Деревня. Часть первая. Главы 1 - 73

Деревня. Пролог.

Начинаю писать новую вещь о давно полузабытом старом.
Подтолкнуло меня к этому действу успех моей вещи «Лосиная рапсодия»,
Частично напечатанной  в альманахе «Край городов» за №52.
Кто желает, тот может прочитать.
У меня есть потребность выговориться.
Выговориться  о прошлом.
Сказать о своих земляках, о своем Деде, о своей малой Родине, которую, тем не менее, я пишу с большой буквы.
Я даже не буду менять имена тех, о ком я пишу, ибо многих уж нет.
А кто есть, тот вряд ли прочитает.
Ну а если прочитает, чему я искренне надеюсь, то осуждать меня не будет.
Ибо, надеюсь, читателю будет лестно прочитать о себе, или о тех, кого он знал.
Я не буду изменять кликухи, не буду изменять многие местные названия.
Пусть это волшебной музыкой прозвучит в ухе каждого прочитавшего.
Мне даже не придется ничего сочинять. Просто я буду предаваться воспоминаниям.
Хорошим и не очень, веселым и грустным, порой подлым и жестоким.
И об этом напишу я – Лось, внук Олешки Лисы.
Я, взявший себе имя и кличку своего Деда.
Вечная ему память.


Глава первая.

Наша маленькая деревня занимает довольно большую территорию.
А всё почему?
А всё потому, что раньше она была довольно большой, и в ней было тесно и весело.
А потом началась коллективизация, в деревне кулаков как не искали, так и не нашли, но
Кое-кого, посчитав излишне богатыми, всё же сослали. Кого, об этом я не знаю, ибо об этом во времена моего детства никто уже не помнил. А всё потому, что из этих сосланных никто не вернулся.
Потом ещё ссылали.
Сослали моего Деда в 1948 году на 8 лет. Дело его было сфабриковано, шито белыми нитками. И отнюдь не Сталин виноват, не Маленков, не Берия… Виновны в том, что его сослали несколько земляков, входивших тогда в руководство.
А поскольку дело было сфабриковано, а мой Дед при наличии двуклассного образования был довольно таки грамотным человеком, то он сумел выбраться из ссылки уже через четыре года.
Выбрался, вернулся, затаил злобу…
А что оставалось делать?
Прощать?
Простить тех, из-за кого он потерял здоровье, из-за кого он пострадал?
Ну, нет, конечно он не бегал по деревне с ружьем за своими обидчиками, не палил им дома темной осенней ночечкой.
Он просто разделил мир на врагов и неврагов. И говорил мне.
Мне, в то время ещё октябрёнку –«Сергей Хромой – это мой враг. Он и твой враг. В ссылку должна была отправиться его жена тетя Настя, а отправили меня».
А Сергей Хромой в то время был членом правления, бригадиром, участником войны.
И кличку свою он получил из-за того, что получил ранение в ногу.
Забегая вперед, скажу, что этот Сергей Хромой году эдак в 77ом решил получить военную пенсию. Ветеранов – участников стало заметно меньше и привилегий они стали получать поболе. Так что неплохо бы и на Запорожце покататься на старости лет.
А что? Здоровое желание! А главное верное! Заслужил – получи Запорожец!
После операции по извлечению пули из его ноги, которая прошла в областном городе Хазарске, в хирургическое отделение  пришел сотрудник госбезопасности.
Оказалось, что пуля-то советская.
Спустя несколько месяцев Сергей Хромой умер.
После его смерти, насколько мне известно, Сергеев в деревне больше не родилось.


Глава вторая.

Жена дяди Сережи Хромого тётя Настя, даже когда уже вышла на пенсию, выглядела намного моложе своих лет. И это не мудрено – в колхозе она никогда не работала. Ну, может там в годы войны. Или когда ещё не была замужем.
После смерти же мужа она очень быстро состарилась.
Буквально в течение одной зимы. И скрючилась, как Баба Яга.
Каждое лето из Крутоярска к ним привозили внука Женьку.
Он жил у нас в деревне с первого июня до последнего августа.
Я бы не сказал, что он был плохим мальчиком.
 Вообще-то, откровенно плохих в нашей деревне не было, ну мы ж не 101 километр,
 и Колымский тракт от нас довольно далеко.
Женька не ходил купаться в наш пруд, он ходил в другой.
А над нашим прудом он бил бутылки, оставшиеся после праздника Сабантуя.
Мало того, что из-за этого можно было порезать ногу во время купания,
но и бутылки для нас негородских пацанов были источником дохода.
Ведь на сданную в магазин бутылку можно было купить что-то сладкое.
Женьке так понравилось в деревне, что он и после армии еще несколько лет жил в ней, даже работал на комбайне.
Потом он куда-то сгинул, то ли в город вернулся, то ли просто пропал.
Братишка Женьки Серёжка тоже бывал в деревне, но реже.
А может его мама больше любила?
Или дед с бабушкой не любили?
Этого я не знаю.

А еще в нашей деревни жил Сергей Глухой.
Он действительно был глухим, так что при разговоре с ним нужно было смотреть на него и громко кричать. Слуховой аппарат он не носил, хотя и имел его.
Иногда он приходил к нам. С моим Дедом они были друзьями, постригали друг друга.
Но в последнее время Дед к нему охладел из-за того что дядя Серёжа Глухой ловил петлями зайцев в своем саду.



Глава третья.

К тому моменту мой Дед практически перестал охотиться и относился с большим уважением к братьям нашим меньшим.
Сколько раз, приезжая в деревню и вспугнув зайца, лежащего в бурьяне возле нашего сада, я просил Деда дать ружье. Но каждый раз получал категорический отказ.
- Не дам! Пусть живут! Много я их душ загубил. А яблонек мне хватит, у меня всего два зуба. Я пару яблок в год ем.
А дядя Сережа ловил их петлями.
Вообще Дед не охотился возле деревни. Он уходил подальше, в дальние леса и только там спускал с поводков собак. Этим он чем - то напоминал волка, который не охотится возле своего логова.
Так же мой Дед критически относился к другому деревенскому охотнику Шурке Заике, который тоже был не прочь поохотиться возле огородов.
И всегда молил бога, чтобы заяц убежал.
Раньше, когда Дед был моложе, с Шуркой Заикой Дед дружил.
Они очень часто ходили на охоту вместе.
Шурка Заика был таким заядлым охотником, что даже Деду это было в диковинку.
Иногда Шурка перед охотой ночевал у Деда, чтобы с ранью  уйти вместе.
Ночью он часто соскакивал, глядел на часы и тормошил Деда.
Говорил он плохо. Но когда пел, всё заикание пропадало.
А пел он очень хорошо, знал много  народных песен, и за столом во время гуляний был всегда желанным гостем.
Ружье ему пришлось сдать в милицию, когда погиб его сын Колька.
А дело было так.
Колька с другим пацаном Петькой Малышевым играли дома.
Во время игры схватили заряженное, стоящее в углу ружье, и оно выстрелило.
То ли Петька навел на Кольку оружие и нажал на курок, думая, что там нет патрона.
То ли в процессе борьбы оно выстрелило.
Об этом история умалчивает.
Ружьё отобрали.
Правда, через пару лет Дядя Шура опять купил, опять ходил на охоту.
Но реже и реже, пока, наконец, вообще не перестал…


Глава четвертая.

Шурка Заика работал на комбайне.
Хорошо работал.
Так работал, что стал лучшим в районе, намолотив рекордный урожай.
За этот подвиг его премировали мотоциклом с коляской.
На этом мотоцикле Шурка не прокатился ни разу. На нем сразу стал ездить его сын, недавно вернувшийся из армии.
Но подвиги каждый год не делаются.
На следующий год работа не пошла, призы ушли в другие хозяйства.
А мой Дед в то время работал пчеловодом. Всем это было в зависть.
Почему то многие считают, что пчеловодом работать легко, да и левый приработок сам к рукам пристает. Возможно, что это и так. Но надо работать, много работать.
Мой же Дед не любил лишний раз тревожить пчёл, редко покармливал пчел сахарным песком, справедливо считая, что лучше меньше, да лучше.
Дело в том, что мед натуральный не должен содержать примесей сахарного песка.
Соответственно, меду на пасеке Деда было столько, сколько натаскали пчелы.
А это зависело от погоды.
Шурка тоже дома держал пчёл.
Он же с ранней весны покармливал их сахаром, продавал, продавал, продавал…
Когда же мой Дед болел, а еще год был на мед не урожайным, то Шурка решил стать пчеловодом колхоза вместо Деда. По деревне прошел слух, что Шурка накачал очень много меда. Эту информацию умело преподнесли доброхоты председателю.
Вкупе с тем, что неоднократно просил, чтоб его уволили, с болезнью, и тем, что есть уже такая шикарная кандидатура на место Деда, моего Деда уволили.
Ну, уволили и уволили.
Тем более что Дед этого хотел, был на пенсии, ничего страшного.
Но плохо другое, что потом Шурка распространил слух, что принял от Деда разоренную пасеку, почти с погибшими пчелами.
 – Там всё черно! – сказал он, намекая на то, что в ульях вообще нету мёда.
Дед этой напраслины простить уже не мог, тем более от старого друга.
 
 
Глава пятая.

Проработал Шурка Заика на пасеке всего несколько лет.
Выйдя на пенсию, поспешил уволиться.
Видно понял почем фунт лиха.
Одно дело содержать дома свои десяток пчелосемей.
А совсем другое – в колхозе сотню с лишним.
По выходе на пенсию Шурка Заика сидел целыми днями перед домом на завалинке или на лавочке. Долго сидел. Лет двадцать.
Пока не умер.
До сих пор вспоминаю его маленькую, с подожком фигуру, его волевое строгое лицо, сидящего на лавочке.
У него было два сына, один из которых погиб, как я уже говорил, и три дочери.
Дочери у него были жопастые. Нам, двенадцати – пятнадцатилетним в ту пору это нравилось. Как-то считалось, что чем шире жопа, тем красивее девка.
Старшая дочь Валька уехала в город, где работала на фабрике.
Случилась трагедия, руку Вали затянуло транспортерной лентой, и она потеряла несколько пальцев.
Замуж она вышла за веселого парня, сейчас не помню, как его звали.
Этот парень, приехав в нашу деревню, познакомился с другой девушкой, которую звали Рая. Спустя какое-то время женился на Рае, но потом развелся, чтобы жениться на Вале.
То ли жопа у Раи была уже, то ли парень какой-то нетрадиционный был. Не знаю.
Да это и не важно.
Важно другое.
Важно то, что он поступил нехорошо.
Не то чтобы разводов тогда совсем уж не было в наших краях.
Ну что уж, девок в других селениях мало что ли?
Обязательно надо было жениться на односельчанке жены?
Нехороший поступок.




Глава шестая.

Женитьба парня на Рае, а точнее свадебный вечерок, проходила в деревне летом на лужайке,  напротив дома тети Нины,  матери невесты.
На вечере присутствовали до десятка подружек тети Нины, в том числе и моя бабушка.
Я тоже был с ними.

Тетя Нина имела интересную кличку благодаря своему большому носу.
Я не буду здесь её произносить, так как это не совсем удобно.
Скажу просто, что к носу прибавляли спереди название этого мужского органа.

Еще её звали Нинкой Генкиной, так как безвременно ушедшего мужа звали Геной.
Это Гена замерз в январскую метель, возвращаясь из бани, где варил самогон.
Бани тогда топились по-черному, а строили подальше от дома и поближе к речке
или оврагу, где протекает ручей. У тети Нины баня была очень далеко.
Обнаружили дядю Гену лишь в конце другого дня.
Читая рассказ Бунина «Красные лапти», я обязательно вспоминаю этот случай.

У тети Нины было три дочери, младшая из которых Тоня была моей ровесницей
Оставшись без мужа, тетя Нина старалась выгодно пристроить своих дочерей,
удачно выдать их замуж. А для этого она не гнушалась многих интриг.
Постоянно она пускала на квартиру шоферов, приехавших на уборочную в командировку в колхоз.
От брака Раи и её мужа родилось великолепное создание, которое назвали Марина.
Марина практически всегда жила у бабушки. Она росла очень талантливой и артистичной.
Бабушка Нина, приходя к нам в гости, просила её всегда спеть, сплясать, исполнить что-нибудь. Марина забиралась на табуретку и, подражая известным конферансье, произносила:
- Выступает Марина Чеснокова!
Все хлопали в ладоши, глядя на такое чудо.
Очень жаль, что при живом отце она была сиротой.
Тетя Нина, конечно, переживала за свою дочь, за свою внучку.
Как то, встретив бывшего зятя, возвращаясь с дойки, тетя Нина выплеснула в морду ему целое ведро молока.


Глава седьмая.

Сына дяди Шуры Заики в деревне называли Витькой Сонечкиным.
Мама у него была тетя Соня.
Когда он вернулся из армии, он стал самым высоким в деревне.
Даже выше моего Деда, который раньше был самым высоким.
Витька Сонечкин был не только высоким, но худым и долговязым.
Стал работать на тракторе.
Вскоре ему дали новый « Беларусь», с которого он не слезал долгие годы.
Трудягой он был первостатейным.
Никогда и нигде я не встречал человека выносливее его.
Он был способен расколоть целый трактор дров за один вечер, до этого проработав весь день в колхозе на тракторе.
На свою беду он влюбился в девушку, которую звали Лизой, и которая была родной сестрёнкой Раи, о которой я рассказал ранее.
Создавалась критическая ситуация.
Население всей деревни включилось в борьбу.
Кто-то был на стороне влюбленных и тети Нины, матери Лизы и Раи.
Кто-то был на стороне родителей Виктора, препятствующих этому браку.
Отсутствие мужа в деревне сильно сказывалось на благосостоянии семьи.
Муж, кроме того что приносил зарплату, работая в колхозе, еще и приносил много пользы, работая в доме. Это в городе так не ощущалось.
Соответственно, семья тети Нины со своими дочерьми, считалась бедной.
Тетя Нина лезла вон из кожи, чтобы её дочери выглядели не хуже других.
И это ей удавалось.
Мало того, её дочери были законодателями мод в деревни.
Именно от них народ узнал, что есть пластинки на костях, именно у них был первый магнитофон, именно её дочери ходили в Хазарске на концерты артистов, даже на
вдруг возникшую Аллу Пугачеву.
Так вот, в деревне разгорелась борьба за то чтобы «богатый» Витька Сонечкин взял в жены «бедную» Лизу Генкину.
Борьба шла долго.
В ход шли различные сплетни, конфликты. Разговоры.
Виктору предлагали по очереди пережениться на всех девушках деревни, даже на Риме Петряковой, которая в ту пору еще училась в школе, и была моложе жениха лет на десять.
Справедливости ради следует сказать, что отец Виктора Шурка Заика почти не принимал участие в этой борьбе.
Наконец, спустя несколько лет, борьба подошла к концу.
Как говорится, победила любовь.
Виктор, пригрозив, что уйдет жить к теще, что было большим позором в те времена для семьи жениха, приготовился привести Лизу в дом.
Но не тут - то было!


Глава восьмая.

Населению деревни к тому моменту уже надоела эта Санта-Барбара, все уже желали хэппи-энда.
Но в этот момент у тети Нины поселились очередные командировочные шофера, приехавшие на уборочную.
Среди них был молодой матрос Серега.
В отличие от Витьки он был невысок, коренаст, светловолос, неизменно в полосатой тельняшке. Он чем-то напоминал киношного героя тех времен. Не буду говорить кого, каждый сам выберет на кого он похож.
Между Лизой, уставшей ждать, и Серегой вспыхнуло чувство.
А может и не чувство?
Может просто Лизе надоел запах солярки и ей понравился пахнувший бензином Серега?
Кстати, именно с того лета тетя Нина стала работать на колхозной заправке.
Роман развивался стремительно.
Серега, съездив с зерном к себе в город, объявил родителям, что приедет после уборочной с невестой.
Витя Сонечкин, так неожиданно отвергнутый своей недавней воздыхательницей, был в шоке.
Это как англичанин Скотт, достигнув Южного Полюса, увидел там флаг Норвегии.
Да, было отчего отчаяться!
Лиза тем временем попала в больницу, то ли на сохранение, то ли ещё зачем.
Серегу к ней возил на своем мотоцикле недавний жених Виктор.
А потом Серега напился вместе с Витькой Грязновым, известным в деревне пьяницей и буяном. А потом они поехали домой на тракторе Грязнова из соседней деревни через пруд.
Фары не горели. За рычаги сел Серега, так как он был трезвее Грязного.
Запруда пруда была кривой и длинной.
Дверь гусеничного трактора с одной стороны была завязана на проволоку.
Ночь была темной и дождливой….
Утром кто-то из женщин, придя в колонку за водой, увидел в пруду верхушку кабины трактора, лежавшего на боку.
Вытянув трактор из пруда, жители деревни извлекли из кабины два несчастных тела.
Серега до последнего боролся за жизнь, пытаясь ногами вытолкнуть завязанную на проволоку дверь. Проволока растянулась, приоткрыв на несколько сантиметров щель,
в которую хлынула ледяная вода.
Отец, приехав на похороны, произнес, рыдая и глубоко скорбя:
- Эх, сын, сын! Три года служил в Тихом океане, а потонул в этой луже!
Обещал невесту привезти, а везем мы тебя!
 


Глава девятая.

В нашей деревне не было памятников.
Из всех достопримечательностей только магазин да дом Дормидонтовых, единственный,
в котором три комнаты. У других либо две, либо одна.
Сереге поставили памятник чуть пониже пруда на высоком пригорке.
Это стало нашей третьей деревенской достопримечательностью.
И пусть на нем только почерневшая от времени фотография, да даты рождения и смерти.
К памятнику относились бережно. Никому не приходило в голову сломать его или сдать в металлолом.
Приехавшие из города топографы запроектировали большой пруд в этом месте.
Руководство колхоза и жители в этом случае были готовы перенести памятник на другое место.
Но нового пруда так и не сделали. Пролежавшие полтора года полутораметровые бетонные трубы увезли в другое место, туда,  где они были нужнее.

А под Новый год в деревне состоялась свадьба.
Шурка Заика выдавал замуж свою среднюю толстозадую дочь Татьяну
за Витьку Провидохина. Тетя Нина с интересной кличкой  утром пришла к нам, потому что из наших окон хорошо просматривался дом Шурки Заики.
Сидя за столом у окна тетя Нина и моя бабушка во всех подробностях комментировали ход этой свадьбы, закусывая солеными огурчиками.
Дед лежал на печи, он кажется болел.
А Лиза вышла замуж за Виктора тихо и незаметно.
Интерес к ним в деревне пропал, как к надоевшему сериалу.


Глава десятая.

С Таней Заикиной в одном классе учились две ее подружки – Таня Розвалова и Манька Степанова. Из всех достоинств у них было на троих два – широкие жопы и толстые ляжки. Жопы, шириной с 64х диагональный телевизор мерно покачивались, когда они шли в школу. Рядом с ними шли другие девчонки, помоложе и постройнее.
Мы, пацаны, шли обычно метрах в двадцати сзади.
За двумя Танями принялись ухаживать два парня их соседней деревни, которая находилась за прудом. Это была хазарская деревня, но часть ее, более близкая к нам, была русской или русскоязычной. Вот из этой части и были два парня – Витка Провидохин и Сашка Александров.
Витька был противным краснорожим и низкорослым.
Что в нем нашла Таня, одному Богу известно.
Выйдя за него замуж, Таня вскоре родила несколько девчонок.
Работала на ферме дояркой. Однажды порывалась уйти от Витьки,
но ее отец Шурка Заика поговорил с ней и она отказалась от этого опрометчивого шага.
А Сашка Александров был высоким и симпатичным парнем.
Но, как и большинство населения деревни, был не прочь выпить.
И с ним произошла трагедия.
Как то в начале зимы он с двумя своими дружками Витькой и Сашкой Грипкиным
выследили кабана.  Взяли ружье, подкараулили у стога соломы и подстрелили.
На радостях выпили прямо в поле. Александров перепил, и пока другие ребята бегали в деревню за лошадью,  чтоб перевезти тушу, замерз.
Дело с кабаном замяли, свидетелей не оказалось, ружье припрятали, кабана закопали в сугроб. А Сашку похоронили.
Родители Тани Розваловой вздохнули с облегчением. Им очень не хотелось выдавать свою дочь за пьяницу и разгильдяя Сашку Александрова.
А Таня Розвалова вскоре уехала в город.


Глава одиннадцатая.

Наверное, в каждой ячейке общества есть свои Трус, Балбес и Бывалый.
Так было и у нас.
В роли Балбеса выступал Кузя.
А вместе со своей женой Варей это был непревзойденный дуэт.
Стоило только где-то на одном конце деревни прокукарекать петуху или залаять собаке, как уже вся деревня знала об этом событии из рассказов Вари или её мужа.
И не просто знала, а ещё с откровенными подробностями и чудесными превращениями и приращениями.
Дядя Кузя был участником войны, был ранен в… задницу. Поэтому на каждом митинге, посвященном очередной годовщине Победы он был обязательным гостем и получал какой-нибудь подарок, типа платка для тети Вари или будильника.
Острословы деревни рассказывали, что Кузя не доехал до фронта, а в пути сел на грабли, откуда его и ранение. Наверное, стыдно было иметь такого ветерана.
Он имел своеобразную походку – ставил ступни носками внутрь в отличие от другого обитателя нашей деревни дяди Феди, который ставил ступни носками наружу.
Однажды, после легкой пороши, Кузя прошел по одной стороне дороги, а дядя Федя ему навстречу по другой. Увидевший это бригадир тракторного звена Малышев долго рассматривал следы и произнес:
- И что за трактор по дороге проехал? Вроде нет таких.

Дядю Кузю послали за соломой. Пока он добирался на санях до одиноко стоящего омета то сильно замерз. Решил погреться. Разжег костер и спалил весь омет.
Вернувшись обратно, он сказал:
- Я приехал – там дымитча!
Шунул руку – там тепло!
И уехал – там дымитча!
И не знаю ничого!

Больше его за соломой не посылали.



Глава двенадцатая.

У Кузи с Варей было много детей.
Их было бы еще больше, но несколько детей померли в младенчестве от болезней и от голода.
Да – да! От голода.
В послевоенные годы и военные в русской глубинке население часто голодало.
Денег тогда вообще не платили, а те, что были, жестоко отбирали, принуждая взять Государственный Заем. Говорят, что при Сталине ежегодно снижались цены на товары, жизнь с каждым годом становилась лучше. Наверное, это так и было. Но первую зарплату колхозники стали получать при Хрущеве после освоения целины.
Дочка Кузи и Вари Валя, как-то натворив что-то дома, выбежала на улицу, приплясывая и показывая попеременно фиги, декламировала:
- Кузя - Лезя – мекеке!
Лезя – Кузя – мекеке!
Варя – Кузя – мекеке!
Кузя – Варя – мекеке!
    Училась Валя долго, лет восемь. За это время она умудрилась окончить три класса.
А потом вышла замуж в соседнюю деревню за Вовку Александрова, брата замерзшего Сашки. Про него говорили, что он очень хорошо учился в школе, чему я даже тогда не верил.
На свадьбе присутствовало половина жителей нашей деревни и четверть зареченской.
Запомнилась она мне тем, что на улице плясал в шерстяных носках с голыми пятками пьяный Грипка Петров.
Далее Валя работала дояркой, нарожала кучу детей, часть из которых тоже умерли во времена Ельцина, когда в деревне был голод.
И наконец, их семья получила от государства двухэтажный домик, как  очень многодетная семья.


Глава тринадцатая.

А в роли Бывалого в деревне выступал Учитель.
Вообще-то у него было и имя, и фамилия, и отчество, но звали за глаза его по профессии.
Учитель и всё тут.
Учитель Николай Иванович со своей женой тоже учительницей Фаиной Сергеевной появились в деревне сразу после войны.
Быстро поняв, что они самые умные в деревне, остались в ней и укрепились.
- Среди дураков легче жить! – так сказал кому-то Николай Иванович.
В их распоряжении была деревянная начальная школа, в которой обучались три, а до реформы и четыре класса. Пришкольный сад и огород целиком и полностью создавался учителями с учениками. Там даже росли груши, такие мелкие и противные, но вызывавшие зависть у меня и моего родственника и соседа Сашки Степанова.
 Сашка неоднократно лазил за ними. Натужно их ели, давясь кислотой и горечью, но были счастливы, оттого что залезли в чужой огород.
На фронтонах школы было  много скворечников, сделанных учениками школы.
Скворцов было значительно меньше, скворцы – не стадные животные, живут парами. Поэтому, с благословления моего Деда, стоящего на шухере, несколько скворечников в разные годы я стащил и водрузил на жерди, привязанные к столбам нашего огорода.
Учителя имели очень злобный характер.
Учитель держал детей в строгости, иногда применял указку или ладошку, чтоб дать подзатыльник. Попасться к ним в лапы во время обворовывания их сада или огорода, это значило обречь себя на жестокие побои или увечья.
Я попался учительнице один раз, когда Сашка меня четырехлетнего затащил к ним в сад за сливами. В то время я мало понимал что делаю.
Наградой за это мне стало попадание в цепкие лапы учительницы.
Сначала она заперла меня в пропахшую вениками темную баню.
Затем протащила, приподнимая за уши через огород, через двор и вышвырнула из
ворот на улицу. Уши горели малиновым цветом несколько дней.
Память о своей первой учительнице я сохранил на всю жизнь.


Глава четырнадцатая.

Поскольку Учитель был самым умным, то вскоре вся общественно-организационная работа в деревне стала возглавляться им.
Такие работы, как очистка колодца, починка старого пруда, организация первого весеннего выгона скота в поле, участие в распределении сенокосов.
Он выполнял ее с большой охотой, но не забывая про свою выгоду.
Дети у учителей были взрослые. Сын где-то служил в танковых войсках офицером, а дочь жила в Ленинграде, где работала на хлебозаводе.
Как-то Фаина Сергеевна  проговорилась, что Учитель во время войны был капитаном, но про войну не любил вспоминать. Есть подозрение, что он служил в НКВДшных частях и занимался делами не столь понятными простым деревенским обывателям. И характер у него под это подходил.
Да и в деревне он ездил на немецком трофейном мотоцикле чем-то напоминающим «Урал». Пока не купил машину, голубую «копейку». Эта машина стала очередной достопримечательностью деревни, потому что она была первой в деревне легковушкой и единственной. А как потом оказалось, и последней.
Кроме большой зарплаты, получаемой за своё учительство, наши учителя держали много скотины. Они успевали обкашивать несколько оврагов по разные стороны деревни, а также вокруг огородов своего, Сашкиного и самое обидное – нашего.
Сено Учитель неизменно привозил на лошади заведующего овцефермой Кукана.
Взамен Учитель составлять табеля и отчеты неграмотному Кукану, умевшему ставить только подпись.
Лошадь имела кличку Мартын, преклонный возраст и огромный вес.
Когда Кукан медленно ехал на ней, запряженной в телегу, было трудно понять, кто толще – Кукан или Мартын.


Глава пятнадцатая.

При каких обстоятельствах сдружились Кукан и Учитель – неизвестно.
Знаю только то, что Кукан был пару лет в ссылке после немецкого плена.
Учителю было все равно кого подавлять – детей или лошадь. Поэтому Мартыну доставалось, когда приходилось перевозить сено или дрова для Учителя.
После смерти Кукана заведующим овцефермой стал его полуграмотный сын Толечка, которого все звали Макаром, а иногда, насмотревшись вестернов, Апачи.
Мартына зарезали из-за его преклонного возраста жившие в соседней деревне хазарцы.  Говорят, что только внутреннего жира в нем наскребли четыре ведра.
У Макара вскоре появилась новая лошадь. Через быстрое время она отъелась и приняла силуэты Мартына. Макар принял силуэт Кукана еще раньше.
Учитель теперь писал табеля и отчеты за Макара.

Когда Учитель вышел на пенсию он перестал работать в школе.
Устроился в колхоз. Сначала мельником, потом Председателем ревизионной комиссии.
Приезжая домой часто выгружал из своих Жигулей муку, зерно и другие продукты.
А однажды даже засветился в газете.
Приезжал корреспондент центральной газеты, и взял у него интервью. Вскоре в рубрике газеты «письмо позвало в дорогу» появилась статья о положении дел в нашем колхозе.
А положение было хреновое.

Глава шестнадцатая.

Жители нашей деревни никогда не страдали антисемитизмом – семитов не было.
И фашизмом не страдали – фашистов не было.
Даже расизмом не страдали – расистов не было.
Херней страдали!
Вот это было.
А до коллективизации наша деревня была больше, чем соседняя хазарская.
Иногда происходили стычки.
Обычно во время большой пьянки по поводу, а мож и без повода (кто теперь скажет?)
в деревню заходили молодые хазарцы, и давай задирать сверстников.
Дальше стычка разрасталась. Присоединялись люди постарше с обеих сторон.
И наконец, из-за столов вылезали разгоряченные медовухой мужики.
Тогда было страшно.
В ход шли дубины и колья.
Бывало, и с разбитыми черепами.
- Тяплашки! Вилки (с ударением на последнем слоге)! Тюбетейки!
Ужо мы вам покажем кузькину мать!

Хазарцы в те времена стриглись налысо и носили тюбетейки, в народе называемые тяплашками.
Межнациональные браки тоже не приветствовались.
Не было их в деревне.
А вот с чумаками было по-другому.
Они жили и в русских деревнях, и в хазарских.
И всегда знали три языка.
В нашей деревне жил Натуль.
Однажды, будучи в подпитии, он привязался к одному проезжему шоферу:
- Я в деревне один чумак! Только попробуй, тронь меня!
- Да не трогаю я тебя! – отмахнулся шофер, покупая папиросы.
- А то смотри – сейчас вся деревня набежит на мою защиту!
Я в деревне один чумак!


Глава семнадцатая.

Натуль был приемным сыном Федор Афанасьича, наверное, самого большого долгожителя деревни.
Жена у него умерла, сын куда-то пропал.
Вот он и женился на чумачке из соседней деревни.
Совместных детей у них не было.
Федор Афанасьич был хорошим плотником. Колотил для всей деревни гробы.
Почувствовав первый недуг лет в шестьдесят с небольшим, он сколотил гроб для себя.
Поставил его на подловку.
И частенько любил в нем полежать.
Год лежит, другой, все никак умереть не может.
Пришлось гроб продать очередному умершему.
А умер он спустя еще лет тридцать.

Говорят, что сын его бандитом был.
И когда приезжал в деревню, то ругались они с отцом.
Выскочил сын из избы, а Федор Афанасьич за ним с подогом.
Вот мол я тя – догоню!
А сын убежал на пригорок, снял штаны и попу отцу кажет.
Остановился Федор Афанасьич, плюнул, пробурчал: «Дурак!»,
и вернулся опять в избу.
Побрезговал, видно, подогом стукнуть.


Глава восемнадцатая.

У Федора Афанасьича был неплохой сад.
И повадился к нему в сад за яблоками лазить Коля, в ту пору еще юнец лет двенадцати.
Поймал его Федор Афанасьич в саду и перекинул через околицу.
Больно стукнулся мальчик Коля, позвоночник покривил сильно.
С тех пор он стал инвалидом, всю жизнь боким был.
Так его и прозвали Коля Бокий.
Когда повзрослел Коля Бокий, то пришел к Федору Афанасьичу и спросил:
- И пошто ты меня, Федор Афанасьич через околицу перекинул, на всю жизнь инвалидом сделал?
- Не было такого, Коля. Путаешь ты что-то. Наговариваешь на меня…
С тем и разошлись.
    А я к Федору Афанасьичу не лазил в сад.
Даже мыслей таких не возникало
Ни разу.
Ко многим лазил. А к нему нет.
Наверное, яблоки у него кислыми были.


Глава девятнадцатая.

Место, где жила семья Федора Афанасьича с его новой чумакской семьей называлось в деревне просто – Гора.
Когда-то на Горе и подле нее жило порядка десяти семей.
А во времена моего взросления там было пять домиков.
В частности, под Горой жил Кукан.
А между Куканом и чумаками жила Матенка.
Это была одинокая, очень трудолюбивая и добрая женщина.
Говорят, что она гнала очень крепкую самогонку.
А для повышения жестокости в нее добавляла траву, то ли белену, то ли дурман.
Редкий пьяница мог выпить ее больше чем кружку.
Тетя Мотя обладала огромной выносливостью и силой.
Она нагружала такие вязанки соломы, что из-за этой копны саму хозяйку соломы не было видно.
Как-то однажды ночью она пришла к амбарам за люцерной.
Угостив сторожа самогоном, пошла увивать вязанку. Сторож, подойдя к ней, пнул по вязанке ногой и не смог ее пошевелить.
- Ну-ка, подмоги! – сказала тетя Мотя, умело берясь за веревку.
Сторож с трудом взвалил вязанку ей на плечи.
Тащить до дома было более километра.
За ночь тетя Мотя приходила несколько раз.
Копна соломы у амбар заметно убавилась.
А на другой день тетя Мотя умерла…


Глава двадцатая.

На другой день тетя Валя Малышева, подходя к колодцу за водой, увидела Матенку, согнувшуюся в сугробе.
- Что с тобой, Матрена? Плохо что ли?
- Да что-то да.
- Давай я ведра тебе унесу!
- Да, унеси, дочка… – прошептала тетя Мотя, заваливая снегом кровь,
- там, в сенях поставь…
Это были ее последние слова.
На похороны набежали шабренки, бывшие подружки.
Ждали приезда дочери с Западной Украины.
Дочь приехала с зятем.
Что-то продали, что-то утащили до ее приезда.
Что-то украли при дочери, пользуясь суматохой похорон.
- А ну достань цибули к супу! Там за печкой висело! – попросила женщина мужа.
Зять долго шарился, наконец вылез, развел беспомощно руками и произнес:
- А цибули–то нема!
   Кузя с Варей вывезли около десяти саней дров, дальние поленницы которых глубоко просели в землю
А Матрена все экономила, топила печь соломой, оставляя дрова до тех времен, когда будет уже совсем невмоготу. Когда ходить непосильно станет.
Ан нет! Умерла скоропостижно, не болея ни одного часа, обеспечив дровами других…


Глава двадцать первая.

А давным-давно наша деревня была населена хазарцами.
И основана хазарцами.
При мне же хазарка в деревне жила одна, звали ее Магруй.
Домик у нее был очень маленьким, всего на одно окно.
Родственники у нее были в соседней деревне. Но Магруй к ним так и не переехала.
Так и скончалась тихо, прожив почти сотню лет.
Наверное, много она могла бы рассказать о деревне, но не довелось мне с ней поговорить.
А за деревней, с южной стороны через овраг росла липа.
И возле липы было старое хазарское кладбище.
На нем не было ни одного креста, ни полумесяца.
Но кладбище было. Мы знали об этом, потому что запрещали пасти скот и собирать ягоды.
Говорят, что это кладбище стихийно образовалось в годы войны, когда было голодно и обессилевшим хазарцам не под силу было нести покойников на настоящее место захоронения. Так все хазарцы и вымерли. Осталась одна Магруй.
А может она и осталась, чтоб следить за могилами своих предков?


Глава двадцать вторая.

Я что-то веду повествование издалека.
Все никак не могу приблизиться к своим соседям.
А может потому, что о них я знаю больше, и главы будут слишком большими?
 
А ближайшим нашим соседом через овраг был Персюк.
Кличку свою он получил за свою темно-красную рожу и был похож этой рожей на перса.
Дед с ним не дружил.
Но так было не всегда.
Он перестал дружить с Персюком, когда Персюк стащил волка, попавшего в дедовский капкан.
По неписаному закону считалось, что хозяином добычи является тот, в чей капкан попала добыча. А Персюк же преступил этот закон.
Для моего Деда это было принципиально.
Для меня тоже.
Поэтому я с большим удовольствием залезал в огород к Персюку, чтобы стырить его помидоры. А помидоры у него росли славные – крупные, мясистые, породы Бычье Сердце. Потом, когда я подрос, я оставил один помидор на семена.
И с тех пор у нас тоже стали расти славные помидоры, породы Сердце Персюка.
А яблоки у него росли маленькие, поэтому к ним я был равнодушен.


Глава двадцать третья.

А еще Персюк держал пчел.
И ульев у него всегда было больше, чем у моего Деда.
И меда он брал всегда больше, чем мой Дед.
Мой Дед завидовал страшно Персюку по этому поводу, но молча.
Может еще и поэтому старики так и не помирились, хотя внешне они не показывали вида.
При случае даже здоровались.
Но через овраг.
Персюк работал лесником. Наворовал много леса, срубил дом, хлев, еще пару срубов у него стояло недалеко от дома.
Но что-то он не поладил с хазарцами. То ли сдал их в милицию, то ли много запросил, когда поймал их, когда они воровали лес.
В общем, нажил врагов.
Через какое-то время хазарцы поймали Персюка в лесу, отвели ему руки назад, и под локти просунули длинную жердь, и крепко ее привязали.
Идти он мог, но с трудом. Ведь жердь длинная и тяжелая, а лес, где над ним устроили казнь, был густым и частым.
Персюк долго выбирался из леса.
Лишь под утро он добрался до крайнего дома ближайшей к лесу деревни и постучал концом жерди по воротам.
Вышедший на стук хозяин дома освободил Персюка, напоил его чаем и поклялся не рассказывать никому об этом.
Видно ветер разнес эту грустную весть…


Глава двадцать четвертая.

Персюка кстати звали дядей Мишей.
Было у него два сына и дочь.
На тот момент совершенно взрослые.
Старший сын дядя Володя жил с ним, работал на гусеничном тракторе и меня, как соседа иногда сажал в кабину.
Выпить он любил, из-за чего иногда враждовал со своим отцом.
То меду сворует из фляги и продаст на водку, то пару рамок из улья.
Поскандалив в очередной раз, Володя гневно говорил:
- Всё! Уезжаю от вас на Север! Мама, дай мне тридцать рублей на дорогу!
Сердобольная старушка доставала из платочка денежки, клала их на стол и начинала собирать вещи.
Собрав пожитки сына в чемодан, поискав глазами сына и не обнаружив его, восклицала:
- А батюшки! Забыл вещи-то! Как он так уехал! Пропадет ведь! – и принималась ругать мужа…
А муж в ответ:
- Да не переживай сильно! Дойдет до райцентра, пропьется и вернется!
Он для этого весь спектакль и разыграл!
 Так обычно и было. Несколько раз.
Но однажды дядя Володя по настоящему уехал,
надолго,
лет на семь,
на Север.


Глава двадцать пятая.

А еще у дяди Миши Персюка был сын Валерка, живший в городе.
Ничем примечательным он не отличался, на тракторе прокатить он не мог.
Поэтому его существование для меня было параллельным.
Женат он был на хохлушке, маленькой, толстозадой и сварливой.
Эта хохлушка имела привычку встревать в наши детские разборки.
Она несправедливо считала, что мы можем навредить ее дочери Ленке и племяннице Оксане. Хотя чем мы могли навредить?
Скорее они нас могли научить нехорошему, чего мы не знали.
Ну, игрушку отберем, ну и что? Она и так им уже надоела. А мама новую купит.
Ну, матом ругнемся. А то они не слышали? Как будто дядя Персюк не ругался.
А вот от них, городских,  много плохого можно узнать!
Чего только стоит их « Падумаешь!»
Мы слова то такого не знаем, а они надо и не надо вставляют его, выражая тем самым нам презрение.
Ну как после этого не стащить игрушку?
Не кинуть огрызком яблока, стащенного в огороде их же деда Персюка?
Падумаешь!



Глава двадцать шестая.

А однажды к Персюку приехала племянница Диана, лет восемнадцати.
Мы тут же окрестили ее Дианкой – ****ьянкой и старательно поджидали ее возле тропинки, чтобы подразнить.
Больше она в нашу деревню не приезжала.

А вообще-то, дразниться, было самой главной нашей забавой.
Ну, после лазания по чужим огородам, после катания на санках и на лыжах. После купания…
Ну, когда заняться уже совсем было нечем, тогда выбирался объект для дразнения, и мы шли искать его.
Очень часто дразнили мы Кузю.
На другой день он вместе со своей женой Варей встречал мою бабушку во время выгона скота в стадо, и они на два голоса рассказывали, какой я такой-сякой.
А больше всего мы любили дразнить МишУ.
МишА был гундосым, мы не могли понять, что он говорит.
Поэтому нам доставляло удовольствие подразнить его.
- Миша. Миша, мых-мых-мых!
Пару раз мы дразнили его отца, дедушку Филиппа, тоже гундосого и носившего толстенные круглые очки.
Он пас овечек, услышав наше веселое:
- Тритатушки – тритата! – он замахивался подогом и делал попытку нас догнать.
Это нас очень забавляло.
Мы разбегались врассыпную, как воробьи и начинали свою экзекуцию снова.
Кончилось это тем, что с другой стороны к нам подкрался Дед, поймал нас, и наложил в наши штаны крапивы.



Глава двадцать седьмая.

Прошло время.
Дедушка Филипп умер, умерла также и его супруга бабушка Серафима.
Остался один МишА.
В молодости он служил на тихоокеанском флоте, попал там в какую-то переделку.
То ли посудину, на которой он плавал, утащило в холодное море, и он скитался на ней долгое время. То ли потерпели кораблекрушение, и его выбросило на безлюдный суровый остров.
Что бы там ни случилось, но нашего МишУ после этого комиссовали.
С тех пор он жил дома, получал пенсию, а во время праздником неизменно надевал свою матросскую шинель.
С якорями, между прочим.
Больше не у кого таких пуговиц не было.
Однажды, болтаясь  в овраге за огородом МишИ, мы обнаружили большую тракторную покрышку. С большим трудом втроем закатили эту покрышку на противоположный бугор.
Прицелились, раскатили покрышку и столкнули ее вниз.
Покрышка, стремительно набирая скорость, слетела вниз и наткнулась на огроменную ветлу, росшую в глубине оврага.
Пришлось опять закатывать покрышку наверх.
Вторая попытка оказалось удачной.
Покрышка пролетела сквозь околицу МишИ, как нож через масло, выломав несколько штакетин.
Удовлетворенные подвигом, мы разбрелись по домам.


Глава двадцать восьмая.

На другой вечер мы с любопытством и осторожно прокрались опять к огороду МишИ.
Опасения наши оказались напрасными, засады там не было.
Околица была аккуратно починена: жердь заменена, штакетины прибиты.
А в овраге, возле огроменной ветлы стояла та самая покрышка.
Не надо быть великим пророком, чтобы понять, что мы сделали дальше…

На третий вечер покрышки не было.
Дядя МишА закатил ее в шалаш, стоящий посреди его огорода.

Мы поднялись на бугор.
С досады там попрыгали, покричали «Миша, Миша мых-мых-мых!»,
«Тритатушки-тритата!», «Кузя-лезя-мекеке!», и прочую дребедень.
Не видя зрителей, потеряв интерес, удалились на поиски других приключений.


Глава двадцать девятая.

Самое страшное из всех стихийных бедствий, которое посещало нашу деревню, это пожар.
При мне они случались два раза, и еще один раз, когда что-то горело возле колхозной заправки. Ну, там все локализовали, до цистерн с бензином и соляркой пламя не добралось. А в деревне было хуже.
Первый пожар был, когда дядя Вася поджег сарай собственного дома.
Была зима, снегу по колено. Прибежавшие жители дружно закидывали пламя снегом. Затем понаехали пожарные, залили все водой.
Сгорел сарай с находившейся там свиньей.
Представляю ее предсмертный ужас.
Дядю Васю тут же повязали, отвезли в милицию.
Держали его в КПЗ месяца три, потом осудили на пару лет.
Тетя Римма, его жена, приходила к нему, носила передачи.
Как то дядя Вася попросил:
- Пельмешков бы, свиных.
Жители деревни возмутились:
- Вот, сволочь! Сам свинью спалил, а пельменей просит!
Говна ему на палочке!
   Тетя Римма все же принесла ему пельменей.
А обгоревшую свинью кушали наши охотничьи собаки Шарик и Пулька.
Вероятно, они не считали дядю Васю сволочью.

Глава тридцатая.

Дядя Вася познакомился с тетей Риммой на гулянке.
Вспыхнула любовь.
А через день тетя Римма выгнала своего мужа Мишку, и стала жить с Василием.
От первого брака у тети Риммы остались трое детей, три девочки – оторвы.
Потом у дяди Васи с тетей Риммой появилось еще двое детей.
Мама дяди Васи – тетя Паша померла, дом ее сломали.
Старшие дети подросли. Осмелели.
В доме начался настоящий ад.
Дядя Вася, работавший в колхозе на тракторе, ушел в запой.
Потом потерял работу, пришлось устраиваться в соседнее хозяйство, а это пешком за шесть километров.
Денег не хватало.
Вот и решил дядя Вася таким непорядочным способом выбраться из этой ситуации.
Выбрался.
Сел.
Затем ему там, в тюрьме еще срок добавили, то ли за попытку к бегству, то ли еще за что.
Когда освободился, то вернулся обратно в семью, которая в то время уже жила в другой области.
А потом … покончил жизнь самоубийством.
 

Глава тридцать первая.

В нашем огороде в долинке рос дуб.
Большой, в три обхвата.
А рядом росла липа, которую посадил сам Дед.
Дед иногда говорил, что и дуб он посадил, но как-то неубедительно.
По всем признакам этот дуб был старше, чем мой Дед.
Не мог же Дед выкопать огромное дерево в лесу и пересадить.
Да и на этом месте Дед жил только с 1959 или 1961 года.
А до этого жил рядом, пока  не сгорела улица.
А на том месте, где жил Дед раньше действительно росли три дуба, стройные и тонкие.
Вот их то мог посадить мой Дед, но не сажал.
Вероятно, Деду было лестно, когда внук думал, что такой дуб, самый большой в деревне, в три обхвата, был посажен его Дедом.
А мне действительно было лестно, что в нашем огороде растет такой дуб - самый большой дуб в деревне.


Глава тридцать вторая.

Но желуди на нашем дубу росли мелкие и невзрачные.
Вот яблоки чем отличаются?
Цветом, размером и вкусом.
А желуди?
Размером и формой.
И вкусом тоже, наверное, отличаются.
Но я не разобрал.
Все желуди, которые я пробовал, были горькие на вкус.
Не едят люди желуди.
А вот свиньи едят.
Даже с большим удовольствием.
Поэтому желуди иногда приходилось собирать.
Вот тут я уж и насмотрелся на форму желудей.
Есть дубы, у которых желуди средние, широкие, как бочонок, и плотные.
Есть желуди большие и длинные, но немного мягкие.
Есть мелкие, красивые и гладкие, как дамские пальчики.
Они приятные, но недостаток их в том, что собирать их долго.
А на нашем дубе желуди какие-то неказистые.
Может потому, что дуб одинокий.


Глава тридцать третья.

Дуб, несмотря на то, что он был от избы метрах в пятидесяти, заслонял вид из окна.
Широкий он был и ветвистый.
Каждый год мы с Дедом отпиливали с него по одному суку, но он не становился от этого уже.
Заслонял вид на юго-запад, на «гнилой угол», откуда в основном приходили все дождливые облака.
Из-за дуба не было видно дом Петряковых, частично дом Коли Бокого, и полностью дом
тети Риммы с ее многочисленным семейством.
Ну, вскоре дом тети Риммы вообще не стал виден, так как после пожара Тетя Римма уехала, а дом ее сломали.
Но за всеми этими домами, между их крышами и крышами сараев, можно было рассмотреть соседнюю хазарскую деревню.
Но мешал дуб.
А потом и липа буйно разрослась.
И еще куча стихийно выросших кленов.
Однажды я летел самолетом на высоте около десяти километров.
Неплохо зная топографию, я рассмотрел внизу дорогу, соединяющую райцентр с нашей деревней, озеро возле дороги, речушку, перерезающую деревню, и … зеленое пятно.
А дом свой рассмотреть не успел.
Где-то рядом с пятном, включающим в себя дуб, липу, наш сад, школьный сад, стихийно выросшие кусты и деревья конечно и есть мой дом.
Но не успел рассмотреть.
Земля пронеслась под самолетом  быстрее моего взгляда.

Деревня.
Глава тридцать четвертая.

Тетя Аня была соседкой Персюка. И страшно с ним враждовала.
- Кто он? – возмущенно спрашивала она, - он Персючка, а я жена писаря. А он меня обижат. Он ведь никто! Он Персючка!
Дело в том, что-то ли в годы предшествовшие революции, то ли сразу после нее молодая Анна в действительности была женой писаря.
В то время на весь уезд был один урядник и еще писарь.
Вот и всё начальство. Приезжали они обычно в деревню редко, раз в месяц.
Не чаще. Выносили им посередь деревни стол. Садились.
Выходил староста деревенский и перечислял, кто что за истекший период набедокурил.
Вызывали нарушителя, ложили на лавку задрав рубаху.
Урядник выдавал свой вердикт: Двадцать плетей!
Или меньше, или больше, в зависимости от тяжести проступка.
Тут же здоровенный деревенский детина приводил приговор в исполнение при большом стечении народа.
Писарь заносил всё это в протокол.
Затем уездное начальство уезжало, и в деревне опять был мир и покой.
Потом писарь, дядя Леонтий куда-то исчез, то ли помер, то ли в лагеря.
Я так и не спросил у тети Анны, а сейчас уже не у кого.
Раньше их дом стоял там, где сейчас у нас стоит баня.
Так что мы даже с ней отчасти «родственники», едим ее яблоки.
Поэтому во вражде с Персюком были на ее стороне.

Персюк сделал запруду на овраге, идущим ниже своего огорода, и пустил туда карасей.
Шестнадцать штук.
Тетя Аня, возвращаясь из леса, усекла, то что в этом прудике есть караси и с тех пор терпеливо ждала, пока они подрастут.
Персюк тоже ждал.
И вот в августе, когда прудик сильно обмелел, а караси сильно подросли, тетя Анна выловила их решетом и пожарила в сметане.
Бедному Персюку оставалось только враждовать.

А ещё тетя Анна часто говорила, что с царских времен у нее осталось великое богатство – четыре пятиалтынных.
И достанутся они тому, кто ее похоронит.
Я не помню, были ли у нее дети.
Вероятно были.
Кто-то ее похоронил.
Забрал и четыре пятиалтынных, наверное.
Приезжие родственники повесили замок на ее избушку.
Попросили соседей приглядывать.
Я до сих пор не знаю, много ли это «четыре пятиалтынных», но завладеть ими я хотел.
И вот однажды во время пастьбы скота я поделился этим со Славкой и предложил ему совместно отыскать эти пятиалтынные.
Славка жил в соседях от тети Анны, справа, а слева жил Персюк.
Он был старше меня лет на шесть – семь, и конечно умнее.
Вечером мы пришли на участок тети Анны, зашли в шалаш, в котором скрывался погреб.
Пятиалтынные должны быть там!
Открыли, но спускаться было страшно.
Постояв несколько минут, Славка произнес (а он по предварительному сговору должен был спуститься в погреб):
- Да нет там ничего! Откуда там, в этой картофельной яме деньги?
Так мы и не завладели сокровищем.

А может Славка пожалел делиться?
Может он потом пришел один и забрал все себе?
Всё может быть.


Деревня.
Глава тридцать шестая.

Славка, про которого я упомянул выше, был авторитетом для меня.
Он был как и другом, так и врагом.
Учился он, не пример другим, хорошо.
А еще лучше играл в футбол.
Очень хорошо играл.
Во всяком случае лучше Аршавина.
В волейбол играл замечательно.
Как-то он показал учебник «История древнего мира» за пятый класс.
А там такие картинки голых греческих богов.
Потом он смастерил из пластилина фигурки человечков и разыгрывал с ними спектакли, в которых было место королю, королеве, влюбленного в королеву полководца, принцессе.
Нам это было забавно.
Нам – это мне и Сашке Степанову.
Часто мы играли втроем.
Мне было лет шесть-семь, Сашке - десять-одиннадцать, а Славке – двенадцать-тринадцать. Иногда мы организовывали вылазки в сад Учителя за сливами. В сад лазил Сашка. Сливы делил Славка. Мне доставалось меньше.
А еще у Славки был брат Васька, который учился в ветинституте в Хазарске.
В рассказах  Славки о Ваське Васька выглядел таким героем, таким суперменом.
И вот когда Васька приехал на каникулы мы с утра с нетерпением его ждали.
Долго ждали.
Наконец, Васька проснулся, напился, наелся, и вышел…
И … ничего!
Васька, как Васька – ничего героического!
Поздоровался и ушел по своим делам.
 
С тех пор я не верю в суперменов.

Деревня.
Глава тридцать седьмая.

Шли годы.
Ваську вернулся в район, стал работать в управлении сельского хозяйства.
Славка закончил десятилетку.
Хорошо закончил.
Но поступать почему-то никуда не стал.
Ни в первый год, ни потом.
Устроился на ферму.
Стал работать на лошади.
Парторг затащил его в партию.
Потом обучился на шофера, пересел на машину.
Однажды к нам зашел его подвыпивший отец.
Стал показывать документы какого-то института, в который дают направление его сыну.
Но сын так никуда и не поступал.
А может, поступал, но не поступил.
Мне было обидно за него.
А может оно и правильно.
Человек должен жить на земле, которая его вырастила.

А Васька спустя несколько лет уехал в другую область.
Женился.
Вырастил троих детей.
Спился.
Развелся.
Вернулся в отчий дом.
В годы развала страны поработал грузчиком.
И умер.


 
Деревня. Глава тридцать восьмая.

В нашей деревне всего три улицы и Гора.
Гора – это там за речкой, на которой жили чумак Натуль и Матенка.
Под Горой Кукан и Захаров.
Центральная улица начинается сразу от моста и идет через всю деревню.
По ней проходит шоссейная дорога, ведущая в Степь…
Дома на ней расположены по обе стороны дороги.
В моё время на ней асфальта не было.
А ещё две улицы выстроились в затылок друг другу с домами в один ряд.
Раньше практически вся территория была заполнена домами, промежутков почти не было между огородами.
Лишь дом моего Деда стоял особняком, как на острове, с трех сторон окруженный оврагами.
И даже перед домом была небольшая долинка, зимой заносимая полностью снегом.
А дом Деда стоял фасадом на юг, поперек всей улицы со смещением.
Оттого из окон дома вся улица просматривалась полностью.
А километрах в трех взгляд упирался в небольшой лес.
Окна с западной стороны дома позволяли видеть большую часть центральной улицы,
по которой сновали машины, идущие в Степь и из Степи.
Дальше можно было увидеть поле, заправку и край соседней деревни.
За горизонтом летом садилось солнце. Зимой солнце было видно реже.
С восточной стороны дома из окон можно было увидеть Лес, овраги, и даже краешек другой хазарской деревни. А также охотников - зимой или пастухов – летом.
Положение нашего дома и виды из окна позволяли предположить, что мой Дед в прошлой жизни был Великим Полководцем.
Иногда, подъезжая к какому-нибудь старинному городу с любой стороны, можно было заметить в центре города Церковь.
И не совсем необязательно она находилась на возвышении.
Но видно ее было издали, с любой стороны города.
Если бы мне пришлось строить Церковь в нашей деревне, то я бы построил ее на месте дома моего Деда.
И перенес бы туда его прах.
И назвал бы ее Церковью Олешки Лисы.


Деревня. Глава тридцать девятая.

Но мой Дед не верил в Бога.
Но и не был атеистом.
Он говорил так:
«Бога нет!
Есть Природа.
И Природа есть Бог.
Когда я умру не надо меня хоронить на кладбище.
Выкиньте меня возле Леса.
Пусть вороны и лисы   растащат моё мясо.
Пусть дождик омоет мои кости.
А в Земле тяжело и сыро.
В Земле черви и гадость…»
Может, находясь в ссылке, он почерпнул этот опыт у жителей Севера.
Там многие народы не хоронили трупы, а помещали их на деревьях.

А с культом моему Деду пришлось столкнуться, не по своей воле.
Когда в конце тридцатых разрушали в соседней хазарской деревне Мечеть, то ни один хазарин не стал этого делать.
Пришлось собрать нехристей с нашей деревни.
Они обвязали минарет Мечети вожжами, привязали к телеге, запряженной парой лошадей
и сдернули…
Мой Дед был рядом, но на Мечеть не лазил, к вожжам не прикасался.
И вспоминал об этом неохотно, со стыдом.

А в разрушенной Мечети организовали начальную школу.
Учителем там был строгий хазарин,
Ученики обязательно прибавляли к его имени почтительную форму «абый».

Прошли годы.
Без Богов стало скучно.
И опять на школу пристроили минарет и превратили её в Мечеть.
Кто-то из учеников этого здания стал муллою.
И ничего удивительного.

А похоронили всё – таки Деда на кладбище.
Среди полувековых дубов и криворуких кленов.
Меня не было.
Я был слишком далеко и слишком зол на Деда.
И даже когда я приехал в деревню, почему-то у меня не возникло мысли сходить на могилку. И почему-то никто не подсказал сходить.
Лишь спустя пятилетку у меня возникло желание это сделать.
И я сделал это.
Пусть пока лежит там на кладбище.

Я уже говорил, что в прошлой жизни мой Дед, наверное, был Великим Полководцем.
А в этой он был Великим Охотником.
Однажды я написал  пародию, и обозвал ее «Волк».
Но ее я опубликую в следующей главе.




Деревня. Глава сороковая.

«Волк»
Обещанная пародия.

«В нашем лесу жил Волк, он был Великим Хищником.
Сколько он уничтожил зверья в окрестных лесах и оврагах - видимо-невидимо!
Редкий заяц мог спастись от него бегством, и то, если Волк был сыт.
Он был настоящим санитаром леса и его окрестностей.
Когда же он «просанитарил» несколько хозяйств района, зарезав в каждом по 20-30 овец, то в дело вмешались охотники.
Но не тут-то было.
Картечь отскакивала от его прочной шкуры, как от стенки горох.
Пули самым неожиданным образом изменяли свою траекторию движения.
Флажки.
А на флажки Волк просто не обращал внимания и часто, убегая из-под них, он рвал гирлянду флажков
и уносил ее с собой, волоча несколько верст по снегу и заметая свой след.
Волк, словно бы в отместку, переключился на крупный рогатый скот.
Он зарезал 28 коров и быков, неизменно отгрызая голову и унося ее с собой.
Обглодав ее, он заносил череп на холм и оставлял его, словно бы издеваясь над незадачливыми охотничками…

- Заговоренный! – с испугом говорила бабка Матрена.
Дед же молча заряжал патроны и хмурился, обводя тяжелым взглядом избу.
Наконец, утром 11 ноября Дед собрался на охоту.
Собравшись, он долго крестился на икону, стоявшую на божнице в красном углу избы.

Где нашел Дед Волка, он не рассказывал.
Пуля, вылетевшая из ствола старой «тулки» моего Деда попала в жирную ляжку Волка.
Волк не ожидал такой наглости, перемахнул с хода большую кучу валежника и сшиб с ног Охотника,
отрывая кусок полушубка  вместе с мясом…
- Ну все, трындец! – подумал Дед, готовясь дорого продать свою жизнь.
Волк же отскочив, выгрыз своими острыми, как шило передними зубами пулю из своей ноги, презрительно сплюнул
и гордо удалился, скрываясь в ельнике…

С тех пор два Великих Охотника с уважением стали относиться друг к другу.
На все уговоры сходить на охоту Дед отказывался, ссылаясь на здоровье и то, что много он нагрешил в своей жизни, убивая зверушек.
Мой Дед прожил 85,5 лет.
И через несколько дней после похорон жители лесной деревушки были разбужены пронзительным воем, доносившимся со стороны кладбища. На небе была полная луна, тени деревьев напоминали страшных чудищ.
Собаки забились в сараи, прячась среди испуганных коров и лошадей.
Жуть была страшной.
Наутро осмелевшие жители, вооружившись дубинами и лопатами, отправились на погост.
На свежей могиле моего Деда лежал Волк.
Лапами он прижался к дубовому кресту, голова покоилась между ног.
Увязавшиеся за бабами собачки испуганно поджали хвосты…
Не сговариваясь люди стали копать могилу рядом с могилой моего Деда.
Выкопав, молча опустили Волка прямо в шкуре.
Лишь бабка Матрена и тут нашла откуда-то линейку и замерила Волка от кончика носа до коника хвоста.
- И всего-то два метра шестьдесят два сантиметра! – злорадно сказала бабка.
Мужики потупили взоры, положили на плечи лопаты и повернулись к ней спиной, уходя в деревню…»




Деревня. Глава сорок первая.

Не было бы Деда – не было бы и предыдущей главы.
Не было бы меня.

Но пишу – то я про деревню.

На задней улице нашей деревни кроме ранее описанных Персюка, бабки Анны,
Славки с Васькой, тети Нины с интересным носом,
старухи Магруй и Сергея Глухого жило еще несколько интересных персонажей.
Да и вообще, в нашей деревне, что не житель, то персонаж.
Что не персонаж, то личность.
О каждом есть что-то сказать.

Так вот в самом конце задней улицы, прям возле поля жила Нюра Ступа.
Ступой ее прозвали за ее огромную толстую фигуру.
Жила она одна, ее отец дед Андрей умер еще, когда я был маленьким.
Летом к Нюре Ступе приезжали братья из Москвы.
Помогали косить сено, заготавливали дрова, чинили постройки и опять уезжали.
Интересна Нюра Ступа нам ребятам была тем, что у нее жили пырки.
Не у кого не было, а у нее жили.
Еще, конечно росла в огороде калина, тоже, не у кого ни росла, а у нее росла.
Но калина не яблоки, укусишь - выплюнешь.
Не зря мой Дед рассказывал байку:
«Калина сама себя хвалила – Ох! Я с медом-то хороша!
А мед и говорит – А я и без тебя хорош! Нужна ты мне!»

А пырки у тети Нюры были красивы и представляли интерес.



Деревня. Глава сорок вторая.

А пырками в нашей деревне называли индюшек.
Индюк был важен, с висячим красным продолжение носа, и настроен по-боевому.
Завидев нас, он боком-боком подкрадывался и начинал преследование.
Мы разбегались врассыпную, чтоб потом опять потравить индюка.

Свою дочь Нюра Ступа выдала замуж за Витю, сына Сергея Глухого.
Эта свадьба была самой большой, самой продолжительной и самой веселой.
Гулянка была четыре дня.
Первый день у невесты, второй у жениха, третий опять у невесты, четвертый - где придется.
Соблюдены были все обычаи.
Даже тот, когда невеста шла по воду с ведрами на коромысле.
Суть обычая заключается в том, чтобы принести воду.
Жених должен оберегать несущую воду невесту.
А смельчаки пытались помешать этому – пролить воду из ведер.
Таким смельчаком оказалась моя родственница тетя Нюра Степанова – мама Сашки и Маньки. Она с большим энтузиазмом пересказывала этот подвиг.

Когда позже в деревне справлялись свадьбы, их всегда сравнивали с этой.
По количеству гостей, по количеству подарков, по количеству приданого.
И всегда проигрывали.



Деревня. Глава сорок третья.

Деревня ощетинилась к полю огородами.
За этими огородами были овраги или река.
И лишь с южной стороны от избы Нюры Ступы до избы Чугуна огородов не было.
Поле от деревни там было огорожено плотным двухметровым плетнем.
Говорят, что раньше при единоличном хозяйстве здесь тоже была улица фасадом на север.
Но в мое время не было.
Одна только изба Чугуна и еще один пустырь смотрели окнами на север.
Плетень был преградой деревенской скотине к полю.
Вероятно, раньше он был преградой и диким кочевникам приходившим из Степи.
Перелезть через него не составляло труда.
Но на коне не перескочишь.
А спешившийся конник отличная мишень для засевшего за заборами крестьянина.
Посредине были ворота, которые постоянно были закрыты.
Ночью по деревне ходил охранник с колотушкой, который следил, чтобы ворота были закрыты и не случился ли где пожар.
Но потом плетень перешел в запустение.
Сначала был промыт в паре мест разлившимся в половодье ручьем.
Не ремонтировался.
А потом Нюра Ступа, а может и еще кто, растаскали прутья плетня топить прожорливые печи.
Стерлась граница между полем и деревней, между прошлым и настоящим,
между частной собственностью и колхозной.
А жаль.




Деревня. Глава сорок четвертая.

Чугун был мне почти ровесником.
Кличку он свою получил за свою непропорционально большую голову.
И  придумал кличку он себе сам, сказав: «У меня голова как чугун! Я чугун!»
Ну, чугун так чугун.
Никто не возражал.
Вообще-то у него вся родня имела склонность к раннему облысению и большим головам.
Большим, как корчаги, так говорили в деревне.
И дед его, и отец, и два дядьки были лысыми и большеголовыми.
И еще они не могли кола обтесать.
А таким у нас в деревне одна работа – в пастухи.
Хотя по-научному, то есть по-газетному это называлось скотники.
Это в деревне, когда пасешь маленькое коровье-овечье стадо – пастухи.
А в колхозе, когда пасешь большое, чисто коровье – скотники.
Зимой скотники работали там же возле коров, раздавая им сено, солому, сенаж, фураж, силос, и прочие, выдуманные передовой советской агротехникой, корма.
Может поэтому надои колхозных коров были вдвое, а то и втрое ниже деревенских.
Наша-то корова ест сено, пьет воду, посыпанную мукой, спит на соломе.
Навоз за ней каждый день выкидывается в огород.
А колхозная?
А колхозная – фураж, силос, сенаж, полову, и все это по нормам, разработанным в НИИ и академиях, внедряемых зоотехниками и агрономами с заочными высшими образованиями.
А скотники имели привычку каждый раз уходя или уезжая с фермы прихватить с собой мешок этого самого фуража и продать за бутылку.
Доярки же имели привычку прихватить с собой, уходя с фермы, ведро фуража.
Зав фермой, ветеринар, зоотехник – те вообще на телеге или санях увозили.
А преседателю или парторгу обычно эти мешки с кормом привозили скотники и даже сами засыпали в ларь.
Облизнется корова, помычит, и надуется
на советскую власть…



Деревня. Глава сорок пятая.

Чугун был старшим сыном в многочисленном большеголовом семействе.
Мама его – НинА, тоже отличалась недюжинным умом.
Поэтому, чтоб пробудить к себе любовь мужа, перед его приходом вставала на табуретку и засовывала голову в петлю.
Пару раз муж Петька успевал вынуть ее из петли.
В третий раз не успел.
То ли табуретка нечаянно вылетела, а может кто и выпиннул…
Остались дети  сироты.
Старших – Чугуна и Женьку отец оставил с собой.
Самую младшую – девочку, забрала сердобольная бездетная тетка.
А средних – лет четырех-шести – оформили в Детский Дом.
Чугун рано научился ездить верхом.
Помогал отцу, пас с ним колхозное стадо.
А однажды сентябрьским сырым промозглым вечером лошадь напугалась раздутой порывом ветра полы длинного плаща Чугуна, рванулась, сбросив с себя седока.
Нога Чугуна застряла в стремени, он не мог освободиться.
Напуганная лошадь нечаянно проломила Чугуну голову.

Чугун – плохая броня,
особенно для пустой головы.



Деревня. Глава сорок шестая.

А еще раньше, когда еще была жива НинА, у них был пожар.
Зашалившие дети курили на сеновале.
Сено вспыхнуло, мгновенно охватив большую площадь.
Огонь перекинулся на рядом стоящий дом.
Подоспевшие жители сколь могли пожар  затушили.
Но крыша дома и внутренности сгорели.
Сарая же вообще не осталось.
Я в тот момент возвращался на велике из райцентра.
Ко мне подскочил тоже на велике Валерка Токарев.
Сказав несколько ничего не значащих фраз, он вдруг обратил внимание:
«Ой! А что это там? Горит? Дым? Пожар!!!»
Так он создавал себе алиби.
Говорят, что на злополучном сеновале был он.
Говорят, что ни Чугуна, ни других братьев Чугуна с ним не было.

Дело не возбуждали.
Ограничились выводом о неисправной электропроводке.

А Валерка Токарев редкостная была сволочь, а главное – умная.
Из таких большие впоследствии бандиты вырастали.



Деревня. Глава сорок седьмая.

Валерка был младшим отпрыском многочисленного семейства, появившегося в деревне неизвестно откуда.
У него было три брата, три сестры и сестренка.
Отец его был токарем в колхозном гараже, отличным токарем.
К нему приезжали точить валы даже с соседнего района.
Но пил по-черному.
Мать пила еще страшнее.
Нигде и никогда не работала, ни одного дня.
Скотину они не держали, даже кур.
Огород не вели, только пять соток картофеля.
Жили на зарплату отца, пособие на детей, (а было ли оно тогда?),
на подачки соседей и на то, что украдут.
Валерка толкал в живот все что мог.
Весной он лазил по высоким деревьям, вытаскивая с гнезд грачиные и вороньи яйца.
Летом – на подножном корму.
Травы, коренья, яблоки, ягоды, грибы, где курицу-гуся чужого прихватит.
Но тощ был, как узник концлагеря.
Но вместе с тем ловок и живуч.
Представьте себе двадцатикилограммового, с папиросой в зубах, крутящего солнце на турнике, пацана.
Представили?
Это Валерка – в десять лет.
Его жизнь была постоянной борьбой за выживание.
Он рос отморозком.
Он выжил.
Он выжил для того чтобы лет в двадцать пять сдохнуть на ноже своего самого
старшего брата.




Деревня. Глава сорок восьмая.

«Ветер свищет,
Нищий дрищет
На кладбИще –
Крошки в стороны летят!»
Мой Дед был страшный фольклорист.
Он не то чтобы знал много фольклора.
Его фольклор оставался в памяти.
Примерно такие частушки или речевки я часто слышал от него в детстве.
Это были обрывки каких-то древних монументальных произведений.
Я пошел дальше его (моего Деда).
Я стал досочинять их.
К такой всемирно известной вещи как:
«Жили-были Дед да баба,
Ели кашу с молоком.
Рассердился Дед на бабу –
Стук по пузу кулаком»,
Я добавил:
«Ну а баба не стерпела,
И всю избу распердела!»
Конечно, было у этой вещи продолжение с «арбузом».
Но мне оно было не очень понятно, хотя к арбузам я имею прямое отношение.
Мое же продолжение с «избой» и с «распердела» было значительно актуальнее.

Так формировался мой поэтический образ.


Деревня. Глава сорок девятая.

А ещё мой Дед любил приврать.
И так приврать, что отличить было практически невозможно.
У нас в комнате висела небольшая картинка  в овальной рамке «Охотники на привале»
Господина Перова. Дед рассказал правдоподобную историю.
«Вот, Лосяш, смотри – на картинке три охотника.
Они раположились на привал.
И у них ссора возникает.
А зачем?
Дело в том, что находящийся слева старый охотник, собираясь на охоту,
получил от молодой жены полпирога.
А находящийся справа, молодой охотник уже после уезда старого на охоту, посетил его жену и получил в дорогу оставшуюся половину пирога.
Случайно встретившись в лесу, охотники раположились на привал.
И когда достали из своих котомок пироги, положили рядом, то половины пирогов образовали один целый.
Тут-то старому охотнику и стало всё понятно.
Вот поэтому-то и он готов сейчас броситься на молодого.
А охотник, находящийся в середине, потешается, почесывая свою башку».

И в заключение, Дед добавлял, что описание рассказанного было вместе с картинкой, но сейчас потерялось. Это мол, не он придумал.
Это сам художник нарисовал по мотивам такого рассказа.

Ну что тут я мог возразить?
 

Деревня. Глава пятидесятая.

Песен мой Дед не пел.
Но любил.
Особенно две – «Шумел камыш…» и «Славное море, священный Байкал!»
Ну, «Шумел камыш» - понятно.
Сам охотник, слова знакомые, простые, близкие по духу.
А про Байкал, наверное, потому, что видел он его.
В первый  он проезжал берегом  на советско-японскую войну 1939 года на реку Халхин-Гол. Сначала на вопросы о том, как он там воевал, (а ведь каждому пацану хотелось иметь деда-героя), Дед отвечал:
«Япошки они маленькие такие, бегут от нас. (А Дед у меня был очень высок).
Я их догоняю и пинком под сраку. Они летят кубарем. А то спрячутся в кустах, и оттуда штыком… Хитрые, черти!»
Однажды сказал: «А я их кривым ружьем из-за угла, чтоб меня не подстрелили!»
Потом признался, что на фронт приехал, когда боевые действия уже закончились, они только собирали трофеи – поломанную технику и оружие.
А сам он стриг офицеров и солдат. Про Жукова и других командиров ничего не говорил.
Наверное, не видел.
А может, видел и не узнал.
Жуков, кстати, тоже про моего Деда ничего не пишет, и Симонов тоже.
Деревня. Глава пятьдесят первая.

У Деда понятия о географии и истории странные.
Он всегда говорил, что был на войне с японцем на озере Хасан – реке Халхин-Гол.
Как-будто это одна война.
Только путем моих логических выводов, основанных на его рассказах, я пришел к выводу, что он был лишь на Халхин-Гольской войне.
Например, то, что он проезжал пограничный городок Кяхту и столичный Улан-Батор.
Обратно он тоже ехал вдоль Байкала.
А поезд вдоль его в те времена шел пару-другую суток.
Часто останавливался.
И уставшие за долгим сиденьем в вагонах бойцы выскакивали поразмяться на берег.
«Вода в Байкале прозрачная-прозрачная, на всю глубину видно».

В следующий раз он ехал вдоль Байкала в 1948 году, направляясь в ссылку в южную, но гористую Якутию.
«Мороз там 63 градуса. Лучше бы меня сослали севернее, на Лену – там теплее.
Там ветра нет».
Пробыл он в ссылке четыре года, хотя был сослан на восемь.
Писал письма, ему писали письма в Кремль – Сталину, Ворошилову, Молотову.
Дед говорил, что и дедушке Калинину.
Тут он сбрехнул – Калинин к тому времени уже помер.



Деревня. Глава пятьдесят вторая.

В Якутии Дед встретился с грамотными, умными людьми.
Здесь, в Восточной Европе, они был преступниками.
Там, в Якутии, они стали спецпереселенцами.
Для страны он там стали желанными людьми.
Нужно было заселять Север, разрабатывать недра, добывать богатства.
«Можно было работать, можно – не работать.
Никто слова не скажет.
Захочешь жрать – пойдешь работать.
Иначе ноги протянешь!»
Ограничения были только в том, что без ведома властей не мог переехать с места на место. И регулярно, примерно раз в месяц, нужно было появляться в комендатуре.
Дед ходил на охоту, стрелял рябчиков, глухарей, уток.
Пробовал мыть золото на таежных ручьях.
«Через решето промываешь песок речной. Вода ледяная, руки ломит.
Намоешь несколько крупинок и несешь в заготконтору.
Там на них дают боны. В магазине боны обмениваешь на продукты».
Однажды Деда привлекли на завершение строительства моста.
Приезжал какой-то большой чин с инспекционной поездкой строек Севера.
Дед говорил, что в чине маршала. В чем я сомневаюсь.
Хотя маршалов в стране в то время было много – человек пятнадцать.
А на обратном пути маршал умер.
Гроб с его прахом должны были провести по готовому мосту.

Еще Дед научился жестяному делу.
Изготовит тазик или рукомойник и продаст жене НКВДшного офицера.
В то время с посудой и утварью было худо.




Деревня. Глава пятьдесят третья.

Дед с большим уважением относился к Сталину.
В своей ссылке он не винил Сталина, и вообще никого из кремлевских чиновников.

А дело было так.
В колхозе Дед был пастухом.
Однажды из его табуна пропала лошадь.
Хотя был июль, но Дед  мог читать следы даже летом.
Он пошел по следам. И где на траве в утренней росе, где в отпечатке по лужам, Дед четко видел куда вели его лошадь.
Пройдя километров двадцать, Дед уткнулся в забор, за которым в сарае лошадь и находилась. Заслышав Деда, она приветственно заржала.
Деревня была хазарская.
За забором жил тесть председателя нашего сельского совета.
Прибежавшие на шум хазарцы прогнали Деда с деревни.
Вернувшись обратно, Дед обратился в правление, где рассказал о своих подозрениях.
Председатель и члены правления не стали слушать, вызвали милицию.
Деда арестовали, закрыли в кутузку.
Дело вел следователь Аскеров.
Членом правления был Сергей Хромой.
Хотели было конфисковать имущество Деда, а оно тогда состояло из коровы,
теленка и семи овец. Но, то ли забыли, то ли побоялись, то ли постыдились…
Пока шло следствие, подвернулся Указ правительства СССР о высылке в отдаленные области Сибири и Дальнего Востока членов колхозов, не выработавших в течение года 225 трудодней. Под этот Указ моего Деда и подсунули.
Хотя он выработал порядка 280 трудодней.
Подсунули вместо жены члена правления Сергея Хромого – Настасьи, не отработавшего ни одного дня в году.


Деревня. Глава пятьдесят четвертая.

Председателя, ставшего виновником ссылки, я видел.
Он жил в райцентре.
На затылке его красовалась большая шишка, никогда не сходившая.
Подвыпивший Дед во время праздника Сабантуй хотел его стукнуть.
Председатель кричал: «Я всё равно лучше тебя живу!»
«Может  и лучше, но чёрт тебе шишку на всю жизнь припаял!» - ответил Дед.
До перестройки этот председатель не дожил.
До московской олимпиады тоже.

Следователя Аскерова Дед встретил в Хазарске.
Тоже хотел ему набить морду.
Не позволил находившийся рядом друг Шурка Филатов.

Вот так вот!
А нам говорят: «Сталин, Берия, Молотов… виноваты в репрессиях народа.
Миллионы расстреляли, сослали, замучили»,

Нет!
Виновные рядом.
Они живут в той же деревне, пьют воду из того же колодца, покупают мыло и спички в том же магазине, пасут скот в том же стаде…й.
И не надо ссылаться на Сталина.
Вечная ему Память!


Деревня. Глава пятьдесят пятая.

Летом 1952 года Деда освободили.
Освободили после писем, дошедших до одного из воротил правительства.
Дед направился в комендатуру в город Алдан за документами.
На самом деле это был небольшой поселок, и даже речушка, протекающая через него не река Алдан. А какая-то другая.
Но, то ли комендатура куда с Алдана съехала, то ли еще что.
Дед документов не получил.
И поехал домой по справке об освобождении.
А из документов у него там остался военный билет.
Как думаете - цел ещё?
Если запрос сделать - могут прислать?

На машине до Сковородино, проехав в пути Нимныр и Тынду.
Затем поездом опять вдоль Байкала.
И вот она родная Деревня.
Глубокой осенью по-первому снегу Дед снова в родных краях.

И чья это покосившаяся, покрытая соломой избенка на пригорке?
А чья это девчонка лет шести, вся в конопушках и с косичками?
Да это дочь твоя, Дед!
И избушка твоя!
Аль не признал?

Деревня. Глава пятьдесят шестая.

Больше Дед из деревни так далеко и надолго не уезжал.
А на войну с немцем его не взяли по болезни.
Хотя из района регулярно высылали до областного военкомата.
Там же, на комиссии, браковали и отсылали обратно.
Однажды задержали месяца на четыре, услали в трудармию.
В городе Заволжске Дед строил госпиталь.
Добираться до Хазарска было трудно.
Сто двадцать километров, все пешком.
Трое суток в дороге, ночевать - куда пустят.
Посреди широкая река.
А если весна, половодье?
«Я убью тебя лодочник?» - а может и зашиб кого мой Дед,
Не сознавался.

Дед по складу ума был механиком.
Может подсмотрел где в Якутии, а может склад ума такой?
В начале семидесятых в деревне жители стали покупать телевизоры.
Первый был у Дормидонтова, затем у Малышева, потом не помню.
Где-то четвертым или пятым в деревне телевизор купил Дед.
На всю округу ближайшая телевышка в Хазарске.
Есть еще одна, чуть поближе, в Заволжске, до нее километров сто десять.
Поэтому нужно было ставить антенны на очень высоком столбе.
Выбиралось дерево в лесу высокое и стройное, метров двадцати – двадцати пяти.
На него прикручивали самодельную антенну и поднимали.
Два способа было.
Первый – автокраном, который на весь район один.
Либо большим количеством народа, так сказать, по методу жителей острова Пасхи.
«Э-э-э-э! Я-щик во-о-дки го-о-товь!»- прозаикался Шурка Заика.
«Литром обойдусь!» - ответил Дед.
«Ппп-о-осмотрим!»- ответил Заика уходя в поле на работу.


Деревня. Глава пятьдесят седьмая.

При подъеме антенны взрослых было трое: сам Дед, его глухонемой брат Степан и друг Абдулхай.
Остальные - бабы и дети.
И я в том числе.
От нас писк и визг.
Правда, растяжки проволочные мы держали честно и задачу свою знали.
Не прошло и пяти минут, как антенна заняла вертикальное положение.
Но подготовка к этому заняла у Деда несколько дней.
Используя предварительно поставленный столбик с блоком наверху. 
Таким же способом, наматывая основной провод, поднимавший антенну, через блок на барабан с помощью рычагов, антенна поступательно, мелкими рывками, двигалась вверх, пока не соскользнула в заранее приготовленное в земле отверстие.
Пошаталась слегка, подрожала, пока привязывали растяжки, и замерла.
Чистая механика Архимеда, ничего более.
Ура!
Смотрим телевизор!
И не важно, что там только настроечная таблица.

Важно то, что антенна стоит.
Важно то, что Дед нос Заике утер.

А барабан потом брал Сергей Глухой, чтобы также поднять свою антенну.


Деревня. Глава пятьдесят восьмая.

Посмотреть телевизор к нам часто приходила тетя Тоня.
Тоняга – так простецки её называли в деревне.
И хотя у её сына телевизор тоже был, маленький такой с экранчиком, как фото 18 на 12 в углу, но на телевизор она приходила к нам.
Может, сноху недолюбливала, может внуки мешали, а может просто не могла там рассмотреть ничего.
У нас же она неизменно хаяла транслировавшихся в ту пору фигуристов:
- Это надо же, срам - то какой! Ни стыда, ни совести! Голышом! Тьфу! – показывала она пальцем на вертевшихся на льду Роднину и Пахомову.
А когда в армию ушел её старший внук Петенька, так она стала приходить чаще:
- А ну-ка, включите-ка скорей! Может Петеньку там увижу.
Он в Кремле служит.
Естественно, Петеньку по телевизору не показывали.
Дед ухмылялся, а когда она уходила, говорил:
- Петенька, небось горшки там таскает, в Кремле то!

Тоняга читать-писать не умела и по-моему, была последней в нашей деревне неграмотной женщиной. Иногда под её диктовку я писал письма от нее к брату, который в ту пору жил в Москве.
Вместе с тем, по молодости Тоняга несколько лет была трактористкой, откликнувшейся на призыв Паши Ангелиной. Но вскоре после войны с этим призывом было покончено, и она вернулась на обычную женскую колхозную работу.

Однажды Тоняга ездила в гости в Москву.
Тот кормил её щами, да еще и со сметаной.
Восторгу и радости её не было предела:
- Надо же, мясными щами, да ещё и со сметаной потчевали!
Деревенские жители, услышав эту историю, недоуменно покручивали пальцем у виска – не принято у нас щи со сметаной есть.
Да и эка невидаль – сметана!
Она в каждом чулане стоит, кошек кормят.


Деревня. Глава пятьдесят девятая.

Любовь к технике по наследству передалась и Шурке Малышеву, единственному сыну Тоняги. Он был бригадиром тракторного отряда колхоза.
Хвальбишкой он был ужасным.
Каждый свой поступок он смаковал по меньшей мере так, словно поимел Дженнифер Лопес, или на худой конец Аллу Борисовну.
- Сегодня, Валя! – говорит он своей жене, - жди гостей. Сегодня надо угостить токаря.
Вечером токарь приходит. Я достаю бутылку. На стол ставлю пару вареных яиц, свежих огурцов, помидор. В тарелку наливаю окрошки, сдабриваю это сметаной. Посидели, выпили, разошлись…
Потом, как токарь ушел, я пошел за ним к магазину.
Токарь увидел там кого-то и говорит:
- Вот, у Малышева в гостях был! Ну, Малышев живет!

Розвалов Шурка, услышав от него эту историю, сказал:
- А что живет-то? Яйца, огурцы, помидоры -  тоже мне, невидаль! А окрошка – так она в зубах навязла!
Шурка Малышев смутился и перестал рассказывать эту историю.

Любил он рассказывать о молодости, как с мамкой войну пережили, как траву лебеду ели.
Будто другие в войну ели не траву.
Как в армию сходил, как женился.
Каждому своему поступку его мясистый язык придавал ореол героичности.
Неизбалованный деревенский житель ловился на эти рассказы, как пескари на дождевого червя.

Деревня. Глава шестидесятая.

Как то будучи в гостях в Москве, Шурка попал в больницу.
Ну, естественно, по рассказу Шурки, не простую, а саму что ни на есть кремлевскую.
В которой конечно лечатся кремлевские деятели и из окна виден сам Кремль.
Так там на Шуркины  рабочие, золотые руки сбегались посмотреть все врачи и медсестры, все доктора и профессора, даже с соседних отделений приходили.
- Вот, говорят, посмотрите, какие они настоящие рабочие руки!
Где ты работаешь, мил человек? Откуда к нам попал?
На что Шурка, выглянув из окна, увидев работающие башенные краны, с гордостью отвечал с гордостью:
- Вон видите, краны работают, дома строят.
Вот и я на таком работаю, вот откуда мои рабочие руки!

Шурка Розвалов опять ухмыльнулся и сказал:
-  Какие к черту рабочие руки?
Да ты их с рожденья не мыл!
В баню ходишь, так мочалкой тереть их надо!
Я тоже всю жизнь на комбайне, но в баню через день хожу и мою!
А у тебя грязь в кожу въелась – не отмывается!
Они не на твои «рабочие руки» глядели.
Они на тебя дурака глядели, откуда мол, такой грязнуля взялся?
Ладно хоть, что про деревню нашу не сказал!
Опозорил бы на всю страну, узнали бы, где такие грязнули живут!

Шурка заткнулся.
Но руки у него чище не стали.

 
Деревня. Глава шестьдесят первая.

- Валя! – говорил Малышев Шурка жене, - пока у меня руки, пока у меня здоровье есть, надо построить дом. А то потом руки отнимутся, а дом не построим!

И начал Шурка строить дом, пока у него руки.
Построил.
А денег то не хватает. Пошел к матери:
- Помоги мама деньгами, вообще отощал.
- А ты сынок старый то дом мне отдай, я в нем поживу.
А то у меня избенка - то совсем худая стала.
- Нет, мама, живи в своей. А мой старый дом мне и самому нужен.
- Ну, тогда и денег не дам.

Но сжалилась всё-таки старуха, дала.
Да и внуку младшему Ондрюшке лисапед купила, чтоб ей помогал по хозяйству.
Овечек загонял с табуна, по огороду полол – поливал.
Ондрюшка лисапед взял, а помогать не стал.
Мало того, стал на людях её старухой обзывать, не бабушкой, а старухой.

Коробило людей такое отношение внука к бабушке.

Деревня. Глава шестьдесят вторая.

А перед пенсией Шурка стал колхозным пчеловодом.
Сбылась мечта идиота.
Ещё тогда, когда мой Дед работал на пасеке, Шурка мечтал завести себе пчёл.
И заводил. То у Деда роя выклянчит, то в посадке беглого роя подберет.
Но не приживались у него пчелы.
За ними следить надо, а не в поле летом пропадать.
Чуть недосмотришь, разроится и улетит вся рабочая пчела.
Останется молодая и никчемная.
Да и за медом в улей часто лазить не надо.
Пчелы тоже есть хотят.
А уберешь у них мед, выставишь сыту, натаскают они её, а зимой и погибнут.
Сахарная сыта зимой застывает и не перерабатывается организмом пчел.
А та пчела, которая всё-таки до весны дожила, весной гибнет от отравления.
Не знал этого Шурка, или знать не хотел.
Вот и не было пчел у него.

А тут счастье привалило.
Все пчеловоды либо померли, либо слишком старыми стали, никакого на колхозную пасеку не нашлось.
Вот тут Шурка и подвернулся.
И загубил пасеку.
Стали весной ульи из омшаника вытаскивать, а не жужжат.
А те, которые жужжали, тихо жужжали.
Тоже пару недель спустя сгибли.

Да что там пасека?
Страна в это время погибла – не до пасеки тут.


Деревня. Глава шестьдесят третья.

Ещё со времен единоличного хозяйства леса и земли были поделены между общинами.
И не смотря на то, что всё коллективизировалось, знающие люди знали, где и чья земля.
Обобщение шло по принципу – наш лес, лес той деревни, лес другой деревни.
Наши поля, поля той деревни.
По руслу реки росли ольхи.
Наступало время, когда они становились старыми.
Тогда жители деревни собирались, считали их и делили поровну.
Доставалось кому по два, кому по три дерева, в зависимости от толщины.
С давних времен закрепились названия мест и урочищ – Васейкин мостик, Пашонкина дорожка, Маталаткино болото, Пашонкина поляна.
У нашей деревни было два леса – Гродьба и Участок.
В каждом лесу было по одной пасеке.
В Гродьбе пасека исчезла в 1975 году, в тот год, когда Дед стал пчеловодом на другой пасеке в Участке.
Пчеловодом там был молодой хазарин.
Пару лет он честно отработал, пока не надоело.
Желающих на его место не нашлось, или не очень искали.
Пчелы роились, разлетались. Вороватые людишки по ночам вскрывали ульи, вырезая соты с медом. Иногда пропадали и сами ульи.
Когда дело дошло до ликвидации пасеки, то пригласили моего Деда и выловили, наконец, хазарина. Оставшиеся ульи с пчелами перевезли Деду на пасеку.
Осталось там живых из семидесяти всего тридцать с небольшим.
Дед принял всё, и никому и никогда не сказал, что «там всё черно!»
Просто забот у него прибавилось.
Лишние тридцать пчелосемей это вам не лишние тридцать рублей.
Кстати, зарплата у Деда осталась на том же уровне.

Деревня. Глава шестьдесят четвертая.

Весной, чтобы вытащить пчел из омшаника, и осенью, чтобы затащить их на зимовку, правление колхоза давало человек шесть мужиков. Иногда вместо мужиков приходили ученики старших классов, тогда работа шла гораздо быстрее и веселее.
Ребята часа за полтора всё делали, чтоб потом напиться вволю лесного чаю с медом.
Мужики же растягивали работу на целый день, посылая в деревню гонца за поллитрами.
В конце июля или в начале августа качали мёд.
Иногда тоже приходили сторонние люди на помощь.
Однажды увязался Парака, увидев Деда и бабушку, едущих на лошади.
Проворно схватив семилитровый алюминиевый бидончик, он уселся на телегу сзади Деда.
Принеся пару ящиков рамок с медом и получив укус от пчелы, Парака разохался, распричитался, и спрятался куда-то в кусты. Где и отсиделся до вечера.
Вечером вылез, наполнил свой бидончик свежим мёдом, и опять взгромоздился на телегу.
Лодырем Парака был отменным.
Может, был больным, а может, прикидывался, но никогда не работал.
Сидел всё время на лавочке возле дома и курил, и кашлял, и курил, и кашлял…
Огородом занималась его жена тетя Настя.
Более серьёзными работами два его взрослых сына.
Так продолжалось довольно долго.
Не зря говорят – «Больное дерево скрипит, да скрипит, а здоровое валится, да валится».


Деревня. Глава шестьдесят пятая.

Старший сын Параки и его жены тёти Насти работал водителем грузовика.
Вскоре женился и уехал из родных мест.
Младший сын Толечка работал на тракторе.
Он был весёлым и интересным парнем.
Иногда мне с ним приходилось пасти скот.
Однажды я обратил внимание на причудливый вид оврага.
«Надо же, какой рельеф, какая красота!» - воскликнул он с восторгом.
Так я впервые услышал слово «рельеф».

Толечка так и не женился.
Не то чтобы не хотел, а так получилось.
Однажды он привел в дом хазарку из соседней деревни.
Несмотря на существовавшие национальные, религиозные и культурные, а может безкультурные различия, это не было встречено молвой как нечто ужасающее.
Поболтали, конечно, пошумели, но примолкли…
Отец невесты пришел в дом жениха, окинул всё суровым взглядом и сказал:
«Нормально! Жить тут можно. Живите с миром».
Но через несколько дней молодая жена сбежала…

С тех пор Толечка так и ходил бобылем.

Женщины, как это ни странно, в наших местах более склонны к перемене мест.
Поэтому, окончив школу, они чаще уезжали, покинув навсегда свою родину.
Невест на местах не оставалось.
Парни, вернувшись из армии, оставались у родителей, и очень часто спивались.
А что оставалось делать?

Деревня. Глава шестьдесят шестая.

Раннее детство я проводил с Сашкой Степановым.
Он приходился мне родственником, постоянно бывал у нас.
Он был старше меня на три с половиной года, но учился всего на год старше.
В первом классе он сидел года два, потом во втором…
Дальше его переводили из класса в класс – лишь бы школу закончил.
Я пытался его научить читать, но бесполезно.
Как он читал семь слов в минуту, так и читает.

С раннего детства он любил лазить по чужим огородам.
А мама его даже мешочек ему сшила, чтобы было куда яблоки складывать или сливы.
Потом когда подрос, он стал делать более серьезные вещи.
В то время я уже с ним не водился, неинтересно стало.
Я уже вырос из детских забав.
А он так и лазил.

Как то он с другими ребятами ограбил МишУ.
Залез через маленькое окошко в сенях к МишЕ в дом, что-то украл там, в сенях стащил бредень.
Миша не стал больше жалеть, а заявил в милицию.
Так уж получилось, что я поступил в институт, а Сашка одновременно с этим поступил в тюрьму. Ненадолго. Всего на два года.

Года через полтора освободился.
Пока я сдавал экзамены, проходил практику, ехал домой, Сашку опять посадили.
Залез в дом Валентины Николаевны, где стащил будильник и двадцать рублей.
Посадили на четыре года.
Не успел я его увидеть.

Деревня. Глава шестьдесят седьмая.

Увидел я Сашку, когда пришел из армии в отпуск.
Согнулся он бедненький.
«Я там помбугра работал. Кочегарку топил».
Разговаривать больно было некогда, да и не о чем.

А когда я дембельнулся, то опять его не застал.
Опять он сидел. Срок был уже семь лет.
А начиналось все хорошо.
Стал Сашка пасти колхозных овец.
Но повадился к нему приходить Сашка Кузин, младший сын Кузи и Вари.
Это был единственный тунеядец в деревне.
Даже в те времена, когда всех заставляли работать, его к работе не допускали.
Вот он и ловил свислого, как у нас выражались.
Придет к Степанову Сашке и давай его на дурное подбивать.
А Сашку Степанова долго уговаривать не надо.
Азартный он насчет того где что украсть.
А по пьянке Кузин подговорил его отомстить МишЕ за то, что тот Сашку в тюрьму посадил.

И пошли они темной ночью МишУ убивать.
Зашли в дом.
МишА вытащил все деньги, которые были, а было у него рублей семьсот.
Нет, думают – продаст, в милицию заявит, убить надо!
А как убить? Если кроме барана никого не резали.
А давай током убьем, сунем провод в розетку, а оголенным концом в Мишу.
Так и сделали.
Но не успели.
Ранним утром сосед, проходя мимо увидел, что калитка во двор Миши открыта.
Заглянул во двор, чем и вспугнул убийц.
Протрезвевшие убийцы убежали в райцентр, откуда на автобусе уехали в город Хазарск за водкой.
А в тот год было с этим делом тяжко, ещё горбачевский указ действовал.
Ну, погуляли они там в Хазарске, водки накупили и обратно.
А дело в том, что они как были в деревне в грязных и рваных трико, так и в город такими поехали. Да еще посреди пути река широкая, которую на пароме переплывать надо.
Сходят, значит два Саши в рваных трико с сетками водки с парома, оглядываются, нет  ли какой машины попутной до дому.
А на обочине стоит милицейский УАЗик, возле которого покуривают милиционеры и жестом приглашают их пройти в раскрытую дверь машины.
Прямо как в известной комедии Гайдая.

Так и доехали наши Саши до райцентра, зато бесплатно.



Деревня. Глава шестьдесят восьмая.

Вот так Сашка попал на семь лет.
А Кузин на восемь.
Но время быстро проходит, особенно если не сам сидишь.
Вышли оба друга из тюряги повзрослевшие, заматеревшие.
Опять их на родное потянуло.
Пошли Федяню грабить, того, который ходил носками наружу.
К тому моменту Федяня один жил, умерла его жена, а дети разъехались.
Утащили у него старый приемник, сколько то денег, а Федяню убили.
Повязали их быстро.
Проводился следственный эксперимент.
Кузин показывал, как он стоял, как ударял, как убивал.
Витька Сонечкин, присутствовавший на эксперименте хотел Кузина убить, но не позволили милиционеры. Пригрозил: «Вернешься с тюрьмы – не жить тебе в нашей деревне!»
А Сашка Степанов похоже, был свидетелем.
Его подержали в милиции несколько месяцев, били сильно, а потом выпустили.
«Умирать его выпустили, милиционеры побоялись, что там сдохнет!»- так прокомментировал мой Дед.
«Вот так они меня к потолку подвешивали и по почкам били!» - рассказывал Сашка.
Выжил, собака!

Всё равно воровал. По мелкому, но воровал.
А попался на краже деревенского магазина.
«Теть Вер! Это чья шапка?»
«Сашкина!» - ответила ничего не подозревавшая тетя Вера.
Оказывается, Сашка в магазине шапку забыл.
Так он и сел.
На сколько – неизвестно.

Я как то спросил у Сашки Степанова про жизнь там за решеткой, про его похождения.
«А я никогда никого не сдавал. Всегда всё на себя брал. Говорил, что один воровал.
А Сашка Кузин мужиком был в тюрьме»

Не знаю, может я что не догоняю, а может лыжи не едут.
Но как можно назвать его мужиком, который убил старого больного беззащитного старика? Как можно назвать мужиком того, кто даже собственный огород не загораживал, даже картошку не сажал?
Это не мужик, это не зверь.
Это просто нелюдь…

А Кузин крякнул в тюрьме.


Деревня. Глава шестьдесят девятая.

Я не был на похоронах моего Деда.
Умышленно.
Да, я предпринял попытку на них попасть, но не очень старательно.
На другой день были дела, которые я никак не мог пропустить.
На третий тоже…
И лишь дней через десять я приехал в родную деревню.
А там уже курочат всё, растаскивают.
Я горько усмехнулся и сказал матери и отчиму, тащившим дедовский мотоцикл:
- Берите всё! Мне ничего не надо. Я больше сюда не приеду….
Попив чаю, я ринулся в дом Деда.
Облазил всё тщательно.
Сначала избу, потом погребницу, гараж, баню, сарай, шалашку, подвал.
Наконец спустился в подполье и поднялся на чердак.
- Что ты всё ищешь, сынок? – спросила меня мама.
- Да у Деда где то чугунок с золотом был, видел я, с Якутии привез, припрятал куда то, - вылетела у меня едкая фраза.
Пусть ищут, подумал я злорадно.

Спустя пару ночей я покинул ненавистную мне в ту пору деревню, с уверенностью  никогда в неё больше не возвращаться.


Деревня. Глава семидесятая.

А за полтора года до этого были похороны бабушки.
В тот год была теплая бесснежная зима.
Снег, едва забелив поля, стаял.
Покойница так и не увидела настоящую зиму.

Я торопился попасть домой, но всё равно не успел.
Похоронная процессия уже отбыла в Церковь.
- Беги скорее, сынок, ты ещё успеешь на кладбище! – сказал Дед.
Бросив вещи, я побежал.
А бежать было около пяти километров.
Слезы застилали мне глаза.
Мартовский ветер холодил мне лицо.
Проезжавший водитель автомобиля подвез меня до места.
Я прибежал за минуту до опускания гроба в могилу.
Я плакал и смеялся, отвечал на вопросы родственников и земляков, что-то спрашивал сам.

А на поминках я рассорился с Дедом.
Вдрызг.
И ушел с тем, чтоб никогда его больше не видеть.
Спустя неделю я уехал далеко на Север.
Так далеко, что забыл о Родине, о Деде, о долге, о совести…

Гнев затмил мне разум.


Деревня. Глава семьдесят первая.

Потом вернулся.
Но к Деду не поехал.
Хотя было время, была возможность, были деньги…
Но не было желания, совести, ума…

Затем жизнь опять закрутилась.
И помер Дед.

Почему я ляпнул тогда про чугунок с золотом?
Не про кастрюлю, не про мешочек, не про ящичек?
А именно про чугунок?
Не знаю.
Не задумывался.
Иногда шутя спрашивал маму, не нашли ли они что?
Нет, не нашли.
Дом вскорости продали.
Его купил один коммерсант, использовал его как место праздничных попоек.

«Золото – это зло, они одного корня! Всё зло от золота!» - так говорил мой Дед.
Не было у него золота, не прятал он ничего.
Ни в чугунок, ни в ящичек.
Никуда.

Но!
Но недавно эти события всколыхнули меня вновь.
Я посмотрел на мир по - иному.
А почему я так решил, что у Деда не было чугунка с золотом?
Человек четыре года жил в Якутии, мыл золото, о чем рассказывал.
Потом освободился и свободно приехал.
Почему он не мог привезти немного золотого песку?
Золото тяжелое, занимает маленький объем.
И провести несколько сот грамм золота труда не составляло.

Я просто не верю, что человек при жизни получивший кличку Лиса,
мудрый и хитрый человек одно время сидящий на золоте,
и не привез золота домой?

НЕ ВЕРЮ!


Деревня. Глава семьдесят вторая.

Долго я размышлял над вдруг свалившимся на меня озарением.
Ляпнул то я, видать, про чугунок не случайно.
А Дед мой осторожным был, очень осторожным.
«Стреляная ворона куста боится!» - повторял он неоднократно.
Дед мой был охотником, и повадки у него были звериные.
Привез он это золото и припрятал в укромном месте.
А как иначе?
А куда он его денет?
Да никуда.
Вот передать по наследству может перед смертью.
А кому?
Ну, ясно - мне.
Некому больше.
Не дочери же, моей матери.
Он никогда бы этого не сделал.
А вот мне он бы передал, сказал бы в день смерти.
Но не было меня в этот момент рядом.
И унес он свою тайну в могилу.

А вот нынче взбунтовалась моя душа, простил видно меня мой Дед.
Поэтому и потянуло в родную деревню.
Жестоко потянуло.
Надолго потянуло.
Видно судьба это моя вернуться туда и охранять могилы предков.


Деревня. Глава семьдесят третья.

Достал я белый лист бумаги, нарисовал план дедовского огорода, сада, построек.
Нарисовал места, где были привязаны собаки.
Вспомнил, у какого окна Дед сидел, куда поглядывал.
Почему он у этого окна сидел?
Почему собаки были привязаны там, а не в другом месте?
Стал размышлять, где Дед мог закопать клад.
В доме не мог, в постройках тоже не мог – вдруг сгорит, обрушится, и ищи - свищи.
В саду или огороде тоже не мог.
С одной стороны Шурка Заика мог подсмотреть, с другой Персюк, с третьей – Учитель.
Напрашивается вывод, что Дед закопал клад во дворе.
И именно в том месте, где никогда ничего не копали, не строили, и строить не собирались.
Прикинул я план и нашел.
Нашел то единственное место, которое удовлетворяет всем перечисленным условиям, а именно – во дворе, где ничего не построено, и кроме того, это место самое высокое во дворе и никогда не затопляется водой.
Закопал Дед клад неглубоко, наверное, на пару штыков.
Я вспомнил, какую он яму копал, чтобы однажды спрятать бочонок с бензином, как он тогда говорил – «на всякий случай, чтоб не сгорело».
Положил чугунок с золотом, накрыл сверху досками и закопал.
Выровнял тщательно и верстак поставил, а позже стол какой-то.

Лежит клад, своего часа ждет.
А Дед ходит и поглядывает.
Вроде внешне и бедный, а на самом деле богатей подпольный.
Мысль об этом душу старика согревала.
Поэтому и прожил долго - восемьдесят пять с половиной лет.



КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.