Салют из детства.
Разглядывая календарики на новый, 2009 год, жена завела разговор, который возникает между нами неизбежно, перед каждым серьезным праздником:
– Новый Год праздник семейный, и встречать его надо с семьей! – лозунг, достойный того, чтоб отлить его в бронзе.
Я не то, чтоб оторопел от этого сообщения, приближение праздника – не новость, но все же как-то обмяк, понимая, чего от меня хотят. Кому хочется напрягаться, тем более, в праздник? У меня к таким дням отношение особое: если сытно и тепло, то мне - уже праздник! Зная, к чему жена клонит, я возражаю просто из упрямства и чтоб поспорить:
- Новый Год – праздник домашний, и встречать его надо дома!
- Мы что, вдвоем с тобой будем дома сидеть? И что это будет за Новый Год? Поели и спать?
- Ну а что в этом плохого? – поворачиваясь к жене всем корпусом и готовясь к длительной дискуссии, спрашиваю я.
- Плохо то, что дети пригласили нас к себе, в Москву, а мы опять откажемся и бестолково будем сидеть дома! А если поедем, то тогда и будет праздник - семейный и домашний! – это был уже приговор.
Оценив категоричность ее высказываний, понял, что продолжения не будет. В голове промелькнули идиллические сценки празднования Нового Года из голливудских фильмов. Захотелось веселья, новых событий, разговоров - всего того, из чего и состоит праздник. Возражать я больше не стал.
Дорога в Москву была долгой, но не утомительной. Новогодние елки возле магазинов и заправок, гирлянды огоньков в окнах и витринах, плакаты с пожеланиями счастливого Нового Года.
По случаю нашего приезда, решили собраться у сватов – родителей нашей невестки. Пришли, обменялись пакетами с подарками, поцелуями, пожеланиями друг другу «всех благ!»
Весь день тридцать первого прошел в подготовке. Мы давно не виделись с родственниками, обстановка поначалу была натянутой, разговор «не клеился». Суета вокруг праздничного стола несколько сняла напряжение в общении.
Стол был придвинут к дивану, стоящему напротив телевизора. Чтобы всем разместиться, с другой стороны стола, рядком поставили стулья. Я уселся на диван.
Диван удобный, - спина утонула в мягких подушках, рука на удобном подлокотнике.
От теплых объятий диванных подушек, во всем теле наступило ленивое оцепенение. Рядом с диваном - искусственная новогодняя елка, утыканная гирляндами и игрушками. Бутылки на столе разноцветной ширмой загораживали экран телевизора, излучающего безудержное показное телевеселье. Поющие и пляшущие человечки смешно искажались в кривизне бутылочного стекла и рассыпались по нему множеством размытых экранчиков, передразнивающих друг друга.
В десять часов вечера отметили Новый Год по-уральски, а в ноль часов-ноль минут встретили Новый Год как положено – с президентом в телеке и под бой курантов!
Вот уже, с пожеланиями счастья, прозвенели и опустели бокалы, съедены салаты, разобраны блюда с куриными окорчками, с картошкой и мясом по-французски, - старый год в прошлом! Все уже позади: и приготовление блюд, и суета, и сборы! Шампанское, выпитое на полный желудок, вырывается громкой отрыжкой; от кислых запахов еды, оставшейся на столе, мутит. Спина затекла, хочется растянуться на постели и остаться в тишине.
«Праздник состоялся!» - самодовольно отмечаю про себя я, чувствуя, как все вокруг становится блеклым и неинтересным – не хочется, есть, пить, двигаться... чувствую, что сонливость завладевает всем моим существом...
Спина затекала от тепла и долгого сидения, но вставать с дивана мне не хочется. Я кручу по сторонам головой, разглядываю убранство комнаты, смотрю на большой стеклянный елочный шарик. В нем отражаются гипнотически мигающие огоньки гирлянды.
Уже далеко за полночь, и в голову приходит мысль, что новогодний праздник плох тем, что празднуют его ночью. На улицу выходить не хочется – там темно и холодно.
Всем хочется спать. Гости разбредаются по углам, скрывая зевоту натянутыми улыбками.
Сват застыл возле окна на кухне и смотрит на сполохи салютов в московском небе, подсунув голову под занавеску.
Уходить еще рано, - еще не пили чай и не ели магазинный, бисквитный торт.
«Да-да! - подумал я, глядя на висящий зеркальный елочный шарик, - ведь нечто похожее уже было со мной! Ведь я так же, как сейчас, сидел на диване, так же рядом стояла елка, и так же когда-то, на елочной ветке висел и стеклянный елочный шарик!»
Схожесть увиденной картинки с тем, что происходило со мной почти сорок лет назад, словно магическая сила перенесла меня во времени. Воспоминания событий юности захватили меня, - я сидел, и не видел ни телевизора, ни происходящего вокруг; не вникал в смысл разговоров, - только картины моего детства были перед глазами; словно я был не в Москве, не в панельной высотке, а в родительском, бревенчатом пятистенном доме, в далеком провинциальном уральском городке...
Я отчетливо помню, что в то далекое время, я заканчивал десятый класс, и не знал тогда, что это последний мой год, прожитый в стенах родительского дома. Пахло неповторимым ароматом хвои, - ведь елка была настоящая! Иголки были страшно колючими и опадали, когда на ветки вешали игрушки. Вата, лежащая на полу и закрывающая крестовину основания елки, была засыпана опавшими иголками, и это придавало всему естественности, словно елка торчала из сугроба в лесу.
Может от того, что мне было тепло и уютно, и я был сыт, мне вспомнилась жарко натопленная печь; зайчатина с картошкой, источающая запах лаврового листа и перца, и тот одинокий сверкающий стеклянный шарик, висевший на елке, стоящей рядом с диваном, который я разглядывал весь вечер, развалясь на диване.
В стеклянном шарике, висевшем на длинной нитке на уровне моих глаз, отражалось все вокруг, словно это был маленький глобус. На его круглых боках отражались окна, завешанные занавесками, подоконники с цветами в горшках, кровать с синим узорчатым покрывалом и пирамидой сложенных подушек, печка-голландка, ковер на стене. Я вытягивал шею, рассматривая шарик с разных сторон, разглядывал этот "глобус", - полный глобус внутреннего убранства нашего дома!
На этом маленьком, зеркальном "глобусе" смешно отражалось мое печальное лицо: нос казался просто чудовищно большим, глаза маленькими и широко расставленными. Я отодвигался от шарика и становился больше похожим на самого себя, затем снова приближался, - от этого моя физиономия странно растягивалась, и видел отражение смешного уродца с большим носом и маленькими, сведенными к переносице глазками. В другой бы раз я посмеялся бы над собой, но в тот момент мне было грустно.
В ту ночь родители ушли праздновать "в компанию", - как выразилась бабушка, - то есть ушли к знакомым, забрав с собой и сестру. Мне было обидно, что меня «все бросили», да еще и в такой праздник. Я старался никому не показывать своей обиды, соглашаясь тогда остаться дома. Но все же, мне тогда очень хотелось, чтобы родители тоже остались дома, чтобы мама приготовила вкусный обед, и мы все собрались бы за праздничным столом!
Мой отец был военным. И я в детстве думал, что у всех отцы - военные. Что так укрепляло меня в этом мнении, - не знаю, - генетическая память, как сейчас говорят или душа моя уже имела опыт предыдущих сеансов реинкарнаций, только вот так я думал: все отцы - воины!
Дома у нас всегда было оружие, которое для отца было любимой игрушкой, забавой и гордостью. Он часто что-то менял из своего арсенала, выбирая охотничьи ружья попрестижнее, а винтовки по плотной кучности боя. Каждое новое ружье или винтовку, он приносил домой, долго протирал ветошью, стирая малейшие пятна нагара или смазки; долго крутил, перечисляя многочисленные детали и отличия принесенного экземпляра, восторгался красотой отделки; покряхтывал от удовольствия, прикладываясь и целясь куда-то поверх окна, в стену.
Удовольствие он испытывал в такие моменты беспредельное, был при этом благодушен и весел. Я всегда улавливал его хорошее настроение и становился в такие моменты самым благодарным его слушателем.
Открыв рот от вожделения и крутясь возле отца, я внимательно разглядывал какие-то непонятные вензельки и колечки гравировки, старательно заглядывал в канал ствола, не зная на что там смотреть, а когда он вскидывал ружье к плечу и целился в наличник окна, я прижимался к прикладу с другой стороны, отчего прикасался к его щеке, явно ему мешая, в таком своем нетерпении заглянуть в прицел. Отцу моя назойливость, не особо нравилась, - такой уж он был человек, - сентиментальный и грубый одновременно. В чем-то другом он бы тут же прогнал, начни я к нему приставать с чем-нибудь, но оружие было особым предметом! Он был даже рад, как казалось, что мне все интересно, и, усаживая меня рядом, учил правильно прицеливаться, поддерживая тяжелое ружье за цевье, а я, вцепившись ручонками в рукоять приклада и курковую скобу, наклонял голову поближе к прикладу, щурился одним глазом и ловил прыгающую во все стороны мушку на конце ствола в узкую прорезь прицела.
- Видишь мушку? Держи ружье так, чтоб мушка была в прорези прицела, тогда и жми на курок, понял?
Я старался изо всех сил, мушка была как живая, никак не хотела ложиться в прорезь, блики света от полированного ствола слепили глаз, руки затекали, но отрываться от ружья я не хотел. От приклада приятно пахло свежим лаком и ружейным маслом, курок никак не поддавался усилию моего пальца, но я что есть силы, старался удержать ружье, так как был несказанно рад доверию отца!
- Ну, будет! Все, хорош! - командовал отец, видя тщетность моих усилий. Он насильно отдирал меня от ружья, приговаривал, маскирую свое хорошее настроение напускной грубостью: - Ишь, вцепился! Подрасти немного, мышцы вон подкачай, а пострелять-то еще успеешь!
Я отстранялся, отступал, испытывая неловкость и смущение оттого, что не смог понравиться отцу. А еще мне было досадно, что я не удостоился похвалы за все мои старания. Я стоял, поглядывая на отца, нервно теребя пальцы рук, в надежде продолжения нашего общения и ожидая от него каких-либо указаний. Сестренка, сидя на полу, на ковре, расположив калачиком ножки в вязанных шерстяных носочках, внимательно наблюдая за мной и отцом, время от времени вскидывала вверх ручки, гремела погремушкой и исторгала что-то, наподобие "Бух!" и смешно округляла при этом свои большие глаза.
- Да, вот папка пойдет на охоту, сделает "бух-бубух" и принесет нам глухаря или тетерева, да ведь, папка? - спросила вошедшая в комнату мама, подняв с полу сестренку.
Мать на увлечение отца оружием смотрела снисходительно как на игру большого ребенка. Она даже не интересовалась тем, сколько отец заплатил за каждое ружье, не поднимала скандала из-за денег, как это делали ее подруги-соседки, не одобрявшие увлечений своих мужей.
Она знала, что через месяц-другой, отец еще что-то принесет, также будет кряхтеть, расхваливая очередное приобретение, совершенно забыв про предыдущий принесенный шедевр. Каждый раз его аргументы были столь убедительны, что можно было бы подумать, что вот именно этот дробовик или винтовка были единственным в мире!
У каждого, кто его слушал, складывалось впечатление, что теперь уже точно, дичь лесная сама должна слетаться к нему косяками и стаями, чтобы удостоиться чести быть застреленной именно из этого прекрасного изделия оружейников, с такой удивительной кучностью боя!
- Ну что, охотники, ужин готов, идите за стол! - скомандовала мама и вышла из комнаты, унося с собой сестренку. Отец встал, поставил ружье в угол за печку-голландку, к тем имеющимся уже, что были куплены ранее.
Сознание вытягивает одно воспоминание за другим, словно нанизанные на нитку бусины, выхватывая давно забытые эпизоды, а затем вновь возвращая к предыдущим размышлениям.
Когда родителей не было дома, я часто залазил за голландку, садился на дробокатку, напоминавшую небольшой пенек и не спеша разглядывал весь припасенный отцом "арсенал". За печкой, стояла и двустволка деда Паши, отчима отца, простенькая, без гравировки и резьбы, с обшарпанным и потертым прикладом. Зато, у двустволки были причудливые бойки-собачки, как у старинных ружей, или древних дуэльных пистолетов. Я двумя руками взводил их до смачного хруста, а затем поочередно дергал за спусковые крючки. Звонкий металлический щелчок этих собачек по бойку был мне наградой. Мне это нравилось до безумия, а воображение при этом, рисовало разные фантастические картины моих "охотничьих" подвигов! Своим сверстникам я повторял слово в слово все то, что отец рассказывал о каждом стволе, хранящемся дома, давал своим друзьям подержать оружие в руках, пощелкать курками.
В общей куче, за печкой, еще стояли две малокалиберных винтовки, одна большая и массивная, другая с укороченным стволом и таким же маленьким прикладом. Я знал, что отец очень ценил большую, с массивным стволом винтовку. Он часто с ней выходил в огород, отмерял пятьдесят шагов, и, прикрепив на срез пенька нарисованную черной тушью мишень, упражнялся в стрельбе. Была за печкой и двустволка отца, марки Зауэр, та, что он приобрел накануне. "Вот, Мишка", - говорил отец, - "это Зауэр, Три Кольца!" - многозначительно поднимая к потолку указательный палец. Я смотрел в сторону направленного пальца, не понимая значения его слов, но он добавлял: "Вот если посмотреть на свет в ствол, то там будут видны три темных кольца на полированной поверхности! Это тебе не шутка! Дробь летит из такого ствола как снаряд!" Я не знал, хорошо это или плохо, - то, что дробь летит как снаряд, но слова отца приводили меня в непонятный восторг, суть которого я объяснить не мог.
Ружье было бескурковое, чтобы пощелкать курками, его надо было переламывать, - это было сложно, - и я ограничивался лишь тем, что сидя за печкой, рассматривал витиеватые рисунки гравировки на иссиня-черных металлических поверхностях ложа, затвора, патронника. Эти рисунки надолго врезались в мою детскую память. В последующем, уже учась в школе в старших классах, я изрисовывал запомнившимися вензелями ружейной гравировки тетради, свободные страницы и обложки учебников, за что мне на раз попадало от учителей.
Все приятные моменты, связанные с детством, так или иначе, связаны с кухней, вкусными запахами еды, читотой дома и теплой печкой, с особой атмосферой семейных обедов и ужинов, когда все собирались за кухонным столом, под светло-розовым абажуром.
Я в детстве очень любил суп с фрикадельками. В нем не было ничего сложного, - шарики мясного фарша, картошка, лук, лавровый лист, морковка. Готовился он быстро, видимо по этому-то мама его и варила так часто.
Отец ел, разбалтывая ложкой гущу на дне тарелки круговыми движениями. Зачерпывая порцию супа так, что в ложку обязательно попадала одна фрикаделька, протяжно дул на содержимое, после чего шумно втягивая его в рот, явно при этом обжигаясь.
Если ему было слишком горячо, то он наклонял голову набок, перекатывая содержимое во рту, торопясь жевал, прикусывая суп черным хлебом, обильно смазанным горчицей.
От горячей пищи, горчицы, лицо его наливалось краснотой, у него текли слезы, он кряхтел, ахал, нахваливая остроту горчицы и горячий суп.
- Ешьте, ешьте! Только дуйте хорошенько! Видите, какой суп-то горячий! - приговаривала мама, - кивая на отца, - поднося уже остуженную ложку сестренке. Та смешно вытягивала губы трубочкой, дула на суп, смешно надувая щеки.
Мама смеялась над пародийными гримасами сестры и одновременно радовалась тому, что таким манером её все же удавалось накормить.
Я знал, что у родителей крупный разлад в отношениях, что у отца есть женщина на стороне. Я несколько раз видел её, - вполне симпатичная женщина. Ненависти у меня к ней не было. Досадно было оттого, что мать не может быть такой же веселой и нарядной, чтоб привлечь внимание отца и не осуждал его за предательство.
Все веселья, устраиваемые дома и походы в гости отца с матерью были направлены на то, чтоб как-то найти примирение, но все такие попытки только усиливали взаимные обиды. Обычно, поскандалив, отец куда-нибудь уходил, а мать тихо плакала сидя на кухне возле окна, подперев подбородок кулаками с зажатым носовым платком.
В тот памятный, далекий во времени, Новый Год, я сидел один за столом один и ел жареного зайца, сдерживая комок в горле от обиды и жалости к себе, от тревоги за судьбу родителей. Поев, я ложился на диван, смотрел на огоньки гирлянды, отражающиеся в стеклянном шарике.
Мне нестерпимо хотелось увидеть себя в будущем, каким оно будет? Что в жизни произойдет со мной, с родителями, с друзьями? И куда мне поехать после школы, кем стать? Хотелось быть военным летчиком, лихо взлетать на истребителях, видеть ослепительное солнце за облаками, голубое небо, яркие звезды. Мне хотелось совершить что-нибудь значимое, героическое...
Сердце заходилось от этих мечтаний и мрака неизвестности. А если я стану ученым, открывшим знаменитый и удивительный физический закон? Почитание друзей, восторги близких! Вот уж тогда всем я докажу, что я не тупой бродяга и разгильдяй, днями пропадающий на рыбалке и в лесу; не пустой фантазер, а мощный и справедливый мужик, и всем от этого будет хорошо и весело!
Да и девчонки из нашего класса узнают, кого они проглядели в плохо одетом, в высоком худощавом пареньке, щеголявшем ватной телогрейкой и отцовскими подшитыми валенками! «Как все одноклассники будут мне завидовать!» - вожделенно прикидывал я, мечтая, силясь разглядеть картины будущего в кривом зеркале стеклянного шарика, но, - увы! Зеркало шарика показывало только мою искаженную до уродства физиономию и бегающие, разноцветные огоньки гирлянды.
В тот запомнившийся мне из детства вечер, от безысходности, тоски я уставился в окно. Сквозь иней замерзшего стекла я смотрел на улицу, словно надеялся найти что-то, что подняло бы мне настроение. В те далекие времена не запускали салюты во всех дворах и по любому поводу, как это делают сейчас.
В окнах домов, на другой стороне улицы горел свет, где-то далеко слышны были женские голоса, звуки баяна. Люди веселились, у всех был праздник.
Пение с улицы временами захлестывало ветром, звук шел, прерываясь, волнами.
На столбе, перед мостом, горела лампа. Металлический козырек столбового фонаря, напоминающий шляпу Дон-Кихота, изображенного на книжной гравюре, качало ветром. От фонаря на снегу, под столбом, пятно света выплясывало сумбурный, непрекращающийся танец. В видимом светлом круге лампы вспыхивали белые ослепительные линии, оставляемые проносящимися в ветреной стихии снежными хлопьями.
Казалось, Мир, вся моя тоска, сжались в этот чудовищно неизбежный, мятущийся белый круг и колючий светлый шар светящейся в ночи лапочки. И ничего больше..., - только темнота, холод, плен времени....
Бессилие! Тяжесть бессилия давила....
«Ну как это несправедливо, как чудовищно жестоко, - думал я, - быть одному, быть никому не нужным!»
И эта лампа, этот мятущийся свет фонаря, словно укор, брызжет в окно яркими вспышками при порывах ветра! Мне показалось тогда, что это какая-то сверхъестественная сила дразнит меня, а я ничего не могу с этим сделать!
"Нет, - пришла мысль, - шутишь! Хлопну тебя, и изменю этот замкнутый, доставшийся мне мир, уж если тьма, то - тьма!"
Эта решимость сразу придала мне значимости. Мысли, до этого перебивающие друг друга, тут же "осели", спокойствие взяло верх.
Я отошел от окна, протиснулся в щель между стеной и печкой-голландкой и нащупал ствол винтовки. Взял из тумбочки несколько патронов, и, нахлобучив шапку на голову, вышел на улицу. Никого.
Поднял винтовку. Ветер не давал надежно прицелиться. Тогда я положил винтовку на перекладину забора. Мушка встала, как вкопанная на ослепительном, косматом круге на вершине столба. Выстрел прозвучал, как удар плетью, - хлопок разбившейся лампочки, звон металла и визг попавшей в отражатель фонаря пули-рикошета. Свет разом погас, несколько ярких искр разлетелись и погасли на ветру... Стало темно и почему-то тихо... Только завывал ветер и хлопал ставень незакрытого окна....
К реальности меня вернул голос жены:
- Ты совсем уже спишь! Может, пойдем домой? Что-то я тоже уже устала...
Я с трудом высвободился из объятий теплых подушек дивана, ноги затекли от долгого сидения в одной позе. Отыскать свою одежду и обувь, в завешанной до предела вешалке, оказалось нелегким делом, от съеденного трудно согнуться, а сапоги жмут отекшие от сиденья ноги. После короткого прощания с родственниками, и покачивания, - в урчащем, включенном на тот момент лифте, - вырываемся из подъезда.
На улице метет белыми, снежными лентами, поземка. Чистейший снег, такой редкий для московских тротуаров, хрумкает под ногами. Порывы свежего, морозного воздуха впиваются в кожу налетающими снежинками, обжигают лицо. После душной обстановки квартиры это даже приятно.
Мы идем, взявшись под руку, а в небо взмывают все новые и новые вспышки фейерверков, совсем такие же, как сноп искр от той расстрелянной в детстве, яркой лампочки...