В такую погоду, как сегодня, мне нещадно сдавливает виски, я могу думать только еле-еле, при полностью закрытых шторах, в полной тишине, и это печально; даже больше: а) – печально, б) – бесполезно. Возможно, «а» следует из «б». Я печалюсь, если не приношу пользы.
Как я могу суммировать свои наблюдения, находясь в таком нетвердом и болезненном состоянии ума? Я знаю о людях достаточно, чтобы не знать, откуда начать о них разговор. В разное время моей жизни, уже достаточно долгой, я был автором разных классификаций представителей человечества, по тем или иным признакам, классификаций, как и следовало бы предположить, равно несовершенных. Закономерно, что сейчас я не прибегну ни к одной: потому, что ни в одной из них ничего не сказано по существу вопроса; всё, что я могу выяснить при беглом пересмотре своих прошлых мнений, это какие-то выжимки, больше похожие на телеса сухофруктов, чем на мысли нормального библиотекаря. Скорее всего, мне в очередной раз придется попытаться начать всё заново – допустим, прямо сейчас. Наверное, иногда стоит пересматривать свои мнения об этом племени и в хорошем самочувствии, но, к сожалению, в таком самочувствии ни одна мысль о людях мне просто «в горло не пролезет», как выражаются эти не лишенные чувства юмора существа. Это «а», а «б» состоит в том, что пересмотр прошлых мнений всегда забавен, если не сказать «приятен». Возможно, поэтому мне в молодости так нравилось множить свои классификации, через день выстраивая новую, в том числе в тренировочных целях; особое наслаждение было в том, чтобы делать понятийный аппарат то синонимичным, то омонимичным (каюсь, это были немного праздные и даже щегольские забавы).
То, что сейчас пронзает мои виски, как будто мстит за привычную разнузданность разума. Некоторые коллеги с возрастом становятся степеннее, но мне это не кажется достоинством. Разнузданность разума – в самой природе разума. Или мы библиотекари, или нам не о чем пить вместе дистиллированную воду.
Итак, почему именно мы и люди, а не, к примеру, мы и акулы, или мы и деревья.
Люди шумные, и это является мелочью только в случае вашей полной звукоизоляции. Очень неудобно думать, если тебя постоянно сбивают; вероятно, что поступательное мышление должно быть в первую очередь музыкально. К чему я веду: судя по тому мусору, который выбирают для своего слуха они, способности к поступательному мышлению у них минимальные. Ни в коем случае я не возьмусь утверждать, будто бы это из рук вон плохо и достойно обязательного порицания. У многих коллег глупость, в той или иной степени свойственная всем людям, вызывает брезгливость, отвращение, страх, даже ненависть, но я вечно переубеждаю их: снисхождение и жалость – гораздо более благородные движения духа. Признаюсь, пару раз мне лично доводилось спорить с представителями человеческой расы. Уже после второго синтеза на их лицах появлялось выражение неподдельного ужаса, а у меня было устойчивое ощущение, будто бы я безнаказанно мучаю какого-нибудь покалеченного щеночка или котенка, найденного на мусорке: несчастное создание сжимается и трепещет, а голос дрожит от страха. И, разумеется, у меня «опускались руки» спорить с ними дальше. У любого бы опустились, спорить дальше было бы ниже библиотекарского достоинства, просто бесчестно, в конце-то концов.
Нет, конечно, люди не лишены некой сообразительности, время от времени они могут проявлять чудеса хитрости. Но их хитрости такие ребяческие, цели, которые они преследуют – такие наивные, что лично моему умилению нет никакого предела. Я не исключаю того, что среди них попадаются особи с довольно любопытными и своеобразными способностями хитрить, но я не рискнул бы назвать эти способности интеллектом.
Существует мнение о том, что они такие шумные из-за своей чрезмерной эмоциональности. Мне сложно судить об этом, потому что ни один библиотекарь не в силах задержаться в зале, полном людей, дольше, чем требуется, чтобы миновать его (это наши физиологические особенности; у некоторых коллег от особенно громких воплей мгновенно скручивает внутренности, это больно). Но до сей поры их так называемая эмоциональность сводилась к какому-то поросячьему визгу, примерно такой же разнообразный диапазон и многоуровневое содержание. То, что мне рассказывали другие коллеги, вызвало у меня следующее подозрение: способность людей сводить любой вопрос к одной только его эмоциональной стороне очень тесно связана со способностью особенно ловко хитрить. В том, что они между собой называют спорами, крик является любимейшим и неоспоримейшим аргументом. Вот и всё, что им известно о тонкой взаимосвязанности эмоциональных и интеллектуальных ресурсов.
Видимо, сегодня опять не получится изложить проблему как следует. Оно и к лучшему, это придаст специфический вкус тому, что я попробую построить в следующий раз, если, конечно, таковой раз случится. Виски сдавливает неимоверно. Настолько сильно, что я могу думать не просто еле-еле, но еще и только о людях. Мучительное состояние. Я сам себе не завидую.
Итак, с начала. Почему именно мы и они? И почему не наоборот? Присмотритесь внимательнее, это видно невооруженным глазом: только потому, что мы – это всё, что им нужно, мы – это всё то, чего они не могут сами по себе. Они не могут без нас, они словно дети, которых нельзя оставить без присмотра. Дети склонны капризничать и важничать, воображая себя взрослыми, разбрасывать игрушки по полу, вырывать из рук взрослых приглянувшиеся блестящие предметы, но дети остаются детьми, а взрослые – взрослыми; обеим сторонам это прекрасно известно. Они не просто не могут самостоятельно мыслить, они буквально умоляют нас ни в коем случае не давать им такой возможности, как и возможности самостоятельно выбирать. Любая возможность самостоятельного выбора приводит их в нешуточное замешательство и, по-видимому, полностью обезоруживает, лишает любых сил и желаний. Что же отсюда следует? То, что выбор необходимо совершить за них, заранее, чтобы ни их силы, ни их желания ни в коем случае не исчезали (иначе наш симбиоз станет несколько безосновательным). Но в то же время (этот пункт почему-то очевиден не всем) люди в общем и целом делятся на две основные подгруппы: те, кто радостно способствует укреплению системы, в которой всё будет определено заранее, и те, кто мечтает такую систему взорвать. Тонкость состоит в том, что и те, и другие необходимы для нормального функционирования человеческого общества и, следственно, нашего симбиоза. Более того, и те и другие одинаково трусливы во всем, что касается самостоятельного мышления и самостоятельного выбора. Выразимся так: у представителей этих двух групп различные способы хитрить являются излюбленными. Разница – только в схемах действий, которые они предпочитают, суть остается примерно такой же. Разница в том, что одним мы должны внушить то, что волноваться не о чем, что решение давно принято, что всё, что нужно обдумать, мы уже обдумали, что единственная проблема, которую им нужно решить, это примерно следующее: «ведро красной или тарелку черной икры мне предпочесть сегодня?» Других необходимо уверить в близком к обратному: в том, что всё на свете придумали они, без чьей-либо помощи, что всё, чем можно управлять, управляется именно ими. И те, и другие вмиг становятся прямо-таки младенчески счастливыми при соблюдении этих нехитрых условий. Средства внушения одним одного, а другим другого – это уже частности.
Можно представить, что с общими положениями худо-бедно покончено. Но, к сожалению, я даже введением в проблематику не могу посчитать всё вышеизложенное. Неизвестно почему, но мой разум сегодня играет в парализованного, а ведь раньше он не так сильно пугался боли. Время, ты существуешь, и ты идешь даже для меня, даже в полумраке, даже при свечах... Даже такое скупое освещение действует болезненно и раздражающе.
Я думаю, что серый цвет во многом лучше даже черного (который сам по себе тоже очень неплох). Серый – цвет компромисса, потому глаз раздражается минимально. Надо бы его сделать основным для любой форменной одежды. Сложно переоценить роль цвета в удерживании общественной системы в устойчивом положении. Серый цвет – как туман, съедающий линию горизонта. Повод почувствовать себя в безопасности, в кругу, очерченном давно прожеванными мыслями и проверенными ощущениями. Конечно, наиболее приятен он моим собственным глазам, но в данном случае я думаю не о себе, ни в коей мере. Я думаю о них, которые так не любят пугаться.
Даже представителей второй группы прельщает серый цвет, они сами не замечают, как незаметно он въедается в их привычки. Например, их потребность множить количество пепла. И так далее: комфорт, выраженный многогранно, насколько хватает воображения. Выбор из нескольких оттенков серого цвета одного, самого приятного – уже достаточно сложное упражнение для ума, уже право выбора, не так ли? Если даже представителей второй группы, таких отважных правдоборцев в пределах излюбленной детской площадки, оставить без присмотра, в чистом поле, без кого-нибудь из нас, угадайте, что они сделают незамедлительно? Верно, начнут искать кого-то из нас, или кого-то, похожего на одного из нас, и всё для того, чтобы он думал вместо них, желал вместо них, принимал решения вместо них, чтобы он вел их через неизведанное, а им будет всё равно, если даже с завязанными глазами; чтобы они могли смело спорить с ним вместо того, чтобы одиноко плакать на ветру. Я, кстати, слабо выношу, когда они плачут. Я даже не знаю, что именно в таком случае испытываю: жалость или брезгливость, но не выношу. Сразу хочется дать плачущему конфету, или ее аналог, чтобы он перестал издавать нестройные звуки, чтобы его лицо перестало быть таким перекошенным. На самом деле я видел плачущих людей вживую всего пару раз, но мне хватило. Нет, никакого давления на допросах, никаких жестких методов я не приемлю. Хотя бы потому, что это напрасная трата сил, совершенно напрасное усложнение весьма простой проблемы.
Наш симбиоз не обходится без жертв и уступок. Только мне сложновато назвать серьезной уступкой с их стороны то, что они, внимая нашей безмолвной просьбе, убрали зеркала отовсюду, где мы еще можем прилюдно в них заглянуть. Я даже слышал легенду: будто бы ни один из нас не отражается в зеркальной поверхности. В какой-то степени это может быть правдой, ведь мы минуем зеркала слишком быстро, чтобы отражение там задержалось. Но в общем и целом это предположение лишено фактических оснований, мне даже смешно, когда я о нем вспоминаю.
Два раза в год мы устраиваем для них плановый медосмотр. У этого мероприятия несколько целей: во-первых, мы помогаем им справиться с их беспомощностью, которая распространяется и на отношение к своим телам (которыми, к слову сказать, они очень дорожат). Если проводить медосмотр реже, многие болезни умудрятся развиться втуне. И, кроме того, необходимо достоверно осведомляться об активности населения как можно чаще; также – высчитывать процент трудоспособных. Это всё рутина и бюрократия, но тем не менее.
Да, только для их развлечения на досуге мы поддерживаем миф о существовании различных государств. Дело в том, что из вражды, ненависти и тяги убивать, как ни парадоксально, они черпают свои жизненные интенции. Мы давно смирились с тем, как обстоят дела, так уж они устроены, понять это невозможно, возможно только принять как данность. Если исчезнет миф о враждующих и то и дело заключающих перемирие государствах – тогда им захочется враждовать внутри одного государства, или с самими собой; кажется, что ненависти в них столько, что она должна в любом случае выливаться во что-нибудь, в какую-нибудь внешнюю борьбу. Очевидно, что гораздо удобнее, если их взрывоопасной враждой будем управлять мы – так безопаснее для них же самих. Иначе уже пробовали, получается очень накладно. Поэтому определенный процент повстанцев все-таки необходим, мы допускаем это, для лучшей циркуляции их жизненной энергии. Хотя... иногда необходимы особенно крупные встряски. Иначе – увы: без таких разрядок им никак не почувствовать себя живыми.
...Стоит признать, что в такую солнечную погоду, как сегодня, моя голова почти трескается по швам, которых, к слову сказать, на нее никто не накладывал. Лучше я пересмотрю свои мнения о людях в следующий раз. Я уже заметил, что скатываюсь в какие-то частности. Добротной классификации мне, видимо, сейчас не раздобыть. ...Хотя между нами несколько десятков дверей и качественных звукоизолирующих стен, я чувствую, что у моей супруги стрельба в висках не тише, чем у меня. Возможно, если мы оба сейчас преодолеем ломоту в суставах и выйдем из своих комнат, если мы оба пойдем в сторону столовой и невзначай встретимся там... Вполне возможно, что и ее, и моя головная боль пройдет. Нужно заметить, что я способен забыть о любой боли, если начну какой-нибудь разговор, особенно если я начну говорить с ней, со своей супругой – и о чем угодно, о чем угодно...