1
Залез на крышу, и оторопело смотрю на мир под ногами. Весь не видно, но и обозримой его части достаточно для обильной рвоты. Мир от этого грязнее не становится. Поднимаюсь выше, с натугой и скрипом миную стаю птиц, отплёвывая их пугливые испражнения, достигаю звёзд, но вдруг - их нет; они оказываются лишь обманом, как и всё, видимое с земли. А где земля? Она пылает, она горит красивыми разноцветными огоньками, от неё веет жаром. Так ведь это - ад, преисподняя, грешное пекло; неужели я был там? Но тогда это выглядело иначе. Закрываю глаза и всё быстрее и быстрее кручусь волчком, будто это чем-то может мне помочь. Внезапно распадаюсь на мириады маленьких частиц, превращаюсь в пыль, и двигаюсь во все стороны. И каждая из этих частиц с огромной радостью удаляется от остальных, облегчённо хохоча и ехидно сплёвывая через плечо. Милые, куда же вы? Ведь я ещё не позавтракал! А какое им дело, если даже псы не всегда возвращаются на свою блевотину. Я обречён. Спокойное отвращение к себе позволяет расслабиться. Но где я теперь? Везде. Меня можно увидеть и на Марсе, и на Плутоне, и на границе Вселенной, и даже за её пределами. Но там, за Вселенной, видеть меня никто не хочет и не может; я слишком стар для одних и слишком молод для других. Писк какой-то маленькой мышки в каком-то подвале где-то далеко оглушает меня, и барабанные перепонки лопаются, как мыльные пузыри от серного дыма. Что ж, эта серая мышь всего лишь отомстила мне за весь свой нечеловеческий род. Устало закрываю глаза, на месте которых уже вовсю властвует вечный вакуум, щелчками разгоняя запоздавшую пыль. Интересно, поймают ли американцы Бен Ладена? Кто такие американцы? И кто - Бен Ладен? В какое из сумасшедших мгновений они начали быть и перестали, вызвав секундную изжогу у личинки бестелесного червя с Альфа-Проксимы? Они гостеприимные, эти черви, никогда не отпустят без подарка, хотя бы им для этого и пришлось стать несколько теплее, чем обычно. Но удивительного в моих словах нет ничего. Просто вы не понимаете сейчас, насколько великим я стал, пока глаза ваши складывают буквы в слова, слова - во фразы; фразы принимают очертания смутных образов, чтоб тут же превратиться в отвращение ко всему происходящему. Жалею об одном: на той стороне не увижу лиц ваших; лишь бесформенные души, сиротливо съёжившиеся от осознания своей ничтожности, слепо тычутся друг в друга. Пора возвращаться, но куда?!? Проблема решается легко. Воображение создаёт тут же новый мир, с полным набором чудаков, мерзостей и серой скуки, и можно далее зевать лениво, вглядываясь в никуда и срывая неважную траву времени.
2
Никогда не был окулистом, не употреблял шерсть собачью в пищу и не пытался говорить о стенах лучше, чем они есть. Всё происходит внезапно, и крик расплавленной стали вдруг позволяет вспомнить о своих долгах перед обществом. Но возможность лежит в старом сундуке дряхлой бабки, обитающей на краю болота в пустыне Сахара. Не может быть? Повремените топить тараканов в старом чае, и вам откроет двери свои молчаливое уныние, приглашая совместно зажечь ритуальные свечи отчаянья. В моей истории нет ни вымысла, ни правды; срединная зыбкость оттолкнула и первого, и вторую, желая остаться девственно чистой и не содержащей в себе ничего стереотипного.
На дальней заставе я видел белую женщину, умолявшую меня спешить обратно, ибо мне надобно быть там, где всё и происходит, иначе цемент никогда не станет бетоном, а бетон не сможет гордо и целеустремлённо парить в невообразимой высоте, неторопливо закрывая собой все прорехи мироздания. В тот же момент я стал прежним, и тупо уставился на свои ноги посреди асфальтового океана. Деловито подбежавшие, привычными движениями подхватили моё тело, крепкими клешнями сжали локти, защемили шею и в миг опрокинули на пол. Главный, слегка медлительный и пугающе откровенный, что-то убедительно прорычал остальным. В руках толпы появились ярко иллюстрированные журналы о природе, и все, как по команде, углубились в их изучение. Тонкая струйка пота, вначале предательски проложившая кривую тропку между моих лопаток, теперь высохла и запахла бензином и миндалём. "Дайте и мне чтиво, подонки, я не хочу быть одиноким неучем!" - высоким голосом воззвал я к стоящим вокруг. Главный, сделав лениво шаг ко мне, неожиданно ткнул пальцем в мою шею и сказал: "На твоём месте я бы перестал гавкать почём зря, для тебя же стараемся; надо ж знать, как более аккуратно извлечь твой мозг, не запачкав волосы!" Ещё один, с огромной львиной гривой и абсолютно беззубый, что-то разгорячено зашептал Главному. "Даже если мы потерпим фиаско, у нас всё же останутся великолепные пуговицы его пальто!" - бормотал беззубый. Главный, досадливо поморщившись, движением руки отодвинул гривастого так неосторожно, что тот выронил доселе незамеченный мною топор. "Как быть!?! - подумал я, - ведь они - сумасшедшие!" Безупречных манер молодой человек в щегольском водолазном костюме вежливо протиснулся ко мне сквозь толпу, и на превосходном шведском языке убедительно попросил Главного предоставить меня его заботам. Главный, смахивая несуществующую слезу с рукава, величественно кивнул вновь подошедшему своей огромной головой. Резким движением рук молодой водолаз повернул мою голову набок, и с неподдельным интересом и восторгом склонился над правым ухом. "Знать бы, какой теперь день, - подумал я, - вдруг - священная суббота?" Внезапно и неизвестно откуда налетевший ледяной ветер поверг моих мучителей в страшный трепет. Побросав журналы, топоры, палочки для еды и альбомы с фотографиями, они в панике рассыпались по почерневшему асфальту. "Дуть с такой силой холодом весьма обременительно, но на это племя другие способы не действуют", - услышал я довольный голос возле левого уха. Приподняв голову, я внимательно посмотрел в глаза муравью, который приветливо и успокаивающе махал мне передними лапками. "Я узнал тебя, - сказал я, - двадцать четыре года назад, в конце августа, ты пробегал мимо по стволу дерева, с которого я рвал жердёлы!" "У тебя плохая память, - отвечал муравей, - и тебе нужно её тренировать. Тот, о котором ты говоришь - мой дядя, а я - его племянник, и семнадцать лет я в июле укусил тебя за спину и благополучно избежал хлопка твоей тяжёлой ладони!" Я устыдился своей ошибки, и бережно взяв муравья в руку, поместил его во внутренний карман уцелевшей рубашки. В этот момент я поднял глаза и увидел, что нахожусь в комнате в компании с одинаковыми людьми. Их было пятнадцать или чуть больше. Они сидели вдоль стен мирно, лишь изредка поднимая взгляд свой на синий потолок и горестно вздыхая. Молчание продолжалось сорок минут. "Где же невеста?" - раздался вдруг скрипучий голос высокого старика с честным и открытым лицом. "Если они собираются меня дразнить, - послышался тихий шёпот муравья из кармана, - то я за себя не отвечаю!" "Что задело тебя, маленький?" - прошептал в ответ я, наклонившись губами к карману. "История невесёлая, но тебе я расскажу её. Однажды бурные воды реки под названием "Совиный ручей" выбросили на берег труп молодой ещё женщины в свадебном наряде. По обычаю живущего там народа, в нагрудном кармашке невесты лежал чёрствый кусочек хлеба. За время плавания хлеб размок, и представлял для меня, тогда ещё совсем зелёного юнца, настоящий соблазн. Не удержавшись, я залез в этот злополучный карман и приступил к обильной трапезе. Превосходный вкус размокшего хлеба так вскружил мне голову, что я напрочь забыл о времени, да и обо всём вокруг. И наконец, когда я насытился, то быстро выяснил, что невесту мою, по обычаю живущего там народа, похоронили на болоте, на глубине четырёх метров. Девять лет пришлось мне провести под огромной толщей слизи, воды и всякого мусора, пока не удалось, наконец, сторговаться с одной пиявкой (дай Бог ей здоровья) за шестнадцать килограммов мёда, и она вытащила меня из плена, и я увидел свет. Мои друзья, не чаявшие уже когда-нибудь увидеть меня, обрадовались весьма; однако, в силу своей легкомысленности, дали мне обидное прозвище "невеста". С тех пор, слыша это слово, я каждый раз мысленно погружаюсь в болотный мрак и испытываю настоящий ужас от таких воспоминаний.
3
Рассказ муравья приободрил меня. Мне даже перестало казаться смешным и нелепым то, что я ещё жив. Пинком ноги я разрушил тесную комнату с этими молчаливыми людьми и, озираясь плотоядно, взлетел над бирюзовыми глыбами льда, покорно поникшими под лучами неумолимого солнца. Изумлённые моим полётом, черноволосые пигмеи внизу суетливо возводили зиккураты; видимо, не желая более довольствоваться одним языком. "Чёрный час не наступит, и прекратятся трансляции утоления жажды гнева, если ты будешь так своевольно поступать с мировым порядком!" - донёсся до меня плавающий голос честного человека, считающего себя лжецом. Я улыбнулся в ответ и бросил вниз слово, предназначенное лишь ему. Муравей ёрзал в кармане крайне неодобрительно, не успев, очевидно, остыть от нанесённой ему обиды. Я перегнал ветер, чтобы последний не смог помешать мне достигнуть моей цели. Бледная рожа невообразимой ширины вдруг предстала предо мной, закрывая собою полнеба. Растянув губастый рот, сквозь зубы нехотя процедила: "Долетался? Теперь уж наверняка будешь иметь дело с Настоящими Ублюдками; а они, да будет тебе известно, даже из песка извлекут кровь и заставят её танцевать ламбаду! Рули вниз!" "Бред какой, - подумал я, - они же тяжёлые, и небо не для них!" Как паспорт из кармана, извлёк я своего муравья, и поднёс прямо к лукавым глазам необъятной рожи. Она незамедлительно исчезла, даже не оставив запаха после себя. " Об одном прошу тебя, - пробасил муравей, - не упусти меня вниз, я с детства боюсь высоты" "Тебе уже никогда не упасть, невеста!" - весело крикнул я и опустил поражённого муравья в надёжный карман. Притаившийся мир готовил новую каверзу. Передо мной внезапно возникла такая бурная и полноводная река, какой доселе я никогда не видел. Берега наблюдать визуально не мог; лишь по наличию течения догадался, что это - река. Но вода на вкус оказалась солёной. Это были материнские слёзы мира. Неясный, приглушённый плач иногда перекрывался громким воплем отчаянья матери, теряющей навсегда своего ребёнка. И вновь затихал, уносимый неумолимым потоком. "Не утону ли я в этой реке?" - подумал я. Но неукротимый огонь настойчивости заглушил во мне сомнения, и, закрыв глаза, я нырнул в эту солёную воду, стараясь не раствориться в ней. И тогда исчезло всё; лишь отрезок просёлочной дороги метров в двадцать, с растущей по обочинам пыльной травой. Я удовлетворённо вдохнул эту пыль и превратился в одну маленькую, дрожащую травинку на обочине дороги. Успокоение и мир внутри не смог бы описать, даже вобрав в себя всё литературное наследие Земли, хотя бы и прихватив кое-что сверх того. Мимо меня бежали собаки, брели молчаливые крестьяне, шли шумные бабы, озорные дети; гремели деревянные повозки; ночью, крадучись и, озираясь, проходили лихие люди; летели птицы, бабочки, стрекозы; скакали зайцы... Этот маленький кусочек мира был ничуть не меньше мира всего, отражая в капле всё разнообразие целого. Лишь косаря боялся я, косившего траву у дороги для своей скотины. Но я был таким маленьким, что страшная и острая коса каждый раз с шорохом проносилась у меня над головой, срезая лишь ту траву, которая жаждала быть выше остальной и бездумно тянулась ввысь. Так я простоял у дороги девяносто шесть лет. Только вспомнив про злосчастного муравья, томящегося где-то в кармане внутри меня, я спохватился, и с сожалением покинул столь милое сердцу обиталище.
4
Звон оркестра, играющего тушь, весёлые, жизнерадостные и насквозь сладкие лица приветственно кивали мне, как старому доброму знакомому, хотя это были для меня новые люди, абсолютно незнакомые и неведанные. "Что вы хотите от меня? - перекрикивая шум, спросил я их, - ведь не можете же вы улыбаться мне без причины, без тайного смысла; вы ожидаете от меня какой-то выгоды, пользы, но я пока ещё не вижу, чем смогу удовлетворить ваши надежды!" Мои слова повергли этих жизнерадостных людей в буйное веселье. Вверх полетели шапки, платки; какая-то пятилетняя девочка, сидя на плечах отца или матери, швырнула неловко флажок в мою сторону. Загадочность ситуации прояснил мальчик, горько плачущий нелепо на фоне всеобщей радости и ликования. Он поманил меня пальцем, и я, наклонившись и ободряюще похлопав его по плечу, спросил: "А ты, мальчуган; отчего твои слёзы? Разве не видишь, какой праздник сегодня? Кстати, подскажи: что за событие хорошее, чтоб и мне присоединиться к этим милым людям в их радости?" "Вас сегодня, в двенадцать часов, сожгут на костре, и у нас снова всё станет хорошо. Хороший урожай, отступит чума, люди перестанут умирать и будут жить вечно!" Мне вдруг защемило сердце и защипало в горле. "Так вот, оказывается, причина такого веселья! Эти добрые люди собираются меня сжечь! Мне, в принципе, не привыкать к таким вещам; но я безмерно рад, что среди этой вакханалии нашёлся один человек (а это - ты!), которого ужаснула такая всеобщая чудовищность, и который даже плачет от отчаянья и жалости к другому человеку!" Мальчик поднял на меня заплаканные глаза и сказал: "Не знаю, что такое вакханалия, чудовищность и жалость; я не слышал раньше таких мудрёных слов, но я плачу потому, что в одиннадцать часов мне нужно быть дома и качать свою новорожденную сестрёнку, а папа с мамой смогут наслаждаться таким интересным зрелищем! А мне так хотелось посмотреть, как живой человек горит на костре!" Тут мальчик, не удержавши своего горя, вновь залился слезами. "Ну вас всех к чёрту, - подумал я, - даже травинки не сжигают себе подобных, пиявки помогают муравьям (хотя и небезвозмездно), а этот гадкий род человеческий...Страха, впрочем, не было; после пережитого уверенность в том, что конца быть не может, позволила спокойно размышлять над ситуацией. Решив заранее не ломать трагедию, поучаствовав в ней до финала, я подчинился толпе и дал ей возможность отвести меня на центральную площадь. "А может, и правильно будет дать им себя сжечь? - размышлял я, - мне вреда никакого, ну а им... Так ведь и пользы, знаю, это не принесёт. Хотя, на какое-то время, они получат успокоение... Хвороста много, но дров почти не видно. Не возьмётся. Хворост быстро вспыхнет, опалив мою кожу и волосы, но так же быстро и погаснет, не дав мне как следует разгореться. Не будет того эффекта. Хотя, впрочем, меня это не касается: они меня будут жечь или я их?" Я сердито пожал плечами, и при помощи нескольких рук, спотыкаясь на куче хвороста, прильнул к основательному столбу. Двое юрких начали вкруговую обматывать меня верёвкой. "Лучше проволокой, так надёжнее!" - подсказал я палачам. "Чем?" - переглянулись двое, на секунду остановившись и посмотрев на меня. Я покачал головой и отвернулся. В толпе, бушующей радостно, я увидел лицо того мальчишки, который грустно махнул на прощание рукой и побрёл качать сестрёнку. "Ещё час здесь висеть, - подумал я, - наверное, будут зачитывать список пожеланий и требований, которые я, гонец, вынужден буду передать в высшую канцелярию. И не подумаю." Внезапно над площадью наступила тишина. Толпа, колыхаясь посередине, медленно пропускала кого-то, двигавшегося упорно к будущему костру. Вглядевшись, я не поверил своим глазам: отдуваясь от напряжения, ко мне вышел беззубый с львиной гривой. Строго посмотрев на меня, и зачем-то поворошив хворост, он обернулся к толпе и сказал: "Главный поручил мне обеспечить порядок и правильность происходящего. Слушайте все! Вы должны запомнить этот день навсегда, подробно передав события эти тем, кого сегодня здесь нет, и наказать им, чтобы они передали также всё и своим детям и внукам! Этот день - день радости и окончания всех наших проблем! Абсолютно всех! Сейчас вы не можете полностью осознать важность происходящего, но со временем сполна оцените нынешние наши действия и не раз ещё с восхищением вспомните о той мудрости, которая ведёт всегда нас к счастью! Главный сказал: этот человек, который сейчас перед вами на костре, самый достойный и самый счастливый из всех нас! Никто из вас, стоящих здесь, не сможет сказать про себя, что он способен осчастливить весь наш народ. Но этот человек, - он с полным правом может произнести слова эти, и это будет правдой! Заглядывая в будущее, скажу: его именем вы назовёте многое, если не всё, и это будет справедливо. Ведь уходя сам, он даёт всем нам возможность быть счастливыми, а мы (как известно всем) - люди не только справедливые и добрые, но и благодарные. Сейчас он произнесёт напутствие всем нам, а мы внимательно послушаем человека, добровольно приносящего себя в жертву ради общего счастья. Прошу!" - с этими словами беззубый полуобернулся ко мне и почтительно склонил голову в ожидании. "Пора звать на помощь муравья, или нет?" - подумал я, тревожно наблюдая за палачами, которые, скучая с зажжёнными факелами в непосредственной близости от хвороста, баловались, тыча горящей паклей в особо выпиравших зрителей первого ряда. Но толпа, всё так же тихо и напряжённо ожидавшая моих слов, столь умилила меня, что я решил не обманывать их ожиданий и блеснуть какой-нибудь патетикой, соответствующей важности момента. "Друзья! Я не знаю ни одного из вас, кроме этого беззубого, да грустного малыша, уже покинувшего ваши достойные ряды, чтобы заняться делом неинтересным и банальным. Но я верю, что все вы мечтаете избавиться от проблем, которых, по вашему мнению, слишком много. Вам всем хочется тихого, спокойного счастья; даже не самого счастья, а просто отсутствия несчастья, которое уже само по себе - благо. Вы перепробовали массу способов для того, чтобы изменить жизнь свою в лучшую сторону, но все они не принесли ощутимого результата; а если что-то и улучшалось в жизни, то не имело долговечности и стабильности. Я вижу много нарядных людей. Ведь завтра - да нет, уже сегодня, через час, эта нарядность перестанет быть неуместной, и станет вполне оправданной и обычной. Важность для вас моей смерти велика. А я? Что будет со мной? Что-нибудь будет, думаете вы. Вы правы. Мне до невозможности приятно (хотя я и не верю в это) ощущать себя спасителем и благодетелем стольких людей, даже пальцем о палец не ударив. Я шёл к этому костру тысячу лет, преодолевая все препятствия с поистине исполинским мужеством, сметая барьеры неведомых вам тёмных сил, вырастая до бесконечности и уменьшаясь до неё же, принимая различные облики и вкушая разнообразные ощущения на любой вкус. И вот, наконец, цель - передо мной; и эти достойные люди с факелами вскоре помогут мне пересечь вожделенную черту, отделяющую меня от вечности!" "Хватит трепаться, - раздался шёпот в голове, - что за блажь произносить торжественные речи перед мёртвыми?!" Как - мёртвыми? Они живые!" "Не говори ерунды. Моргни, и пустота снова окружит тебя. Пора бы уж научиться отличать живое от мёртвого, реальное от иллюзорного! Иначе рискуешь впасть в неподвижность своего воображения и стать самому нереальностью!" Прикрыв глаза на секунду, по совету неведомого, я действительно убрал весь антураж, будто его и не было. "Давай лучше сыграем в нарды; у тебя будет прекрасный соперник, а на кон поставим голову так преследующего тебя по пятам Главного. Ты выиграешь, избавишься от этого фантома, и займёшься действительно полезным делом." "Но если я не выиграю, что будет тогда?" "Тогда ты сам превратишься в Главного; но я этого тебе очень не желаю. Так что ты уж постарайся." Я молча кивнул и тут же оказался в просторной светлой комнате, вся мебель которой состояла из двух резных кресел, такого же резного столика, на котором лежали нарды и дымились две чашечки арабского кофе, распространяя вокруг изумительный аромат. Одно кресло было занято сурового вида мужчиной в чалме и с густой бородой, безразлично скользнувшего по мне взглядом и с достоинством указавшего на свободное кресло. С наслаждением опустившись в мягкое кресло и пригубив божественный напиток, я с надеждой спросил у незнакомца: "А нет ли у вас здесь закурить?" Он, улыбнувшись, кивнул на пачку сигарет, внезапно появившуюся возле чашки. Я закурил и сказал: "Вот, наконец, я и в раю!" "Может быть, - неопределённо пожал плечами бородач, - но всё же придётся сыграть. Увы, но результат будет иметь для тебя значение!" Я на секунду задумался. "А можно тогда сперва докурить и допить кофе, чтобы растянуть блаженство?" "Ты можешь наслаждаться сколько пожелаешь; недостатка в наслаждениях у тебя не будет. Но помни: ты ещё не сыграл, и наслаждение твоё не превратилось в вечность. А пока будет так - не мучительно ли для тебя откладывать партию зная, что она неминуемо предстоит и результат ещё не известен? Впрочем, думай сам. Когда решишься поставить точки над i, просто брось зари, и мы начнём игру." С этими словами собеседник мой поднялся из кресла и, зайдя мне за спину, исчез.
5
Было о чём подумать; тем более что никто не торопил меня. Если мне сейчас хорошо и комфортно, и такое положение будет сохраняться столько времени, сколько я пожелаю, то не правильно ли будет оставить всё, как есть, на никем не определённый срок? Правда, собеседник мой недавний и будущий соперник сказал, что это всё же не вечность. Но какая тогда разница между вечностью и невечностью, если только я сам могу назначать конечное время неопределённости? Успокоив себя таким образом, я с головой окунулся в беззаботную жизнь, полную любых наслаждений. По велению мысли моей являлись самые красивые женщины, готовые для меня на всё и выполнявшие любые мои желания и прихоти, ничему не удивляясь при этом и ничего не требуя взамен, счастливые искренне только самой возможностью доставить мне удовольствие. Я собирал восхищённые толпы благодарных слушателей, с восторгом внимающих мне и громко выражающих своё неподдельное изумление моей гениальностью и мудростью. Я заставлял их захлёбываясь кричать обо мне на всех углах, сам скромно стоя под тенью какого-нибудь дерева и наслаждаясь славой. Я вспомнил всех своих врагов и обидчиков, и явил их пред собою, олицетворяя неописуемую власть и силу. Я заставил их униженно ползать у своих ног, орошая землю вокруг меня слезами раскаянья, отчаянья и страха. Я накрыл огромный стол, обильный всевозможными угощениями, и позвал в гости Платона, Сократа, Лао-Цзы, Диогена, апостола Павла, Эразма Роттердамского, Иеронима, Вольтера, Канта, Ницше, Льва Толстого и, для потехи, - Карла Маркса. Вместе мы провели две недели увлекательнейшего общения. Я узнал очень много интересного и полезного для души и разума, в ответ рассказав этим достойным людям, как ныне воспринимаются их мысли в мире. У некоторых из них мой рассказ вызвал гнев, у других - приступы бурного веселья. В конце концов, прогнав мыслителей, я завалился спать, наверстав своё и поэксплуатировав Морфея за все годы недосыпания по разнообразным причинам, за ночные бдения по долгу и по собственной прихоти, вынужденно и добровольно. Взбодрившись, я посетил все места в этом мире, которых не видел никогда, но мечтал увидеть всегда. Я кормил птиц хлебом, сидя на ступенях пирамиды Хеопса, дразнил крокодилов Нила; во влажных джунглях Вьетнама ловил диковинную рыбу из Меконга; закутавшись во что-то мягкое и тёплое по самые уши, ковырял податливый снег Антарктиды; пару раз обошёл вокруг Тадж-Махала, который оказался красивее и больше, нежели чем на самых красочных иллюстрациях; заглядывал в жертвенные колодцы инков в Америке, пытаясь взглядом проникнуть вглубь багровой от падающих листьев воды; обозрел всю готику католической Европы, восхищаясь сочетанием величественной архитектуры и органной музыки, волшебным образом превращающим человека в незримую песчинку мироздания; пересёк с бедуинами Аравийскую пустыню, своей унылостью и однообразностью весьма способствующую самосозерцанию; раздевшись догола, танцевал вокруг костра ритуальный танец африканских племён, позавидовав простоте жизни этих людей и отсутствию предрассудков, насаждаемых цивилизацией. Вернувшись в ту самую, просторную и светлую комнату, я заставил память свою напряжённо поработать в поисках упущенных мной наслаждений. Вспомнив забытое, я насладился сполна и этим. Откинувшись в мягкое кресло и закурив, я захотел узнать, сколько же времени прошло с тех пор, как начал я насыщаться своими наслаждениями. На стене напротив услужливо появилась надпись: "350. 288. 640 секунд наслаждения". "А поточнее" - проворчал я, несколько ошеломлённый этой величиной. Первая надпись исчезла, уступив место второй: "243. 256 дней наслаждения". "Мне бы перевести всё это в годы!" - просительно сказал я вслух. Стена очистилась, и на ней медленно проступила третья надпись: "666 лет наслаждения". "Какое-то нехорошее число" - пробормотал я, вглядываясь в три дрожащие цифры на стене. "А никто больше 666 лет у нас не наслаждается!" - раздался торжественный голос ниоткуда. " Мне это всё совсем не нравится, - подумал я, - пора, наверное, играть партию, иначе тревогу за будущее не прогонишь, особенно с такими числами". Я придвинулся к столику с нардами и взял в руку два изумрудных кубика. Немного покачав в руке, я решительно бросил их на доску. Тут же возник напротив бородач в чалме, и кивнул мне, будто мы не виделись минут десять-пятнадцать. "Итак, ты начал?!" - полувопросительно, полуутвердительно сказал он. "Да, - ответил я, - и намерен выиграть эту партию, как и всегда раньше!" Однако оптимизм мой очень быстро улетучился, и посредине партии я понял, что меня, очевидно, ожидает марс. Не завершив игру, бородач поднялся со своего кресла и, по-видимому, собрался уйти. "Постой, ведь партия ещё не закончена!" - попытался я остановить незнакомца. "Чудо не произойдёт. Ты проиграл, и сам это видишь. Если бы у тебя была хоть капля надежды, то я продолжил бы игру. Но ты сам в душе признал проигрыш, а потому дальше комедию ломать ни к чему. Прощай."
6
Человек с ясными глазами, излучающими спокойствие и умиротворённость, обращается ко мне: " Иуда, брат мой, я знаю, как ты занят последние дни. Скоро Пасха, и в это время твой ящик с деньгами надолго не закрывается. Но сегодня приходил человек от Никодима и передал, что первосвященники приглашают к себе нашего казначея. А так, как казначей наш - ты, то тебе придётся к ним сходить. Речь, вроде бы, идёт о каких-то пожертвованиях; услышав, что мы собираемся идти к прокажённым, чтоб и они могли вкушать пасху, фарисеи хотят внести и свою лепту в это доброе дело, но тайно; очевидно, под влиянием Никодима, - честного человека, хотя и заблуждающегося часто. Знаю, что хитрые лисы никогда не делают добро, если оно не может принести им какой-нибудь выгоды, но быть безответными к их призыву мы не должны, даже предполагая подвох с их стороны. Сходи, друг, к первосвященникам, и выясни подробнее, что хотят эти люди". " Хорошо, Иешуа, я тут же и отправлюсь к ним, хотя мне это и неприятно. С этими книжниками никогда не знаешь, как дело обернётся. Говорят много, распаляются от своих слов, а виноватым в своём гневе всегда делают другого". Я кивнул Иешуа и вышел на улицу. Ящик с пожертвованиями всегда со мной; ремни, опоясывающие его, я надеваю обычно через голову крест-накрест, становясь с кассой одним целым. После того случая, когда по виду ничем не примечательный человек на улице вырвал ящик у меня из рук, я принял меры, чтобы этого больше не произошло. Правда, разбойники могут просто убить меня, спокойно срезав ремни острым ножом, ведь жизнь человека для них стоит лишь столько, сколько они найдут на нём. Но я теперь спокоен, с тех пор, как меня везде сопровождает мой друг, Симон Кананит. Вид у него - устрашающий, и лихие люди, понимающие только язык силы, обходят нас стороной. Симон - человек хороший, беззаветно преданный Учителю; правда, иногда его приходится сдерживать от чрезмерных проявлений фанатизма. Когда Господь говорил на горе о том, что не нужно в ответ на зло производить насилие, Симон стоял рядом, лицо его светилось любовью и благоговением, но я руку дам на отсечение за то, что если Иешуа будет угрожать какая-то опасность, Кананит без раздумий пустит в ход свой кривой нож - острый, как бритва. Иешуа знает это, и если предстоит встреча с фарисеями и книжниками, которая может закончиться по-разному, Учитель посылает Симона с каким-нибудь поручением, чтобы последний не соблазнялся страшным грехом. Однажды в Ершаламе мы вошли в храм, и Учитель возмутился царившим там базарным шумом, мычанием и блеяньем продаваемых для жертвы животных, алчным блеском глаз денежных менял, имеющих свою выгоду от обмена. Иешуа смахнул деньги с их столов, а сами столы перевернул, чем вызвал немалое возмущение обменщиков. Когда шестеро из них с угрожающим видом двинулись на Учителя, перед ними встал Симон; и что сильнее сверкало в тот момент - белозубая улыбка Кананита, или его страшный нож - не знаю, но менялы рассыпались вслед своим монетам, потеряв желание наказать наглого незнакомца. Но я немного отвлёкся. Мы с Симоном, быстро пройдя по узким улицам города, подошли к дому Каиафы. Зная, что Кананит просто на дух не переносит фарисейскую братию, я не сомневался, что
он останется на улице ожидать меня. Всё же я предложил Симону войти. Он улыбнулся мне, и, отвернувшись, махнул рукой. Раб первосвященника провёл меня по тёмному коридору в длинную узкую комнату, устеленную красивым пёстрым ковром. Каиафа и другие начальствующие о чём-то громко спорили. "Вот ведь неугомонное племя, - подумал я, - они никогда не могут обходиться спокойно, без перебранок!" При моём появлении они замолчали и повернулись ко мне. "Ты - казначей Иешуа?" - спросил Каиафа. Я молча кивнул на ящик перед собой, подтверждая его предположение. "Ты - израильтянин?" - последовал второй вопрос. "Мой родной город - Кариот" - скромно ответил я, рассеяно оглядывая комнату. Среди присутствующих я не увидел Никодима, что показалось мне странным: ведь именно он посылал человека с просьбой придти. Каиафа вновь заговорил: "Впереди - Пасха, и по обыкновению, этот праздник встречается радостно и благоговейно всеми сынами Израиля. Бог наш вывел народ из плена Египетского, освободил наших предков от непосильного ига и бремени, многими чудесами подтвердив обетования, данные раньше. В этот день народ, избранный Богом единым, воочию показывает и своё единство, и сплочённость во всём. Разногласия и раздоры не способствуют единению людей, и мы всеми силами стремимся не допустить разобщения народа, особенно в дни Пасхи. Твой Учитель, однако, считает иначе, сея смуту и устраивая ненужные дискуссии и споры по закону. Но на это - суд Божий, и мы не хотим присваивать себе самонадеянно право окончательных суждений. Бог видит всё, а мы - лишь орудия в Его руках, безгласные и ничтожные слуги. Поэтому оставим сейчас ненужные разговоры, и обсудим более важные вопросы. До нас дошли слухи, что Иешуа собирается помочь несчастным грешникам, наказанным за грехи отцов страшной болезнью, встретить праздник Пасхи. Это дело - Богоугодное, хотя и в чём-то вступает в противоречие с законом, заповеданным нам Моисеем. Мы (как ты, наверное, понимаешь) не должны, в силу своего положения стоящих на страже закона Божьего, нарушать его хоть каким-то образом. Однако, по мнению некоторых из нас, нам следует принять в этом деле хотя бы небольшое участие. Мы дадим денег; немного, конечно, но наши возможности весьма скромны; благословенные времена царя Соломона отдалились от нас годами разрушений, разорений и уныния, но не сумма ведь главное! Вот тридцать сребреников, возьми их в свой ящик, и употребите деньги по своему усмотрению, на дело добра и милосердия! Теперь ещё кое-что. Пора бы нам уже придти с твоим учителем праведности Иешуа к согласию. И Пасха - лучшее время для этого. Мы все очень много наслышаны о чудесах, творимых Иешуа, а некоторые даже были очевидцами этих знамений. Такие дела простой человек не может творить сам от себя. Есть и меж нами разногласия, чьей силой твой друг совершает эти чудеса, но они - добрые: исцеление, воскрешение, насыщение голодных. И если Иешуа - человек от Бога, то мы должны оказать ему, как великому пророку, свою поддержку и помощь. Вы переходите со своим учителем с места на место; и мы не можем знать, где вы находитесь в данный момент. Иначе мы уже давно обязательно бы встретились по-дружески с Иешуа и сломали существующие между нами непонимание и напряжённость. Отведи нас к учителю, и ты сделаешь не только доброе дело для нас, но и для него; и даже, возможно, для всего народа Израильского. Уже много лет Бог не посылает нам Своих пророков, что сильно удручает наши сердца. И мы будем несказанно рады узреть в лице Иешуа истинного пророка, человека от Бога, передающего нам Его волю!" Каиафа торжественно поднял руки ладонями вверх, как бы тем самым показывая всем и Богу чистоту своих помыслов и стремление к правде. Я знал, что хитрее фарисеев нет никого на земле, а первосвященники - хитрейшие из фарисеев. Но, с другой стороны, Никодим рассказывал, что не один он в Синедрионе высказывал сомнения в правильности позиции по отношению к Иешуа, как к самозванцу и лжецу. И эти сомнения могли бы рассеяться окончательно, если бы первосвященник со своими людьми внимательнее выслушали Учителя. Это было бы просто здорово: вместо гонений - признание, вместо препонов - помощь и поддержка. Конечно, я не собирался предпринимать ничего, не посоветовавшись с Учителем: ведь Он - мудрый, и знает, как правильнее поступить в любой ситуации. Поэтому я сказал Каиафе: "Лично мне хочется, чтобы вы нашли общий язык с Иешуа. Сам я знаю, что Он - от Бога, и желал бы, чтобы и все смогли убедиться в этом. Я спрошу Учителя, может ли Он встретиться с вами и поговорить". Вдруг один из присутствующих гневно перебил меня: "Безумный! С тобой сейчас говорит первосвященник Израильский! И твой учитель, как ты называешь его, должен быть бесконечно рад такой возможности - объяснить своё учение мудрейшим из народа!" Каиафа успокаивающе поднял руку и сказал: "Умерь свой пыл, Гирсон! К чему невоздержанность и эмоции? Возможно, ты неправ, и Иешуа - великий пророк, заслуживающий самого большого уважения и внимания. Как зовут тебя, казначей?" "Иуда" - ответил я. "Иди сейчас, Иуда, поговори с учителем, расскажи ему о наших самых лучших намерениях и стремлении нашем к истине. Обсудите предложение наше, и если Иешуа согласен, то приходи в любое время сюда, и мы вместе пойдём к учителю твоему". Улыбнувшись устало, Каиафа жестом подозвал раба и приказал ему проводить меня на улицу.
7
Со смятённым сердцем вышел я из дома первосвященника. Симон вопросительно посмотрел на меня, увидев на лице моём озабоченность.
- Получил от фарисеев деньги, - сказал я другу.
- Хорошо, что ящик не отобрали, - проворчал Симон, глядя внимательно по сторонам.
- Теперь поспешим назад, к Учителю; есть кое-что важное, что надо ему сказать!
Мы проделали обратный путь молча. Симон вообще неразговорчивый человек, а я всю дорогу обдумывал предложение Каиафы. Деньги, данные первосвященником, несмотря на ничтожность суммы, говорили о многом. Это могло означать шаг навстречу, сделанный фарисеями. И хотя в истории нашего народа пророки, чаще всего, были ненавидимы властями, и их безжалостно преследовали и даже убивали, но всё же иногда их голос пробивался сквозь тьму невежества, и они обретали славу людей Божьих. Я знаю Иешуа так хорошо, как никто другой; а поэтому не сомневаюсь, что тот, кто захочет узнать истину от Учителя - узнает её. Так размышляя, я вошёл в дом, временное наше пристанище, и поспешил к Иешуа. Учитель был один, что случалось крайне редко. Последнее время он был более задумчив, чем обычно. Грусть наложила отпечаток на его светлое лицо. Порою нам всем казалось (и мы между собою даже говорили об этом), что Иешуа просто устал от постоянного, нескончаемого общения с самыми разными людьми. Мы хотели ему помочь, но как? Единственное, что мы решили, так это, по возможности, оградить его от назойливости людской, да и самим не тревожить любимого Учителя по всякому поводу. Но он, казалось, будто бы догадался о наших планах и, как никогда настойчиво, искал общения с людьми. И это общение преображало его. Грусть уступала место улыбке; он становился оживлённым, вникая в самые незначительные, как нам казалось, проблемы простых людей. И он говорил. Говорил так, что слушающие его испытывали в тот момент чувство, будто бы из их ушей вытащили вату, торчавшую там на протяжении всей жизни; с их глаз сняли полупрозрачную, мутную пелену, и всё вокруг становилось ясным, светлым и близким. Люди с удивлением оглядывались вокруг себя, будто впервые видя мир, в котором они жили многие годы. Не знаю: как те, кто придёт после нас, смогут понять истину, не услышав Учителя. Никто не передаст того, что говорил Иешуа. Правда, он сам сказал, что никогда не покинет того, кто верит в него, но мне трудно представить себе это.
Иешуа поднял глаза и, увидев меня, пригласил жестом присесть рядом. "Для чего фарисеи приглашали тебя, Иуда?" - спросил он. "Каиафа дал мне тридцать сребреников на благие дела. А ещё он хочет видеть тебя. Они решили, в честь праздника Пасхи и ради справедливости, выяснить, наконец, окончательно, пророк ты от Бога или..." - тут я запнулся, не желая говорить грубость в адрес Учителя, даже передавая чужие слова. "Или я - лжец?" - с грустной улыбкой закончил Иешуа. "Да, Учитель, именно так они и сказали!" " Разве мало я сделал попыток образумить этих несчастных людей? Даже камни смягчились бы, будь мои слова обращены к ним, но у лицемеров сердца - твёрже любого камня, и эту твёрдость придаёт им их хозяин и повелитель - князь мира сего. Впрочем, это я говорю лишь в назидание тебе, чтоб не отчаивался ты, когда слушающие тебя не слышат ни одного твоего слова, смотрящие на тебя во все глаза видят лишь пустоту перед собой, а душа неуязвима для стрел истины. Когда меня зовут, я всегда иду, ибо призывающий достоин получить возможность спасения. Когда они хотят видеть меня, Иуда?" "Тебе не нужно, Учитель, идти к ним; Каиафа, желая показать благорасположенность и уважение, готов направить делегацию к тебе, а меня просил быть их проводником". "А как сам ты считаешь, брат мой? Увидел ли ты действительно искреннее желание первосвященника и его слуг перестать противиться Богу и принять меня, и выслушать сердцем открытым?" "Про слуг его ничего не скажу; но Каиафа, по моему мнению, не лукавит. Ведь на самом деле (и Никодим говорил об этом) в Синедрионе никогда и не было единства по поводу отношения к тебе, Учитель. Кажется, наконец, разум их просветлился, и они уже начинают доказывать это своими поступками. Вот, дали немного денег, а это - вещь неслыханная..." "Тридцать серебренников... - грустно улыбнулся Иешуа, - действительно, ничтожная сумма; но как важны эти деньги, ты даже не представляешь сейчас, Иуда!" " Так, значит, и ты, Учитель, считаешь, что первосвященник на самом деле ищет примирения? Ты - мудр, и мысль твоя - светла, и видишь ты дальше, чем любой из нас. И чем для тебя может быть мой совет, ведь я - простой человек, и могу ошибаться!" "Боль моя за тебя, Иуда, бездонна. Ты дорог мне, и оттого сердце моё обливается кровью. Я доверяю тебе более, нежели другим, и ты вполне заслуживаешь этого. Помнишь: когда стали, по сердечной расположенности, приносить пожертвования для бедных, и потребовалось выбрать человека, ведущего дела нашей маленькой казны, Матфей предлагал поручить это ему, как хорошо знающему счёт деньгам. Но я поручил попечение казны тебе, и ни разу с тех пор не пожалел об этом. Поэтому, как видишь, я доверяю тебе и в суждениях, и мне важно, что ты думаешь о будущей встрече." "Учитель! Я хочу славы твоей, как сына Божьего! И думаю, что эта заслуженная слава наступит, наконец, если я приведу этих священников к тебе." " Что ж, пусть будет так, Иуда. Завтра - Пасха, мы соберёмся за праздничным столом, а после я скажу тебе, чтоб ты сходил за фарисеями."
8
Я вышел от Учителя успокоенный. Возможно, завтра уже наступит долгожданный момент примирения, и Иешуа будет признан всеми, как Царь Иудейский. Быстрее бы настал этот день! С такими мыслями я лёг спать. Ночь была душная, и эта духота долго давила на меня и не давала уснуть. Однако рано поутру я уже был на ногах. Купив у торговцев хлеб и вино для Пасхального ужина, мы с Симоном Кананитом и Андреем Рыбаком поспешили за пределы города, где на расстоянии получаса ходьбы жили больные проказой. Отдав угощение и восхвалив Бога, мы вернулись в город. За приготовлениями к Пасхе день пролетел незаметно. Наступал праздничный вечер. В большой светлой комнате, устланной ткаными коврами, собрались все. Учитель разделил хлеб и вино, сказав при этом: "Отныне будете есть этот хлеб и пить это вино, вспоминая не выход Моисея с народом из Египта, но жертву за грех во спасение мира! Сегодня праздник; но не такой, о котором думаете; праздник больший, важный для всех живущих ныне, умерших и не родившихся ещё! Как думаешь, Иуда?" "Да, Учитель!" - ответил я восторженно. Все удивлённо посмотрели на Иешуа, а затем и на меня. "Сегодня для всех вас, - продолжал Учитель, - большое испытание; и вы, поддавшись соблазну, оставите меня одного. Так произойдёт; но пусть отчаянье и уныние не наполняют ваши сердца; покинув вас на время, я возвращусь навсегда к вам, и не оставлю одних, без помощи, перед лицом дьявола!" Пётр, как всегда импульсивный, вскочил и, прижав обе руки к своей груди, сказал: "Учитель мой! Пусть хоть весь мир отвернётся от тебя, но я останусь рядом и не поддамся никогда и ни за что никаким соблазнам!" Иешуа с печалью посмотрел на Кифу: "Я знаю, Симон, твою любовь и преданность; но человек не может пройти свой жизненный путь без падений; важнее, как быстро человек встаёт на ноги. Я дам вам и силу и уверенность и крепость, и вы оправитесь от всех недугов!" Мы подавленно молчали. Я не понимал всего, что сказал сейчас Учитель, но как всегда, верил его словам безгранично; у меня было достаточно времени, чтобы убедиться: всё, что говорил Иешуа - истина. Учитель посмотрел на меня и сказал: "Иуда, что должен ты сделать, сделай сейчас!" Я поднялся и быстро вышел из дома. Улицы были пустынны; огромное и бездонное небо с тысячами звёзд величаво возвышалось над ночным городом. Я был без казны, а поэтому поспешил к Каиафе один, без своего друга Симона. Вскоре я уже стучал в дверь дома первосвященника. Меня провели в ту же комнату, в которой и состоялся разговор накануне. Каиафа в своём блистательном одеянии, в окружении книжников и фарисеев, возлежал за Пасхальной трапезой. Увидя меня, первосвященник, обращаясь к окружающим, сказал: "А вот и Иуда, он отведёт нас к учителю праведности Иешуа, которому мы давно уже хотели выразить своё почтение за те дела, что он творит в Святом городе, да и не только, но и по всей земле нашей!"
"Учитель сказал мне, что сейчас - самое время для встречи, и я готов немедля проводить вас к нему!" "Хорошо. Подожди немного на улице, и мы вскорости присоединимся к тебе". Я вышел из дома и в ожидании прислонился к стене. За те годы, как мы жили рядом с Учителем, произошло много событий. Я знаю: Матфей временами записывает некоторые слова Иешуа, которые кажутся ему наиболее важными, и отмечает также разные случаи, достойные внимания; когда-нибудь он соберёт свои записи воедино, и потомки наши узнают о событиях, происходящих с нами сейчас. Матфей никому не даёт заглядывать в свои записи, тщательно скрывая их от наших глаз. Хотя, как мне кажется, труд этот напрасен. Убедившись в том, что Учитель от Бога, фарисеи, вероятно, сотнями рук искусных писарей запечатлеют учение Иешуа, как великого пророка. Мои размышления прервал стук открываемой двери. На улицу вышел Каиафа в сопровождении фарисеев и книжников, количеством человек двадцати пяти. "Веди нас, Иуда!" - скомандовал первосвященник.
9
Длинной процессией мы двинулись по тёмным улицам за пределы города, так как я знал, что Иешуа с учениками будут в это время в Гефсиманском саду. Уже подходя к месту, я почувствовал в груди сильное волнение, вызванное, очевидно, важностью предстоящей встречи. Ни прохладный лёгкий ветерок, ни аромат фруктовых деревьев, не трогали меня. Вот, наконец, смутные очертания моих друзей, а вот - Иешуа; его лицо светится добротой, в то же время преисполнено некоей торжественностью. Я подошёл к Учителю и поцеловал его. Вдруг кто-то сзади схватил меня за спину и оттолкнул от Иешуа. Какие-то вооружённые воины, которых не было с нами, я помню точно, окружили Учителя плотным кольцом и взяли его за руки. Кананит бросился к ним; в руке, при свете факелов, блеснул его страшный нож; и один из стражников, схватившись за голову, огласил окрестности громким воплем боли. "Убери нож, Симон!" - властно сказал Иешуа, - вспомни, что говорил я вам не раз уже: оружие ваше не из железа, но из слова; отвечающий насилием на насилие лишь умножает зло. Ты хочешь быть тем, кто помогает рождаться злу, Симон?!". Кананит, огромный и стремительный, резко отбросил свой нож далеко от себя, и, закрыв лицо руками, сел на землю. Иешуа из Назарета! - сказал один из фарисеев, - для тщательного рассмотрения твоего дела мы должны доставить тебя в дом первосвященника! Будь благоразумным, и скажи своим ученикам, чтоб и они не теряли рассудка и не совершали глупостей, усугубляя твоё и своё положение."
"Друзья мои! - обратился Учитель к нам, - не препятствуйте происходящему, ибо нынешняя боль необходима; но не впадайте в отчаянье, я буду с вами во всякий момент вашей жизни, и ободрю вас!" Меня всё происходящее настолько ошеломило, что я всё это время стоял неподвижным столбом, совершенно не понимая, что случилось. Какой-то жар, испепеляющий мою голову, завладел мною, и мне показалось, что я уже умер, а всё вокруг - нереально, будто страшный сон. Сейчас я проснусь, и исчезнет всё, что терзает меня своей чудовищной невозможностью. Последние слова Иешуа вывели меня из оцепенения, и я кинулся к Учителю. "Что происходит сейчас, - спросил я, - неужели всё это - из-за меня? Неужели именно я виновник таких событий; эти стражники, эти руки, держащие тебя, этот невероятный шум, это отчаянье любящих тебя? Что это?" Учитель наклонился ко мне и тихо сказал: "Мужайся, Иуда! Наступил час великий, и не ты виновник его; отдалить этот час, либо ускорить его, не в твоих силах. Сейчас тебе кажется, что всё рушится и умирает, но на самом деле, именно сейчас происходят те предродовые муки, предшествующие настоящему рождению мира и его спасению! Не вини себя ни за что; вижу твои помыслы и твоё сердце и душу, - они чисты. И пусть в веках имя твоё будет поругаемо и поносимо помни, что я люблю тебя!" Тут вновь меня отодвинули в сторону и процессия, состоящая из воинов и фарисеев, двинулась к городу. А я побежал в сторону, во тьму, окружавшую Гефсиманский сад. Упав в траву, я плакал, я пытался рвать волосы у себя на голове, я бил себя кулаками по лицу, чтобы физическая боль затмила, заглушила боль сердечную. Кровь текла сквозь пальцы мои, но сердце не успокаивалось. Я сам привёл злодеев к Учителю! Я прибежал к ним ночью, и повёл их в темноте, зная, куда надо идти! Они схватили Иешуа, и увели его, а я теперь здесь, в темноте и отчаянье, сделавший своё дело и никому уже не нужный. Какая огромная жестокость, какая несправедливость всего происходящего; где же Бог, взирающий на мир, где же его мудрое вмешательство!? Для меня всё было кончено. Не знаю, что будет с миром теперь, что будет с каждым человеком в отдельности, но я уже мёртв.
10
Вскочив на ноги, почти не разбирая дороги, я бросился в город. Забежав в дом, где ещё вчера мы с Иешуа встречали праздник Пасхи за скромной трапезой, я схватил свой денежный ящик, вмиг ставший мне ненавистным. Раскрыв его, я лихорадочно отсчитал тридцать Серебренников - те деньги, данные мне Каиафой, и засунул их в карман. Затем, так же торопясь, я выбежал из дома и помчался к первосвященнику. Возле ворот толпились люди; я увидел среди них и некоторых учеников, но мне было не до них, и я быстро вошёл в дверь дома Каиафы. Попав в знакомую комнату, я увидел там нескольких человек, незнакомых мне, и одного книжника, по имени Гирсон, который в прошлый раз с такой надменностью указал мне на моё место. "А, Иуда! - усмехнулся Гирсон, - что тебе надобно? Всё идёт по плану: с учителем твоим Иешуа сейчас разговаривают наши мудрецы, чтобы получить правильное суждение о его учении; правда, он не слишком разговорчив; но думаю, он всё же образумится и снизойдёт до беседы с мудрейшими сынами Израиля! Но ты: что ты пришёл сюда? Ты сделал всё, что должен был сделать; тебе заплачено сполна, на большее можешь и не рассчитывать!" Слова Гирсона потонули в дружном смехе присутствующих. "Вы обманули меня! - закричал я, - вы - коварные и вероломные обманщики! Ни один честный человек не позволит себе сделать подобное зло, и вы ещё много раз пожалеете, что поступили так со мной. Да, впрочем, при чём тут я, - вы силой пленили Иешуа, Учителя от Бога, и вам и вашим детям воздастся за такое злодеяние!" "Ты, Иуда, сейчас на волосок от смерти. Такие слова, которые ты говоришь нам, приведут тебя к быстрой казни, если ты не умолкнешь! Очевидно, ты сошёл с ума, если бросаешь эти обвинения нам, кротчайшим из смертных! Уходи, для собственного же блага, скорее из этого дома!" Я резко засунул руку в карман (все вздрогнули и попятились), вытащил грязные деньги, цену подлости фарисейской, и швырнул их на пол. "Возьмите своё, лицемеры; Ваши серебренники жгут мне карман и испепеляют мою душу!" С этими словами я повернулся и выбежал из дома. Возле ворот я столкнулся лицом к лицу с Кифой, но он быстро отвернулся в сторону. Шатаясь, побрёл я неуверенно прочь от дома первосвященника. На окраине города мне повстречались какие-то люди, чей громкий смех и необузданность веселья не могли не броситься в глаза. Подошедши ближе, я почувствовал у них запах вина. "Давай сюда, друг, отпразднуй и с нами Пасху!" - закричал один из них. Я позволил себя ввести в дом, где запах вина вытеснил все остальные; тут же мне поднесли огромную чашу, и я выпил её залпом. Одобрительный гул сопроводил мои действия, и мне налили ещё. Я осушил и вторую чашу. Лица передо мной плавали, словно в тумане; то, соединяясь в одно, добродушное и лукавое, то разбиваясь на тысячи светлых пятен, в которых уже не угадывались человеческие черты. После пятой чаши я попытался встать, но пол вдруг резко поднялся и полетел мне в лицо. Я провалился в никуда. Очнулся в каких-то кустах, пахнущих свежестью и влагой. По невидимой мне тропинке неподалёку шли двое, о чём-то оживлённо беседуя:
- Ты был там, на казни?
- Да... Зрелище, скажу я тебе, занимательное. Как можно такое пропустить?
- А что тот пророк Галилейский, о котором говорит весь город?
- Да он и не пророк никакой. Помер быстрее двух остальных, и никаких чудес!
- И что теперь?
- Да ничего! Мало, что ли, развелось этих самозванцев, возомнивших о себе неизвестно что, а на самом деле - обыкновенные смертные, только говорить ловко умеют!
- Жалко всё же. Я слышал, что он никому никакого зла не сделал.
- А мозги людям туманить - не зло? А себя царём называть - не зло!? Поделом ему досталось. Нечего возмущать народ, и так покоя нет от такой жизни!
Голоса удалились, и я больше уже не слышал их. Значит, Иешуа умер. Он умирал в тот самый момент, когда я валялся пьяным в пыльной траве. Он мучился от зноя и боли, когда я в забытьи громко храпел, одурманенный крепким вином. Мне невыносима любая мысль, приходящая в голову. Я знаю, что надо сделать. Найдя неподалёку кусок старой верёвки, я делаю петлю, взбираюсь на смоковницу, конец крепко привязываю к толстой ветке, надеваю петлю на шею и спрыгиваю на землю...
11
...Темнота. Тишина и темнота. Бесконечная темнота и абсолютная тишина. Мрак, тьма, мгла, безмолвие и пустота. Пугающая пустота, ни с чем не сравнимая. И время. Бесконечное время, невыносимо бесконечное время, не имеющее ни начала, ни окончания, ни продолжения. Просто время. "Я умер." Два этих слова безмолвно произношу где-то внутри неизвестно чего миллионы раз, произношу медленно, пытаясь ощутить течение времени и какие-нибудь перемены в связи с этим. Напрасно. Ничего не меняется. Делаю перерыв, за время которого, очевидно, на Земле могла зародиться жизнь; окрепнуть, подойти к своему рассвету, и бесславно финишировать; и так бесконечное количество раз. Снова начинаю думать о чем-то. Прокручиваю многократно всю свою жизнь, задерживаясь на самых незначительных эпизодах и смакуя значительные события. Все тщетно. Темнота, тишина и пустота. Мгновение замерло, и я замер вместе с ним. А как выбраться отсюда - даже и не представляю. И главное: не стоит ведь ждать помощи; никому нигде и не придет в голову, что мне требуется помощь! Я - в секунде, в маленькой и быстрой секунде, ставшей для меня вечной тюрьмой. Я - вне времени, выпал из движения, и могу находиться здесь вечно. Впрочем, как сказано раньше, эта вечность лишь для меня бесконечна, по причине какого-то сбоя, какой-то ошибки и нелепой случайности. А может, и не случайно все это. Я посмотрел бы вокруг, но - темнота. Я послушал бы любой звук, но - тишина. Я все бы отдал, чтоб прекратить этот кошмар. Но есть ли у меня что отдать? Не знаю и этого. Перестать бы и мыслить, терзаясь отчаяньем, но мне и это не дано. Плохо, что не могу привыкнуть к своему положению; плохо, что чего-то хочу. Выпустите меня кто-нибудь, выпустите отсюда; не для человека такое испытание! Человек мал, слаб, немощен и ничтожен перед этим! Режьте меня ножом, но - при свете дня; мучайте меня вечно, но - произнося слышимые мною проклятия в мой адрес! Скрип пилы, шум ветра, капли дождя - сладчайшая музыка для моего слуха! Сырые замшелые каменные стены самого глубокого подземелья - прекраснейшие образы для моих истосковавшихся глаз! Я хочу чувствовать, хочу жить; хоть как, но жить, помогите мне! Мудрецы и мыслители, важные и проницательные, стремящиеся к полной оторванности от мира, к полному покою, вы - неразумные и слепые дети, не знающие, о чем мечтаете! Поменяйтесь местами со мною, насладитесь созерцательной вечностью своего разума, почувствуйте этот ужас, и вы, может быть, станете хоть на какую-то каплю мудрее. Все ваши красивые слова, сказанные там, внутри жизни, - ничтожная пыль, разлетающаяся в никуда лишь при легком дуновении вечности. Не дай вам Бог остаться наедине с самим собой!..
Полная потеря себя привела меня к хаосу мыслей, и я обрадовался: вот сейчас сойду с ума, и стану безразличен к происходящему! Этого не произошло. Сталкиваясь беспорядочно, подстегиваемые моими глубинными усилиями мысли все же выстроились и упорядочились, повергнув надежду на забвенье в прах. Тогда я попытался сделать иначе: убить свою надежду на все окончательно, и, смирившись с данной реальностью, успокоиться. Нет! Не смог я искоренить надежду, ставшую для меня в моем положении злейшим врагом. Наоборот: она расцвела, каждой мыслью о возможном спасении причиняя неимоверную боль.
- Я выйду отсюда когда-нибудь, - думал я.
- Что значит когда-нибудь? Ведь время для меня неподвижно? - спохватившись, отвечал сам себе.
- Подожди еще немного, - увещевала меня моя надежда.
- Что такое "немного"? Это "немного" закончилось миллиарды лет назад, втиснутых в мельчайшую частицу моей страшной и бесконечной секунды!
Вот такие прения устраивал я сам с собой, умудряясь при этом, к великому сожалению, оставаться в здравом уме. Жаль, подумал я, что не дано мне рассказать другим про Иуду, имя которого во всем мире стали незаслуженно писать с маленькой буквы, хотя и достоин он лучшего, как оказалось, отношения. Прожив отрезок его жизни, я понял, как несправедливы все наши суждения, и как шатки убеждения наши по отношению к вещам, мало нам знакомым.
12
И здесь наступило освобождение. Я почувствовал тепло, я увидел воздух, я услышал свое дыхание, и чуть было не сошел с ума. Бородач в чалме (милый бородач!) сочувственно улыбался мне, отхлебывая кофе из чашки. "Присоединяйся!" - широким жестом он пригласил меня присесть в кресло. "Не каждому, поверь, достается пережить то, что пережил ты. Впрочем, ты сам виноват в случившемся. Помнишь, твои сомнения по поводу - начинать ли игру или нет? Ты предпочел получить все мыслимые наслаждения, и получил их сполна. Но за то время, пока ты вкушал удовольствия, навык игры напрочь изгладился из твоей памяти; ты разучился играть, поэтому и проиграл. Начни ты партию сразу, тогда бы непременно выиграл, и все пошло бы совсем по-другому. Но низкие желания были сильнее высоких, и ты пренебрег лучшим ради худшего. Но хочу тебя обрадовать: ты вовремя вышел из небытия. Еще немного, и память твоя, хранящая прошлое, стерлась бы безвозвратно, и твой кошмар уж стал бы действительно вечен и необратим. И тут, незадолго до этого рубежа, ты вспомнил Иуду, и захотел справедливости для него (не для себя!) перед живущими людьми. Желание справедливости, - вот что вытащило тебя из забвенья. Не многие возвращаются оттуда; мысли их целиком и полностью сосредоточены на собственных страданиях и ощущениях; вспоминая о других, они будят в себе лишь злобу и зависть". Собеседник мой замолчал на секунду и, допив свой кофе, закончил: "Жажда добра еще послужит тебе, поможет выйти достойно из многих затруднительных положений".
13
Зима в разгаре. Ослепительно белый снег давно предал забвенью цвет земли. Солнце сквозь оконное стекло, до половины прикрытое старой занавеской, пробирается внутрь комнаты. Паук, ждущий тщетно летнюю муху в свои тенета, недовольно передвигается от настигшего его луча в тень. Плавная и умиротворяющая музыка Чайковского звучит в голове, удивляя своей очевидностью и смягчая острые углы запоздавшей раздражительности. Картина на стене, пахнущая вблизи затхлостью и уютом, сквозь пыль веков рвется наружу буйством былых красок. Пейзаж лета... Скинуты одежды, распахнута душа; глубокий и терпкий запах жизни... Сколько все это стоит? Что необходимо отдать за кусочек счастья? Деньги, любовь, принципы, совесть?..
Даже здесь находят люди меня, даже сюда они пробираются смутными закоулками, чтобы обрести покой в сердце и открыть глаза. Тревожность - смысл их жизни; но с упорством, достойным лучшего применения, они пытаются отречься от своей тревожности. Я обманываю их. Как только кто-нибудь появляется возле меня, и смотрит с надеждой, я начинаю врать. Лица светлеют, морщины невеселых дум разглаживаются, распрямляются плечи и твердеет походка; они обретают уверенность. Обретают, чтобы, выйдя за дверь и вспомнив себя, забыть мимолетное ощущение счастья. А я вздыхаю, глядя вслед воспаленными от бессонницы глазами, и легонько кусаю оставшимися зубами свой лживый язык. И так будет всегда. Лишь стены - незваные и невольные свидетели постоянного обмана - видели эту абсурдность таких упражнений. Люди живут слишком мало, чтобы повзрослеть. Вот-вот завершится младенческий возраст, еще чуть-чуть - и появится разум осмысленность, но тут - глубокая старость и скорая смерть. Человек лихорадочно роется обеими руками в темном мешке будущего, раздражаясь от отсутствия находок, и с нетерпением встряхивает этот мешок, жаждая добиться успеха. Сказать ему правду: там пусто! так ведь не верят, потому что верить в это не могут и не хотят. Видят то, чего не имеют; того, что имеют - не замечают. Отсюда - непрестанное уныние и суетливость.
Они проникают в дом мой через какие-то незаметные щели, через ошибочность и случайность; тихие, как тень, и скромные, как слезы мужчины; выходят же громко, через дверь, не торопясь и не оглядываясь.
Однажды один, возникший за спиной неслышно, посмотрев тревожно на паука, прошептал мне в ухо: "Я это сделал! Я решил проблему времени! Я придумал сам и создал машину времени, манящую игрушку всех фантастов и мечтателей! Я изменил мир!" От него пахло электричеством и пластмассой. Доброжелательность, главное - доброжелательность! Человек простит вам все на свете, видя доброжелательность и интерес к себе. "А разве это возможно?" - искренне удивился я лживо. Сияние лица его стало неописуемым. Он хотел что-то сказать, но приложил палец к своим губам и, оглядываясь, потянул меня за рукав вон из моего спокойствия. Притащив меня в какой-то глубокий подвал (сколько таких подвалов прячут в себе таких людей!), этот человек властно усадил меня на табурет и ввернул лампочку надо мной. И тут я заснул. Во сне некто прислонил к моему лицу что-то твердое, пахнущее лесом и сырое.
- Что это? - спросил некто, - скажешь точно, получишь освобождение от всего, перестанешь совершать мучительные для себя прыжки в разные стороны, и научишься смеяться!
- Дерево? - неуверенно предположил я.
- Дерево - это не что, а из чего! Надо сказать, что это! - прорычал некто.
- Нельзя ли посмотреть издали? Вблизи не могу увидеть ничего, даже глаза боюсь открыть!
- А ты мысленно отойди в сторону, в любую, удобную для тебя сторону, и посмотри. Какой пустяк!
Мало присущее мне в жизни чувство гнева медленно взошло внутри и начало потихоньку переливаться через край. Этот гнев - страшен: ручеек его хуже синильной кислоты; растворяет в себе предметы без остатка и намека на их прежнее состояние. Некто подвергает себя нешуточной опасности, задавая мне такие задачи.
- И не пугай меня, - проговорил злодей, - мне твой гнев не страшен, я сам - гнев!
"Что за идиотский сон, - подумал я, - к чему?". И в этот момент проснулся.
- ...таким образом, машина способна не только переносить нас назад, в прошлое, или вперед, в будущее, но и обеспечивать нашу полную автономность и безопасность от внешних, возможно агрессивных проявлений окружающей действительности. Тем самым, принцип сохранения общего порядка остается незыблемым, и наше воздействие на ту реальность ограничивается лишь созерцанием!
Изобретатель торжественно поднял вверх руку, задев лампочку надо мной, и триумфально посмотрел на меня, ожидая моего мнения.
- Куда рванем? - решил я подыграть этому увлеченному человеку.
- Хоть куда! - радостно отозвался он.
- А зачем? - задал я ему следующий вопрос и тут же пожалел об этом. Плечи его поникли, на лице появилось выражение отчаянья и усталости, и он опустился на пол возле меня.
- Вы - один из них. Всего лишь один из тех, кто ни во что не верит и даже не стремится верить. Вы - основа этого безумного общества, живущего сиюминутным интересом и патологическим трезвомыслием. Но ваше трезвомыслие на самом деле - тупость! Закоренелость, недомыслие, ограниченность, убожество! Сколько раз вы задаете себе вопрос "зачем" в течение дня? Что простого вы можете сделать, не произнеся эту магическую для вас формулу скудоумия?
Горечь ощутил я во рту, и ответ невольно сам сорвался у меня с языка:
- Разве тянул я тебя за рукава в сырой подвал, человек?! Разве вкручивал я над тобою лампочки накаливания? Разве разрушал я твой покой, бесцеремонно и шумно врываясь тебе в душу и начиная громко говорить бесцельные и неважные слова? Что ты знаешь обо мне? Скажи: ты играл когда-нибудь черепом умершего от проказы эфиопа в волейбол? Ты курил камень, истолченный в порошок? Летал ли ты когда-нибудь над облаками, увещевая только что оперившихся птенцов и возвращая их в лоно семьи, в родные гнезда? Был ли ты Иудой? Разве твоя шея болела от жесткой и цепкой хватки сотен рук, пытающихся задушить в зародыше любые перемены? Или ты разве обонял запах тысяч костров, сжигающих тебя за ересь? Нет... Такие глупости и мелочи не для тебя. Ты в сыром подвале годами менял мир. У тебя получилось? Да посмотри внимательнее: пока ты гнил в своем склепе, мир исчез, его уже нет давно; лишь ты, я, да этот табурет подо мной, - вот все, что осталось от этого мира. Думаешь, именно на тебе этот необъятный мир поперхнулся и тобою подавился? Думаешь, из-за тебя он изменил своим принципам? Нет, он переварил тебя, как и миллионы таких, как ты, в своем огненном желудке; дерьмо из вас мир разбросал во все стороны, и ныне это дерьмо бороздит бескрайние просторы космоса, неизвестно что о себе возомнив. А машина твоя - никому не нужна; будущее столь многовариантно, что вполне заслуживает называться иллюзией, а в прошлое путь открыт каждому, только нужно уметь распознать его внутри себя. А вообще, не советую тебе экспериментировать со временем; оно может открыть тебе такие неприглядные стороны своей сущности, что ты пожалеешь о том, что появился на свет!
14
Я встал, вышел из подвала на свет, и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Уняв волнение, я оглянулся назад. Щурясь от яркого солнца, изобретатель семенил за мной. "Возьми меня с собой! - крикнул он, - плевать хочу я на свою машину, я хочу видеть то, что видел ты! Покажи мне все, что знаешь и умеешь!" Я с улыбкой посмотрел на него: "Да я никуда и не иду. Я здесь, на месте. Мне некуда идти, да и незачем. Движение - жизнь, но жизнь - механическая, жизнь бренная, изнашивающая организм и приводящая его в упадок. Другая - вечная - жизнь, устроена совсем по-другому. Впрочем, не ломай голову себе; живи, как можешь, не умножая скорби долгими размышлениями!" Я радостно рассмеялся и подбросил ошалевшего изобретателя в синее небо. Небо приняло его распростертыми объятиями, дохнув на землю жаром. Где-то далеко, на границе видимого, полыхнуло, и багровый шар, светлея и увеличиваясь в размерах, с сухим треском лопнул, разлетевшись на тысячи свинцовых тяжелых капелек. Грянула какофония, на ходу настраиваясь на мелодичность и упорядоченность, в итоге превратившись в торжественный неторопливый марш. Свадьба! Пойте и пляшите, приглашенные! Слушайте и обсуждайте, оставшиеся за стеной! Удивляйтесь и трепещите, ибо каждая мысль отныне легко превращается в осязаемый образ, в предмет, в вещество! Что скажете вы, когда совесть, перестав быть только словом, ударит вас железным горячим лбом? Когда долг, материализовавшись в виде бесчисленных острых осколков, начнет резать вам ноги? Осторожнее! Посторонитесь вбок; чужая обида, причина которой - вы, огромным потоком рушится прямо вам на голову, грозя утопить вас в себе своими горькими водами!
Сфинксы сошли со своих тысячелетних мест и рыскают в поисках пищи для себя, оголодавшие за время вынужденной окаменелости. Звезды с опаской взирают на эту вакханалию, разлетаясь все дальше и дальше от земли. Пыль, которую вы и не замечали, начинает проявлять характер и деликатно, но твердо, ставит вас на место, повергая в изумление рассеянный дым костров, собравшийся в одно облако и бурно отмечающий воссоединение. Привет тебе, новый мир, и прощай: ибо там, где разум агонизирует и каменеет, мне делать нечего.