Был какой-то неуловимый терпковатый шарм в этих золотистых лёгких днях, расстрелянных музыкой озоновой беспричинной грусти. Осень, непринуждённо закинув тощую ногу костлявого дождевого зонтика на плечо слесарю-ловеласу Пантелеймону, который нежно и жарко дышал ей в лицо обаянием всех своих трёх зубов, негромко говорила о чём-то на цветном языке октября, кокетливо склоняясь к его седоватому виску свежим и ломким дождевым профилем. Цвела тишина в оврагах глазниц. Слесарь с изысканным именем томно млел, абстинентно обняв столбик свободной рукой. Пели листья.
Когда вам захочется улыбнуться - вспомните тихий-тихий шафранный октябрь и дрогните веками тёпло-влажными, нежными. Когда ты снова не захочешь жить - вернись в эту тёплую вечную Осень и проникнись алым горящим счастьем, льющимся с алых горящих деревьев, пей его маленькими, меленькими глоточками, чувствуя, что шершавый ствол, на который ты почти упал вертикально всем телом, считает толчки твоего оживающего сердца.
Что-то с оттенком Джорджа Дэвидсона перетекает из наушника в наушник - так пересыпает из ладони в ладонь разноцветный песок галактик ребёнок-Бог. Он только разыгрался, он заново изобретает калейдоскоп, и в облаках проступают тысячи вариантов радуг. Если мы воспринимаем только три цвета, не считая оттенков и прочего, - я не физик, я щизик - то это вовсе не значит, что их только три. Свет ходит по воде босыми пятками. Погналась за ним. Вляпалась в лужу по колено. Голове жарко, ногам холодно. Дура. Я должна была пройти весь октябрь полностью, прежде чем добраться до тебя. Принести тебе все оттенки Осени, чтобы ты заново поверил в неё. И я двигалась. Собирала в охапку все листья, которыми были устланы тропы мои путаные, хрупкие тельца их трепетали по-птичьи, пугаясь человеческих рук, и я почти слышала щебет лимоново-жёлтый, немного скрипичный, со вкусом треков в духе Romantic Classic. Жадно впитывала порами кожаной тонкой куртки пронзительно-солоноватый грозовой ветер, и капли, капли впархивали в крылящиеся, крыльями разбросанные густые воронёные кудри, - да, в них был тон выстрела, холод стальной печали - обречённо расплёскивались о присогнутую голую шею, крались по позвонкам - передёрнуло - так страх ползёт - но мне весело, весело, как-то дурманно весело... свобода замкнутого бесконечного октября не поддаётся ни описаниям, ни людям. Я спешила, правда! Я очень торопилась, но заранее знала, что не успею, потому что глаза у тебя гибельные, гиблые, тёмностью своей хриплые - так хриплы тёмные доверительно-тёплые все твои голоса, а Набоков был синэстет, и Скрябин тоже синэстет, а я, наверно, просто псих... Взмыла в небо, раскинув крылья вороньи, кружила, глотая низкие любимые мои серебристо-пасмурные облака... никогда не смогу быть райской летней птицей - мне вряд ли пойдут яркие до ненастоящести, нереально-цветистые тёплые перья. Но рассвет однажды вызолотил мой первый вдох, и я поняла, что навсегда больна им.
Ещё немного - и осень взорвёт меня изнутри. Подожди ещё секунду, пожалуйста. Я знаю, что у этой последней секунды контур слишком петЕльный, пепелящий, фатальный... но побудь со мной ещё немного, я прошу тебя...
Остался последний штрих. Слесарь.
Абстинентный изысканный Пантелеймон и не догадывался, что в запущенный, но ещё достаточно цивилизованный палисадник привела его сама Судьба - да-да, та самая гражданочка, которую символизирует Одина, руна без руны, без рисунка, неумолимый гладкий камешек, достаточно безобидный с виду. Привела и милосердно привалила запотелым, словно стёкла очков обмороженного Гарика Поттеридзе, знаменитого грузинского мага, лбом к красноватому колену пятиэтажного дома. Толчок в затылок он ощутил, но благоразумно списал его на пагубное влияние всяческих белых и горячих, а также зелёных и холодных алкогольных духов, которые офигительно танцевали джигу и иногда служили совестью, вещая fortissimo скрипучим вторым альтом жены что-то на тему этой самой пропитой совести, а иногда и бесплотно собутыльничали, развлекая его анекдотами и светскими беседами об эпохе Просвещения и древнеегипетской культуре - всё по настроению. Поэтому он весьма удивился, когда невесть откуда рухнувшая черноволосая девчонка почти с разбегу бахнула ему одной босой слякотной пяткой сначала на плечо, а потом второй слякотной пяткой на нагретое изнутри шерстяное темя - чтоб после уцепиться за решётку балкона первого этажа и дальше, на второй, пальцами пугливо-отчаянными кроша красноватые ноги пятиэтажного дома.
Твой балкон был распахнут настежь, как глаза ребёнка-Бога. Нетвёрдо держась на каменном выступе, я уставилась на твою руку, держащую бельевую верёвку, петля распустилась за секунду до того, как я тебя увидела. Рядом с тобой на табуретке лежало розоватое мыло "Camay" с запахом чего-то гламурного. Ты поднял руку, повесил верёвку и с невозмутимым видом прищемил чёрной пастью крокодильчатой такой, кровожадной прищепки только что выстиранную футболку. Ты услышал меня. Ты скотина.
- Привет.
- Привет.
Молчание.
- А я вот решила тебя навестить. Хотела сказать, что в десятиэтажку переезжать всё-таки не стоит - а вдруг лифт сломается?
Ты внимательно посмотрел на меня и серьёзно кивнул:
- Ладно... - и, отзвучав, чуть слышно прибавил: - Осень... - осторожно взял у меня листья, которые я всё ещё держала одной рукой, и тут растянутое глухое "э-э-э-э..." очнувшегося Пантелеймона подвело под нашим лирическим диалогом жирный чёрный прочерк китайской туши. А знал ли слесарь, что в душе он был чуть родственен китайцам?
Ты захлопнул раму, и вторичное "Э-э-э..." внучатого племянника семиюродной матери незаконной сестры сводного брата прапрапрапраправнучки крёстного сына известного тайного христианина Конфуция не заставило себя ждать. Меня уже не было. Нашарив босой слякотной ногой уже знакомую нагретую пушистую опору китайско-славянского черепа, через пару секунд я уже мчалась пружинистым тёплым бегом по тёплым лужам сквозь тёплую Осень и постепенно опадала каплями на шершавый подбородок тротуара - небритый, колосистый, желтотравный... сквозь камни пробивался янтарь...
Когда вам захочется улыбнуться - погрузитесь в этот золотисто-нежный октябрь, вдыхая запах цветения тишины и озоновую беспричинную грусть. Если ты снова не захочешь жить - я тебя пристрелю.