Привезенный из дома альбом я потихоньку увез в радиомастерскую. Прапорщик его даже и не видел. Как раз в то время мы в мастерской делали новый стеллаж, который я и использовал для хранения альбома и фотографий. Полки мы делали таким образом: по периметру деревянные бруски, а снизу и сверху листы фанеры. Внутри полки получалось пустое пространство толщиной сантиметра три. Мой альбом как раз там помещался. Когда мне надо было его достать, я откручивал шурупы, снимал верхний лист фанеры и доставал альбом. Идеальное место для хранения такого рода вещей.
Обложку альбома было принято обтягивать куском материи от шинели. Сверху на обложку обычно приклеивали вырезанный из спецметалла и до блеска отшлифованный рисунок. Кусок шинели я попросил у нашего каптера, а вот кусок спецметалла пришлось поискать. Спецметаллом называли обшивку самолета. С помощью Коли Озерова, дежурившего на АТС, мне, в конце концов, удалось заполучить кусок обшивки от лежавшего на свалке авиаполка старого самолета. На металл я перевел традиционный рисунок – взлетающая на фоне земного шара космическая ракета и надпись «Байконур», а затем с помощью надфилей обтачивал, шлифовал шкуркой и пастой ГОИ.
Альбомом я занимался, когда ходил в наряд по штабу. Ночью или в выходной день я «нелегально» открывал радиомастерскую и все это делал. У нас с Валерой Тропининым был свой ключ и оттиск печати нашего прапорщика, сделанный из эпоксидной смолы. Правда, мы уже и так наловчились открывать дверь мастерской, не нарушая целостности печати на пластилине. Валера придумал выдергивать веревочку на косяке двери и печать оставалась целой.
Конечно же, все дембеля делали альбомы, хотя официально их было запрещено делать. Все офицеры и прапорщики, конечно же, знали, что такие альбомы делаются. Если кто-то вдруг попадался, альбом и фотографии отбирали. Существовало как бы негласное правило: делай, но не попадайся.
Однажды я чуть было не попался. Произошла глупейшая и почти что невероятная история, когда мне снова повезло. Я заступал в наряд по штабу на выходные дни в надежде заняться своим альбомом. Посыльным у меня был наш молодой солдат из радиомастерской. Перед тем, как мы поехали на аэродром, ко мне подошел наш прапорщик, дал мне ключ от мастерской и сказал, что сегодня вечером или завтра утром ко мне подойдет прапорщик с КДП, и чтобы я выдал ему несколько радиоламп. Печать прапорщик мне не дал, сказал, что тот прапорщик опечатает нашу мастерскую своей печатью.
Мы заступили в наряд. После ужина ко мне пришел прапорщик с КДП, я открыл мастерскую и выдал ему лампы. Затем он опечатал дверь и ушел.
Я отправил своего посыльного спать, а сам очень осторожно, чтобы не сорвать печать, вытащил веревочку и открыл дверь мастерской. Я уселся за стол прапорщика и полночи занимался альбомом. Когда пришла моя очередь идти спать, я все убрал, закрыл дверь мастерской и приладил веревочку, не нарушив целостности печати. На следующий день, в воскресенье, когда в штабе никого не будет, я собирался продолжить заниматься альбомом. Но в воскресенье случился ряд событий, послуживших для меня настоящей встряской.
Я сходил на завтрак к пищевозу (пищевозом тогда все еще работал Дроздов). Затем ушел завтракать мой посыльный, и я стал открывать дверь мастерской. Когда я уже почти что извлек веревочку из отверстия в косяке, внизу послышались шаги. Случайно дернув веревочку, я, к своему ужасу, сорвал печать. По лестнице поднимался солдат с ЗАСа. Меня несколько успокоило, что это был не прапорщик с КДП, но печать то сорвана. Я лихорадочно соображал, что же мне теперь делать, как завтра объясняться со своим прапорщиком. Сегодня вечером в наряд по штабу заступят другие солдаты из нашей части, а им вряд ли понравится, что на двери одного из помещений, находящихся под их охраной, сорвана печать. К тому же завтра утром в штаб приедут все офицеры и первое, что они увидят, поднимаясь по лестнице, это дверь нашей радиомастерской с сорванной печатью.
Настроение у меня совершенно упало, но мозги стали соображать в этой экстремальной ситуации быстро-быстро. Я открыл мастерскую, взял маленькую отверточку и попытался приладить веревочку в пластилин, примять и пригладить пластилин, чтобы как-то восстановить печать. Наконец мне кое-как удалось это сделать, но как я ни старался, вблизи ведь все равно видно, что печать повреждена. Быть может, офицеры завтра и не заметят, если не будут приглядываться, но прапорщик-то наш все равно заметит. Сообщать начальству, надеюсь, он не станет, но я то уж получу от него взбучку по полной. Надо бы поскорее закончить альбом, а то как бы вообще без него не остаться.
Когда пришел мой посыльный, я посадил его у телефона, позвонил Коле Озерову на АТС и попросил его сообщить мне, если на аэродром вдруг приедет дежурный по части или кто-то из наших офицеров, затем закрылся в мастерской и занялся альбомом. Незадолго до обеда я услышал шум двигателей самолета. Видимо он остановился на стоянке перед зданием. Я выглянул в окно и увидел на автомобильной стоянке целую кавалькаду машин и несколько небольших автобусов. Вероятно, прилетела какая-то большая делегация. Немного посмотрев в окно, я продолжил заниматься альбомом. Я уже обшил обложку шинелью, приклеил между страницами альбома листы кальки, приклеил уже почти все фотографии, когда вдруг зазвонил телефон. Посыльный взял трубку и крикнул меня. Я вышел из мастерской, и он сообщил мне, что звонили с АТС и сказали что замполит на аэродроме. Захлопнув дверь мастерской, я не закрыл ее на ключ, а стал быстро прилаживать веревочку, стараясь снова не сорвать печать. Едва я успел все это сделать, и уже полез в карман за ключом, чтобы закрыть замок, как вдруг внизу послышались шаги. Я быстро выглянул вниз и увидел поднимающегося по лестнице замполита. Поправив ремень и шапку, я быстро заскочил за стойку, жестом показал своему посыльному, чтобы тот сейчас же привел себя в порядок и поднялся со стула. Когда замполит преодолевал последние ступеньки лестницы, я вышел из-за стойки и, заслонив собой дверь мастерской, вытянулся по стойке «смирно» отдал честь и доложил:
- Товарищ майор, за время дежурства в штабе никаких происшествий не произошло. Дежурный по штабу ефрейтор Маркин.
- Хорошо, Маркин, - сказал замполит, выслушав мой доклад. – Значит, все в порядке.
- Так точно! – бодро ответил я.
Настроение у замполита было прекрасное. Он, явно, находился под впечатлением какого-то необычного события. Я подвинулся к самой двери радиомастерской и старался стоять так, чтобы замполиту не было видно печать на двери. Он тоже подошел к двери мастерской, посмотрел на моего посыльного, оглянулся, заглянул сквозь стекло двери в коридор штаба и сказал:
- А я тут встречал делегацию, из Москвы. Прилетел министр среднего машиностроения. Гм…, министра встречал…
Топорща от важности усы, замполит взглянул на меня, чтобы оценить, какое впечатление произвели его слова. Я изобразил на лице понимание важности такого сообщения, а про себя подумал: «Когда же ты уже уйдешь отсюда. Министра он встречал».
- Ну ладно, - задумчиво произнес замполит. – Значит, здесь все в порядке…
Он еще раз взглянул в коридор штаба, повернулся, чтобы уходить, его взгляд скользнул по двери мастерской и остановился на ручке двери. Меня вдруг пронзила мысль, а что, если он сейчас машинально возьмется за ручку и проверит, как закрыта дверь, а дверь-то и откроется… Я ведь не успел ее закрыть на ключ. А у меня там на столе разложен альбом, фотографии…
Только я об этом подумал, как замполит машинально положил свою руку на ручку двери, повернул ее…, дверь и открылась. Печать он, конечно же, сорвал. Все мысли замполита были связаны со встречей министра, и, не ожидая ничего подобного, он, вытаращив глаза, уставился на меня.
- Ой, товарищ майор! - воскликну я, - прапорщик Бирюков поручил мне выдать радиолампы на КДП, а я забыл дверь закрыть на ключ.
Я быстро захлопнул дверь и, мгновенно достав из кармана ключ от мастерской, закрыл ее на замок. Ключ я быстро сунул в карман. Не давая замполиту опомниться, я сказал:
- Только вот, товарищ майор, печать-то вы сорвали… Как же теперь быть? Может, вы своей опечатаете?
Замполит все еще ошалело смотрел на меня. Вдруг на его лице появилось какое-то виноватое выражение. Я тем временем вдавил веревочку в пластилин.
- Ну…, внимательней надо быть, Маркин, - произнес замполит, доставая из кармана связку ключей и печать - как же так, забыл закрыть…
- Да я торопился, вот и забыл, товарищ майор, - выпалил я.
Замполит секунду подумал, оставил на пластилине оттиск своей печати и убрал связку ключей в карман. Затем он еще раз подергал ручку двери и, направляясь вниз по лестнице, сказал:
- Ну, ладно, вы смотрите тут…
- Есть, товарищ майор! – бодрым голосом произнес я.
Подождав, пока он спустится вниз, я зашел за стойку и, вдруг почувствовав, как у меня подкосились ноги, опустился на стул и снял шапку.
Мой посыльный все это время, буквально открыв рот, наблюдал за мной.
- А я уж думал, все…, - только и вымолвил он.
Я лишь усмехнулся и подумал: «Надо ж так! Выкрутился... Печать теперь есть. Только завтра придется объяснять прапорщику, каким образом на двери нашей мастерской оказалась печать замполита…»
Минут через пять я спустился вниз, вышел на улицу и увидел, как УАЗик с замполитом отъезжает с аэродрома. Затем я вернулся, осторожно, чтобы случайно не сорвать печать, открыл мастерскую, приклеил оставшиеся фотографии и спрятал альбом.
Вечером мы сдали наряд и вернулись в казарму. На следующий день, утром, мы поехали в мастерскую. Я отдал прапорщику ключ, но про печать сказать не решился. Когда же мы поднялись, прапорщик с удивлением стал рассматривать печать на двери. Тут по лестнице поднимались начальник штаба и еще несколько офицеров. Наш прапорщик при них не стал выяснять про печать, а быстро открыл дверь, и мы прошли в мастерскую. Только потом он спросил у меня, почему это мастерская опечатана печатью замполита. Я сказал, что когда я лампы отдал, тут замполит появился. Он и поставил свою печать. Прапорщик пристально посмотрел на меня и, видимо поняв, что больше он все равно ничего не узнает, вполне удовлетворился этим объяснением, тем более, что замполит об этом происшествии прапорщику ничего не сказал.
Вскоре после этого у нас в штабе произошла встреча с человеком, личность которого очень долгое время оставалась для меня загадкой. Я опять был в наряде по штабу. В тот день почему-то никого из офицеров, кроме прапорщика из секретной части, в штабе не было. От нечего делать я спустился вниз, постоял немного на улице, потом заглянул в буфет. В окно, выходящее на летное поле, я увидел стоявший на стоянке литерный самолет, готовый к полету и, видимо, кого-то ожидающий. Затем я поднялся наверх, зашел в мастерскую, там были наши ребята и прапорщик.
Некоторое время спустя я услышал внизу на лестнице шаги и незнакомые голоса. Я поспешно вышел из мастерской, остановился у стойки и увидел, как по лестнице поднимается незнакомый человек в черном кожаном пальто и черной кожаной шляпе, по виду очень важная персона. Рядом с ним, чуть позади, склонив голову и всячески стараясь угодить, суетливо семенил моложавый полковник ракетных войск. В некоторой растерянности я, соображая, что мне делать, ведь далеко не каждый день в штабе появляется офицер такого высокого звания, и к тому же этот человек, одетый так, как члены политбюро по телевизору.
Поднявшись до середины лестницы, человек в кожаном пальто посмотрел на меня и очень вежливо, но твердым, хорошо поставленным начальственным голосом спросил:
- У вас здесь есть телефон? Мне нужно позвонить в город.
- Где у вас здесь телефон? Срочно нужно позвонить! – выскочив вперед, довольно наглым и бесцеремонным тоном продублировал вопрос полковник.
- Вот, пожалуйста, - отдав честь, я указал на стол.
Полковник подскочил ко мне и посмотрел за стойку. Сидевший на стуле мой посыльный при виде незнакомого полковника вскочил на ноги. На столе у нас стояли два телефона: один подключенный к военному коммутатору, другой - с обычным набором номера городской АТС.
- Вот, пожалуйста, проходите, вот телефон, - услужливым тоном произнес полковник, обращаясь к человеку в кожаном пальто.
Тот преодолел последние ступеньки лестницы и подошел ко мне, а полковник поспешно отступил на шаг и вытянулся по стойке «смирно». Я с интересом смотрел на человека в кожаном пальто. На мой взгляд, ему было лет семьдесят. Ростом он был примерно с меня, несколько худощавый, с умными усталыми глазами. Я указал ему на городской телефон. Он взял трубку и, услышав гудки, вопросительно посмотрел на меня и спросил:
- А как у вас выйти в город, на городской коммутатор?
- Как позвонить в город?! – чуть ли не набросился на меня полковник.
Тут человек в кожаном пальто покосился на полковника с таким видом, будто тот надоел ему уже своей услужливостью, как назойливая муха. Полковник осекся и отступил назад. Ему было от силы лет тридцать пять. Я подумал, что он такой молодой, а уже полковник, видимо, хорошо умеет выслуживаться перед начальством.
- Мне нужно позвонить на 17-ю площадку, в гостиницу «Космонавт», - совершенно спокойно объяснил мне человек в кожаном пальто.
- А-а…, так вам нужно звонить по другому телефону, - ответил я. – Сейчас, одну минутку.
Я снял трубку телефона нашей АТС. На коммутаторе сидел Коля Озеров, и я сказал:
- Коля, слушай, ты можешь соединить с «Агатом»?
- Зачем тебе? – спросил Коля, удивившись, зачем это мне понадобилось звонить на главный военный коммутатор космодрома.
- Да-а…, тут просят…, срочно надо позвонить на 17-ю площадку.
- Понял, соединяю.
Я передал трубку человеку в кожаном пальто.
- Коммутатор? Соедините меня с гостиницей «Космонавт», - попросил он твердым уверенным голосом и немного помолчал, ожидая ответа. – Ну где там Быковский? Мы на аэродроме ждем его. Выехал уже? Через сколько? Минут через пять…? Гм…, хорошо, ждем.
Человек в кожаном пальто положил трубку, взглянул на меня, поблагодарил за звонок и пошел вниз по лестнице. Следом за ним, чуть ли не на цыпочках, последовал полковник.
Я был крайне заинтригован, кто же это был. Как он запросто поторопил Быковского, знаменитого нашего космонавта. Что интересно, в моем присутствии не было названо ни имени отчества, ни фамилии. Видимо какой-то засекреченный, большой в космических кругах человек.
Немного подождав, я спустился вниз. Хотелось увидеть советского космонавта №5, из первого, гагаринского, отряда космонавтов. Валерий Быковский – дважды Герой Советского Союза, трижды побывал в космосе. Но я немного не успел. Когда я вышел на улицу, «космический» автобус с желтой полосой уже отъезжал со стоянки. Мне удалось только мельком издалека увидеть нескольких человек, спешивших к трапу самолета.
Через несколько минут двигатели самолета взревели. Он выкатился на взлетную полосу, взмыл в небо и полетел в Москву.
Я очень хорошо запомнил лицо того человека в кожаном пальто, ведь он стоял всего в полуметре от меня. Мне, конечно же, было очень интересно узнать, что же это за человек. Как ни странно, но, много лет спустя, я увидел этого самого человека по телевизору и узнал, кто это был.
* * *
В 1998 году я случайно наткнулся по телевизору на передачу, посвященную десятилетию полета советского космического корабля многоразового использования «Буран». Показывали испытания отработки посадки первого опытного образца «Бурана». Потом рассказывали о разработчиках этой космической системы, показали приезд на Байконур инженеров и конструкторов. И вдруг среди тех людей я увидел того самого человека в кожаном пальто. Потом несколько раз показали его вблизи и сказали, что это академик Лозино-Лозинский, главный конструктор «Бурана». Несколько позднее мне удалось более подробно узнать некоторые сведения из биографии этого человека:
Глеб Евгеньевич Лозино-Лозинский (1909 – 2001 гг.). Академик, Генеральный директор Научно-производственного объединения «Молния», главный конструктор «Бурана», Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий СССР. Разработчик воздушно-космической системы «Спираль» в 1965-66 гг. Об этой системе, так же, как и о лунной ракете, мы тогда ничего и не слышали. Был даже построен орбитальный космический самолет. Королев планировал запустить его в космос, но не успел. После его смерти проект, намного опередивший свое время, был приостановлен, а в начале 70-х годов и вообще закрыт. В середине 70-х, когда американцы начали разработку своего «Шаттла», у нас тоже начались аналогичные работы. Вспомнили о «Спирали». Было создано НПО «Молния», генеральным директором которого и был назначен Г.Е. Лозино-Лозинский. В ноябре 1988 года «Буран» совершил свой первый и единственный полет в космос в автоматическом режиме и благополучно вернулся на Землю.
* * *
Альбом мой был почти полностью готов. Только отшлифованные до блеска рисунок и надпись из спецметалла я не приклеил. Их я решил пока не приклеивать, а просто положил внутрь. Теперь возникла другая проблема, о которой я как-то не думал: как вывести альбом с космодрома. Ребята говорили, что у всех дембелей на Тюра-Таме проверяют сумки и портфели, смотрят, что они везут домой. Все, что не положено, в том числе и альбомы с надписями «Байконур», отбирают. Я поговорил с ребятами и узнал, что раньше некоторые из дембелей упаковывали свой альбом, как почтовую бандероль, писали адрес и просили своего прапорщика, чтобы тот отправил бандероль по почте из Ленинска. Если прапорщик нормальный человек, то все получалось без проблем. Я решил попробовать поступить точно также. Как отреагирует мой прапорщик на просьбу отправить бандероль, я не знал, но ничего другого мне не оставалось.
Озеров и Дроздов тоже собирались просить своих прапорщиков, чтобы те отправили альбомы по почте. Находясь в очередной раз в наряде по штабу, я обшил альбом белой плотной тканью, как бандероль, ручкой написал свой домашний адрес и спрятал его. С прапорщиком я собирался поговорить в самый последний момент, перед отъездом домой.
Где-то в начале марта Дроздов спросил меня, не хочется ли мне поработать пищевозом. Особого желания работать пищевозом у меня не было, но я прекрасно понимал Дроздова. Ему ведь нужно было закончить альбом, а работая пищевозом, это сделать практически невозможно. Я понимал, что должен согласиться. На следующий день капитан Тулинов подозвал меня и попросил (не приказал!) поработать пищевозом. Он говорил, что Дроздов уже устал, просит его заменить, а кого еще поставить на эту ответственную работу, он не знает. В общем, я согласился.
Перед обедом мы с Дроздовым пошли в столовую. Он сказал поварам, что теперь будет другой пищевоз, показал мне, где стоят наши бачки для пищи. Из автопарка подошла машина ЗиЛ-157 с открытым кузовом, на которой он всегда ездил. Водителем был киргиз с батальона. По-русски он говорил плохо, но водителем был неплохим. Служил он первый год, и Дроздов сразу же сказал ему, что я тоже «дед», да к тому же еще и ефрейтор. С этого момента водитель воспринимал меня, как начальника. Я относился к нему доброжелательно, но требовал, чтобы тот приезжал без опоздания.
Мы ехали на аэродром, к домику возле дизельной, который служил столовой. Я доставал из кузова бачки, заносил их в домик, доставал посуду и ждал наших, дежуривших на аэродроме солдат: с КДП, АТС, ЗАС, дизельной и наряд по штабу, ну и, конечно же, ел сам. После еды последний, как правило, кто-то из солдат младших призывов, собирал грязную посуду в пустые баки и помогал мне погрузить их на машину. Мы возвращались к столовой, я ставил баки перед посудомоечной и шел в казарму. По распоряжению капитана Тулинова никто из офицеров и прапорщиков в других работах меня не задействовал, в наряды я также не ходил. Вскоре я понял, что быть пищевозом в общем-то совсем не плохо.
27 марта 1982 года вышел приказ министра обороны Советского Союза об увольнении в запас солдат нашего призыва. У нас была всеобщая радость. Теперь по армейской неуставной иерархии солдаты осеннего призыва становились «дедами», а мы - «гражданами». Я сразу вспомнил свои первые дни службы, когда меня, не успевшего еще принять присягу, ради смеха тоже называли «гражданином»…
Вскоре кто-то принес весть, к которой мы поначалу отнеслись с некоторым сомнением. Всем было известно, что весной дембелей начинают отправлять домой где-то к середине мая, и мы были к этому готовы. В этом же году начальник полигона распорядился отправить всех домой в апреле, до наступления жары и возможной какой-нибудь новой эпидемии. Первый эшелон должен был пойти на Москву уже 16 апреля. Второй эшелон, на Урал, ожидается 18 апреля, а еще через два дня пойдет эшелон в Сибирь.
Мы узнали эту новость, когда сидели в расположении своей роты и ждали ужина. Мне уже нужно было идти к столовой и получать еду. Сначала я даже не поверил, правда ли это. Валера Тропинин задумчиво посмотрел на меня и сказал:
- Так что же, Володя, получается, что служить то тебе осталось всего две с половиной недели, ефрейтор ты наш!
У меня в голове не укладывалось, что это ведь может быть действительно так.
Дня через два меня освободили от работы пищевозом. Теперь мне и еще нескольким дембелям предстояла особая работа – так называемый «дембельский аккорд». В здании аэропорта предстояла реконструкция: переоборудовали зал ожидания. Как раз напротив входа нам предстояло пробить две стены. Предполагалось сделать еще один, «генеральский» выход на летное поле.
Последние две недели службы нас привозили на аэродром, и мы работали кувалдой, ломом и лопатой. Закончили мы свою работу дня за два до отъезда.
И вот я в последний раз пришел в свою радиомастерскую. Ребята занимались своей работой, а прапорщика на месте не было. Я быстро извлек обшитый белой материей альбом и оставил его в шкафу. Вскоре пришел прапорщик, я подошел к нему и сказал:
- Товарищ прапорщик, отправьте, пожалуйста, из Ленинска бандеролью мой альбом.
- Альбом?! – удивленно глядя на меня, переспросил прапорщик.
- Да, он упакован, как бандероль, адрес написан, - сказал я, достал его из шкафа и протянул прапорщику.
Тот повертел в руках готовую к отправке бандероль.
- А-а… что там у тебя за фотографии? – наконец спросил он.
- Да-а…, так, ничего особенного, в основном «целинные», - ответил я и протянул прапорщику деньги, чтобы тот заплатил на почте за отправку бандероли.
- Гм…, ну, хорошо…, отправлю, - согласился прапорщик и, покосившись на входную дверь мастерской, быстро убрал бандероль в свой портфель.
Мне оставалось лишь поблагодарить прапорщика и надеяться, что тот все сделает так, как я просил. Забегая вперед, скажу, что через неделю после возвращения домой я получил свой альбом в целости и сохранности.
17 апреля, в субботу, был всесоюзный Ленинский коммунистический субботник. Утром на плацу было торжественное построение. Командир поздравил нас с окончанием службы. Потом многим из нас вручили почетные грамоты с подписью командира части и мы пошли на субботник. Все дембеля работали в автопарке, устанавливали новый забор.
Вечером мы сдали свое обмундирование и получили парадную форму. На ужине по традиции каждый из нас сел с краю стола, где положено сидеть молодым солдатам, а затем последний раз, под всеобщий гул и аплодисменты мы в последний раз отнесли собранную со стола посуду.
Капитан Тулинов был в казарме до самого отбоя. От себя лично он поблагодарил нас за службу. Потом он посмотрел на меня и сказал:
- Маркин, ты уж на меня не сердись. Ведь столько всего с тобой было, и на «целину» отправил, и пищевозом…, и руку ты разрезал…
- Да что вы, товарищ капитан, - с улыбкой ответил я, - служба есть служба.
Он тоже улыбнулся, но по его лицу было видно, что наш командир роты, капитан Тулинов, Иван Николаевич, или «дядя Ваня», как иногда за глаза мы его называли, с грустью расстается с нами.
- Если вдруг понадобится характеристика для поступления в институт, напиши, я обязательно вышлю, - сказал он мне.
- Спасибо, товарищ капитан, - ответил я.
Прозвучала команда «Отбой». Последний раз лег я в свою армейскую кровать. Долго не мог заснуть, лежал и вспоминал, как тяжело нам было первые полгода. Неужели действительно всё, не будет больше этих нарядов, подъемов, отбоев… Я понимал, что всё, служба закончена, завтра – домой, но никак не мог осознать всего этого и поверить в реальность происходящего.
Утром 18 апреля 1982 года нас подняли до подъема. Мы быстро оделись и построились в проходе у двери. Наши товарищи, остававшиеся здесь, встали и выглядывали из расположения, когда им разрешат проститься с нами. Наконец, дежурный по части скомандовал выходить на плац. Ребята подбежали, и мы простились с ними.
У входа в казарму нас ждали замполит и командиры рот. Последний раз мы построились на плацу. Все мы были в парадной форме, в фуражках, с полным набором солдатских значков. Замполит строго-настрого предупредил, что у нас в портфелях не должно быть предметов солдатского обмундирования: панам, ремней и т.д. Он сказал, что на Тюра-Таме будут проверять. Мы сели в автобус и, последний раз взглянув на свою казарму, поехали.
На Тюра-Таме собралось много отъезжающих домой со всех площадок космодрома. На пустыре нас построили, а потом под звуки «Прощанье славянки» мы строем отправились к поезду. Эшелон уже стоял у платформы. Нас распределили по вагонам, и поезд тронулся. Мы все прильнули к окнам. Слева поселок Тюра-Там, город Ленинск, вдали, километрах в четырех едва различимы очертания нашей казармы. Справа, на небольшой возвышенности направленные в небо огромные конусообразные антенны, дорога среди бескрайней песчаной пустыни, уходящая на север, к стартовым комплексам космодрома Байконур. Сочная весенняя зелень, местами пробившаяся сквозь серый песок, радовала глаз. Кое-где появляются острые, с зазубренными краями, листья тюльпанов. Недели через полторы вся эта пустынная местность будет покрыта желтым ковром распустившихся цветов. Мне вдруг вспомнился последний куплет солдатской песни «Прощанье с Байконуром»:
Улыбнись дружище, что сидишь понурый,
Посмотри на фермы ты в последний раз,
Навсегда прощайте, старты Байконура,
Место, где начало межпланетных трасс.
Прощай, космодром Байконур. Здесь, среди суровой, негостеприимной пустыни прошли почти два года нашей нелегкой жизни. Навсегда он останется в памяти, как место, где осталась частичка нашего сердца, место, где песок обильно полит нашим солдатским потом и даже каплями моей крови.
19 апреля, теплой весенней ночью, около полуночи, наш поезд остановился у перрона Челябинского вокзала. Мы вышли из вагона и пошли по переходному мосту к зданию вокзала. Вот и снова я в родном городе. На этот раз у меня не было такого сильного волнения, как тогда, когда я приезжал в отпуск. Простившись с ребятами, я побежал на остановку и запрыгнул в 3-й троллейбус. Народу было очень мало. Я доехал до завода ЧТЗ и пошел на автобусную остановку. Здесь народу было много. На заводе закончилась вторая смена, и толпы рабочих выходили из проходной. Подошел автобус, и я быстро запрыгнул в него. Люди с интересом поглядывали на меня. На своей остановке я вышел и пошел по темной улице, по тротуару, мимо пышных кустов сирени с распускающимися листьями. Весна в том году выдалась ранняя. Был уже час ночи, но в окнах многих домов мелькали яркие всполохи света работающих телевизоров. Я знал, что сейчас по телевизору идет хоккейный матч чемпионата мира, играют сборные СССР и Финляндии.
Вот мой двор. Я зашел в подъезд и как тогда, в отпуске, подумал, что мои родные сейчас не знают, что я уже здесь, за дверью. Папа наверняка смотрит хоккей. Я нажал кнопку звонка, потом нажал еще раз. Послышались шаги, открылась дверь, и вот я уже в крепких объятиях папы. Он, конечно же, смотрел хоккей. Мама, Марина и бабушка уже спали, но тут же вскочили и бросились ко мне. Вот я и дома, живой и здоровый. Всё, армейская служба осталась позади.