ЗАБЕРИ МЕНЯ НА ВЫХОДНЫЕ..
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Оксана
Он всегда забирал ее на выходные, то есть на субботу и воскресенье. Очень редко случались пропуски, когда он выезжал с семьей к морю. У него была семья – жена и маленький сын. А она была его дочерью… От первого брака.
…
Отец приезжал на сверкающей бежевой машине, которая разворачивалась под окном и останавливалась недалеко от детской площадки, расположенной в углу двора. Дворик перед домом, где жила его дочь был небольшим, застроенным с незапамятных времен пыльными гаражами.
Что хранилось в этих, запечатанных ржавыми замками железных коробках, сказать сложно, так как проживающих в доме автовладельцев было явно меньше, чем гаражей. Незамысловатые строения пытались удержать занимаемую ими территорию от вторжения кривых деревьев и чахлых кустиков, тут и там пробивавшихся сквозь твердую почву. Деревца, подкрепляемые потрепанным войском жесткой травы, не сдавались, и гаражи постепенно приобретали облик каких-то старых сараев. Растительность, одержав победу, не разрасталась, а наоборот, скучнела, чахла, и становилась такой же унылой, как и эти постройки.
Вполне возможно, что в тех краях, откуда приезжала блестящая машина и растительность была иной – пышной и цветущей, и гаражи были новыми и аккуратными… Во всяком случае, так казалось!
Детская площадка, знакомая вдоль и поперек от сломанной досочки на песочнице до изрезанной глупыми надписями ножки гриба-зонтика, оставалась неизменной на протяжении многих лет. Когда-то, очень давно, мама впервые вывела сюда на прогулку маленькую дочку по имени Оксана. Для девчушки двор и песочница – и даже чахлая зелень вокруг покосившихся развалюх были дороги необычайно – они были свидетелями триумфального вторжения в серые будни модного бежевого авто! А ведь приезжала машина не кем-нибудь – за Оксаной. Отец забирал ее на выходные…
Расположенный рядом с площадкой старинный особнячок принадлежал в прежние времена какой-то генеральской вдове. Как видно, вдова была любительницей сказок - дом походил на маленький замок с башенками и колоннами. Оксана с мамой и бабушкой жила на последнем, пятом этаже. Окна квартиры - светлые, прямоугольной формы, подчеркивали высоту украшенных лепниной потолков, а подоконники были размером с небольшой столик. Пространство, в котором они помещались, называлось красиво – эркер. Строгие белые двери двух комнат отворялись в широкий квадратный коридор, освещаемый маломощной трехрожковой люстрой. Кухню, больше похожую на столовую по причине наличия круглого стола на толстой слоновьей ноге, с этим коридором соединял узенький и совсем уже темный, угловой проход.
Так она и вспоминала потом квартиру своего детства – свет и тень, простор и закоулки, вынужденное перемещение из одного в другое.
Одним из любимых занятий маленькой Оксаны было сидение на широком подоконнике в общей с бабушкой комнате. Оттуда, как из смотровой башни, открывался прекрасный обзор вниз, во двор, на гаражи, на низкие деревца, замершие в причудливых, усталых от вечной борьбы за выживание позах; на покосившийся деревянный квадрат песочницы с кучкой несвежего песка, проволочные качели и отполированный до блеска детскими штанишками и курточками железный желоб горки. Обзор на привычный, ежедневный мир.
Сидеть на подоконнике было интересно в любой день, а в субботу – особенно. Подогнув колени, она ждала, когда во двор въедет машина отца. Ожидание было напряженным, а подоконник старым, неоднократно крашеным масляной краской…
В результате совпадения этих обстоятельств, к великому негодованию бабушки, на поверхности, тщательно замазанной белой краской, появлялись облупленные островки неприятного черного цвета, а под ногтями девочки – белые, колкие, похожие на скорлупки кусочки. Но вот, наконец, ожидание заканчивалось - машина появлялась, мигая фарами и сверкая полированными боками!
Оксана сразу прекращала колупать подоконник, каждый раз представляя, что за ней приехала волшебная карета, полученная путем колдовства то ли из тыквы, то ли из какого-то другого овоща. В то, что такую машину сделали на заводе, она не верила. Карета горделиво останавливалась в центре маленького двора! Гулко хлопала дверца, отец вылезал из авто, отряхивал брюки и решительно направлялся к Оксаниному подъезду, украшенному двумя невысокими колоннами. Он картинно встряхивал головой, поправляя волосы, сейчас уже не вспомнить, поднимал ли он руку, прикасаясь к ним или нет? Казалось, волосы только и ждали этого момента: они послушно ложились крутой волной, красиво оттеняя высокий лоб. Эта великолепная волна, чуть приподнятое победно плечо, вся его, заметная и статная фигура, означало, что пришли выходные дни и этим - начались праздники!
Не зря же она с самого утра крутилась на широком, неровном подоконнике, уставленном стеклянными баночками с прорастающим луком, грозно нацелившим острые перышки-лучинки на драконообразный куст алоэ в широком глиняном горшке. Помещаться на подоконнике, постепенно отвоевывая пространство у воинственных растений было трудно. Подоконник-то не слишком ровный, да к тому же Оксаниными стараниями облуплен так, что возможность перемещения по нему затруднялась. Неровности постоянно цеплялись за одежду, и нередко случалось, что стеклянная баночка с луком оказывалась на полу, в лужице зеленоватой водички. Ксана, влекомая бабушкой на расправу, сквозь жалобные слезы ныла: «Это все дракон! То есть, алоэ! Лук упал сам, а я тут совсем ни при чем». Бабушка про дракона не слушала, больно драла за уши.
Дочь очень ждала приезда отца и, только заслышав переливы дребезжащего звонка в прихожей, поспешно спрыгивала с подоконника. Маленькой девочке было приятно и то, что такой большой и сильный мужчина называется просто – «папа», и то, что он может высоко поднять ее - почти до потолка, подбросить, поцеловать, потом поставить на пол и взять за руку. Она торжественно вкладывала потную ладошку в крепкую надежную ладонь и горделиво пересекала рядом с ним большой квадратный коридор.
В узком закоулке, ведущем в кухню, обычно бдительно маячила бабушка, в домашнем халате и платочке, повязанном на «бигуди». По выходным у бабушки бывали ученики, с которыми она занималась английским языком. К занятиям бабушка готовилась, как к военному смотру. Она призывала на помощь плотный синий костюм с перламутровыми пуговицами, и костюм благосклонно камуфлировал ее полную фигуру. Не слишком выразительные короткие ножки бабуля оснащала туфельками на высоких каблучках. Боевой раскрас был представлен малиновой помадой, и, малиновым же, лаком на коротких ноготках. Вся эта мощь благоухала «Серебристым ландышем» и наводила на неробких, в общем-то, учеников, священный трепет. А с утра, когда приезжал отец, она еще только пила кофе с маленькими кусочками поджаренной булки – гренками, как она их называла, в халате и шлепанцах, и вид у нее был несобранный, кухонный. В таком, небрежно-халатном и даже, можно сказать, пренебрежительно-тапочном, облике она и выглядывала из закоулка. Бабушку полагалось называть «бабуля», в целях большей благозвучности. Оксана бабушку побаивалась и всегда называла ее так, как та велела. Бабушка была педагогом, и поэтому только ей всецело доверялось дело воспитания внучки. Впрочем, конкурентов в этом трудном деле не находилось. Мать все дни проводила в редакции, а по выходным брала работу на дом и на роль наставницы подрастающей дочери не претендовала.
…
Сейчас, вспоминая все это, Оксана снова чувствует аромат жареного хлеба и кофе вперемешку с запахом улицы, доносившимся из открытой где-то под потолком форточки. Она видит сумрачный коридор с узким зеркалом, висящим в простенке между высокими дверями, слышит звуки радиоприемника, висящего в комнате матери. Мама почему-то не любила смотреть телевизор, предпочитала радио. Ее комната была светлой, с двумя чисто вымытыми окнами, где на ровных, гладких подоконниках стояли настоящие цветы -герани, а не лук. Оксана всегда с трепетом входила в мамину комнату. Там был огромный письменный стол, навсегда затопленный исписанными бумагами, уютное развалистое кресло и твердая, торжественно-блестящая, никелированная кровать в углу. Прыгать на гремучем пружинном матрасе ей категорически не дозволялось (а очень хотелось!), но тихо полежать поверх покрывала мать разрешала. На покрывале были вышиты бледно-голубые розы и сиреневые бабочки. Такая красота повергала маленькую девочку в трепет, и она лежала, блаженствуя, иногда украдкой покачиваясь, чтобы услышать тихий звон пружин. Еще в маминой комнате было три, тоже старинных, битком набитых книжных шкафа. Сквозь стеклянные створки просвечивали увесистые тома в переплетах цвета горького шоколада. Когда Оксана подросла, то смогла по праву оценить семейную библиотеку. Там попадались настоящие раритеты!
Оксана не помнит, выходила ли мать в коридор во время визитов отца. Вернее, запомнилось какое-то ее особое «отсутствие» в те моменты, когда он только появлялся на пороге. Вместо крупной, грузной фигуры матери в такие минуты была какая-то пустота. Оксане становилось от этого не по себе, но она как будто знала особым детским чутьем, что, как только они уйдут, мама тотчас же выйдет из своей комнаты, заговорит о чем-то постороннем с бабушкой, затопает тяжелой походкой на кухню ставить чайник.
Она не представляла, когда развелись родители - казалось, что они никогда не жили вместе. Оставаясь с мамой и бабушкой, не видя отца, осуждала его, повторяя за взрослыми: «Он нас бросил!»… «У меня нет папы, он ушел…давно!» А стоило въехать во двор красивой бежевой машине, как она бежала в коридор и нетерпеливо ждала звонка.
Еще Оксана вспоминала, как отец, наклонив набок крупную голову, вежливо разговаривал с бабушкой-бабулей, договариваясь, когда привезет ее обратно. С его приездом в квартире возникал приятный, праздничный запах. Может быть, визитер несколько злоупотреблял мужским парфюмом, но ей очень нравился этот особый, чужеродный и многозначительный аромат. Он вклинивался в привычные квартирные запахи как ледокол, прокладывающий себе путь среди застоявшихся льдин. Бабушка помещалась в самом центре этого вторжения, и Оксане всегда казалось, что она специально берет удар на себя, стремясь задержать что-то опасное, не дать ему проникнуть в квартиру. Отец стоял и слушал, молчаливо кивая, а бабушка строго повторяла обязательные наставления. «Никакого мороженного, она кашляет, у нее гланды!» «Телевизор только до девяти, потом спать!», и все другое, в таком же роде. Но вот, наконец, процедура передачи дочери в полное распоряжение родителя закончена, и можно торопливо семенить рядом с ним по лестнице, изредка спотыкаясь, и - изо всех сил сжимая сильную руку маленькой, шершавой ладошкой. У нее постоянно было что-то с кожей на руках, бабуля называла это: «цыпки» и пыталась вывести «эту заразу» всеми возможными и не очень приятными способами. Когда с ними перестали бороться, «цыпки» прошли сами.
Теперь, будучи уже совсем взрослой, она частенько вспоминает бабулю, которая постоянными хлопотами и стараниями стремилась привести окружающую действительность в более-менее приличный, по ее представлениям, вид, вместо того, чтобы предоставить бытию возможность проявлять себя как ему угодно на данный момент. Не реже она вспоминает и мать, жившую в своем редакционном мире, как апостол в раю, и каким-то неведомым способом заставившую себя быть равнодушной к этой самой действительности. Казалось, ее ничуть не волновала ни подозрительная шершавость дочкиных ладошек, ни появление бывшего мужа в шикарном, по тем временам, автомобиле. Подрастающая Оксана иногда думала, что все ее существование - это заваленная рукописями комната, непрерывно звонящий телефон, придавленная чашкой с остывшим кофе статья, которую она в тот момент правила, а еще - буйно цветущие герани на подоконниках сверкающих окон. И еще запах… Прохладная свежесть смешивается с кофейной горечью. Мамин мир, мамина жизнь. Так оно, скорее всего, и было.
Итак, выходные состоялись! Ожидание окончено, и она залезает в папину машину, с трудом карабкаясь на сиденье. Особнячок, похожий на замок, остается позади. Оксана с удовольствием устраивается в мягком машинном нутре, и, глядя в окно, чинно складывает руки на поцарапанных коленках. Осенью эти коленки обычно утепляли шерстяные рейтузы с квадратными заплатками, зимой – толстые, связанные бабулей «в резиночку» штаны. Соседи утверждали, что бабушка была большая рукодельница, и, действительно, она вязала внучке все, даже пальто. В этом ворсистом пальто маленькая девочка напоминала какую-то лохматую пеструю бабочку, подпоясанную кожаным ремешком.
Девочка об этом не догадывалась и воображала себя принцессой, которую прекрасный принц увозит в волшебную страну.
Она точно помнила, что отец всегда приезжал по субботам. Исключение составляли те недели отпуска, когда он со своей семьей: женой и сыном, уезжал отдыхать на юг. В тот памятный год она ждала приезда отца особенно нетерпеливо. В городе гастролировал цирк с экзотическими животными, и Ксана мечтала пойти на представление. Отпуск у отца, по всем подсчетам уже закончился, а она прождала весь субботний день зря! На двор опускался вечер, кто-то надрывно звал загулявшее чадо домой. Женский голос звучал протяжно и монотонно до тех пор, пока тоненький детский голосок не отозвался досадливо:
- Да иду я!! Иду!!
Двор совсем опустел, стемнело… Отец не приехал. Ксана соскочила с подоконника и помчалась в комнату к бабушке. На взволнованные вопросы внучки та стала отвечать как-то неопределенно – « Ты, Оксана, уже не маленькая, у отца своя жизнь… Он не будет больше тебя по циркам водить! Не будет. И, поверь… без него даже лучше.»
- Он тебе только голову морочил! Попусту! – добавила ворчливо бабуля и присовокупила, что ей об учебе нужно думать, а не о цирках. С экзотическими животными.
Ксана ничего – ну, абсолютно ни-че-го не понимала. Как такое могло случиться, что отец не приехал? Может быть, заболел или уехал куда-то в командировку? Что такое непонятное говорит бабуля? Нет, все это нужно прояснить до конца! И она отправилась к матери.
Сидевшая за столом в своей комнате мама как-то смешалась, поерзала, как будто ей стало неудобно в любимом кресле, а потом отстраненно заметила:
- Подрастешь, сама сходишь! - это она тоже про цирк, как будто в нем одном было дело!
- Да нет, мама, я не о цирке, - перебила ее Оксана, - я не понимаю, почему он не приехал! С ним что-то случилось? Где он?!
Мать передернула плечами и потерла лоб.
- Ах, перестань! Ты уже не маленькая.- сговорились они, что ли: «не маленькая»! Не очень и большая, всего двенадцать лет. - Он просто больше приезжать – не будет! Ничего с ним не случилось.
Оксане стало холодно. Вдруг резко подуло сквозняком от не заклеенных окон, повеяло чем-то неприятным, обидным. Почему он не станет больше приезжать??? Кто в этом виноват?
- Какой это отец, забирать по выходным каждый может, а ты пойди, вырасти ребенка… Да образование дай, да обуй-одень! В наше-то время… – мать еще много чего говорила, но Оксана не слушала. Ей показалось, что мама говорит что-то не то и сама это понимает. То есть, думает одно, а говорит совсем другое. Она это всегда очень точно подмечала. Ей казалось, у взрослых есть такая договоренность между собой – о чем говорить детям. А уж слушают ли их, верят им, или нет – не так уж и важно.
Одна только мысль о том, что никогда больше во двор не въедет бежевая машина, что она никогда не сядет на мягкое сиденье, гордо оправляя на поцарапанных коленках новое, сшитое бабулей, платьице, внезапно пронзила сознание. Неужели никогда уже не настанет праздник? Праздник выходных дней, сказка под названием «папа»? Как такое может быть? Разве отец уже никогда не выйдет из машины, не отбросит красиво со лба прядь густых черных волос, не возьмет ее за руку? И - никогда отныне не пойдут они в музей, в театр, или в тот же цирк?! Одна только эта мысль, сразив ее, вызвала какой-то обвал в животе, неприятную сухость во рту и желание зареветь.
Она впервые в своей жизни поняла, что есть страшное слово «никогда»… Это страшное слово так спрессовало все внутренности, что она почувствовала вместо них ноющую, холодную пустоту и скребущую безысходность. Пустота испугала своей окончательностью, невосполнимостью. Однако она не заплакала – отчаиваться было еще рано, а приняла разумное, по ее мнению, решение: нужно поехать - к нему! Поехать туда, в его квартиру и поговорить. Нельзя же допустить, чтобы все вот так кончилось, так внезапно и нелепо! Он поймет! Не может не понять! Оксана его дочь, и он всегда забирал ее на выходные! Что-то случилось – наверно бабуля ему наговорила чего-то, нехорошего. Но это их дела – взрослых людей. Ее такие вещи не касаются, она ничего плохого не сделала – за что?! Она все объяснит, уговорит…
И тогда опять будет по-прежнему, а маме и бабушке сообщать о своем поступке она не будет. Они удивятся, конечно, когда он снова приедет - но потом поймут, как были неправы, утверждая, что «без него даже лучше».
- Девочка! Тебе до какой остановки? Ты уже до кольца доехала – большая, толстая кондукторша смотрела на нее, как на провинившуюся ученицу, с подозрением.
- Мне улица Дальняя нужна, дом 8. – Оксана съежилась и на минуту представила, что никакой Дальней улицы вообще не существует, что отец приезжал за ней из какого-то другого города, или вообще из другого мира, попасть в который можно только на его машине. Или, в самом крайнем случае, на ковре-самолете, а на обычном троллейбусе туда доехать невозможно.
- Так бы сразу и сказала! – кондукторша покачала головой, украшенной полосатым платком, повязанным низко на лоб. Платок был сине-красный, поверх него торчали белые, ватообразные волосы. Эту внушительную голову подпирало плотное, вложенное с большим трудом в синий комбинезон тело, придающее своей хозяйке уверенность и авторитет. Без этой уверенности кондуктору никак нельзя!
Твердый тон подействовал на Оксану неожиданным образом: вместо того, чтобы испугаться, она вдруг почувствовала необычайное доверие, и все рассказала этой незнакомой, облеченной в детских глазах непререкаемой властью, женщине. А может, просто надо было хоть кому-то все рассказать, кому-то, кто ее выслушает. Кроме того, Оксана чувствовала, что кондукторша слушает серьезно, и даже готова помочь разрешить возникшие проблемы.
- Меня папа всегда-всегда на выходные забирал. Мы и в кукольный театр, и в зоопарк ходили, и на балет… и, потом, когда в прошлом году цирк приехал, ходили тигров смотреть. И вот, снова цирк приехал, а папы нет! – Оксана говорила быстро, еле переводя дыхание. - Не может быть, чтобы он не приехал! У него машина красивая такая, блестящая, всегда приезжает, потом мы куда-нибудь… Вместе. Мороженое покупал…- тут она напряженно задумалась: что бы еще можно привести в качестве неоспоримого аргумента.
- Он… один раз он мне часы купил… настоящие, дорогие, вот! - Она протянула свою руку, демонстрируя внимательно слушающей кондукторше красивые «золотые» часы.
- Он всегда приезжал – и вот вдруг не приехал… А мама сказала – больше не будет приезжать, все! Я уже не маленькая, сказала…
Потом она подняла глаза, чтобы увидеть, какое впечатление на женщину произвели эти часы, охватывающие широким ремешком тонкое запястье и поразилась, увидев, с каким выражением лица смотрела на нее собеседница.
Голова кондукторши склонилась к одному плечу, ватообразные волосы от возмущения встопорщились, а полосатая косынка уныло обвисла треугольным концом, словно печальным заячьим ухом. В глазах ее было столько невиданного Оксаной ранее простого бабьего сострадания, что девочка даже испугалась. Ни мама, ни бабушка на нее так никогда не смотрели. Таким взглядом смотрела дворничиха тетя Роза на приблудную кошку, которую во дворе сбила чья-то машина.
- Ах ты!.. Вот ведь беда какая! – проговорила кондукторша, вытирая уголок глаза обвисшим заячьим ухом. – Да ты, девка, не горюй! Поедем сейчас обратно, я тебе покажу, где выйти. Сходи туда, сходи! Пусть знают! Папаши!
Она еще сердито добавила что-то, но Оксана не очень поняла. В детстве бывают такие ситуации, что слова и даже сложенные из них фразы вроде бы понятны, но смысл их ускользает, он еще не принял твердых очертаний, не вошел в жесткие рамки повседневных понятий, и не выглядывает из них героем картины под названием «Суровая правда жизни».
- А может, он заболел? – с надеждой спросила Ксана.
- Что? – переспросила трехцветная кондукторша, - Ты сходи, девка, сходи, посмотри … Может и впрямь… заболел! – она снова посмотрела на Ксану, как на лежащий у дороги смятый комок полосатой шерсти. Оксане стало не по себе.
Дом нашелся легко, никакой проблемы это не составило, просто нужно было выйти на остановке, носящей смешное название « Заячий тупик» и свернуть за угол. Там и начиналась Дальняя улица, дом номер 8 был четвертым от начала. Оксана его сразу не узнала: отец обычно заезжал с другого конца, минуя красивый сквер. Теперь же дом предстал перед ней в несколько ином свете. Серый, какой-то оголенный, лишенный балконов, и каких бы то ни было украшений, он равнодушно выглядывал из-за разросшихся кустов, окаймляющих пустырь. Если бы не номер, четко прописанный на углу дома, Оксана его, наверно бы не узнала! Не было здесь ни пышно цветущих деревьев, ни сказочной красоты гаражей…
Двор был тих и пуст, и девочка, поплотнее запахнув тонкое пальто с воротничком из искусственного мехового зверька, быстро пересекла унылую площадку с бесцветной сухой почвой и вошла в подъезд. Там оказалось темно и пришлось держаться рукой за стену, чтобы дойти до второй двери, открывающейся на лестницу. Это Оксану насторожило - такая простая причина, как перегоревшая лампочка, опять вызвала неприятные колющие ощущения в животе. Лестница, к счастью, хорошо освещалась, и девочка быстро поднялась на предпоследний этаж. Лифт в доме был, но помещался в такой узенькой, словно школьный пенал, шахточке, что Оксана забираться в него не рискнула. С папой они всегда ходили пешком. Лестничные пролеты, гулкие и безлюдные, пахли кошками и котлетами. Перед нужной дверью немного задержалась, перевела дух.
« Сейчас! - успокоила она себя, - сейчас я позвоню, и все будет кончено, все объяснится! Все будет, как прежде. Он просто заболел, забыл, не смог…» И нажала кнопку звонка.
- Что тебе, девочка? – длинноносая женщина в лиловом халате, разрисованном то ли павлинами, то ли драконами, смотрела сверху вниз, не выпуская изо рта папиросу. Волосы ее, черные и гладкие, блестели в желтом электрическом свете, а голос был хриплым и резким. Ксана не смогла сразу ответить. Она растерялась, отступила назад. Все-таки она ошиблась! Это – не тот дом, другая квартира…
- Ты что, язык проглотила? Или как? – хрипло каркнула женщина, взяла дымящуюся желтоватую цигарку в руку и сплюнула в пролет.
- Ты к кому? Может, к Мелентьевым? – она окончательно потеряла терпение и уставилась на Оксану желтыми сорочьими глазами.
Наконец до Ксаны дошло, что отвечать. Она сообразила, что тетка назвала ее фамилию: фамилию отца, и его семьи.
- Да, к нему… к ним… - поправилась она и покраснела, понимая, что здесь что-то неладно и все идет наперекосяк, не так, как планировалось.
- Так они съехали, еще неделю назад! Теперь туточки я проживаю - с ними поменялась! Они, считай, как за границу уехали… У евоной жены там родня какая-то! А ты что, им сродственница будешь? Как же они не предупредили? Как?! Уехали и не сказали??? Так?
Даже в голосе ее было что-то птичье – еще и это «Как? Как? Так!»
- Не по-людски это! А? – она повернула набок голову и посмотрела на Оксану с любопытством и, почему-то, с осуждением.
- Они, - да… они предупредили!… А я так, я забыла…- залепетала та что-то несуразное, отступая назад и спотыкаясь.
- А, вот как! Забыла! Ты иди тогда, иди отседа, нету их и не будет! – в дверном проеме замаячил огромный черный кот, и похожая на птицу женщина замахнулась на него ногой. Вероятно, ее природная сущность протестовала против котов, как таковых.
-.Брысь! Вот чертяка! Не будет тебе никакой улицы! Ишь, повадился шляться, бисово отродье! - Она еще что-то кричала, словно каркала, гремя цепочкой и запирая дверь изнутри, а кот громогласно ей возражал.
Ксана уже ничего не слышала - медленно спускалась по лестнице, и слезы ручьем текли по лицу. Всхлипывая, она слизывала их, иногда вытирала свободной рукой, а они капали на воротник, усердно впитывающий влагу всей своей искусственной, но жалостливой натурой. Девочке казалось, что она не просто обманута отцом, который уехал, ничего не сказав. Она была уверенна, что опозорена, жестоко и бессовестно брошена, предана и растоптана, раздавлена, как та кошка. Изменой, равнодушием… А еще… Еще она думала, что стала ему не нужной: маленькая, толстая, неуклюжая. Не принцесса, а просто… неизвестно что! И поэтому с ней так обошелся родной отец. «Не по-людски!» - прозвучало в голове то, что сказала тетка с вонючей папиросой, глянув на нее так неодобрительно. Тетке она тоже не понравилась. И, пока спускалась по лестнице вниз, эти слова продолжали настойчиво звучать в сознании, повторяясь на все лады - то насмешливо, то жалобно. «Так тебе и надо! Все правильно! Какой из тебя человек? Ты не девочка, и уж конечно, не принцесса! Ты – вообще никто! Ничтожество! Вот и обошлись с тобой не по-людски!» Сердце прерывисто стучало где-то в горле. А может быть, это было и не сердце вовсе, а маленький мотылек, залетевший неизвестно откуда и гибнущий в неподходящих условиях – ни вылететь, ни остаться… Она стиснула зубы и, глядя перед собой не мигая, тихо подвывала, совершенно не обращая внимания на ступеньки. Это закончилось тем, что левая нога неловко подвернулась, и она упала. Падение очень кстати привело Ксану в чувства. Она замолчала и прислушалась. Хлопнула дверца лифта-пенала. Кто-то шел навстречу, снизу. Опустив глаза, тотчас увидала поднимающегося по ступеням невысокого паренька, стриженного под «ёжик» и одетого в лохматый серый свитер. Он смотрел на сидящую с неловко подвернутой ногой девчонку с участием. Оксана застеснялась и притихла.
-Ушиблась? – «Ёжик» протянул ей руку. – Встать-то можешь?
Она быстро и незаметно вытерла слезы и даже улыбнулась, уж больно этот паренек напоминал смешного лесного зверька!
- Могу! Я могу встать! – она попыталась подняться, но тут же вскрикнула. – Ой!
- Давай я тебя до нашей квартиры доведу! Вон она – напротив. Там дед тебе перевязку сделает, он у меня хирург. Он, знаешь, как умеет! – приговаривая, парень взял пострадавшую под руку и повел через площадку. Опираться на руку было приятно, и она послушно заковыляла рядом, подпрыгивая и морщась от боли.
Так она познакомилась с Алексеем. Ей было двенадцать, ему – четырнадцать. Он жил с дедом, практически без родителей, которые все время пропадали в каких-то командировках. По этой причине вспоминал Леша о них очень редко. Еще реже мать и отец появлялись дома: отдохнув неделю-другую, снова хватали рюкзаки и уезжали в неведомые дали.
Дед Саша был еще не старым, веселым дядькой, работавшим хирургом в районной поликлинике. Он умело забинтовал Ксанину лодыжку и напоил вкусным лечебным чаем. Заплаканные глаза девочка выдала за последствие полученной травмы, чтобы никто, ни дед, ни внук, не узнали их истинной причины. Свою позорную, невыносимо унизительную тайну брошенной и преданной дочери она не собиралась теперь никому открывать. Оксана передохнула, собралась с силами и Леша, по требованию деда, посадил ее в такси, предварительно взяв номер телефона, чтобы узнать, как она доехала. Когда Алексей вернулся обратно в квартиру, дед спросил:
- Узнал девчонку? Это же Мелентьева, жильца с восьмого этажа, дочка! Он ее по субботам привозил к себе. Жена его, Зинка-то, нашей Марье Федоровне жаловалась, что каждые выходные ее в дом тащит. Мол, договор у него с бывшей супругой такой: алименты не платит, вроде, до тех пор, пока забирает дочь на выходные. Ну, там, ходит с ней куда… в театр, в цирк. А они, бывшая то есть, и бабушка девчонки, работают вроде по выходным. Он дочку и забирал. Зинке это не нравилось, надоело ей мужа по выходным не видеть! Мелентьевы теперь квартиру-то сменяли, а ей, видно, ничего не сказали. Она, бедолага, и приехала… А их нет! Ну и… - дед махнул безнадежно рукой. – Хорошо, ты ей встретился! – дед помолчал.
- Не пойму одного: А что же мать и бабушка-то ничего не объяснили? Что не предупредили? Не думали, что она отца искать поедет? Вот ведь люди… Все у них так, не по-людски… - дед и не знал, что повторил вслед за новой жиличкой эту сакраментальную фразу.
В тот день детство Оксаны закончилось. Оно всегда кончается, рано или поздно. И порой в какой-то один, не очень счастливый, день. Впрочем, неизвестно, что лучше: рано стать взрослым или до самой старости оставаться большим ребенком и внезапно повзрослеть тогда, когда сил на осознание этого уже нет.
Оксана ничего не сообщила домашним о своем визите, сказавшись больной: «На уроке физкультуры подвернула ногу, оставьте меня, пожалуйста, в покое!» А они и рады были, что Ксана не спрашивает больше об отце. Забыла, и ладно! Если бы спросила, пришлось бы бабуле ей все растолковывать, объяснять… Короче говоря, вести неприятные беседы. Мать сразу от таких разборок устранялась. Она считала, что дочь еще слишком мала и ничего не поймет, и для нее будет лучше, если все поскорее забудется. Вот вырастет… тогда. Если спросит! Но Ксана не спросила тогда, в тот день, и уж точно не собиралась делать этого в будущем.
Она постепенно привыкла к тому, что жизнь ее изменилась, выходные дни стали обыденно-тусклыми. Возникла та самая пустота, которой она всегда так боялась, которую нужно было срочно чем-то заполнить. Девочка ходила в гости к подругам, ездила с классом в соседний город на экскурсию, какое-то время с увлечением ходила в походы. Она много читала, мало понимая прочитанное, видя во всем что-то свое. Давние переживания забылись, утонули в новых впечатлениях от взросления, пришли совсем другие ощущения и мысли: как-то вдруг - увлеклась философией, начитавшись умных книжек из маминого шкафа, и утвердилась в давнем намерении поступать в Университет.
Следующая встреча была уже не случайной. Ксана стояла у стены с объявлениями и, волнуясь, изучала списки поступивших. Она читала, высунув язык и нервно теребя длинный лакированный ремешок сумочки. Прочитав подряд раза три, не меньше, она наконец-то обнаружила себя в этих списках… Какова же была ее радость! Она запрыгала от счастья на одном месте, размахивая многострадальной сумкой и, в конце концов, вполне закономерно, задела по уху парня, стоящего поодаль. Они повернулись друг к другу… Удивительно, но он узнал! Лестница, сидящая на ступеньках девчушка… заплаканное лицо. Все это промелькнуло перед Алексеем в одну минуту. Что-то слегка повернулось в груди, словно устраиваясь там поудобнее. Стало смешно и очень приятно. Как же она выросла! Лицо удлинилось, выступили скулы. А глаза-то, глаза! Когда они, в тот, уже далекий день, были залиты слезами, он не обратил на них должного внимания! Теперь, темные и глубокие, они сияли, а лицо светилось от радости. Удивительно, что она тоже узнала Лешу и прошептала что-то забавное. Ему послышалось слово «Ёжик»
- Привет! – они поздоровались одновременно.
- Так ты тоже - к нам? – на правах студента, почти бакалавра, солидно спросил Алексей. Это внушительное звание присваивалось после окончания четвертого курса.
- Ага! – она радостно шмыгнула носом. Больше слов от радости не находилось.
Они и не заметили, как пошли рядом, разговаривая и смеясь, время от времени поминая тот злосчастный день. Оксана рассказывала о себе, о прошлогодней, неудачной попытке поступить в университет. Вспоминая, как они познакомились, спрашивала о деде. Алексей увлеченно рассказывал, он и не ожидал, что у них найдется столько общих тем.
Глава вторая
Алексей.
Ту неожиданную встречу он припомнил сейчас как что-то очень далекое, почти нереальное. Четвертый курс! Как он был горд и счастлив! Алексей считался одним из лучших студентов курса. За эти, пролетевших как один день, студенческие годы, он стал совсем взрослым. Приходилось много заниматься, да и дома нагрузка на него возросла - дед серьезно занедужил. Невзирая на все это, Леша был полон радужных планов. Он мечтал, что скоро будет известным репортером, может, даже, телеведущим! Для этого нужно сразу громко заявить о себе. Стать знаменитым. Тогда он и заработает кучу денег. На них отремонтирует квартиру, оплатит деду операцию на сердце.
Дед Саша уже не работал в поликлинике, так как у него случился обширный инфаркт. Несмотря на то, что он всегда старался вести здоровый образ жизни: не курил, не злоупотреблял алкоголем, и вообще был моложавым и бодрым с виду, ему не удалось избежать этой печальной участи…
С работы деда увезли прямо в больницу, хорошо еще, что коллеги-терапевты оказали первую помощь: его спасли, но работать он больше не мог. По квартире передвигался тяжело, мучила одышка, и приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух. Диагноз «сердечная недостаточность» поражал Алексея своим звучанием, скрытой угрозой, таившейся в этих словах. Он бы на многое пошел, чтобы обеспечить деду «достаточность», особенно сердечную. Поэтому разговаривал с ним отныне веселым, приподнятым тоном. Ему казалось, это полезно для дедова сердца.
- Не горюй! – жизнерадостно говорил ему Леша. – вот заработаю кучу бабок, починим тебе мотор! Быстрее меня бегать будешь. У тебя организм здоровый, не разрушенный пагубными привычками! Сам же доктор, хирург - знаешь, какие сейчас операции делают. Может тебе вообще сердечко пересадить? А? Донорское пришить, молодое?
- Не надо мне чужого! – сердился дед. – Свое буду донашивать. Уж какое есть, а мое, родное. Ты о глупостях-то не думай, учись. Вот станешь знаменитым, тогда поговорим!
И внук, весело смеясь в ответ, подмигивал деду, старался его развеселить и приободрить. Ему было тяжело смотреть, как тот из бодрого, всегда подшучивающего над ним, полного сил мужчины, превратился вдруг в старика, скрывающего на дне выцветших вдруг глаз какое-то особое печальное знание.
Родители, наездившись по дальним странам, собирались вскоре переезжать домой, окончательно перебираться в родное гнездо. Гнездо было маминым, так как квартира принадлежала ей и деду Саше. Зять, Лешин отец, был родом из пригорода и все деньги, что они зарабатывали, вкладывал в ремонт и перестройку своего фамильного «поместья», состоявшего из пяти соток земли и покосившегося домика. Теперь, впрочем, домик стал уже вполне приличным домом, а в дальнейшем и вообще грозил превратиться в некое подобие коттеджа.
- Будет, где на старости жить! – гордо говорил Лешин папа. Он, кроме того, собственноручно перестроил еще и старый сарай, который из малоэстетичной постройки, многократно крашеной и ремонтированной, превратился в летнюю кухню.
. Алексей вспомнил, как пригласил Оксану на эту самую дачу, на шашлыки – стандартное уик-эндовское действо, призванное компенсировать серые рабочие будни видимостью шикарного пикничка на свежем воздухе. При этом шашлыки никто толком делать не умеет, но каждый считает, что лучше него эти маленькие, наполовину сырые, наполовину пригоревшие кусочки мяса никто не приготовит. Вино обычно для этого случая покупается в больших коробках, что отчетливо сказывается на его качестве, причем особенно это заметно наутро. Чтобы плохое качество вина не мешало веселью, покупается еще и водочка, усугубляющая утреннее состояние пивших.
Тем не менее, дачные шашлыки неизменно пользуются огромной любовью и популярностью у населения. По крайней мере, сразу ясно, что выходные прожиты не зря.
Несмотря на молодость и свойственную ей увлеченность различными алкогольными экспериментами, Леша и Ксана не пили водки с вином, и поэтому увлеченно целовались на скамеечке в летней кухне практически на трезвую голову. Они уже несколько раз встречались после памятного столкновения у доски объявлений, когда выяснилось, что учатся отныне в одном и том же ВУЗе. Леша почему-то этому не удивился, и даже узрел в том некий тайный знак. Ему тогда казалось, что все так и должно было быть…
И вот, тем давним, июньским вечером они сидели в этой самой кухне на скамейке и смущенно молчали. В воздухе звенел настырный комариный рой, хотя на столе, покрытом «одноразовой» скатертью, дымилась «антикомариная» спираль. На бумажных тарелочках тосковали недоеденные кусочки шашлыка, приправленные красным соусом. Пустые пластиковые стаканчики, банки, окурки… весь этот дачно-пикниковый сор не проникал в их сознание, они его не видели, как не слышали они ни назойливого комариного писка, ни звучащих где-то в глубине дома не очень трезвых голосов.
Он помнил, и то, как, наконец, придвинулся к ней вплотную, и как она наклонила голову, чтобы не смотреть ему в глаза. Он прижался губами к ее макушке и начал медленно целовать темные, пахнущие дымком и каким-то полудетским-полуженским запахом, волосы. Его этот запах томительно взволновал, но что делать дальше, он не представлял. То есть он, конечно, понимал, что статус студента-четверокурсника ко многому обязывает, да и опыт кое-какой имелся, но применять этот опыт на деле ему как-то не захотелось… Тем более, что на прямой, взрослый, вопрос: «У тебя уже был кто-то?», заданный с мужественной небрежностью, она пискнула что-то невразумительное в ответ. Этот сдавленный писк можно было трактовать по-разному… Он решил не рисковать, и они так и просидели до утра, обнявшись, иногда целуясь, иногда осмеливаясь на дерзкие попытки залезть друг другу под свитера и разузнать, насколько различается их физиология. Она различалась катастрофически!
Вся беда заключалась в том, что ему было одновременно и любопытно, и увлекательно, и страшновато. Девушка была так не похожа на его шумных подружек, уверенно бравших эту первую полосу препятствий, делавших сразу возможным - все, что он даже засомневался, а стоит ли продолжать с ней отношения? Но не продолжать он уже не мог. Бледная ночь перешла в недолгие сумерки, а они все сидели обнявшись, слушая расстроенное бормотанье забытого радиоприемника, настроенного на волну каких-то озабоченных автолюбителей. Наконец те закончили страдать по поводу страхования своих автолюбимцев, и началась музыкальная программа. Она оказалась неожиданно приятной. Грустные и нежные мелодии увлекали в другой, лежащий где-то за пределами обыденной жизни, мир. Он был огромен и чист, в нем было так просторно и так упоительно тесно одновременно. Там могли находиться только двое, и мир тот был любовь.
Алексей, конечно, ни о какой любви тогда и не думал. Он смотрел на бледное, почти нереальное в ночных сумерках личико и удивлялся его наивно-решительному выражению. Как будто она хотела расстаться с чем-то, что давно тревожило, оттолкнуться, подняться вверх и на одном дыхании перелететь в неизведанное. Он видел в ее взгляде непонятную боль, которая - то всплывала со дна непроницаемо темных глаз, и тогда они становились еще темнее, то пропадала, и глаза светлели, начинали мерцать золотистыми искорками тепла. Когда она вставала, намереваясь что-то взять со стола, он различал сквозь толстую, безликую ткань спортивного костюма ее ладную фигуру и сопоставлял этот зрительный образ с тем, что был получен путем проникновения под тяжкий гнет скользящей материи и шерстяных вязаных оков. Целостной картинки не получалось, и очень хотелось ее раздеть. Однако было холодно, и совершить такие действия не представлялось никакой возможности. И тогда он снова целовал ее в дачной летней кухне, под комариный писк и приглушенные звуки неутомимого радиоприемника.
Эти воспоминания, навеянные созерцанием грязных, щелястых стен сарая, в котором он находился сейчас, увлекали слишком далеко, они мешали сосредоточиться на том, что случилось. С тех пор произошло столько всего, и хорошего, и плохого, что лучше вообще не вспоминать. То ужасное, что случилось вчера, намного важнее этих воспоминаний. Он в опасности! Он должен думать и действовать, а не предаваться уводящим в сторону мыслям. Ничего общего этот сарай не имеет ни с той летней, давней жизнью, ни с теми, забытыми уже, поцелуями на скамейке. Воспоминания о них не нужны, неприятны и даже опасны потому, что только расслабляют, а расслабляться-то как раз нельзя!
Он лежал на полу в грязном, темном, чужом сарае. Он находился в чужой стране! Все было – более, чем серьезно.
Даже запах здесь непривычный - резкий, тревожный. Почудилось, что в отдалении кто-то говорит по телефону. Речь непонятная, прерывистая, хотя можно отчетливо расслышать знакомые нецензурные выражения. Воистину весь мир матерится по-русски! Наконец голос смолк, стало совсем тихо. Надо заметить, что это обстоятельство как-то успокоило Алексея, подействовало отрезвляюще. Он огляделся. Облупленные стены сарая, видимо, как и на даче, тоже когда-то были выкрашены зеленой краской. Теперь они стали буро-пятнистыми от грязи. Свет пробивался сквозь прямоугольное оконце, затянутое куском пластика. Так! Он прикинул размеры окошка…Слишком маленькое, не пролезть! Стены не сломать, доски толстые… дверь плотная, тяжелая даже с виду. Вряд ли ее можно высадить. Легче взорвать. Взорвать бы этот чертов сарай со всеми потрохами! А самому исчезнуть, спрятаться… Так-так!.. Алексей еще раз внимательно огляделся. Потолок плоский, без просветов, наверху болтаются веревки. Что-то подвешивали к перекладине, может, веники сушили? Бабушка веники сушила под потолком… запах тогда плыл березовый, душно-банный. Не то, что здесь. Какие тут веники! Он мысленно выругался. Шерстью, что ли пахнет? Острый запах, тревожный… Как бабушка умерла, так больше веников никто не резал. Дед в бане не парился из-за сердца, а в сарае лопаты держал, грабли и другую садовую утварь. Интересно, в этом сарае есть грабли? Или здесь баранов режут? А может, пленных пытают? Ищи, Леха, ищи! А не то и тебя тут прикончат! Вот что-то стоит, прислоненное к стене. Есть же у них огороды, или только сады? Пока в автобусе ехал, видел деревья, усыпанные плодами, даже из окна ясно было, что их тут множество. Зачем им столько? Вялить? Да нет, самогонку гонят, наверно.
И ведь сам вызвался ехать сюда, винить некого. Захотелось что-то доказать себе, другим… Да что скрывать, захотелось ее, Оксану, убедить, так что ли? Вот только в чем?.. Что доказать? Что он и один проживет? Делом доказать, настоящим, мужским поступком. А может, захотел сбежать от возникших проблем, заставить себя переключиться, начать новую жизнь… Без нее.
И тут вдруг случай подвернулся, искали добровольца, Ну, он и вызвался… Поехал в командировку, с несложным заданием сделать небольшой репортаж о работе Федеральных войск. Его направили на территорию, недавно освобожденную, которая очень хорошо контролируется, где строят новую жизнь, и где уже работает кинотеатр, ходят первые трамваи, а в сентябре должна открыться школа. Ему представилось, что это неплохо – для начала! Актуальная тема, как раз то, о чем и мечтал.
Как добирался – отдельная история, но доехал, отметил командировочное. Дальше велели - на автобусе, что раз в три дня ходил в нужный населенный пункт. Народу набилось много, все с вещами, с корзинами. Этот автобус был старым, каким-то кособоким и припадающим на поворотах одним бортом к земле тихоходом. Иногда он так явственно касался земли, что под сиденьем Алексея слышно было чирканье по грунтовке. «Развалится! – каждый раз, мысленно поминая всех святых с их родственниками, обмирал Алексей. – Не доедем, вот чтоб мне… Не доедем!»» В начале пути все было очень прозаично, в кабине водителя даже звучала музыка. Что это было за музыкальное произведение, угадать сложно, хрипы периодически агонирующего радиоприемника сливались с дребезжанием дверей и шорканьем автобусного днища о дорогу. Поздняя осень была пыльной, душной и назойливо-солнечной. Все пассажиры, расслабившись на жестких сиденьях, дремали, видно привыкли к такому транспорту и никаких опасений он им не внушал. Алексей настороженно прикрыл глаза, крепко прижимая к себе большой рюкзак и видеокамеру. Ему хотелось поснимать уже из окон, но он сомневался, стоит ли это делать. «Вот доедем, - думал он – тогда…»
Автоматная очередь прозвучала, как окончание музыкальной фразы. Звон разбитых стекол подтвердил, что музыка умерла. Водитель лежал, cвесив руки и уронив голову на руль. Вместо неразборчивой мелодии раздавался отчетливо-протяжный, неприятный гудок. Испуганные люди выходили на улицу по одному, неловко спотыкаясь, постоянно за что-то зацепляясь в заставленном сумками проходе: то за плотно увязанные кули, то за чьи-то ноги. Громко плакал мальчик лет шести, из местных. Он все время что-то кричал на непонятном языке. Его спутник, высокий мужчина в меховой, не по сезону безрукавке, дергал его за рукав и отвечал одним словом, повторяя его на разные лады. Может, он просил мальчика замолчать? Тот замолкал на несколько мгновений, словно обдумывая услышанное, и вновь принимался плакать.
На заднем сидении сидела совершенно черная старуха, держащая за веревку, обвязанную вокруг шеи, совершенно белую козу. Коза сидела у ее ног, как собака. Когда Алексея уводили, резко подталкивая дулом старенького автомата в спину, старуха так и продолжала сидеть, неестественно выпрямившись, глядя перед собой то ли слепыми, то ли просто очень уставшими, глазами. И она, и ее коза хранили полное молчание. Гудок продолжал буравить барабанные перепонки однообразным звуком до тех пор, пока один из налетчиков не пнул водителя прикладом, намереваясь обыскать его карманы.
Видеокамера - новенькая, подаренная отцом в год окончания Универа, привлекла внимание этих бандитов в первую очередь. Как же он пожалел о том, что не послушал опытного журналиста, проводившего инструктаж перед командировкой! Парень был бывалый, говорил мало, смягчая по-южному букву «г», вставляя то и дело крепкое словцо. Он постоянно подергивал левой щекой – страдал нервным тиком, полученным после своей второй командировки в очередную «горячую точку». О причине возникновения этого легкого подергивания его знакомые (а их было немало), умалчивали. Говорили только, что в той командировке погиб его друг.
- Хочешь ехать – езжай! Отговаривать не буду. Ты не похож на дебила, едущего от нечего делать пошукать приключений на свою тощую задницу. Тебя привлекает идея сделать хороший материал. Хочешь сразу заявить о себе, ищешь серьезной работы. Понятно, делай! – он покачал головой, будто отгоняя какую-то мысль. Потом произнес отрывисто, резко - Только учти! Это затягивает, после первой поездки – потянет вторая. Трудно станет снимать элитные посиделки, сам увидишь. Потом вся эта неособенная жистянка кажется ненастоящей, абсурдной. Но ведь и репортажи о войне, об этих долбанных «горячих точках» … они тоже … смысла там мало! Там его, считай, вообще нет!
Он провел ладонью по гладкой полировке и проследил за постепенно исчезавшими полосками от пальцев. Потом сказал другим тоном:
- Так что, подумай! Не лез бы ты туда, пацан… Еще не поздно! Может, не поедешь, а? На хрена это тебе надо?
Алексей не ответил. «Неособенная жистянка», как противоположность особой, непредсказуемой жизни - вдруг показалась очень заманчивой. Ему стало как-то боязно, и мелькнула мысль отказаться, сослаться на больного деда, да мало ли. Но отступать не хотелось, раз уж решил… И, потом, Оксана… все то, что связано с ней, это тоже немаловажно… Это, наверное, самое главное! Он помолчал, как будто тоже рассматривал что-то на гладкой поверхности кабинетного казенного стола. Ничего интересного там, конечно, не было, следы пальцев давно исчезли, и отражалось только Лёхино перевернутое лицо. А журналист продолжал:
- Советы мои запиши и выучи наизусть. Это – приказ, или считай, что так… не выполнишь хоть один – пропадешь. Это – как азбука, за нее жизнями заплатили, такие как ты,.. мальчишки…
Собеседник поднял лицо к потолку, посмотрел, не мигая, на длинную люминесцентную лампу. Она не давала теней, глаза в ее свете казались то ли слепыми, то ли просто очень усталыми. Как у давешней старухи с козой. Алексей все записал, поблагодарил, и с нелегким сердцем вышел из кабинета. «Может, если все правильно сделать, ничего плохого не случится!» - уговаривал он сам себя. Да и что такого? Все ездят, и ничего, зато сразу… Он – единственный с курса поедет. Это большая честь! Вернется – посмотрим тогда…
Он тряхнул головой и напрочь отогнал тревожные мысли. Если бы все сделать по уму, как велел этот, нервный…
А он - идиот, самоуверенный мальчишка, сразу нарушил одну из его заповедей. Она была последней по счету, и он ею пренебрег. Заповедь гласила: «Никаких новых и дорогих вещей, кинокамеру всячески изуродовать, состарить, замотать изолентой, поцарапать и запачкать, и вообще, выглядеть как можно более скромно, неприметно». Дорогих вещей отродясь не носил, а вот камера…Они так и вцепились в нее. «Они» – в грязной одинаковой одежде, с грубыми и жестокими лицами, были шумны, суетливы и много говорили, почти кричали, словно лаяли на неразборчивом языке. Налетчики забрали новенькую камеру, а его избили и швырнули в этот грязный, вонючий сарай. Так ему, дураку, и надо! Никакого репортажа теперь не сделает, редакцию подведет, да и сам в этом сарае сдохнет, скорее всего… Внимательно оглянувшись еще раз по сторонам, Алексей понял – вот оно, спасение!! Нужно только успеть…
А успеть, действительно, было нужно! Извне несся, нарастая и ширясь, плотный, всепоглощающий звук. Сразу заложило уши и стало нечем дышать. Впрочем, это длилось всего мгновение! Звук достиг своего предела и обрушился на окрестные огороды, окружающие небольшие домики, уложил наземь целую рощицу чахлых тополей, а потом ворвался в толщу земли и она всколыхнулась, вздыбилась и понеслась ввысь вместе с осколками, обрывками и градом взметнувшихся камней. Полет был недолог. Вся эта свистящая и грохочущая масса посыпалась вниз, накрыла старый сарай и засыпала безобразно разбросанные по земле человеческие тела и то, что осталось от их жилищ, садов и огородов.
Его недавняя мысль, так неожиданно возникшая в сознании, материализовалась. Сарай был взорван, а в придачу - почти полдеревни.
Волна, порожденная ракетным ударом, направленным на некий населенный пункт, накрыла местность, вздымая тучи пыли и грязи, ломая и коверкая все пространство вокруг себя. Она стремилась уничтожить все живое, и это почти удалось. Удар был произведен федеральными войсками в качестве контртеррористического акта. Позднее в прессе появилось сообщение, что в деревне наблюдалось большое скопление боевиков, более ста человек. Вполне возможно, что так и было.
Алексей плыл в полной тишине, темноте и бесчувствии. Но – двигался , плыл… Был ли он жив, он не знал. Наконец движение затормозилось, и показалось, что он открыл глаза. Во всяком случае, стало что-то видно. Оглядевшись, понял, что находится под землей. Вроде бы на чем-то сидит, перед ним большая неровная площадка с земляным полом, вокруг земляные же стены, дальше – темно. И – тихо… Он прислушался… Вдруг тишина сменилась множеством неприятных звуков. Где-то ходили… скребли когтями… неприятные, холодящие сознание звуки! Там были …звери! Точно! Такие звуки люди издавать не могут… Алексей весь напрягся, страх сковал его. Звери приближались.
Огромная черная тень, гораздо темнее окружавшего ее полумрака, выползла на середину площадки, послышался страшный, надсадный рык, и Алексей увидел большого, грязно-бурого льва. Лев - посмотрел на него. Алексей вспомнил, что кто-то говорил - зверю в глаза смотреть нельзя, но ему хотелось понять, чего хочет грозный хищник. Он глянул искоса, и тут же споткнулся о холодный, безжалостный взгляд. Лев повернул к нему косматую морду и лег поодаль, злясь и хлеща себя по бокам тяжелым хвостом. Он явно был недоволен вторжением человека в свою обитель.
Вслед за львом, озираясь и припадая к земле на каждом шагу, выбежала стая шакалов. Они, подвывая, расселись плотным кольцом вокруг, косясь на льва и шарахаясь в сторону каждый раз, когда он издавал грозное рычание. Наконец все стихло. Алексей опустил глаза, и постарался, по мере сил, включить все остальные органы чувств. Близкое присутствие хищников создавало ощущение безусловной уязвимости каждой клеточки тела, абсолютной незащищенности. У него заболела голова, где-то за глазами возникло ощущение сильного сдавливания, словно железным жгутом. Сердце моталось по грудной клетке, как пьяный матрос по палубе корабля, попавшего в шторм. Снова раздался душераздирающий рык.
«Сожрут! – подумал он тоскливо – абсурд какой-то! Откуда тут, под землей, львы? Ну и влип! Конец мне, точно сожрут! » Тем временем лев стал приближаться к нему, подползая, как кошка, скрадывающая воробья. Наконец он остановился и начал проделывать угрожающие движения задними ногами, как будто намечал опору, от которой пора уже оттолкнуться и совершить прыжок.
- Да что же это! - Алексей не понял, говорил ли он вслух, или это прозвучали его мысли. – Вот так и умереть? Что тут вообще творится? Что я сделал? Куда я попал???
Он не заметил, как разозлился. Противно было сидеть вот так, съежившись в углу и ждать страшной кончины! Неожиданно вспомнилась старуха с белой козой, интересно – ее тоже вывели из автобуса, или не тронули? Старые люди уже мало чего боятся… Деда вот жалко, как он там перенесет известие о гибели внука, с больным-то сердцем! Алексей с трудом выпрямился и приготовился взглянуть готовящемуся к смертоносному прыжку хищнику прямо в глаза. А там – будь что будет! Все равно не спастись.
Но что это? Откуда-то донесся неопределенный звук. Алексей прислушался и понял, что где-то неподалеку шелестит земля, осыпаясь сначала тоненькой струйкой, потом широким потоком. Наконец она, видимо, обрушилась сплошной лавиной, так как стены задрожали от неумолимо приближающегося рокота.
Испуганный звериный рев раздался в пещере. От него лопнул железный жгут, стянувший голову, обожгло уши. Его сменил грохот камней, как видно начался обвал. Шакалы тощими тенями расползались в разные стороны. Лев закрыл пасть, помотал головой, метнулся в сторону, и, теряя равновесие, еще раз злобно впился в Алексея ненавидящим взглядом. Разинул пасть, но рыка больше не было слышно.
Львиная тень стала искривляться, повторяя изломы оседающих, как в замедленном кино, стен. Грохот усиливался, раздвигая и ломая пространство. Шакалы, осыпанные землей, громко тявкающие, чем-то напоминающие бандитов, которые отобрали видеокамеру, заскулили и поползли прочь. Тряхнуло так, что лев попытался судорожно вцепиться когтями в осыпающуюся под ногами почву, но, не сумев удержаться, отлетел в дальний угол пещеры. Силуэты хищников размазались по стенам, потолку, земляному колыхающемуся полу… Они исчезали, коверкаясь и дробясь… Да это уже было не важно.
Важно было выбраться отсюда, вернуться домой, к родителям, к деду… к Оксане. И к ней тоже, несмотря ни на что. Он вдруг почувствовал, неожиданно для себя, что нужен ей. Это было последнее, что он успел почувствовать. С потолка обвалом посыпалась земля, все исказилось… Неясные тени, комья почвы, удары …
Тишина окутала его, как ватное одеяло. Алексей попробовал пошевелиться и осмотреться. Ощущение плотного одеяла не прошло, к тому же он почувствовал, что во рту - земля, глаза залеплены грязью, а тело ноет просто невыносимо. В довершение всего затошнило, и страшно заболел затылок. Преодолевая боль, он попробовал пошевелить пальцами. Получилось. Тогда он подвигал плечами… Охо-хо! Замер, прислушиваясь. Однако, больно! Сразу усилилась тошнота, и во рту стало совсем сухо. Он попробовал сглотнуть, но глотать было нечего. Распухший язык не шевелился, прилип где-то у самого неба. Тогда он решил очень медленно, очень осторожно попробовать двигаться куда-нибудь, все равно в какую сторону…. Наплевать на язык, на плечо и на голову. Все равно будут саднить и болеть, черт с ними! Он стал медленно подниматься на колени. Опираясь на одну руку и стремясь держать голову как можно прямее, выпрямил спину. Голова закружилась и его вырвало.
Простые жизненные процессы настойчиво возвращали его в бытие! Они тянули его, толкали, уменьшали боль и заставляли жить и двигаться. Стало немного легче дышать, и голова уже не кружилась так сильно. Он сделал два подгибающихся, дрожащих шага и свалился с небольшого откоса в низину, на дне которой протекал ручей. Он был спасен.
Взрыв застал Алексея внутри земляной ямы, которую он прокопал в мягкой, жирной земле под сараем. Кстати вспомнились ему лопаты, мотыги и всякие прочие грабли-вилы, хранившиеся когда-то в их старом дачном сарае! Руки были связаны бандитами, но как-то небрежно, наспех. Он поискал, и… О, чудо! Что-то вроде мотыги было обнаружено под старыми мешками.
Он подполз к ней, потер об острие веревочки, и они распались! Поспешно схватив мотыгу, в два счета проломил подгнившие доски пола, начал копать. Еще немного, и он бы выкопал лаз, через который…
Сарай, хоть и развалился сам, но немного пригасил мощь взрывной волны, да и лежал Алексей в яме, как в окопе! Пленника контузило, но не убило. Рука была сломана, а сотрясение мозга было настолько сильным, что он какое-то мгновение находился между жизнью и смертью. В это время его и посетило видение, в котором Алексей встретился с грозным хищником и его свитой.
После удачного падения в ручей, который, к счастью, находился непосредственно за сараем, жизненные процессы взялись за Леху всерьез. Его еще несколько раз буквально вывернуло наизнанку, но, зато, он смог напиться. Вода была прохладная. Здоровой рукой долго мыл онемевшее, горячее лицо. Сломанное запястье болело невыносимо и, чтобы уменьшить эту боль, он вложил руку в карман куртки и медленно, боком, стал выбираться наверх. Если наклониться и не шевелить рукою, можно было идти. Он и пошел по узкой дороге, ведущей в сторону от развороченной земли.
Пройдя совсем немногим более километра, Алексей почувствовал, что ноги подкашиваются от усталости, и он может упасть прямо на дорогу. Оглянувшись, судорожно поискал взглядом, где бы прилечь, и вдруг увидел какой-то покосившийся плетень, а рядом - подобие навеса. Он добрел, шатаясь, до этого сооружения, где была сложена куча хвороста, и, забравшись туда, провалился в глубокий, спасительный сон. Никакие звери в нем не являлись, а снилась ему Оксана.
Она была такой, как в ту, самую лучшую пору любви, когда они встречались почти ежедневно. Глядя на нее, любуясь быстрой, решительной походкой, он и сам становился собранней, целеустремленней. Он как будто поднимался выше, жизнь казалась безоблачной, сулящей впереди столько радости!
Вслед за Оксаной он стал заниматься теннисом, часами ставя удар и отрабатывая подачу. А еще он восхищался тем, как непринужденно двигается его подруга, как ловко и сильно бьет по мячу. Она была так пленительно хороша в короткой юбочке, открывающей крепкие, загорелые ноги! Стояла жара - редкое для холодного, переменчивого северного лета, время. Небо не омрачалось никакими, даже самыми мелкими тучками, загар ложился ровными, золотистыми мазками, границы его на теле Алексея были четкими, а на ее гладкой коже они все время меняли зоны распространения. Ему очень нравилось следить за убегающим, словно линия прибоя, краем тонкого подола, угадывать, была ли она сегодня после обеда на пляже у старой крепости, и насколько усилился аппетитный румянец на ее плечах и гибкой спине. Она похудела со дня их встречи у доски объявлений, точнее сказать, ее фигура приобрела более четкие очертания, а вся натура как будто проявилась. Так проявляются снимки, плавая в прозрачной влаге раствора. Черты лица высветились и заострились, в них стала заметна почти неуловимая кокетливая томность, а в движениях тела возник тот внутренний ритм, который так притягивает внимание мужчин. Он угадывался в повороте корпуса, наклоне головы, когда она оборачивалась на окликающего ее Алексея. Он часто это делал - и потом, замирая, ждал взмаха волос, скользящего движения щеки, плеч, груди, всего тела. Сладко думалось о том, что так поворачивается она только к нему, так отзывается только на его голос. В давней, ничем не отравленной, не замутненной памяти, она была - именно такой!
Оксана ему и снилась сейчас такая: свежая и прохладная после купания, золотисто-белая, оглядывающаяся, раскидывающая руки, бегущая… Но что это? Вокруг нее летают белые мотыльки? Их много… Они такие маленькие… Это не мотыльки! Нет! Это сыплются лепестки, это цветет черемуха… Сердце начинает мучительно болеть потому, что это означает одно - все кончилось, и они расстались навсегда! Черемуха - это разлука, Внезапно все скрывается в метели, в черемуховом цвете, в белой, теплой и оттого еще более жуткой, постепенно становящейся кошмаром, пурге. Ему больно, очень больно! Во сне непонятно, откуда идет эта боль – от сломанной руки или от ощущения надвигающегося несчастья… он плачет. Плачет так, как плачут во сне: навзрыд, ощущая безысходность и смертельную тоску. Так плачут те, кто никогда уже не заплачет наяву.
Со времени их второй встречи Оксана очень переменилась. Она повзрослела, превратилась в интересную, уверенную в своей привлекательности девушку. Алексея эти перемены, сказать по-честному, и радовали, и огорчали, но он терпел, стараясь не подавать виду. В конце концов, это ведь замечательно, когда любимая хорошеет, расцветает, радует взоры. Нужно быть современным, нельзя ворчать при виде очередной модной кофтенки, дерзко оголяющей живот или удачно купленных джинсиков, болтающихся где-то, незнамо где. Сколько приносили они ей радости! Почему же эти, вполне безобидные приобретения вовсе не радовали его, ложились на сердце какой-то тягостной обузой, уничтожали далекий образ маленькой, плачущей на лестнице девчонки, образ несмелой девушки, которая целовалась с ним в летней кухне всего год назад? Да что там? Давно уничтожили! Его огорчали произошедшие перемены, но ничего поделать он не мог. Нынешнюю - раскованную, самоуверенную Оксану он любил уже совсем по-другому, больше страдая, чем радуясь, неся эту, иногда непосильную, ношу, безропотно, мучительно и счастливо. Сердце сжималось от холодного предчувствия, когда думал, что же будет завтра, и - не потеряет ли он ее… Как же просто было в начале, как уверен он был в себе! Можно ли все это вернуть? Нельзя… Да и он, пожалуй, даже если бы очень захотел, не смог бы променять это теперешнее, какое-то жестокое счастье, на прежнее, светлое и немного наивное. Теперь настала пора иных чувств, больше походящих на безответную, болезненную страсть.
Первые месяцы их романа были волшебны. Они встречались почти ежедневно, проводили вместе долгие вечера, иногда гуляя по городу, а порой - у него в квартире, когда дед был на дежурстве. Они много говорили, смеялись, смотрели видеофильмы, спорили до хрипоты то о творчестве Такеши Китано, то о фильмах Джармуши. В тот памятный день в доме было тихо и темно, за окном мела пурга. Казалось – выйдешь наружу и пропадешь, затеряешься в узких, заметенных снегом улицах, в зимней пустоте и невесомости… Они сидели на диване, обнявшись, притихшие от ощущения своего, изолированного от внешнего мира, избранного одиночества… Они как раз посмотрели занимательный фильм с Моникой Белуччи в главной роли. Героиня была чем-то похожа на Оксану, и главный герой, с больным сердцем, насмерть влюбился в нее, несмотря, или, скорее, благодаря ее неоднозначной профессии. Фильм их просто-напросто возбудил. Алексей едва сдерживался и раньше, но Оксана все не могла решиться. Казалось, она чего-то ждала, в чем-то сомневалась. Она ускользала из его рук в самый важный момент и смотрела при этом так жалобно и грустно, что он отступал. Но вот, наконец, после просмотра фильма, наступил момент, которого он так ждал. Под его неотрывным взором Оксана сама стала медленно снимать с себя тонкую короткую блузку. Она делала это как-то рассеянно, задумчиво, то и дело посматривая в зеркало, висевшее на противоположной стене. Сердце его судорожно забилось, он осторожно, словно боясь вспугнуть, расстегнул широкую пряжку ее ремня. Она не стала сопротивляться, и, глядя куда-то в угол, постаралась максимально облегчить волнующий процесс развязывания и расстегивания. Эта податливость подействовала на него сильнее сопротивления, и он почувствовал, что больше не может себя контролировать. Рванул вниз последние остатки гардероба, которые только очень с большой натяжкой можно было бы назвать одеждой, и … все произошло очень быстро… Алексей испугался, что получилось это слишком поспешно, но ведь он так долго сдерживал себя! Этот рывок, минуя всяческие положенные прелюдии и прочие нежности, которых она, конечно, ждала, мгновенно вознес его на самую вершину страсти, и даже ослепил на мгновенье. Вслед за этой упоительной минутой внезапно нахлынуло жгучее, непередаваемое чувство стыда. Он решил, что, может быть, обидел Оксану своей торопливостью или даже оскорбил. Но нет, лицо девушки было спокойно - разгоряченное и по-взрослому самоуверенное. Она нежно улыбалась и смотрела на него с выражением, значение которого понять было трудно.
Алексей был застенчив, и от этого постоянного сдерживания, страсть его была особенно неуправляемой в те часы, когда молодые люди оставались одни. Смутное чувство, что он любит ее гораздо сильнее, чем она его, тревожило и придавало острый привкус погони. Казалось: он вот-вот завладеет полностью ее душой. Еще немного, и поймет тайный смысл ускользающего блика в глубине зрачков, проникнет в самую суть, охватит ее всю, без остатка, и тогда она станет - его частью, заполнит всю жизнь, и не нужно будет маяться, тосковать. Ждать встречи, считать минуты разлуки. Быть постоянно не уверенным в ней, не понимая, почему она так легко уступает, ускользая всякий раз куда-то, в непонятные дали… Ведь она же любит его?! Любит?
Иногда ему хотелось убежать, не видеть эти изящные ладони, как-то особенно двигающиеся по столу во время разговора, будто стремящиеся преодолеть невидимую границу. Не видеть выпуклую полоску глазного яблока, когда Оксана смотрела вниз и немного вкось - под изгибом века проблескивал тогда темный, так и не понятый им до конца, взгляд. Не чувствовать будоражащий, острый запах волос, сменивший прежний, простодушный и беспомощный. Быть с нею рядом было ужасно, приходилось сдерживать себя, напускать равнодушный вид, чтобы не догадалась, до какой степени его - к ней тянет. Да не тянет, какое там! Кидает, трясет! Так трясет, что руки холодеют, и ломит скулы. И, когда желание видеть ее достигает предела, это желание перестает ощущаться вовсе, и ему, как тяжело больному – дед говорил, что так бывает! - вдруг начинало казаться, что он не чувствует ничего, что видеть ее и вовсе не хочется, все это только показалось, приснилось. Что можно прожить целый день, не набирая знакомый номер и не думая о ней. Казалось - он свободен и просто даже смешно представить, что такая зависимость могла ему померещиться. Проходило примерно полдня, и он хватался за телефон.
Однажды, совсем вымотанный своими переживаниями, Алексей спросил деда:
- Скажи, почему я давно уже не чувствую никакой радости от наших с Оксаной встреч? Вроде бы нужно расстаться, не думать о ней, а тянет меня, как магнитом! Я бы и хотел забыть, а не могу. Тяжело на душе… как будто еду я в поезде, колеса стучат, станции мелькают. Вроде бы ничего такого страшного не происходит, а чувствую, что не туда еду! И остановиться не могу, и нет мне пути назад.
Дед тогда долго молчал, глядя из окна на расчищенный недавно двор, взамен пыльной площадки, которую Оксана пересекала в тот, памятный для нее день, теперь раскинулось широкое ровное поле, там планировали разместить спортивный комплекс. Помолчал, вздохнул:
- Я ведь помню, когда ты ее в первый раз привел. Ну, когда она тут, на лестнице ногу подвернула. Она мне раненого зверька тогда напомнила, подранка. Видать, не забылось ничего, на всю жизнь теперь у нее это останется!
- О чем ты? Она давно все позабыла, подумаешь, отец плохо с ней обошелся! Она уже взрослая, сколько лет прошло… Нет, просто она черствая какая-то, что ли! Зазналась, слишком много о себе думает. Красивая она… Вот погоди, я стану знаменит, все изменится! Она поймет! Все будет путем. Она ведь меня тоже, наверно, любит! Иначе зачем встречаться…
Он говорил, дед качал головой, а за окном медленно опускалось за дома вечернее, темно-желтое, солнце.
(продолжение следует)