему на машинке? Этот машинописный адрес пугал меня больше всего.
Я надеялась, что хотя бы письмо будет от руки. Но и письмо оказалось официальным ответом какой-то официальной организации.
В нем сообщалось, что дом, который строили пленные японцы, они, как вредители и враги нашей Родины, строили с нарушением технологий. В бетон, как установила комиссия, они замешивали слишком много песка. За годы зксплуатации перекрытия пришли в негодность и обрушились. Есть человеческие жертвы. В их числе…
Нет, - страшно закричала я.- Нет!
А потом неудержимым потоком полились слезы. Я не плакала - я рыдала. Какое-то дикое счастье было в этом рыдании.
Мама пришла на обед. Она подумала, что дочь сошла с ума, повторяя бессмысленно:
- Слишком много песка. Слишком много песка….