Свет включился неожиданно. Впрочем, почему неожиданно? Когда идёшь на дело всегда так: свет почему-то зажигается вдруг, горит ярче, чем обычно, и куда бы ни спрятался – всё равно тебя видно. Петрович поначалу думал, что перехитрил этот свет, но свет, в лице директора школы, в этот раз ему перехитрить не удалось.
…Как всегда по пятницам, после отбоя, когда свет выключали, и интернат постепенно погружался в сон, с мальчиковой половины, минуя пост дремлющей дежурной, из девятой комнаты в восемнадцатую прошмыгнули три силуэта. Сейчас, конечно, понятно, что дежурная только делала вид, что спит и ничего не слышит, попробовали бы проскочить мимо неё другие силуэты и «граница была бы на замке», а эти – пусть идут. Когда-то дежурная тоже была молодой – неужели в шестнадцать лет в десять часов вечера лечь в постель и спать? А пообщаться! А поговорить! Разговоры иногда до утра: кто-чего-да-что-да-как. Бывало, из разговора выпадешь: слушаешь-слушаешь, да и уснёшь, а через какое-то время проснёшься и снова: кто-чего-да-что-да-как. Никто и не заметит, что ты уже в другом измерении побывал. Да, поговорить после отбоя милое дело, это своего рода разрядка – ритуал, если хотите. Обычно, разговаривать надо было до полуночи, потому что после двенадцати, если шеф – директор школы – с проверкой не приходил, то уж больше не придёт, и тогда вся ночь наша.
После полуночи в коридоре интерната начинались танцы. К танцам почему-то не готовились – их как бы поджидали, но не готовились. Они могли возникнуть в любой момент: Пис (так звали парня между собой его друзья) заиграл – и они начались. Отчего-то всегда вспоминается медленный танец при свете уличных фонарей, который проникал через дальний проём окна, ничего не освещал, но, как мерцающий лепесток огня от свечи, добавлял романтических переживаний и грусти в сердце. «Танюшка моя Таня, о, как я тебя любил…» – пел Пис под гитару о разлучной любви. Сдавалось, что он поёт совсем не голосом, а поёт обратной стороной души, выворачивая наизнанку и наши души. Сколько им спето песен про Таню! И в каждой песне столько страданий! И в голосе, и в звуке гитары. Столько, что, обнимая девчонку сквозь наспех наброшенный ею ситцевый халатик, ощущаешь, как каждое слово песни пробегает мелкой игрой мышц по её упругому телу, от чего ты всё крепче и тесней прижимаешься к нему. А партнёрша, уносимая потоком песенных историй, как бы невзначай всё уверенней склоняет свою голову тебе на плечо, приятно лаская длинными распущенными волосами твою специально не прикрытую рубашкой грудь. В танце не общались, не разговаривали, не смотрели друг другу в глаза, лишь слушали боль разорванного разлукой сердца, боясь повторить судьбу песенных героев. Медленный танец мог продолжаться долго: несколько песен подряд, переходя от одной любовной истории к другой – ещё более трагичной и жалостливой. И тогда казалось, что девчонка уже засыпает на твоём плече, и ты оберегаешь её и её сон. Оберегаешь от всего пошлого и неприятного: от тёмной ночи, от несбывшейся в песне любви, от своих юношеских вожделений и помыслов… Ты вдруг становишься ответственно-взрослым, и у тебя нет большей заботы, чем сохранить хрупкий, невинно доверившийся тебе в танце ночной силуэт… И за такие минуты Писа боготворили и готовы были носить на руках.
…Надежда встретила Петровича сухо, даже высказала претензии, мол, почему за целый вечер с ней он так и не танцевал: «Что, я на эти школьные вечера наряжаюсь, чтобы возле тебя стоять?» – с обидой высказала она Петровичу, заявившемуся сразу после отбоя в их комнату. Тот попытался объяснить, что магнитофон в этот раз сломался и ему пришлось весь вечер стучать на ударнике и если бы он перестал стучать – то и танцев бы не было: как ансамблю без ударных – это не игра, а треньканье. Вроде бы всё логично, но Надежда не слушала его «железные» доводы, а улеглась в постель и отвернулась к стене. И тут Петрович, конечно, вспылил: «Стараешься – стараешься, а всё без толку: весь вечер тебе, – на слове «тебе» он сделал акцент, – весь вечер тебе на барабанах без передыха отстучал, никогда так забойно не играл; сразу же после отбоя к тебе пришёл. Нет, всё не так!» – выпалил он свою обиду.
Только Петрович обиделся на свою любовь, только собрался уйти, громко хлопнув дверью, как неожиданно зажёгся яркий свет – шеф пришёл с проверкой. Обычно, в такой ситуации ребята прятались под кровати: каждый заползал под кровать своей возлюбленной, которая изо всех сил пыталась изобразить крепко спящую особу. Хотя эти уловки ещё ни разу не подводили – набычившийся от обиды вид Петровича не позволил ему заползти под кровать Надежды. Казалось, что других скрытых мест в комнате девчонок больше нет, но Петрович мгновенно оценил возможность своего комфортного присутствия в шкафу. Разгадав его намерения забраться в святое святых, девчонки хором взвизгнули: «Не-е-ет!» – стараясь визгом спасти приличный вид аккуратно повешенных нарядов. Но Петровича этот визг только подстегнул и он, подпрыгнув от неожиданности, не мешкая, скрылся за створками, сразу же оборвав несколько вешалок с кофтами, и мгновенно застыл в той позе, в которой сковал его страх быть пойманным «на месте преступления».
Визг девчонок услышал не только Петрович. Шеф, который уже начал обход «спящего» интерната, глухотой не страдал. Зайдя в «визжащую» комнату, директор, к своему удивлению, ничего подозрительного не заметил: «Подумаешь, девчонки визжат, они постоянно по поводу и без повода визжат…», – подумал он и, отметив в журнале проверок, что в восемнадцатой комнате всё нормально, отправился к выходу. И тут, от стояния в неудобной позе, левая нога Петровича затекла и онемела. Онемела настолько, что её начала сводить судорога и силы терпеть эту боль у него не осталось. Петрович тихонько начал менять позу, поворачивая ступню, и тут шкаф, как резонатор, усилил звук его движения. Услышав необычное шуршание, шеф остановился – шуршание прекратилось. «Пол «гуляет», балки совсем сгнили, – подумал он, – летом надо будет отремонтировать, а то, не дай бог, провалимся в…», – и продолжил движение к выходу. После смены позы кровь Петровича хлынула в ногу, и её пронзили тысячи иголок. От множества «ежей», вращающихся и раздирающих плоть, нога Петровича начала судорожно трястись мелкой дрожью, отбивая ритм последней композиции, сыгранной им на школьном вечере (композиция «Распутин» группы «Бони М»). «Да, этим летом надо делать капремонт», – открывая дверь комнаты, констатировал шеф, удивляясь странным звукам.
Наверно, шеф не возвратился бы от дверей обратно, но… Для того чтобы унять скачущую в такт «Распутина» ногу, Петрович поднял её и за голень обеими руками всей силой прижал к груди, стараясь как можно крепче согнуть её в колене и таким образом остановить пляску «ежей». Стояние в тесном шкафу в позе цапли, в обнимку с пляшущей ногой – это почти акробатический номер. Однако, тряска ноги не только не унялась, но передалась всему телу, а от тела – стенке шкафа. И пока шеф открывал дверь комнаты, шкаф превратился в ударную установку: его трясло, в нём что-то стучало, что-то скрипело и ёрзало. Как настоящего физика это необычное явление заинтересовало шефа, и он, подойдя к шкафу, открыл его. Не устояв на одной ноге, Петрович, не разжимая рук, в стойке оловянного солдатика повалился вперёд, цепляя и срывая головой висящую одежду. «Коноплёв!? – удивлённо воскликнул шеф, увидев запутавшегося в девичьих нарядах Петровича. – Что это Вы делаете в шифоньере девочек в столь поздний час?»
…Ещё двоих ребят, прятавшихся под кроватями, шеф так и не заметил – стопроцентно укромные места.
После полуночи, когда шеф ушёл, Пис разрывал ночную тишину, играя медленный танец при свете уличных фонарей…
На следующий день Петровича из интерната исключили – он стал снимать комнату и теперь наведывался к своей Надежде через окно.
О Петровиче: http://www.proza.ru/2012/09/15/1246
24.11.09. 900 … 29.11.09.0310