Тот конец улицы плохо просматривается, из-за поднявшейся пыли. Пыль поднялась из-за скорости лимузина, черного – как и всё, на чем они ездят. Меня раздражают их крючковатые носы, бледные до синевы. Их балахоны, издалека они кажутся липкими и пропотевшими – противными, одним словом. «Раздражают» и «противные» - это необъективно, да ну и что. Я их ненавижу, у меня даже есть причина.
На самом деле причина есть у всех. У всех одна и та же. Я не верю в то, что человек, на теле которого поселились огромные черные тараканы, может их присутствие принимать. Тем более с благодарностью. Тем более, если тараканы обнаглели настолько, что, совершенно не скрываясь, питаются организмом, на котором обосновались. Естественная реакция – желание избавиться от них, не правда ли? Еще понятно, что можно сделать вид, будто их не замечаешь – как бы из вежливости, из чертовой воспитанности. Но всякая вежливость имеет свой предел! Предела не имеет только глупость, но причем тут глупость? Кроме того, некоторым проявлениям терпимости я оправдания вообще не вижу. Вернее, могу найти только два: лень и слепоту. Не знаю, как с этим бороться иначе, чем стучаться в каждую дверь. Если бы у меня был громкоговоритель, я бы забралась на какую-нибудь крышу и занялась бы разоблачением во всеуслышание. У меня нет громкоговорителя. Украсть его, что ли? Где-нибудь надо присмотреть. Пригодится, есть гараж один заброшенный, там можно жить первое время и вещи нужные складывать. Там кошки живут, и картонные коробки свалены. Вчера, по крайней мере, все еще так было, когда я рюкзак там припрятывала.
Они знают свое дело на все десять с половиной баллов. Даже на двенадцать, хоть и нет такой оценки. У нас в школе не было.
На каждом углу слышно: люди рассказывают, как теперь стало замечательно жить. Еще бы, столько закусочных. Вместо небосвода им подвесили пирог с капустой, а они и не заметили. Продолжают думать, что это небосвод, что по нему облака плывут. Смех, да и только. Смех в том, что эти люди сами не слишком-то верят своим собственным словам. Они говорят, что устали от борьбы, что хотят отдохнуть. Я не понимаю, как, чем они собираются отдыхать? Я не понимаю такой точки зрения. Я не могу поверить в ее искренность, не-мо-гу.
Ага, пыль осела. Из машины выходят два вампира, оба какие-то горбатые, один даже, кажется, совсем без рук. Вот издалека – чистые вороны, честное слово. Я их ненавижу. За то, что они купили всё, что увидели, когда пришли. За то, что они так думают: будто можно купить вообще всё, что можно увидеть. За то, что они не спрашивают и даже не проповедают, а просто берут, что им требуется, и распространяются, и распространяются, и распространяются, незаметно, настойчиво, как зловоние. Отвратительное ощущение – как будто они съедают всё, что видят, а потом долго это переваривают. Превращают всё в слизь, потому что слизь такая удобная в обращении. Я не хочу, чтобы меня переваривали и превращали в слизь. Я не хочу, чтобы переваривали кого бы то ни было только потому, что он не понимает, что является чьей-то пищей, что его делают слизью.
Какие-то люди думают обо мне... Не знаю точно, чего они там думают на деле, но они могут думать, что я веду себя странно. Если ты поступаешь так, что тебя очень сложно переварить – ты поступаешь очень странно. Так это выглядит со стороны того, кто уже целиком и полностью во власти желудочного сока. С моей стороны – я поступаю единственным возможным в сложившейся ситуации способом. Сопротивляться – это естественно. Неестественно покориться ласковой плетке пастуха, неестественно послушно побежать к общему корыту. Я не могу понять, как можно смириться с таким положением вещей. Мне претит это, я и не хочу ничего понимать. Я думаю, что нельзя, никак нельзя с этим смиряться, потому что так не должно быть, не должно.
Я иду по улице, быстро, почти бегу. Я одета так, что выделяюсь из толпы. Вампиры носят черное, люди в последнее время переходят на серое, черное уже считается более вызывающим. Синего и голубого никто не носит вообще, ищи, как говорится, днем с огнем. Белое... встретишь редко. Какие-нибудь санитары. Да и те скоро уже переоденутся во что-нибудь сероватое, чтобы уж не привлекать излишнее внимание. Так что джинсы – это редкость.
Они вошли в ресторан. Они меня бесят. Пойти, что ли, следом?
Нет, мне вот не нравится оранжевый цвет, я и надевать такое не собираюсь, но вдруг есть кто-то, кому нравится оранжевый, или там красный? А он его не носит, запрещает себе его желать вообще, чем выхолощеннее желания, тем лучше. Нет, конечно, выгоднее, если желания примитивные. Такие желания легче всего удовлетворить. Они не понимают, что их телесная разнузданность является выхолощенностью. Так вроде просто! Отрежь от себя свою волю и свое мнение, а после разнуздывайся, сколько влезет, в своем уютном хлеву. Как же я это ненавижу.
Должен быть черный ход. Ага, есть. На второй этаж. И чего я здесь забыла. Если бы их подорвать, это бы еще было дело. Но в том-то и суть, что внутри полно людей! Ради десяти вампиров устраивать погром, это вообще глупо. Теперь у всех домов есть второй этаж. У некоторых есть и третий. А всё равно, пока они их красят в коричневый – это те же землянки. Тьфу. Скрипучие доски. Лестница, парадная. Окно. Труба водосточная, почти что изнутри видно, вот отсюда. Кто же так делает? Это же уродство и халатность. Они наспех что ли строили? Но с высоких этажей вид красивый. На этот жалкий город. Как с дерева, но с дерева всё-таки видно дальше. Возле моего дома растет береза, очень удобная, ветки как лестница. Можно пойти туда, когда стемнеет. Или на рассвете.
Ого. Те вампиры. В заднем кармане серебряная пуговица, говорят, у них на такое бывает аллергия. Они очень медленные. Вообще они все. Всё, что ни на есть, они и так уже купили – так куда им торопиться? Один действительно безрукий. Я подхожу к ним и очень серьезно говорю:
- Извините, пожалуйста, можно задать один вопрос?
Они останавливаются. Черт, даже останавливаются медленно. То, что на них надето, это какие-то черные бинты, которыми они обмотаны, будто свертки. Открыто только лицо. Кожа как будто подгнившая, дряблая.
- Вот как вы справляетесь с девочками... или, может быть, мальчиками? Если у вас, простите, совсем нету рук?
Они и недоумевают медленно.
- Совершенствуя технику гипноза...
Кажется, у него все зубы гнилые, сплошь, это он чуть-чуть усмехнулся мне. Остряк безрукий. Под капюшоном у него лысина. Он высокий. Поэтому я слегка подпрыгиваю, чтобы залепить ему по черепу пуговицей. Мне повезло, у него как раз аллергия, дряблая кожа моментально темнеет, какой-то зеленоватый оттенок. Но мне некогда любоваться, хорошо, что водосточную трубу заприметила заранее, хорошо, что окно настежь, теперь только соскользнуть вниз. Господи, я уже на улице, а они даже к окну не подошли. Нет, они бы десять раз меня успели схватить, если бы поторопились. На всякий случай я бегу очень быстро, не по улице, а через дворы, вдруг они все-таки всполошатся, какой-то подвальчик, со столовой, это слово, «столовая», синим фломастером на бумажке написано, а бумажка прилеплена к двери. Вампиры в такое не ходят, это как пить дать. Сижу у стены на корточках. Дождевые черви, только и всего. Я их не уважаю, ну вот даже как противников. Я ему заехала по черепу, а всё, что он сделал, это скривился. Ну, ладно, ему, допустим, было больно. Но каких ворон этот-то считал, его приятель? С обеими руками и ногами. Говорят, им даже глаза можно выколоть, и хоть бы хны. Гипноз. Ха-ха.
- ...И послезавтра в доме на углу, - увидев меня, замолкают. Двое людей, в чем-то светлом, спускаются в подвальчик. В столовую идут, наверное. А, меня же с улицы не видно, я же на корточках. Даже немного дрожу, надо же, теперь накатило.
- А столовая что ли закрыта?
Нашли, у кого спрашивать. Пожимаю плечами. Они спускаются и дергают за ручку. Дверь не заперта. Тот, кто потолще, оборачивается ко мне, и, прежде чем войти внутрь, говорит:
- Ты тоже лучше заходи, не сиди на улице.
Мне делать все равно пока нечего. Внутри темновато, окошки только под потолком, и чисто символические. Я сажусь за один стол, у стены, и присматриваюсь. Ничего так. Никакой помпы. Кажется, это и правда настоящая столовая, а не хлев с задними комнатами для вампиров, и ни тебе девок разряженных, ни орущих пьянчуг. Тут и алкоголь, кажется, не продают. Интересно, чем же они занимаются? Если не продаешь алкоголь, то работаешь себе в убыток, это папа мой часто говорит. Потом прислушиваюсь к разговорам за соседним столом. Там пять человек едят пельмени. Ну, слава богу, хоть не лососину, а то сил уже нет. Хорошее место. Можно отдышаться. А, они, кстати, недовольные. Жалуются на власти. Черт. Надо же. Хорошее место. Официанты в светлом, почти в белом. Правда, здесь самообслуживание. Наверное, официанты тоже чем-то занимаются, и при самообслуживании.
- Вы чем-то встревожены?
Однако. Еще один шутник. Два шутника на одно утро – для меня многовато. У меня и после первого еще коленки немного дрожат. Он смеется.
- Может, вам коктейль принести? Молочный?
Вот зараза. Чего ему надо. Не могу же я сказать «да», кто же такое говорит незнакомым.
- Спасибо, не надо.
- Вы знаете, иногда я задумываюсь, почему люди до сих пор не ходят по улицам вообще без одежды. И знаете, что надумал? Никто не будет знать, сколько денег в кармане у сограждан. Мы ходим в вывесках, на которых пишем то или это.
Нет, ну он загнул. Однако же... денег у меня нет, так что писать на вывеске нечего, он это, что ли, пытался сказать? Тоже мне, новость. Особенно для меня.
Едоки пельменей расспорились, аж слушать приятно. Но все равно, они не орут, как обычно это бывает. Что не может не радовать.
Этот возвращается с тарелкой пельменей. Чтоб его. Улыбается, вот сволочь. Я дожидаюсь, пока он отвернется, и тогда срываюсь с места и выбегаю на улицу. Почему-то сбежать, пока он смотрит, мне кажется бестактностью. Черт, это нерешительность, надо бы ее побарывать, как-нибудь.
Потом я иду в гараж. Вообще-то он не так уж и глуп. Насчет вывесок. Можно было бы и поболтать. Ладно уж. В другой раз.
Кошек на месте нет, зато шерсти полно. Дрались они тут, или нет, кто их знает. Рюкзак там, где его оставила, так что мое одеяло, считай, со мной. Пока что это главное. Вообще... мне лень ждать до темноты, лучше забраться на ту березу уже сейчас. Поэтому я иду туда через огороды. Бывшие огороды, сейчас там все заброшено. Я знаю, как туда пробраться, чтобы меня не замели. Проходишь через сарай, а там столько паутины. Потом – на крышу сарая, и за листвой тебя не видать, как ты забираешься и куда. Когда забираюсь на березу, на самый верх, то слегка покачиваюсь вместе со стволом на ветру. Черт, теперь жалею, что сбежала от тарелки пельменей. Я присвистываю. Отсюда ту столовую не видно, зато видно один соседний дом. Даже крыльцо и цепочку на двери. И холмы вдалеке, их пересекает дорога. По склонам холмов лениво плывут тени от облаков. Я смотрю на них с удовольствием.