Город Вампиров. Как я хотела бы провести лето
- ...Поэтому великолепие собора не сравнится даже с красотой прибоя, чего и следовало добиться архитектору, чтобы избежать неминуемой казни. Но это все легенды, истина же состояла в том, что...
И угораздило меня связаться с этой экскурсией. Вообще-то, брат должен был приехать еще утром и забрать меня домой, но он позвонил и долго извинялся, что-то произошло в дороге. Внешне я спокойная, но внутри часто нервничаю. Не то чтобы нервная система распадается на куски, но на месте усидеть невозможно. Кроме того, несмотря на безусловное осознание невиновности брата в том, что он задерживается, я все равно злилась и чувствовала себя преданной. Несмотря на то, что он так мило и приятно извинялся. Ждать в бездействии - я это ненавижу, это слишком изматывает, и тут эта группка туристов. Все цветные, как попугаи; интересно, они даже в море купаются, не снимая своих золотых браслетов? У меня тут школа, в этом городе, то есть это летняя школа, нас помещают в такие каждое лето, на два месяца, и так - лет до восемнадцати, но не всех, опять же, только тех, чьи родители особо сознательны; почему именно в этом городе - чтобы удобнее было писать сочинения о море, наверное. Море за окном, и это правда ни с чем не сравнится. Но, если не пасмурно, то полно бликов. Это неприятно. Мне-то еще ничего, а некоторым воспитанницам бывало плохо. Но, в принципе-то, это конкретное заведение - сплошная бюрократия, если присмотреться. Например, комнатой поменяться с кем-нибудь нельзя категорически. Поэтому мне досталась самая солнечная, с южной стороны. Все потому, что я болела, и приехала-то всего на месяц, позже всех. Не слишком и жалко, что так недолго. Здесь процветает не только бюрократия, но и такие старинные методы подготовки, как зубрежка и строгая подверженность правилам, без каких-то поблажек. Если честно, некоторые правила меня просто достали. Например, книги можно читать только в библиотеке, в комнату брать ничего нельзя - кого хочешь достанет. Ну, я и пробиралась туда среди ночи. Как-то раз меня обнаружили, пришлось очень долго слушать нотации. Не спорить, а слушать. Я еле сдержалась, и то - только потому, что представила, как посмеется отец, если ему рассказать все, как было, ничего не приукрашивая (да, куда уж тут красивее). Я сдержалась, даже когда они начали пенять мне за фонарик. Фонарики там тоже запрещены, вот такой удивительный кодекс. Фонарики запрещены вообще, как вид. А свечи запрещены после одиннадцати. Только до одиннадцати тут светло, потому что закат долго тлеет. Спрашивается: кому нужны свечи до одиннадцати? Нет, нужны, конечно, тем, у кого аллергия на дневной свет. А мне-то они днем зачем? Потом, после болезни у меня часто бессонница. И, в конце концов, кто же может остановиться на полуслове, не дочитав книгу до конца? Разве что какой-нибудь полуграмотный человек, но мы же не люди! У нас дома порядки совсем другие.
Ничего этого я им не сказала, почему - потому что было противно говорить с ними о таких элементарных вещах: если они настолько ханжи и пуритане, что даже этого не понимают, то беседовать с ними дальше хоть о чем-нибудь я просто брезгую. Вот это, собственно, и было все, что я им высказала: что я брезгую объясняться. После чего отказалась ходить на общие занятия, и безвылазно сидела в своей комнате; да, еду я тоже оставляла нетронутой, мне больше не хотелось иметь к ним никакого отношения. В город выходить, во-первых, всем нам было строго запрещено, во-вторых - мне просто незачем: там толпы людей и ничего интересного.
Потом, через три дня, позвонил отец и спросил, как у меня дела. Я, в свою очередь, поинтересовалась, зачем мне вообще все эти школы. Он сказал, что так мне гораздо быстрее дадут десятую ступень: не через два года, а через год, правда, если я успею "поучиться" еще в какой-нибудь идиотской летней школе. Так как мне оставалась здесь всего лишь неделя, то я решила потерпеть, только ни с кем больше не разговаривала, вообще. Я даже думала, что у меня язык отнялся. ...Но что это, как не издевательство? нормальная летняя школа была на моей памяти только одна - семь лет назад, когда мне было девять, там был и лес, и озера, и почти никаких правил, во всяком случае, ни одного дурацкого. Почему я туда больше не попадала - не знаю. Обстоятельства, наверное, так складывались.
Поэтому дожидаться брата, сидя в тех стенах, я не могла, мне претило. Чемоданы, конечно, я с собой не потащила, но за ними я его пошлю, ему-то они нотаций точно читать не будут, впервые увидев. Как бы не так. Выкажут всяческое почтение. Они же, в конце концов, содержат такое уважаемое заведение, обросшее такими почитаемыми традициями.
Экскурсия, к которой я пристроилась, тоже не ахти какое развлечение, но все же лучше, чем ничего. Кстати, все, что сейчас перевирает этот неряшливый экскурсовод, я ради скуки изучила в подробностях дня три назад. Очень забавно его слушать, как он направо и налево ошибается, и даже не краснеет и не сбивается. Это (что он ошибается и даже не краснеет) я сказала вслух, вполголоса, но довольно громко, несколько человек даже обернулось. По правде говоря, эти люди и сами позабудут и собор, и экскурсовода, и все его слова - как только экскурсия закончится. Неизвестно тогда, по какой причине они тут собрались, доверчиво развесив уши. Тотальная беспричинность человеческого поведения - тут мне вечно хочется стонать от бессилия и непонимания. Но... после тех несносных библиотекарей из школы поневоле станешь терпимее. Чего после такого можно ждать от людей...
- ...Но это, опять же, легенды, а последняя достройка собора закончилась ровно триста пятьдесят лет назад...
Мне уже просто смешно. Где они набирают таких полоумных?
- Не триста пятьдесят, а двести восемьдесят шесть.
У меня хорошая память на цифры. Я говорю громко, гораздо громче, чем в прошлый раз, так что бедняга экскурсовод тоже все услышал, но - вот ведь красавец! - он даже не запнулся, даже глазом не моргнул и продолжил свои цветистые напевы. Зато людей обернулось еще больше. Некоторые глядят с неудовольствием, другие - с какой-то не остывающей глупостью, а одна девчонка слегка улыбнулась. Улыбнулась, но не слишком противно.
Я перебиваю его:
- Простите, но что вы имеете в виду под "достройкой"? Это была реконструкция, частичная, это было не достраивание, а восстановление, вот тут и вот тут это видно невооруженным взглядом, или вон там, где эти подпорки...
Он смотрит на меня с искренней ненавистью, но, тем не менее, доблестно продолжает нести свою чушь, будто не слышал. Если бы я была на его месте, то возразила бы, или поспорила, если уж так неохота извиняться. Ладно, с ним все глухо. Та девчонка обернулась снова, и снова улыбнулась. Есть такие улыбки... как сахар, или как блик на потолке, хотя блики мне не особо-то нравятся, или как сливочное масло, тающее на гренках. Как у них получается - так улыбаться? Ума не приложу.
Наконец-то этот попугай временно свернул сою лавочку. Наверно, испугался дальнейших обвинений в некомпетентности. Он сообщил, что около двадцати минут разрешает нам прогуляться по собору, не обогащая слух его речами, а потом он в подробностях покажет нам другой объект, то есть дворец, примыкающий к собору.
- Во дворце, надеюсь, будет поинтереснее.
Она заправляет волосы за ухо и выжидательно улыбается. А! еще это похоже на какой-то запах - ванили, что ли? Она чертовски права, здесь ужасно скучно.
- И я надеюсь.
Какие-то двое людей машут ей руками со второй галереи, уже издалека, они тоже сначала стояли впереди меня, и тоже оборачивались на реплики. Она сцепляет пальцы за своей спиной и немножко покачивается.
- Это мои родители. Мы с ними гуляем по городу весь день, - снова улыбка, видимо, это почти что рефлекс. - Вы так много знаете! Может, вы расскажете мне что-нибудь интересное?
Изо всей группы до сих пор не сдвинулись с места только я и она, я - потому что не знаю, куда идти, а она - тоже почему-нибудь. Постояв так еще чуть-чуть, мы неспешно идем к лестнице, мне показалось, что лучше уж подняться повыше, обычно интереснее иметь более полную точку обзора, и это касается всего.
- Интересного можно много рассказать.
- Только, если можно, не про этот собор, кажется, что еще пара слов про это место - и у меня уши заложит.
Я чуть-чуть усмехаюсь ее словам про уши, но тут же отчего-то вздрагиваю. От ее интонации, что ли? Именно в этот момент я подумала: а знает ли она, что я - не человек? вообще у нас в городе мы носим черное, но там все носят что-то такое. Здесь же для этого слишком жаркий климат, меня никто не заставит одеваться так вычурно, тем более, что на солнце у меня никакой аллергии нет. Неожиданно стало очень любопытно: а вообще, моя одежда сильно отличается от человеческой? Серая юбка, даже не слишком длинная, всего-то до колен, потом серый пиджак и белая рубашка. Если учесть то, как пестро тут наряжаются люди, то, может быть, она и догадалась. Во всяком случае, я решила ничего не говорить, так интереснее. Она проводит пальцами по мраморным перилам.
- Слушайте, может, мы сразу перейдем во дворец? Раз уж тут так скучно? Не станем их дожидаться?
У нее все лицо становится нежной просьбой, которую она дополняет каким-то на диво подходящим жестом.
Я пожимаю плечами. В конце концов, ее предложение очень разумно.
- Ну, это запросто.
Она опять изменилась в лице. Ну и мимика. Если в книгах встречаешь выражение "просиять от счастья" - трудновато представить это наверняка, то и дело кажется, что представляешь неправильно, а тут прямо-таки живая иллюстрация. Она именно просияла, будто внутри спрятан специальный фонарик. Интересно было бы, если бы можно с таким ходить ночью в библиотеку, насколько там будет светло... Мы направляемся к переходу, снаружи это арка между двумя зданиями, а с этого этажа можно выйти на мостик, который располагается на спинке этой арки (с предыдущего этажа соединительный коридор, видимо, проходит внутри этой арки). Мостик с такими же бледными мраморными перилами, какие здесь, на этой лестнице.
Наши шаги в этом коридоре отзываются как-то особенно гулко, какое-то непонятное чувство возникает как будто именно из-за гулкости: тревожащее, смутное чувство, похожее на чувство потери, но откуда бы ему взяться? Никто пока ничего не терял. Она немного полноватая, поэтому ее движения не только красивые, но и очень томные, почему-то именно это действует расслабляющее.
- Посмотрите, как красиво! Скоро, наверное, закат... - несмелый жест рукой, даже не жест, а намек на него. Мы идем по мраморному мостику, море - слева, горы - справа, и все, что отсюда видно, действительно очень красиво.
- То, что можно назвать закатом, начинается здесь около девяти часов вечера, но светло вплоть до одиннадцати. Сейчас только половина седьмого.
Еще бы. За месяц даже идиот начнет понимать, что здесь и во сколько бывает. Но на ее лице отображается теплая и трепетная признательность:
- О! Как же хорошо, что вы все это знаете!
То, что никто не донимает никакими придуманными правилами, что никакой толпы рядом нет, что никакой шутовской экскурсовод ничего не путает, то, что вокруг очень тихо - все это успокаивает, и вместе с тем внушает чувство неясной тревоги... Впрочем, это чувство очень призрачное.
- А мы приехали только сегодня утром, и еще ничего не успели понять. Мои родители на отдыхе нигде не останавливаются надолго, им так больше нравится. Весь день мы гуляли по городу, тут невероятно много интересного! Например, на набережной очень красивый парк, там такие милые обезьянки!..
Что-то новое, когда она говорит про обезьянок. А, вот что: кажется, она чувствует себя очень взрослой, но на слове "обезьянки" по лицу пробегает тень детскости. Хотя, конечно, мне ровно ничего не известно о ее детстве.
- ...И вот, сегодня ночью мы, скорее всего, опять уедем, в какое-то следующее место...
У нее смуглая кожа, черные брови (довольно густые) и темные глаза, немного раскосые; волосы чуть ниже плеч, и слегка вьются, как волны, что ли. Почему-то волосы выкрашены в какой-то серебристо-серый цвет, очень светлый, и это составляет очень странный контраст с типом ее лица. "Странный" - не значит плохой. Нет, не значит.
- ...Кроме музея и набережной мне еще понравилось на смотровой площадке, там очень уютно, можно посидеть в кафе, мы так и сделали, еще оттуда хорошо видно этот красивый старинный монастырь, который никак не рассмотреть снизу, из города...
Я вздрагиваю, во второй раз за день. Хм, это же со мной не слишком часто? Вроде бы нет. Монастырь. Вот как. Буду хоть знать, как это со стороны выглядит.
- О, посмотрите, здесь намного более роскошно! И мрамор гораздо величественнее смотрится, в обрамлении этого орнамента. Не правда ли?
Ладно, какая разница. Монастырь так монастырь. В конце концов, мне самой там не нравилось. У нее очень ласковый голос. Почему-то на ум приходит словосочетание "молоко и мед". Банальное словосочетание.
- Вы не расскажете мне что-нибудь об этом дворце? Вы ведь так много знаете!
Лицо человека, который почти умоляет и извинительно улыбается одновременно. Чудеса. Я прокашливаюсь и зачем-то - наверно, для куража - представляю перед собой попугая-экскурсовода:
- Этот дворец был спроектирован как часть единого ансамбля, и не только вкупе с собором, но и с окружающим парком, все особенности окружающего пейзажа учитывались в малейших подробностях. Несмотря на прошедшее время и сегодняшнее запущенное состояние всего комплекса, вокруг осталось множество подтверждений изначальной цельности замысла. Если посмотреть вон туда, то можно заметить, что...
Искреннее восхищение. Ну надо же. У меня дома никто и внимания-то не обратил бы на такую чушь, всего лишь утрированная цитата из глупого учебника. Кажется, она сразу поняла, кого я пародирую. Ее изменчивая улыбка стала ироничной, если не сказать - лукавой.
- Сейчас мы находимся в картинной галерее, экспонаты которой собирались на протяжении почти трехсот лет. Особенного внимания, кстати, заслуживает...
Я быстро пробегаю глазами по всему тому, что висит на стенах, и с первого взгляда узнаю то, что видела раньше только на иллюстрации.
- ...Заслуживает вот это полотно. Ему сто пятьдесят три года, оно называется "Беседа короля и королевы", в прошлом веке его прислали в подарок, кажется, гостившему здесь министру, а министр решил не отягощать себя еще и искусством... Он оставил картину здесь... Но по-моему, это всего лишь легенды, в чем состоит истина - никто точно не знает.
Она смеется, почти вслух, что называется, бессилие справится с удовольствием от хорошей шутки. Сквозь высокие окна видны горы, море, и стены вездесущего собора, небо светлое и безоблачное - и неясно, откуда тревога; в проеме между двух высоких окон висит эта картина, на которую я так хотела посмотреть вблизи: очень жаль, но изображение можно разглядеть только с очень большим трудом, потому что оно в тени, смотреть на него значит смотреть против света. Ясно, что это мужчина и женщина, сидящие лицом к лицу; не знаю, почему же они названы королем и королевой, ведь их одежда скорее похожа на костюмы артистов-комедиантов, странствующих фигляров; над пышной и курчавой шевелюрой короля возвышается чайник, стоящий на его голове; в прическе королевы зачем-то спрятаны три чайные чашки; король касается щеки королевы левой рукой, а правой держит ее за левую руку. Очень хотелось посмотреть на это вживую: король сразу показался мне похожим на моего папу; и, правда - я смотрю и понимаю, что да, очень похож, его нежный и печальный вид... Теперь, правда, меня интересовало другое: на кого, в таком случае, похожа королева? Что похожа на кого-то, это ясно, но вот на кого именно... пока не получалось разобрать: во-первых, потому что против света, во-вторых, ее лицо видно только в профиль. Жаль, что нельзя попросить ее обернуться.
- Наверное, это немного смелый сюжет?
О чем это она?
- В таком случае, мне не понять, в чем именно заключается смелость, - кажется, у меня получилось усмехнуться. Она лукаво закусывает нижнюю губу и вот-вот прыснет со смеху. Она ужасно милая, может, как раз из-за того, что все-таки сдерживается и не смеется. ...Кажется, я окончательно вошла в роль дурашливого экскурсовода:
- А теперь я прошу вас проследовать в этот зал, в старину он назывался не иначе, как "мраморным"...
Зал и правда мраморный, весь белый, зеркальный, блестящий, огромный, запредельно высокие потолки, так неожиданно; свет включен - огромная люстра, какие бывают в оперных театрах, и опять ни души, шаги гулкие, как разговор. От сочетания мрамора и зеркал возникает какое-то неясное чувство, какого-то веками непотревоженного сна. Она тоже застывает в восхищении. Странное чувство. Ее лицо на минуту перестает улыбаться и светиться, она смотрит по сторонам с выражением какой-то неожиданной тоски. Неожиданной - да, но вместе с тем (почему-то) закономерной, как будто не очень поразительной, хотя, может, мне это только показалось, как и то, что она как будто чем-то похожа на моего отца - мысль сама по себе очень неразумная, если не сказать "абсурдная". Едва заметив, что я на нее смотрю, она снова вспоминает свой обычный вид, эта ее ласковая готовность улыбнуться... Это умиляет. Хотя, если бы она оставалась немного печальной, я бы нисколько не обиделась. Я это поняла тотчас, и немного подивилась, и в этом тоже было что-то неясное, странное, тревожащее, дрожащее.
Тут мы и услышали эти выстрелы. Со стороны собора. Я вздрогнула - да, уже в третий раз за день - и кинулась обратно, в картинную галерею, потому что там были окна наружу, а не только зеркала и мрамор. Оказалось, дым застилал всю улицу, все, что на уровне первого этажа, нет, дым уже понемногу дорастал до второго, мы же находились на третьем. И выстрелы - или что-то похожее на них - раздались уже ближе.
- Наверное, они приближаются?
Ее голос немного, совсем чуть-чуть, сосем неуловимо, но изменился; она уже стояла рядом, глубоко дыша, у нее красивая осанка, то, что называется "стать", такая красота, которая внушает уважение; она, опять-таки, улыбалась, но очень скромно и даже робко, уголками губ, но почему-то именно это меня ободрило, даже нет: мне даже слегка "снесло крышу", как выражаются люди; что-то очень пронзительное, в том, что вот-вот она задрожит, что ее улыбка может исчезнуть, слететь с нее, как листва осенью; наверно, это был своего рода страх; поэтому я схватила ее за руку, и мы побежали.
Кто там может стрелять, неясно, но, судя по дымогану, у них с собой дымовые шашки, отвлекающий маневр, значит, продуманная стратегия, что им может быть нужно? Захват заложников или взрыв исторического памятника? С какой целью? Привлечения внимания, потому что в курортных городах больше ничего не добьешься, кроме страха, ну да, отдыхает здесь обеспеченное население, следственно, наделенное властью, следственно, задающее общее настроение для ареала, так, значит, взорвать здесь что-то - не слишком глупо, а ведь говорят, что повстанцев не существует, проклятый монастырь, чем нам там морочат головы, нет, правда, морочат головы! Будто мы - люди! И ведь я там могла сегодня еще весь день проторчать, среди этих демагогов, хвала моему упрямству, я там не осталась... Мы бежим по лестнице вниз, нет, кажется, надо остановиться на втором этаже, на первый вроде бы небезопасно... а что если им вздумается взорвать и дворец? Очень легко, мы вот вошли, как ни в чем ни бывало, внутри - ни смотрителя, по крайней мере, на третьем этаже точно никого не было. Свернуть, с лестницы, по коридору, она говорит:
- Смотри, тут комната с окнами!
И правда, какой-то кабинет, полно прекрасных канцелярских приборов. Отцу бы здесь ужасно понравилось. А, нет, здесь слишком светло для него. ...С другой стороны, вход на территорию комплекса кое-как охраняется. Кое-как - очень подходящее слово. Мы подходим к окнам, но собора отсюда не видно, снаружи полно полицейских, все в черном, как тараканы, тьфу. Ну и цирк. Может, и правда, забежал один несчастный повстанец, но зато будут трубить об этом в новостях, и всю ночь напролет, и еще и весь следующий день. Кстати, поводы для войн изобретаются именно так, какому-нибудь шалопаю от широты души позволяют что-нибудь взорвать, переполошить горстку-две богатых попугаев, и никакие "побочные" жертвы их никогда не останавливают. Главное - результат, главное, что дальнейшая экспансия обоснована, шалопая нужно проучить, и так далее. Я понимаю, что мои зубы стучат от бешенства, то, что они делают, так сильно бесит, что я могу позабыть об опасности. Опасность можно позабыть, но вот ее же не забудешь - и тут я понимаю, что формально мы с ней даже не знакомы, даже не представились друг другу, эта мысль кажется мне ужасно смешной, о нашем с ней незнакомстве. Это очередные правила, которые придуманы другими, которые не работают, которые призрачны, навязаны. Она снова стоит рядом, правым плечом почти касаясь моего левого, и дышит очень часто, грудь поднимается и опускается, вообще, люди странно одеваются, но она, кажется, выделяется даже из них. Что-то невероятное. Опасность, кажется, была мнимой, но что-то изменилось. Сначала мне показалось, что в том мраморном зале она сбросила маску, но сейчас, кажется, она сбросила еще одну. Может, это всего лишь игра моего нездорового воображения, но мне очень четко и неоспоримо представилось, что до сих пор она беседовала со мной как беседуют с болванчиком, или куклой, или статуей, что только сейчас она, наконец, почувствовала ко мне настоящий, подлинный, не наигранный интерес, это было так странно, она только что была такой детсковатой, но вот же, смотрит почти как пятидесятилетний библиотекарь, как моя мама, прямо в глаза, и еще будто удивляясь тому, что видит - я снова задалась тупиковым вопросом: так она догадывается, что я - не человек? или все же нет? И все равно... если даже... если даже и было сначала что-то фальшивое, если даже и было, это не отменяет, нет, не может отменить... Сейчас, сейчас она доверяла мне, вот и все, полностью, и это такое странное чувство, как раз такое, от какого сносит крышу, от ее доверчивости, теперь уже подлинной и ни капли не мнимой, ты становишься беззащитным, вот в чем странность! доверяется она, а беззащитной становлюсь я, но это так здорово! Как будто я ничего не знала до сих пор, даже такая волна на меня накатила, будто я не знала вообще ничего; и мне почему-то захотелось до нее дотронуться, ее кожа выглядит как что-то очень нежное, и я почему-то не постеснялась протянуть руку и потрогать ее шею, у нее глубокое декольте, и правда, кожа почти детская, но ни у кого из нас кожа и в детстве такой не бывает, такой, как шелк, или как бархат, или атлас, впрочем, это совсем пошлые сравнения; она не удивилась, нет, она только поправила волосы, очень красивым жестом, а, у нее в волосах спрятан какой-то ободочек, или диадема, что-то декоративное, неизвестно зачем; она улыбнулась ободряюще, я была ей так благодарна за ее молчание, за то, что она не дрогнула и тогда, когда я почему-то отдернула свою руку, почему-то мне показалось, что еще чуть-чуть - и земля уйдет из-под ног, я не смогу сохранять даже внешний вид себя - такой себя, которую я еще понимаю.
Правда, я сама первая прервала молчание, потому что, опасность, конечно, может, и правда была мнимой, а может, была не мнимой вовсе, может, она осталась очень даже реальной, так что с некоторыми вещами поторопиться не мешало бы:
- Давай будем на "ты". Иначе уже просто глупо.
Имя. Назвать ей свое имя. Нет, нельзя, вернее, не принято, вернее, я боюсь, что она исковеркает его, или - вдруг? - засмеется, нет, я не могу, последнее, что вчера прочитала, был какой-то роман в письмах...
- Меня зовут Соннэль. Будем, что ли, знакомы.
Она очень ласково хихикнула, в ответ на мою иронию, за это я тоже была благодарна, за то, что она ее заметила. Соннэль, именно так, ударение на последний слог, так звали главную героиню того романа. Кстати, не самого плохого.
- А я Анна. Вообще-то, Анна-Элоиза, но это слишком долго, так что зови просто "Анна".
Нет, мне не кажется. Она и правда улыбается совсем по-другому. Не только внешне, но и внутренне, так, что ли, это можно назвать? Улыбается внутренне, точнее я не смогу назвать это явление, которое действует так сильно, что ты будто качаешься на каких-то волнах.
- Может, пойдем отсюда, Анна? Посмотрим, что там творится снаружи.
- Пойдем. Я с тобой ничего не боюсь.
Улыбается. Думает, я поверю, что это всего лишь шутка. Ладно, я тоже умею шутить, я опять криво усмехаюсь:
- Да и я с тобой тоже...
Она хихикает в ответ, как-то лукаво. Странный смех; я, кажется, краснею (не понимаю, почему). Во всяком случае, щеки кажутся раскаленными. Да, она странновато одета, даже для человека. Люди ведь как устроены, в основном они желают выглядеть одинаково, и вот такого наряда, как на ней, я раньше вообще не встречала, дело даже не в юбке, она у нее в складочку, и такая короткая, что еще чуть-чуть - и можно проследить, откуда начинаются ноги, какая-то белая кофточка почти без рукавов, с каким-то странным воротником, с глубоким декольте и темным бантом на груди, какие-то синие сапоги (высокие, до колен, на шнуровке), зачем это? Зачем ободочек в волосах, зачем волосы выкрашены в почти что белый? Может, просто для развлечения, но мне почему-то очень остро представилось, что это какое-то закодированное послание, что-то вроде открытого письма, которое написано каким-то шифром, в котором необходимо разобраться, иначе... Иначе, конечно, ничего страшного, просто обидно, если чье-то послание остается нерасшифрованным.
Я продолжаю думать об этом, о том, что же это все может значить, я веду ее по коридорам, которые сама вижу впервые, но даже это - какая-то мелочь по сравнению с ее неразгаданным шифром; мы спускаемся на первый этаж, там пол выложен какими-то красивыми плитками, на них изображения несуществующих животных, то ли драконов, то ли единорогов. Я держу ее за руку, левой рукой за правую, она, видимо, любит отвлекаться на мелочи, то и дело смотрит по сторонам, не забывая восклицать восхищенно то "вот это да!", то "такого я сроду еще не видала", то "а вот это я домой к себе хочу" - и куда делась ее изначальная сдержанность, честное слово, там же была такая почти высокопарная вежливость, которая принята везде, защищена общественными правилами, подается заглавным блюдом, но то, что с ней творится сейчас, мне нравится гораздо больше, хотя кто-нибудь счел бы по-другому, как-нибудь наоборот, я понимаю, что я-то должна сдерживаться и искать выход, но, того и гляди, сама начну смеяться, сначала сквозь зубы, это будет очень нервная реакция, наверняка, но мне уже все равно, я уже почти хихикаю, правда, очень тихо, правда, почти про себя...
Эта галерея - высотой в два этажа, когда мы проходим уже почти до ее конца, на полукруглом балкончике, над тем концом галереи, там, где она как раз становится двухэтажной, на этом белом, мраморном балкончике появляются люди, у одного из них в руках громкоговоритель, они видят нас, я, кажется, узнала этого придурка-экскурсовода, я колеблюсь совсем недолго, уже слыша как они говорят в свой матюгальник "девушки, пожалуйста, останьтесь на месте, снаружи небезопасно", недослушав эту глупую фразу, я решаюсь - и мы снова бежим вперед; эти за нами не успевают, лестница на первый этаж, видимо, сейчас им недоступна, мне в любом случае не нравятся эти люди, которые того и гляди запрут нас где-нибудь и начнут услаждать нас не самыми умными вопросами, даже если фигура экскурсовода мне примерещилась, я не хочу с ними общаться, я оборачиваюсь на Анну, она почти смеется, нет, здесь есть что-то непостижимое, пятью минутами раньше - я еще понимаю, но вот когда за тобой уже явно гонятся, смеяться! Я бы просто не додумалась.
Нет, не через парадный вход. Нет, что-то придумать.
- Тебе... просто они сами по себе не понравились, да?
Она пользуется тем, что мы остановились, и поправляет волосы. До этого я бы тоже не додумалась в такой ситуации - до того, чтобы беспокоиться о своем внешнем виде. Почему-то я считаю себя вправе не отвечать на ее вопрос, я просто гляжу на нее и пробую отдышаться, она продолжает излучать какое-то труднопостижимое тепло, светиться изнутри - какими-то лучами искренности. Интересно, лучи искренности вправду существуют, или мне просто удобно так выражаться? Отец сказал бы, что...
Снова выстрелы. Где-то далеко снаружи. Я думаю, что...
- Может, нам тут отсидеться?
Она сладко улыбается и просит, но не жалобно, а почти равнодушно. Поправляет волосы. Движение ленивое и красивое. А, ей лень передвигаться? Интересно, она понимает, что значит словосочетание "опасность для жизни"? Ну нет, потом пусть делает что хочет, а пока что это я держу ее за руку, поэтому мы пойдем дальше; через безлюдье, топот стих, те, кто был на верхнем этаже, видимо, потеряли наш след, мы сворачиваем в какую-то дверь справа, это кабинет, очень похожий на ту комнату, в которой мы останавливались на втором этаже, зеркала, позолота, канцелярские побрякушки. Интересно, кто-нибудь всей этой роскошью пользуется? Целых два похожих кабинета, тут, кстати, такой удобный секретер возле окна, можно читать и писать в положении стоя; я бы не отказалась от такого, меня нельзя назвать усидчивой, стоя - гораздо удобнее...
- Ах, кажется, здесь дверь наружу.
Это она тоже говорит почти равнодушно. Нет, она меня поражает. Дверь наружу, но не из самого кабинета, а из какого-то подсобного помещения, при этом кабинете, там какие-то старые вещи свалены, в том числе кресло, белое, не знаю, почему взгляд на нем задержался. Дверь, которая наружу, металлическая, черная, смотрится совершенно неорганично, она закрывается на засов изнутри, но нам даже открывать его не пришлось, она была открытой. Это уже просто насмешка над любым здравым смыслом, мы выходим в парк, некоторые деревья острижены под конусы, шары и другие геометрические фигуры, налево - спуск, покрытый газоном, море тоже видно, справа - расстилается этот странный психоделический сад, где-то за ним начинаются горы.
- Предлагаю пойти к набережной.
Она почему-то вздрагивает, оглядываясь. А! этот сад как будто произвел на нее то же впечатление, что и мраморная зала, та же самая пробудившаяся отрешенность, напомнившая мне лицо моего отца (вот ведь нелепость!); я пожимаю ей руку, и она, улыбаясь, кивает; мы спускаемся вниз, по газонной траве. Она уже настолько расслабилась, что начинает напевать что-то безмятежное и легкое, следуя за мной. Неожиданно, но подбадривает. Будто вся беготня уже закончилась, Анна... сама по себе, и все, что она делает, внушает... как это назвать? спокойствие? Не совсем верное слово, надо подобрать выражение получше.
Выстрелы грохнули еще пару раз, но где-то совсем далеко от нас. Мы перешли какую-то асфальтовую дорогу, и направились через парк. Парк или что-то вроде того, какие-то пальмовые и кипарисовые насаждения, видимо, отсюда уже недалеко от набережной, которую мы с ней ищем. Она продолжает напевать, и это... звучит очень здорово. Нет, я не знаю этой песни, хотя бы потому, что она человеческая, но, если следовать логике мелодии - какие-то ноты она точно поет не так, как надо, я упоминаю это только затем чтобы сказать, что это не сильно мешает. Голос поющего отличается от голоса говорящего, в голосе поющего появляется что-то новое, какие-то новые данные, какое-то новое сообщение, которое тоже нужно расшифровывать. И что было в ее изменившемся голосе... простоватая наивность, сентиментальность, доверчивость... что-то такое, что производит впечатление хрупкого, игрушечного, кругленького. Интересно! Игрушечный голос! Я бы не отказалась назвать это каким-то одним словом, каким-нибудь более емким, но, кажется, мне такие слова не известны. Слов в ее песне тоже было не разобрать, но, конечно, это тоже было не важно, это просто к сведению, просто так, не разобрать. Некоторые звуки... действуют на меня так сильно, что я чувствую себя более, чем просто обнаженной, на мне как будто больше нет кожи, ничего не остается; и тогда я радовалась тому, что моего лица не видно: никому, даже ей, шедшей позади; я радовалась тому, что она идет позади, что она отстала метров на пять, что вокруг - тени от деревьев и полумрак; она то и дело прерывалась, заглядывалась по сторонам, переходила то на шепот, то на мычание, но песня, какая ни на есть, продолжалась, и это было так сильно, что на некоторое время меня покинуло ощущение реальности, я шла как во сне, как заведенная, как машина, потому что если бы я остановилась, кажется, расплакалась бы. Библиотекарям, даже еще не получившим никакой ступени, плакать - совершенно не к лицу. Я не могу представить плачущим своего отца. Брата... брата еще могу, и маму, но не отца. Наверное, я хочу быть похожей на отца, а не на брата, и не на маму. Наверное.
Она прервалась внезапно.
- О! Смотри, это же море! Мы до него дошли!
И она ринулась вперед, так резко. Ну да, море, чего особенного. Рано или поздно это случилось бы, мы бы до него дошли. Почему-то здесь не было никакой культурной набережной, была только песчаная полоса, по которой она бежала, к волнам прибоя, огромным; кажется, было немного чересчур ветрено. Она почти неслась по берегу, навстречу волнам, и куда только делась ее зевающая медлительность? Она очень здорово выглядела на фоне моря, она не переставала улыбаться и прыгать по песку. Я подумала, что хочу постоять в отдалении. Потом, наигравшись, она вернулась и немного смущено сказала:
- Слушай. Мои родители, может, волнуются?
Только тут я вспомнила, что она же была не одна! Ну да, какие-то двое людей махали ей с галереи, еще в соборе, но почему я забыла, что она была с ними? что случилось с моим разумом? упускать из виду что-то важное - совершенно непростительно.
- Судя по тому, что там происходило, они могут сильно волноваться.
Конечно, разве не логично? Но она немного сморщилась, как от упрека:
- Мы что, должны вернуться?
Она спросила это очень робко. Черт. Конечно, не должны. Лично я не собираюсь обратно.
- Ну, ведь существует такое место, где вы оставили свой багаж?
- Да.
- Ты можешь вспомнить, как оно называется?
Она назвала какую-то то ли площадь, то ли гостиницу.
- Ты можешь туда приехать и позвонить им оттуда.
- Да, точно! Правда, мой телефон остался у мамы в сумке.
- Позвонить можно откуда угодно.
- Да, но я боюсь не вспомнить ее номера.
Это она говорит очень стыдливо. Будто я укорять ее начну. Она ужасно милая.
- Ну, ты можешь хотя бы попытаться.
Только этого она как будто и ждала. Разрешения на безответственность? Ну ладно. Мне-то все равно делать нечего, безразлично, на какую конкретно площадь идти, брат может еще долго не приехать. Мы возвращаемся до той асфальтовой дороги, которую уже переходили; она теперь идет впереди; как ей не надоест постоянно поправлять волосы? Тем более, что ее волосы, как мне кажется, и без того выглядят как на картинке. Да, волосы как будто ненастоящие - потому что покрашенные, наверное. Добравшись до обочины, она оборачивается ко мне и остается в такой позе, пока я не догнала ее. Дорога, прямо скажем, была не слишком оживленной. Она, наверно, сильно устала, присев на корточки, взяла какой-то прутик, которым что-то чиркала в пыли. Пришлось ловить машину в одиночестве. Но это тоже меня устраивало, даже больше: ни разу, кажется, раньше ни разу в жизни мне еще не приходилось быть настолько предоставленной самой себе, это было в новинку, и в новинку ответственность за кого-то еще. Тем более, за кого-то такого усталого и такого красивого. Кроме того, пока я стояла на обочине с поднятой рукой, а она что-то рисовала в пыли - за это время я поняла, что еще изменилось: то смутное чувство, тревожившее меня вначале, похожее на чувство какой-то потери, это чувство наконец-то ушло, ушло абсолютно и полностью, будто его и не было. Минут через десять, наконец, остановилось то, что нужно: маленький красный автомобильчик, водитель которого с трудом, но все же понял, чего я от него хочу. Анна, сонная, села на заднее сиденье, и я села рядом с ней. Говорить мы, кажется, подустали и все время, пока ехали до искомой площади, промолчали. Я не знаю... что-то было еще, еще какое-то чувство, что она начала со мной прощаться, когда вспомнила про своих родителей - как будто одернула, напомнив, что мы знакомы всего каких-то часа два или три, да и то, что называется, знакомство совершенно шапочное. И ведь никто не докажет, что все, может быть, совсем не так. Нет, никто не докажет.
Площадь с гостиницей оказалась почти на набережной. Она, наконец, проявила беспокойство, в лице мелькнуло что-то нервное:
- Слушай, подожди меня тут, я сбегаю в гостиницу, проверю, не появлялись ли они.
Да, конечно. По идее, она ведь не обязана мне отчитываться. Я, в свою очередь, совсем не обязана ее ждать. Такие простые мысли, а воздействуют очень тягостно. Нет, правда, не обязана. Она вышла из стеклянной двери совсем скоро. Гостиница, конечно, воплощенное уродство, похожа на соты. Кому захочется жить в таком месте, пусть только временно? чтобы ежеминутно понимать: ты - муравей, ты - насекомое, ты живешь в термитнике, в сотах. Она вышла, не менее нервной, чем вошла, но улыбнуться не забыла:
- Зато я взяла мамин номер. Можно, я позвоню с твоего телефона?
Воплощенное простодушие. Нет, правда: она понимает, что я не человек? она знает, кто я?
- Можно. Конечно, можно.
Она радостно хватает аппарат, и, даже не поблагодарив, отбегает в сторону. Даже на расстоянии я слышу, какой громкий голос у ее матери. Она оправдывается, как будто мурлыкает. Она долго ходит взад и вперед. Голос, почти жалобный голос заблудившегося наивного ребенка, неунывающего, с детскими, робкими интонациями, совсем не соответствует выражению ее лица: взрослому, усталому, печальному; она непрерывно крутит пальцами прядь волос: что-то новое, раньше я этого ни разу за ней не замечала. Она говорит минут пять, и возвращается ко мне с лицом того, кто сбросил с плеч огромную ношу, и я даже испытываю потребность сказать ей, что она не обязана улыбаться сейчас, что она может расслабиться, как ей угодно, но эту потребность я в себе подавляю. Не знаю, почему.
- Они скоро уже приедут. Там была какая-то ерунда, они все должны ответить на кучу вопросов. Хорошо, что мы сбежали, нам ужасно повезло! Вся эта дурацкая муть нас миновала!
Она так счастлива, надо же. Нам ужасно повезло. Надо же. "Какая-то ерунда". Воплощенное простодушие. А стреляли там по воробьям, наверное.
В ожидании ее родителей мы прогуливаемся по набережной. Мы идем так же неспешно, как в самом начале, когда решили пойти во дворец, не дожидаясь остальных; но теперь все по-другому, теперь между нами то, что не возникает просто так; наверное, это нечто определяется словом "доверие". Здесь набережная похожа сама на себя - перила, дорожки, ступеньки, ведущие к самой воде. Она спускается по этим ступенькам, садится на корточки и протягивает руку, будто пытаясь поймать волну. Я сажусь на пару-тройку ступенек повыше. Она что-то притихла. Море шумит, в этих звуках есть что-то одуряющее.
Но она заговаривает, и ее голос снова меняется, он становится таким мягким, каким еще не был, я вижу только ее спину, мягкий изгиб руки (полной и смуглой), фальшивого цвета волосы, складки юбки, подметающие плиты, поблескивающие волны (с розоватыми барашками), то, что можно назвать закатом, неминуемо приближается, и мне кажется, что она говорит то ли сама с собой, то ли во сне:
- Смотри, с точки зрения моря все мы - букашки. Мне кажется, мы ему мешаем, оно такое старое, что все эти древние соборы и дворцы кажутся ему смешными, наверняка, оно просто не понимает, к чему это все, все эти игрушки. С точки зрения стихии весь этот город - мусор и помеха. С кем же оно тогда беседует? Кажется, ему под стать только горы. Я это подумала еще утром, что горы, конечно, моложе моря, но на этом побережье больше никто не сравнится с ними по возрасту. По возрасту, а, значит, и по знаниям...
Я чувствую себя немного онемевшей, но все же отвечаю:
- Возраст и знания - не одно и то же...
Но она продолжает, будто не расслышав:
- Они, получается, здесь - единственные подходящие друг другу собеседники. Но море мне нравится больше. Оно... свободнее в перемещениях. Изменчивость. Все меняется и проходит, иногда меня так тянет с этим бороться, я хочу чего-то застывшего, хочу, чтобы времени не было, вообще не было, а еще мне нравятся некоторые мои сны, порой я хотела бы никогда не просыпаться, потому что сны - настолько интереснее реальности! Скажи... ты уже думала о том, чтобы... ты не хотела бы влюбиться?
У меня внутри все холодеет от такого вопроса. Неожиданно. Неизвестно почему, я начинаю злиться. Впрочем, нет: наверное, мне претит, что такой вопрос задала именно она, почему-то я не хочу, чтобы о таком спрашивала именно она. Что тут ответить? Не могу же я сказать ей о том, что мне нужно во что бы то ни стало в следующем году получить десятую ступень, что я хочу добраться до первой ступени как можно быстрее, что я до сих пор иногда злюсь на своего отца за то, что у него только вторая, что он не стал добиваться первой ступени, что он женился на моей матери и посчитал себя отчего-то вправе остановиться, но я-то не хочу останавливаться, я хочу первой ступени, а что делать потом - посмотрю по обстоятельствам, я не одобряю даже вальяжной учености своего брата, он тоже движется слишком медленно, у него только седьмая, в его-то возрасте, мне кажется, это скорее показатель лентяйства, чем выдающегося ума, потому что мне известно, как никому, что он гораздо умнее, чем обычный библиотекарь седьмой ступени; всего этого я не могу рассказать ей, и, как следствие, я не говорю ничего. Она некоторое время сидит молча, потом продолжает:
- А я бы хотела... Да, я бы очень хотела влюбиться...
Я не знаю, отчего, но откуда-то из живота к моему горлу подкатывает волна бешенства. То, что она говорит это, именно это, именно она, мне это слышать невыносимо.
Тут у меня пиликает телефон. Но это не брат, это звонят ей - и она вскакивает и снова отбегает в сторону, с моим аппаратом, но где-то на верхней ступеньке она чуть подпрыгивает, вытянувшись в струну, и машет кому-то рукой. Телефон больше не нужен, я тоже поднимаюсь к ней. Ее родители совсем недалеко, когда она увидела их, стала неузнаваемо другой, неловко вернув мне телефон, она, даже не взглянув на меня, направляется к ним, робко, как нашкодивший домашний любимец, которому сейчас вот-вот влетит; ее мать одета в многоцветное длинное платье, расшитое какими-то блестяшками, такая статная, высокая женщина, но она сразу хватает ее за плечо, на мой взгляд, очень грубо, Анна почти не сопротивляется, она идет рядом с матерью, глядя себе под ноги, ее отец - как видно, тот самый человек в красноватом пиджаке (да что же за шутовская одежда! - на этом пиджаке красуются серебряные пуговицы!), который бурно жестикулирует, доказывая что-то водителю в черной форме, перед водителем стоят четыре оранжевых чемодана, его лицо изможденное и грустное. Я очень хочу, чтобы она обернулась, это такое сильное желание, что я чуть не плачу, к дьяволу сдержанность; но ее запихивают в машину, как видно, ее отчитывают без конца и без края, как видно, ее даже не спросили ни о чем, ей даже не дали слова сказать, и, конечно, им плевать, о чем она думает, я сжимаю кулаки, машина трогается, куда-то в сумерки, мне удается сдержаться, я разворачиваюсь и иду смотреть на море, там какая-то очередная толпа людей, я подхожу к ним поближе, чтобы можно было слышать их разговоры, двое очень забавно обсуждают несколько самолетов, пролетевших слишком низко, кто-то треплется о сегодняшних выстрелах, но я почему-то плохо разбираю слова, а, может, не хочу ничего разбирать, я слежу за тем, как медленно розовеет вода, и от нечего делать вспоминаю сюжет прочитанного накануне романа, про Соннэль, именем которой я назвалась; там была парочка смешных моментов.
Брат приехал спустя час, когда набережная немного опустела, и уже почти стемнело. У него было такое спокойное и усталое лицо, на нем был его любимый черный свитер, с капюшоном, и он был так рад меня видеть, он был такой добрый, как всегда, просто я успела за месяц даже позабыть, какой он из себя, и я обняла его, потому что, наверное, слишком долго ждала его тут. Он извинялся снова и снова, и подробно описывал происшествие в дороге, наш водитель вежливо кивнул мне, он тоже был очень усталым, я вкратце рассказала ему про школу, он всего лишь иронично усмехнулся, но этого было достаточно, он всегда все очень хорошо понимает, он не сказал этого вслух, но я поняла, что на моем месте он сделал бы то же самое; мы поехали за моими чемоданами, для этого нужно было проехать по серпантину в гору; кстати, и дворец и собор было видно совсем не плохо, в окнах дворца горел свет, я отчего-то очень обрадовалась тому, что они ничего не знают о выстрелах, что меня сейчас никто не спросит, а где я-то была в это время.
В школу он пошел без меня, как я и попросила, водитель тоже вышел вместе с ним, чтобы помочь нести чемоданы, и вот тут-то меня накрыло как следует, меня, что называется, прорвало - о чем я только не успела подумать, такой скорости мышления со мною еще не случалось, и я подумала, что должна рассказать все брату, он всегда все понимает, даже без слов, и спросить у него, как тут быть дальше, и что делать, если ты всего лишь шестнадцатилетний библиотекарь безо всякой ступени; конечно, я и сама знаю, что делать - учиться дальше, но вдруг допускается что-то еще, я бы хотела спросить у него, что, по его мнению, допускается еще, если ты хочешь стать идеальным библиотекарем, я ведь хочу стать именно таким, именно самым лучшим, и как он относится к женитьбе нашего отца на нашей матери, раньше я у него этого не спрашивала, как и того, что бы он ответил, если бы кто-нибудь спросил у него, хочет ли он влюбиться, и при сдаче какой ступени можно приводить в пример случаи из жизни, имеется в виду те редкие случаи общения с людьми, когда тебе кажется, что все знания, полученные тобою как библиотекарем - это незначительная мелочь, мусор, который ты перекладывал с места на место исключительно от нечего делать; я искусала себе пальцы, но когда они вернулись, они почему-то пропадали минут двадцать, если не полчаса, я снова почувствовала прилив апатии, и одновременно - нервное напряжение всех мышц тела, судорожное постукивание сердца в груди; брат очень ехидно отозвался о здешних библиотекарях, он думал подбодрить меня и посмешить, он думал, что я расстроена из-за них; но ведь это же все равно! Какие бы тут ни были библиотекари, это же все равно! Если никакие знания ничего не значат, если они несут только бессилие, если ты не можешь справиться с самым простым, с каким-нибудь самым простым вопросом, который тебе задает первый встреченный тобой человек - задает, как само собой разумеющееся. Но брат устало откидывается на спинку сиденья, продолжая улыбаться мне, глядя искоса, согревая меня своим спокойствием; у меня пропадает всякое желание его тревожить, я гляжу за окно, на сверкающий город внизу, на черные тени деревьев; я изо всех сил пытаюсь угомонить себя, и почему-то вспоминаю секретер, виденный сегодня в одном из тех очень похожих кабинетов. Брату он бы тоже понравился. У него, как и у меня, волосы светло-русого цвета; это, конечно, ничего не значит, но мне приятно видеть волосы своего цвета, растущие из чужой головы, рассыпанные по чужим плечам; наверное, родственные связи значат очень много...
Когда машина выруливает на основное шоссе, я спрашиваю у него:
- Что ты думаешь о людях?
Тени деревьев и желтый свет фонарей проплывают по его лицу, попеременно. Он сохраняет молчание и даже не шевелится. Наверное, просто не слышит.
Я отворачиваюсь к окну. Город поблескивает, уже совсем вдалеке, как на чьей-то ладони, между темным массивом гор и немного более светлым пластом вечернего моря.