Первая запись в моей трудовой книжке – «принят плотником-бетонщиком 4 разряда». А вторая – «принят корреспондентом». Причем 3 разряда. Наверно, эта запись по-своему уникальна – никто и никогда, вроде бы, журналистов по разрядам не классифицировал, кроме разве что не слишком умного Славы Острижного, совладельца газеты, в которую меня, третьеразрядника, и приняли. И имеется у меня подозрение, что этот третий разряд – он идет «от противного». В смысле – не по нарастающей, как в пролетарских профессиях, где шестой разряд самый высокий, а, наоборот, по нисходящей. То есть корреспондент третьего разряда – это третьесортный корреспондент. Ну да ладно, надеюсь, с тех пор разрядность повысилась. А вот плотником-бетонщиком я стал на «стройках народного хозяйства», проще говоря, на «химии», условно освобожденный из зоны.
Как ни странно, именно химию, восемьдесят седьмой год, я считаю самым счастливым временем жизни. И не по канонической причине – мол, «просто это была молодость»; молодость была и до, и после, да и сейчас… Просто это был сплошной фейерверк и фестиваль. Все женщины были красивы, все мужчины – или доброжелательны, или побиты. Во всяком случае, так вспоминается сейчас. Тогда-то, конечно, были и проблемы, и обыкновенная скука, и головняки, и безденежье. Словом, это как детство – вспоминается безусловно счастливым, какое бы оно ни было на самом деле, со всеми его бесчисленными заморочками – а ведь многие сдуру считают, что у ребенка, который страстно хочет новую машинку, меньше проблем, чем у его папы, который тоже страстно хочет новую машинку. И что ребенок, поставленный в угол, испытывает куда меньшие муки, чем его папаша, тоже загнанный в угол.
Мой срок – четыре года – на усиленном режиме считался «пионерским». Дескать, можно на одной ноге простоять или на толкане просидеть. Ага… чужие-то срока всегда маленькими кажутся и быстро идут. Хотя, грешен, -- сам высокомерно поглядывал на паренька, который в автозэке, едущем в Бутырку, убивался: «Год! Целый год сидеть!». И было это в самый первый день моей отсидки, сразу же после суда.
Но этот не слишком увесистый срок и не очень тяжкая статья позволяли воспользоваться так называемыми «льготами» и по истечении одной трети срока выйти на СНХ – то есть «стройки народного хозяйства». Эти льготы имели градации. Так, например, разбойники, по 146-й статье, могли уйти только «по двум третям», и не на химию, а «на поселок», -- то есть в колонию-поселение. Убийцы по 102-й, то есть с отягчающими, могли рассчитывать на скощуху только по трем четвертям, и тоже только на поселок. Кто-то имел льготы «по половинке». И так далее. Отличие поселка от химии состояло в том, что химия, как правило, располагалась в черте города, а поселок мог быть и где-нибудь в тайге. И там, и там разрешалась вольная одежда, прически, ношение часов и прочее. Однако поселок был все же зоной, хотя и с минимально строгим режимом, а химия была скорее рабочей общагой; правда, с ментами вместо вахтеров и обязательным появлением к двадцати двум ноль ноль. И там, и там существовала система наказаний за нарушения. Не знаю уж как там на поселке, а на химии взысканий было несколько. Первое, самое распространенное, -- «невыход». Накосячил, спалился, не смог договориться с ментами, -- будь любезен весь следующий месяц покидать комендатуру только на работу. А после работы зашмыгни в магазин, купи продуктов и курева – и обратно. Не фига тебе, нарушителю, по городу болтаться. Смотри телевизор, если он есть, читай книжки и валяйся на кровати. Правда, дураков выполнять все это практически не было. Существовали же окна, в которые спокойно можно было вылезти. С этим велась борьба. В один прекрасный день к окнам приварили арматурные решетки – знаете, по тогдашней моде, в виде солнышка, встающего из угла. В нижнем углу маленькое полукружие, а от него веером расходятся лучи-арматурины. Химики, как и все зэки, -- народ предельно прожженный, и противоядие наискали мгновенно. Где-то чуток расширили промежуток между прутьями, где-то отогнули угол решетки… А было и несколько особо удобных комнат, через которые было хорошо покидать комендатуру. Твой приятель держит простыню, а ты по ней тихонько спускаешься. А можно было сделать и так: привязать ту простыню к батарее, а параллельно привязать к батарее и к свободному концу простыни бельевую резинку. И, когда спустишься, резинка просто втягивала простыню обратно, и никакой приятель не требовался.
Один раз с этими решетками вышла неприятность. В комендатуре устроили нечто вроде родительского собрания: пригласили родственников и давай им пояснять, какие отпетые у них мужья, сыновья и папаши. На собрание прибыла и матушка одного паренька – сидела, выслушивала. Сам паренек, злостный нарушитель, в это время как раз покидал комендатуру испытанным способом – через окно второго этажа. Уже вылез наружу и держался только за арматурины. Плохо приваренная решка оторвалась, и он ухнулся вниз. Сильно ударился башкой, а решетка придавила сверху. Он так и замерз, прямо по ходу этого собрания, практически под тем самым окном, за которым оно проходило. Пресловутое материнское «сердце-вещун» ничего не почувствовало. После этого собраний больше не устраивали, но решетки убрали через ментовское «не хочу» только много позже, вразумленные пожарными. Типа, куда ломиться химикам в случае возгорания?
Как-то раз я попробовал спуститься с высокого второго этажа и без приятеля, и без резинки. Вылез за решетку, схватился руками как можно ближе у подоконнику, повис и отпустил руки. А повисшее вдоль стены тело – оно растягивается, как макаронина, и не спружинить при приземлении. Так что я очень ощутимо брякнулся на свои высокие скошенные каблуки. Ужасно отбил пятки. Боль страшенная. Думал – как минимум трещина. Кое-как доковылял до автобуса, и по пути все вспоминал один побег в зоне. Там один из пидорасов, тихий уродливый Коля Казанец, очень тщательно все продумал и таки сбежал – у него на воле после ограбления колхозного инкассатора оставались неизъятыми 25 тысяч, жгли сердце. Дело было поздней осенью, он заготовил теплую одежду – причем такую, чтобы смахивала на вольную. Под утро, пока еще темно, пробрался к тому самому административному зданию, где располагалась проходная для работников зоны, а также помещение для свиданок и всякие кабинеты. Одной стороной этот дом был обращен к зоне, а другой выходил на волю. Коля залез на крышу, привязал к антенне заранее припасенную стальную проволоку, а свободный конец спустил на другую сторону, на свободу. И, надев толстые рукавицы, стал спускаться вниз. Ему б, дураку, подумать, что проволока скользкая, да хоть узлов, что ли, на ней загодя навязать. В общем, он соскользнул так, что практически упал с четвертого этажа. И тоже сильно отбил ноги. Отполз. И вскоре понял, что – все, ****ец, не получился побег. А счастье было так возможно. В конце концов, когда зона уже стояла на ушах, дополз до будки железнодорожника и так и сказал: вызывай мусоров, не видать мне свободы… Говорят, что железнодорожник, добрая душа, налил ему стакан водки. На том вольные радости и кончились. Коле дали чувствительной ****ы и добавили четыре года, а у него и без того было одиннадцать. Так что, пока он сидел, деньги сперва поменялись, а потом и вообще обесценились. И вышло, что жизнь прошла не просто впустую, со знаком «ноль», а даже как-то в отрицательную сторону, со знаком «минус».
И вот, ковыляя и вспоминая неудачливого Колю Казанца, я по пути решил использовать свою травму во благо: поеду-ка я в травмопункт, освидетельствуюсь, получу справку и потом с полным правом проведу несколько дней дома, не ездя на химию. Так и сделал. Приезжаю – в первый раз в жизни – в травмопункт на Волочаевской. Там сделали рентген: нет, переломов и трещин нет, просто ушиб! Ну и ладно. Боль к тому моменту стала отпускать, доехал до дому и вольготно расположился на диване – по правую руку пепельница и сигаретки, в левой поучительная книжица, в изголовье телефон… хорошо! Лежу и тащусь, как удав на помойке. А тут еще и боль в пятках напрочь исчезла. Вдруг ключ в замке зашкрябал – пришел брат Макс. Я удивился: он все лето проводил в Бурмистрово, в пионерлагере «Чкаловец», работал там. И не только работал, но и жил полнокровной жизнью. Может даже, на взгляд мирного обывателя, чересчур полнокровной. Там говорили, что днем директор один, официальный, а ночью – Максим… Из Бурмистрова он приезжал очень редко, и последний раз я его видел не меньше месяца назад. Заходит и говорит: «откуда это ты там прыгаешь?». Я буквально ошалел от такой информированности – ведь ни одной живой душе не говорил о своих прыжках и травмах. Вообще ни одной. Откуда, говорю, знаешь? Тот ухмыляется: мафия! мы знаем все! Не, ну правда, -- ты просто не можешь этого знать!
Макс приподнял согнутую в локте правую руку: послушай! И в таком положении, когда рука была приподнята, у него внутри, в районе живота, что-то довольно громко и ритмично стучало. Как, скажем, если б печень усердно долбилась о ребра. «Ого! Ни хера у тебя трансляция… из внутренних органов». – «Ну дак… -- сказал с сожаленьем Макс. – У нас же там, в Бурмистрово, крестьянские войны идут… С местными воюем. И всякая ***ня в ход идет – топоры, вилы, косы… А это мне ломом уебали». Вроде ничего особо болезненного – но стук этот Макса встревожил. Он приехал на лагерной машине в город и впервые в жизни отправился в травмопункт -- на Волочаевской. Как полагается, сперва записали его данные – ФИО, адрес, причину травмы. Причиной он назвал, разумеется, что-то типа «ударился об дверь» или «упал во сне с кровати». Записав, на него поглядели внимательно. Потом заглянули в журнал записей и отлистнули на страницу назад. И спросили: а Кузнецов Егор Борисович вам кем приходится? Макс удивился и отвечает: брат. А в чем дело? А вот – пять минут назад братец ваш тоже приходил: неудачно прыгнул с эстакады на стройке, пятки отбил! И поглядели дополнительно – очень пристально. Про себя, вероятно, подумали: семейство, ****ь! Похоже, вчера у них увлекательный вечерок был!
Вот что такое невыход.
Была кара и посуровее. Допустим, товарищ запировал и надолго покинул казенный дом. У девок чалится или просто у родимого очага. А идти сдаваться страшно. И поэтому влупил еще стакан-другой – страхи и отходят. Вот и еще один денек худо-бедно проканал. Потом еще. И так доходило у некоторых до месяца. И чем дальше – тем страшнее возвращаться. А потом уж нормально, по-русски: а! один *** теперь возвратом в зону отправят, так хули я еще свои кровные шесть копеек буду на транспорт тратить, сами приедут! И приезжали. Там, при комендатуре, был свой уголовный розыск в лице здоровенного майора Абаскалова, насмешливого и не злого. И не доброго. Он приезжал, говорил: ну что, нагулялся… поехали. Некоторым надевал наручники, иных вез так, запросто. Кстати, иные менты, забирая заблудших, порой бывали куда хуже, хотя в целом вовсе не лютовали. Одному типу – чтоб неповадно было и чисто из садизма – не только надели браслеты, но еще и прикрепили к их цепочке тяжелый домкрат. А потом велели шоферу ехать по самым что ни есть колдобинам. И домкрат, как ты его ни удерживай, стал болтаться, все сильнее затягивая кольца наручников. Они так устроены, что затянуть можно, а обратно – ни-ни. В итоге у нарушителя от браслетов остались очень надолго шрамы на запястьях, а кисти года полтора были онемевшие, не совсем чувствительные.
Уже в комендатуре смотрели: если гражданин в принципе безобидный, семьянин и трудяга, хоть и пьянь хроническая, -- то миловали. Но чтобы свобода медом не казалась – отправляли на месяц в спецприемник или «на «сутки», то есть на пятнадцать суток. Спецприемник – это заведение для невнятных личностей, типа бомжей или граждан с неустановленными данными. Наши различали: бывали спецприемники «с выводом», а бывали без. Первые были предпочтительнее. Там контингент выводили на улицы – делать какую-нибудь работу. Подметать, строить, перетаскивать или еще что. Этот выход гарантировал курево – можно настрелять у граждан или даже позвонить кому-нибудь, чтобы тот привез. А с невыводом – там с куревом было куда как сложнее.
Наконец, высшая мера наказания на химии – возврат. Вертали проштрафившихся обратно в зону, досиживать. И при возврате не засчитывали в срок те дни, которые ты прогулял на работе. Так что получалось, что если б ты сидел чистоганом, в зоне, без химии, то уже давно освободился б. А так – скажем, лишних четыре месяца насчитали. Поэтому химию и называли «резиновым сроком». А еще ее называли «свободой в кредит».
У нас комната была несчастливая, неспособная тот кредит осилить. Парни все были какие-то душевные, но абсолютно безбашенные. Уходили возвратом один за другим. Только при мне троих вернули. Я был четвертым.
На химию меня отпустили из зоны далеко не сразу. По идее, теоретически, если б не было у меня нарушений и я бы «твердо встал на путь исправления», то мог бы уйти через год и четыре месяца. Ну, плюс еще пару месячишек на всяческие разрешительные комиссии. Однако так редко у кого бывало. Во-первых, негласно считалось, что ты, коли зэк, то должен отсидеть именно в лагере (тюрьма не в зачет, ты там не трудился, а так, ***м груши околачивал) ну минимум год, принести хозяину пользу своей работой. Во-вторых, стать нарушителем было не просто, а очень просто. И даже не надо было, как показывают в идиотских фильмах, резать козлов-активистов или быть идейным отрицаловом. Достаточно было, например, закурить в неположенном месте (а положенных практически и не было) или не застегнуть нужную пуговку. Тамошние, зоновские, труженики в погонах постоянно создавали вид кипучей деятельности. Ибо для них ровное течение жизни было смерти подобно. Их начинали сношать: почему не ведется активная работа по исправлению преступников? Тогда официально считалось, что лагеря действительно исправляют – ну-ну. И труженики зоны что-то вечно изобретали. Опера на полном серьезе вели борьбу с незаконной торговлей чаем или с нанесением портаков, высматривали и вынюхивали, с видом Штирлица вербовали всяких гандонов. При этом легко прозевывали зреющие бунты, побеги или убийства. Режимники старались в иных областях. И, например, в один прекрасный день выходила директива: всем ходить в рубашках, застегнутых до последней пуговки, под горло! Хотя до этого десятилетиями было, что ходи хоть до пупа расстегнутый. Но, конечно, это никому в голову не приходило, хотя в зоне идиотизма никак не меньше, чем на воле. И начиналось активное вылавливание негодяев, которые имели наглость одну пуговку расстегнуть. Разумеется, сразу становилось модно и лихо ходить именно расстегнутым. Начиналось противодействие. И даже те, кто до ордонанса ходил застегнутый, – начинали блатовать. Ну нет, конечно, была масса примерных осужденных, которые тряслись, как зайцы, в опаске как бы чего не вышло. Но много было и сравнительно гордых.
Или, например, с каких-то ***в в зоне запрещали ношение ботинок – только сапоги. Или начиналась кампания по борьбе с надбитыми каблуками. Или – с самостоятельно сшитыми штанами. Или с «вольными» шапками. Или с «художественно» исполненными бирками (это такие маленькие таблички с фамилией и номером отряда, которые пришивались на левой стороне лепня и телогрейки. В искусно нарисованной бирке можно было себя выразить. Например, сама бирка ярко-желтая, а шрифт на ней – красный с синим, готический. А поверх еще залакирована, причем в лак добавлено чуть-чуть бронзовой краски, так что он получается с блестками… Или, скажем, вдруг запрещалось приносить из столовой в жилое помещение законную пайку хлеба – чтобы, как обычно, съесть ее в кругу друганов за ужином, намазав маргарином или повидлом. Короче, ожидать чего-то необыкновенного можно было каждый день. Сильным ударом, например, был запрет на ношение самошитых пидорок. «Пидорка» – это зэковское кепи, типа как у бандеровцев или польских солдат. И эти кепи казенного производства были сделаны как бы издевательски: после первой стирки съеживались в два раза, а синяя краска с них просто стекала. И получался в итоге какой-то кренделек, который мог лишь чудом держаться на самой макушке. Такие пидорки даже петухи предпочитали не носить – разве что только старики, которым все эти модные течения давно уже похуй. А остальные обращались к местным умельцам. Ближе к весне у тех начинались горячие рабочие деньки. Доставались выкройки, материал на подкладку и лицевую сторону, -- и пошло-поехало. Предпочтительнее были пидорки черного цвета. В зоне вообще моднее черная одежда; не зря же блатных еще называют «черными». Как-то раз я перед сном задумался о технологии шитья такой кепки. Мысль за мыслью… в конце концов весь алгоритм прорисовался предельно четко. Возникло неугасимое желание попробовать сшить пидорку самостоятельно. Взял – да и сшил. А, поскольку в зоне все стремятся к оригинальности и стремятся чем-то выделиться, то у меня получилась не обычная мягкая кепка, а жесткое кепи, точь-в точь как у французских жандармов или генерала де Голля. Потому что внутри был каркас из тонкого плексигласа. Прикольная была пидорка… я ее месяца три носил, только потом отобрали на шмоне.
В итоге всех лагерных дел у меня имелось несколько взысканий. Они назывались «постановлениями» и официально считалось, что это постановление, или «постановка», гасится через пол-года. Однако и через пару лет смотрели: ого, так ты вон какой злодей! На рабочем месте в рабочее время спал! Расстегнутый ходил! Чай варил! *** в сумку тебе, конь бухарский, а не химия!
С чаем, кстати, был полный бардак. Чифирили девятьсот девяносто девять из тысячи. При этом зэк имел право на некий собственный чай: на покупку одной пятидесятиграммовой пачки в месяц и на один грамм ежедневно «от хозяина». Делалось так: раз в месяц завхоз отряда насыпал каждому особой меркой по тридцать грамм – за весь месяц, -- то есть одну нормальную заварку. И вот эта «положняковая» чайная пайка давала возможность заявлять: «а это казенный чай, легального происхождения». Если, конечно, его не было слишком много и он не был плиточным (помните, был такой чаек, какого-то охрененного качества, чайная пыль, спрессованная в плитки по 250 грамм?). А понятно, что чай без кипятка не заваришь. А вот где взять кипяток – это совсем иной вопрос. Да, в отрядах были «титаны», но водица в них, прямо скажем, не кипела. А кое-где они и вовсе не работали. И все пользовались самодельными кипятильниками. Конструкция сколь простая, столь и эффективная: берутся две тонкие металлические пластины, скрепляются параллельно, без контакта между собой, так, чтобы меж ними оставалось расстояние примерно в толщину спички, и к каждой подводится по одному проводу. Потом конструкция опускается в банку с водой, а проводки втыкаются в розетку. У самых хозяйственных даже были настоящие электрические вилки – не просто тыкали кончиками проводов. В зависимости от мощности прибора вода закипала в интервале от двадцати секунд до минут пяти-шести. Один раз мой приятель Луна, из терских казаков, смастерил не просто «машину» (так называли эти кипятильники), а монстра: какую-то навороченную конструкцию из четырех пластин. И решили попробовать. Он взял банку, перекрестился и воткнул проводки.
Ну нет, ебнуть-то не ебнуло. Но зато вода, как при замедленной съемке, тут же вспучилась над банкой, типа как гриб ядерного взрыва. Луне хлынуло на руки, одновременно обжигая и херача током. В то же время дно у банки отвалилось, и горячая вода выпала ему прямо на босые ноги в тапочках. Он испытал массу новых ощущений и ту машину злобно выкинул куда глаза глядят. Хотя так человек был не злой и насмешливый.
Ну так вот. Кипятить воду тоже запрещалось. При этом на сам процесс чаепития начальство смотрело сквозь пальцы. А иначе, не продавай оно нелегально чай зэкам, на что бы жило? Если менты видели чифирящих, то, в общем, не доебывались. Хотя было понятно, что воду для чифира каким-то образом все же кипятили? В постановлениях значилась причина: «пользовался самодельным кипятильником». А где взять несамодельный-то? Не было тогда в зонах такой роскоши. Кстати. Один раз мой приятель с громкой фамилией Свобода решил вскипятить воду по старинке, в алюминиевой миске, на огне. Удалился в укромное место, то есть в туалет, взял с собой несколько газетных листов, скрученных жгутами, и принялся, поочередно поджигая их, кипятить. Пепел и обгоревшие кончики жгутов выкидывал в толчок. Его за этим неблаговидным занятием застали отрядные козлы – и мигом составили докладную начальнику отряда. Я потом читал эту докладную: там со всей любовью к бюрократии и в то же время со всей простодушной безмозглостью так и было написано: гражданин начальник, довожу до вашего сведения, что такого-то и во столько-то осужденный Свобода «варил чай на толкане»…
В общем, остаться ненарушителем было сложно. Это редко кому удавалось. Но по-любому: когда подходил срок льгот, гражданина осужденного дергали «на комиссию». Так как «положено». Слово «положено» – вообще очень важное в лагере слово. Кровная пайка называлась «положняк» – типа, уж это, раз положено, никто не отнимет. В заявлениях значилось: «прошу выдать мне комплект одежды по положенности». То есть – подошел срок получить новую справу. И так далее. А на комиссии с важным видом сидели представители лагерного начальства, прокуратуры и крупные зэки-активисты, козлячья аристократия. Они и выносили вердикт. Порой отпускали всех подряд, «по зеленой», хоть ты будь увешанный «постановками», как елка гирляндами: на «химиях» или «поселках» был дефицит кадров, требовалась рабочая сила. Иногда было ровно наоборот: доебывались до любой мелочи и не отпускали практически никого: заказчикам народ не был нужен.
Одним словом, на химию я вышел не через год и четыре, а через два и восемь. Справили, как полагается, хорошую отходную со многими литрами чифира и килограммами конфет, и на утро отряд пошел на работу, а я остался ждать вызова. В конце концов нас, человека четыре, собрали возле клуба. Один был Серега Марченко, Марчелла, мастер одного из отрядов. Другой был благообразный и респектабельный пожилой делец. Третий – интеллигентный нормальный тихоня Игорь Муравлев, в прошлом (и будущем) врач «скорой помощи», который кого-то по пьянке порезал из хулиганских соображений. Тусовались по морозцу, предвкушали. Часам к двум нас таки позвали. Приехал «покупатель». Это был майор в обыкновенной, серой, милицейской форме. Толстый, здоровый, с запорожскими черными усами. Забегая вперед, скажу – мудак конченый. Я сейчас сильно напрягаю мозги, чтобы вспомнить его фамилию, но не могу. Брезжит только что-то такое в памяти: на «к» начинается, буква «ч» там есть… какое-то быдляцкое… что-то вроде «Колченогов»… как вспомню, так напишу. Помню точно – мудак. Однако тогда нам казалось, что «цветные» менты после «зеленых», лагерных гадов, -- сущие ангелы. Мы столько времени не видели нормальной мусорской формы.
Покончив с формальностями, майор вывел нас за ворота.
Вот оно, счастье!.. Не знаю кому как, но, по-моему, нет выше счастья, как выйти за ворота зоны. Ничто, ничто не сравнится с этим ощущением. Ни момент долгожданного признания в любви, ни выигрыш миллиона, ни утоление жажды после суток в пустыне без воды… Ты выходишь – и весь мир вокруг тебя играет радугой. И кажется, что все дороги открыты, что вся Вселенная у твоих ног, все женщины ждут одного тебя…
Это, конечно, полная ***ня, но поначалу действительно так кажется. Тем более пацаны в зоне убежденно говорили, что вот, всех мужиков пересажали, на воле одни пидорасы остались, так что бабы на героев просто прыгают с разбегу!
А, вот, вспомнил фамилию того майора! Колупаев его фамилия. Вертелось-вертелось в мозгу, как заноза, и вот вспомнилось. У мудаков нередко и фамилии соответственные.
Короче, привез нас этот Колупаев на химию. Стоим кучкой, ждем, присматриваемся. Идет какой-то толстый веселый химик, шуба расстегнута, шапка ухарски набекрень: «О, здорово, этап! Обживайтесь!».
Для приличия помариновав нас некоторое время (чтоб сразу знали – начальство ради вас спешить не намерено), стали выдергивать по одному для беседы с начальником комендатуры. Первый был Игореня Муравлев. Он вышел из кабинета какой-то ошарашенный. «Ни *** себе, -- говорит. – Жути нагоняют по страшной силе. Наехали сразу, кричат, мол, надолго не рассчитывай здесь остаться, через месяц возвратом поедешь!». Ого! Вроде только что, в зоне, были типа хорошие, а тут такая пертурбация. Игорь злобно добавил ни к селу ни к городу: «Тители-потители, ****ься не хотите ли?». Прозвучало как-то фальшивенько, с соцреалистическим «зэковским» надрывом. В тогдашних (да и куда более поздних) фильмах бывших зэков всегда показывали какими-то дураками. Типа, они вот такие, все как один «с надрывом». Ну, кроме закоренелых рэцэдэ. Те, напротив, с циничным юморком. Такая шняга… А те, что с надрывом, обязательно говорят с окружающими с непонятным вызовом и на каком-то замшелом жаргоне: «пахан приказал», «кодла», «хиляй, фраер» или еще что-нибудь столь же актуальное. Вот и Муравлев осваивал роль «зэк на свободе». Ну да. Каждый первоходка ведь обязательно прокручивает про себя, как он будет вести себя на воле – учитывая свое новое качество экс-зэка. Ноблесс оближ, положение обязывает! А с кого пример брать? С киногероев. Я и сам, грешен, фальшивил изредка. Например, написал в письме брату с зоны: «Вытер грязным тельником пот с лица. И вот пишу брательнику письмеца». Как-то это фальшиво получилось, мне почти сразу стало стыдно. Зап-пад-ло! Типа – матерый зэчара такой, в советско-киношном стиле.
Второй вышедший из начальственного кабинета сказал примерно то же – наезжают, жути нагоняют. Потом пришел и мой черед. Шагнул в кабинет легкой поступью. Сказал «Здравствуйте». И был сильно изумлен, когда в ответ услыхал не что попало, а мощное, от всего сердца: «Пошел на ***! Вышел немедленно вон!». Это было первое знакомство с начальником комендатуры майором Спирченко, Спирей. Надо сказать, я попросту растерялся. По идее, кодекс зэковской чести предписывал посланному на хуй отвечать достойно. С другой стороны, в зоне и не к такому со стороны ментов привыкаешь. Один широко известный мент по кличке Понты любил, к примеру, выпив, поблажить: «Я вас, ****ей, породил – я вас на собственном хую и повешаю, не будь я Понты!». Все ржали. А его звали уважительно: деда Вова. Любил он добрую шутку. «Что, ментом западло быть? Точно – западло. Но только я вот сейчас приду домой, курочку жареную съем и стаканом водки запью. Вот и распомоюсь. Как оно?.. А вы, блоть на понятиях, ****уйте себе – свою баланду хавать!». Кстати, большой любитель был почитать. Тащу я на работу, по обыкновению, несколько толстых журналов, засунутых в голенища сапог. Ибо работа была хорошая, свободного времени уйма, самое то почитать. А Понт уже поджидает. «О-о, сынок, иди-ка сюда! Давай поглядим, что там у тебя… «Интердевочка» есть? Нету? Та-ак… «Новое назначение»? Надо почитать… «Становой хребет»? Охуительный, говорят, роман…». Я взмаливаюсь: «Ну деда Вова, хули беспредельничаешь, оставь мне-то что-нибудь, а то не буду же больше носить!». Тот осознает: действительно, ежели все изымать, то вообще ничего иметь не станешь. И говорит нравоучительно: «На работе, сынок, надо не читать, а работать… Ну ладно… эти номера у меня уже есть, читал… ****уй с богом!». Еще был один мент – Кузя-электрик. Еще его звали «пятерочницей». За то, что при шмоне он покупался задешево – всего за пять рублей. «Дядь Саш… на!» – «Проходи, проходи…». И хоть ты огнемет с собой неси. А электриком его стали звать после вот какого случая. Как-то раз он шарахался пьяненький по городу, и под Коммунальным мостом его повстречали опасные личности. Сказали неласково: «А.а… ментяра! Кузя тебя, вроде, звать, а?..». И тот оправдался: «Я не тот Кузя! Я – Кузя-электрик!». Те захохотали, сблочили с него офицерские хромовые сапоги, а потом про это узнала вся зона.
В общем, стою я, неласково встреченный, совсем растерянный и думаю, что же не так-то? Наконец мне милостиво объяснили: «Это что за блоть к нам в комендатуру пожаловала?!! Что это за хлястики болтаются?!! Ну-ка, вышел за дверь и явился уже в человеческом виде!». А-а. Дело в том, что зоновское прет-а-порте тогдашнего сезона диктовало ходить таким образом, чтобы две половинки узенького хлястика болтались свободно. Это относилось только к телогрейкам-«зэчкам», бушлатов не касалось. А что такое «зэчка»? На воле их не встретишь. Это – телогрейка серого цвета, короткая, без воротника (или с воротником-«стойкой», если угодно). В только что выданном виде половинки хлястика не сшиты при помощи пуговиц, а просто висят. Так что надо или сшивать их, или связывать узелком. Ну так вот – тогда было модно и не сшивать, и не связывать. Пускай себе болтаются расслабленно, покачиваются в такт столь же расслабленному походняку. В зоне, кстати, тогда не канал спортивный стиль: даже бодряки, пришедшие с воли с выпяченной грудью и пружинистой походкой, скоро перенимали особый лагерный шик. Надо было ходить предельно расслабленно, шарнирно, чтобы руки-ноги болтались автономно, как у марионетки. Типа, тебе все поебать («Все похуй только пидорасам» – так что не похуй, а именно «поебать»). У некоторых особенно способных ноги при такой ходьбе вообще выгибались вперед, как будто коленный сустав работал в обе стороны. Еще в моде среди романтиков было косить под «тубика» -- сутулиться, еле перебирать ногами и слегка покашливать. Типа, довели БУРы и крытые, кашляю палками (то есть туберкулезными палочками) и кусками легких. И, главное, толком и не понасмехаешься – поглядят в глаза серьезно и скажут с укоризной: мол, у меня не понты, а походка такая, это ты в преступном мире гость, а я по жизни арестант, и нехуй тут метлу беспричинно распускать.
М-да. Вышел я за дверь, завязал концы хлястика, и скромно вошел обратно. Мне сурово говорят: да-а, Кузнецов… тип ты конченый. Надолго у нас не задержишься, не рассчитывай. Тут нужны люди положительные и обстоятельные, а ты разъебай! Преступный элемент, еб твою мать! Если сильно постараешься, то, может, месяца два передышки у тебя и получится… А сейчас иди – и подумай! Крепко подумай – на *** ты вообще на химию выходил!
Да-а… Вроде и был я готов к тому, что стращать станут, а вот все равно приуныл от такого приветствия. Впрочем, опытные химики тут же утешили: не ссы, это же Спиря… Он всех так встречает. А отправляют-то назад только самых бандитов.
К пожилому дельцу, которого привезли с нами, менты обращались по имени-отчеству и на «вы». Кроме того, его в спецкомендатуре встречали несколько товарищей солидного директорского вида, с которыми местная интеллигенция также была весьма почтительна. Сперва нас четверых поселили в одну комнату, и делец был раскован, респектабелен и дружелюбен. У меня о нем осталось весьма хорошее впечатление – жаль только, что не помню имени этого достойного человека. Дня через два ему выправили разрешение жить дома – как личности особо надежной, положительной. И мы его практически больше не видели. Сами-то мы тогда еще мало умели наводить нужные мосты – хотя зона есть превеликая школа по даче и взяче взяток.
В первый же вечер меня, одетого еще в зэковское, знакомые по лагерю пригласили к себе в комнату бухануть. Я отнесся к предложению сдержанно: сдадут же! вон какой коллектив, а каждому в душу не заглянешь! А мне говорят беспечно: все, забудь! тут тебе не зона. Вбагривают, конечно, но не по таким же пустякам. И добавили с высокомерием старожилов: и чего вы все с «тройки» такие замороженные приходите? размораживайся давай! И я с удовольствием принял стакан вина.
В тот вечер мы сходили в местную столовую, которая располагалась при ТЭЦ. Казалось бы, ***ня какая – в столовую сходить. Ан не-ет. Надо вволю поесть баланды, забыть, что такое поднос и что деньгами можно расплачиваться не только тихонько и без свидетелей, но и в открытую. Надо, наконец, пройти по морозному пронизывающему ветру метров пятьсот от комендатуры до этой столовой. А потом очутиться в теплом, ароматном помещении, чинно взять первое-второе-третье… а на столах судочки с горчицей и полные чашечки красного перца!!! Я на радостях хуйнул себе в борщ целую столовую ложку, а хлеб намазал полусантиметровым горчичным слоем. И с удовольствием ел, обливаясь горючими слезами. Главное, вовсе не голодные были. Да и аппетита особого не наблюдалось – какой тут аппетит, когда судьба так резко пошла вверх. Но все равно – поесть вольного было исключительно приятно.
На следующий день сходили, устроились по разным бригадам. Я, по совету лагерного приятеля Никиты (он ушел с зоны раньше и на химии был уже вполне адаптирован), пошел в бригаду к нему. Сразу же выдали спецодежду. В том числе новенький зеленый бушлат. Вот в нем-то, вместо зоновской «зэчки», я и отправился под вечер домой. Да. Бушлат-то был зеленый, не лагерный. А вот шапка – конкретная зэковская. Как я уже говорил, «вольные» шапки к тому моменту на «тройке» ликвидировали как класс. Их просто отметали на шмонах, ссыпали в мешки и куда-то относили. А… надо еще пояснить, что такое «вольная» шапка. Это такие, которые в то время носили старики: сама шапка из драпа, а уши и козырек из черной цигейки. Абы как их не носили, за ними ухаживали, а самые модные при помощи армейско-лагерных ухищрений делали из шапок маленькие чудеса. Да это еще что – я еще про сапоги не рассказывал. Их доводили до такого умопомрачительно-блескучего состояния, что, по меткому выражению моего брата Макса, хоть в сервант ставь.
Одним словом, более-менее пристойной шапки не имелось, пришлось ехать в казенной, стремной. Потом уже я узнал, что такие шапки были введены при Сталине и так и назывались – «сталинки». Ох, какая же это была ***та. Из какой-то невообразимой ткани – на свободе такая не водится. Какая-то заранее, еще при изготовлении, истерзанная и поганая, вся в катышках. Внутри простеганные ватой. Совсем без меха, даже искусственного. Словом – страх господень. Однако у меня шапка была все-таки ухоженная, отформованная, по размеру (предпочитались шапки глубокие, их надвигали по самые глаза; впрочем, склонные к крестьянскому ухарству нашивали и набекрень, а ля «первый парень на деревне»). Кроме того, на мне был новый синий зоновский «костюм» (там предпочитали называть робу именно так, а ухаживали за ней по-любому не хуже, чем на воле за костюмчиком от Армани). И простецкие новые сапоги. Лагерь принято покидать именно во всем новом. Это ввергает в траты, но зато все как у людей.
Я сел в обычный автобус в состоянии положенной по жанру светлой грусти: ну, типа, вот и все, еду в родимый дом… Что-то такое лагерно-сентиментальное. Матушка-старушка… ждет у крылечка не дождется… кто это в серенькой кепке дверь отворил не спеша... (вот это «не спеша» мне определенно нравится – этакий жиганский шик; хули, типа, спешить в родной-то дом… как будто и не чалился всю сознательную жизнь). Словом: здравствуй, мама! или не узнала своего родимого сынка? Всю дорогу меня смешил этот пресловутый уголовный «культ матери». «Мать – это святое!». Причем говорилось строго и наставительно. И «мать» рисовалась исключительно в образе кроткой старушки в платочке… ждет не дождется. На околице. На самом деле мамаши многих были пьянь подзаборная, или крепкие пергидролевые торговые тетки с золотыми челюстями и зычным голосом, абсолютно устойчивые к водке, или вообще черт-те знает кто. И грустящий по «матушке-старушке» гражданин на самом деле ****ил эту матушку как сидорову козу, когда она не давала рубль на опохмел, а то и просто для порядка. Но -- не замай! Святое! Куда потом девалось это «святое», когда наступала свобода… кто бы знал.
Меня сильно смешило, когда прикольный блатной Ульян вымогал у кого-нибудь открытки. Он кротко возводил очи к небу и проникновенно, но скороговоркой говорил: «Дай пару открыточек… матушке-старушке привет послать… может, последний в этой жизни». Во слова! никто устоять не мог, даже самые скряги. А открытки потом использовались, конечно, по назначению: поздравить кого-то с днем рождения, пожелать «арестантского благополучия» и т. д. Там вообще много значения придается внешним атрибутам, понтам. Не зря же все бандиты обожают фотографироваться вместе, в обнимку. Хотя, казалось бы, это лишний козырь операм. Но в то же время – и документ для братвы. «Вот это я с Япончиком, а это с Гиви». О, все, вопросов нету. Вообще, понты – это не просто так, не дурь, как считают многие. Это – заявка. Равно как и внешний вид человека. Скажем, человек смотрится бандитом. И это есть заявка на то, чтобы его воспринимали в таком качестве – в том числе и менты. Если же он смотрится гомосексуалистом, то это тоже заявка. И не надо потом жалиться на судьбу: вот, избили мальчика только потому, что у него длинные волосы и сережка в ухе! Ибо мальчик, заявляя о себе миру, должен знать, не только какие плюсы но и какие минусы несет в себе заявка такого рода.
Увидать свой родимый дом после долгого отсутствия – всегда мечтательно и волнительно. Даже если возвращаешься из пионерского лагеря. И уж тем более если не из пионерского. Иду себе, поскрипываю сапогами, на дворе синие сумерки. А как раз навстречу – маманя с сумками. В магазин ходила, за продуктами. Ну, то да се… посидели, поговорили. А эти первые разговоры после долгой разлуки – они всегда ни о чем, неудобные. Общие интересы давно потеряны, а чисто воспоминания – «А ты помнишь?!..» -- вроде как удел дураков… словом, неловкость сплошная. Единственное средство – накатить по-человечьи. Я, однако, был пронизан стремленьем стать корректным джентльменом, так что чинно принял одну стопочку, да и все. Ну, зато кой-какой одеждой разжился. Шуба венгерская, шерстяная шапочка. Свой костюм мне Макс отдал. И – валенки! Что характерно – мне попервости не было зазорно зажигать в этих валенках. В зоне привык, что это – обувь приличная, далеко не у каждого десятого имеются. А вкусы – они не так вот сразу меняются. Сперва вроде над зоновской модой про себя насмехаешься, а потом наоборот, от ее канонов отойти не можешь. В частности, насаженную по самые брови шапку я потом носил несколько лет; говорили, что похож на абрека. И это при моей-то блондинистости. Словом, я в этих валенках профестивалил пару недель и даже один раз ходил в кабак с одноклассником Муратиком. Дорого бы сейчас дал за фотографию с места происшествия. Серый приличный костюм, веселенькая ковбойка и вот эти валенки. Причем штаны были в них аккуратно заправлены. Я, кажется, тогда еще и с девками знакомиться пытался – благо знакомился попервости вообще со всеми девками подряд. Да.
И началась моя химическая жизнь. Вот в таком вот виде.
Вскоре я заехал в гости к Максу-большому – не брату, а другу. Тот с порога заорал: «А! Уголовник явился!» и потащил хлебать коньяк. Потом поглядел скептически: не, надо тебя как-то приодеть… а то маленько вызывающе, кричащий шик какой-то. Валенки эти… я, конечно, понимаю эту роскошь… но это все-таки не лучший вариант. Вытащил кучу тряпок, и вместе мы выбрали солидный серый джемпер, фирменную майку и спортивные штаны синего цвета с тремя белыми полосами вместо лампасов. Потом я узнал, что это был так называемый «строгий адидас» -- мечта всех тогдашних бандитов и кротких овечек, грезящих о волчьей шкуре. Но – спортивные костюмы как атрибут джентльмена вошли в моду как раз в то время, пока я был в командировке, так что я воспринял этот «адик» спокойно, с некоторым даже сожалением: типа, спортивные штаны это хорошо, но не всюду в них покажешься. О sancta simplicitas.
Вечером, уже прикинутый в новые шмотки, я разболтанным шарнирным походняком проходил по комендатуре, мимо скамеечки для курильщиков. Оттуда донеслось вызывающее: «О! Ни *** себе! В «адидасе» весь…». Прошел спокойно мимо. Вслед послышалось: «Э!..». Этим «э» в зоне окликали, причем в тех случаях, когда хотели обострить ситуацию или откровенно полагали окликаемого ниже себя, как бы считая лишним обращение по имени или погонялу. Я остановился, оглянулся. Сидела компания, явным центром которой был крепкий парень с наглыми веселыми глазами. «Иди сюда!» – я пожал плечами. Тебе надо – ты и подойди. «А ты чего такой дерзкий?». И так далее. Это была проверка на вшивость. Парень заявил мне: «Я – Туман. Не слыхал еще? Я здесь любую дверь пинком открываю!». Довольно скоро его отвели в сторонку, и один паренек, чуток знавший меня по зоне, что-то пошептал ему на ухо. Беседа закончилась хорошо – «Если чего будет надо, этапник, обращайся. Или если кто наедет…». Я поблагодарил, сказал, что и сам, еслиф че, попробую справиться с ситуацией…
Этот Туман был человек довольно лихой. Жаль, что толком познакомиться не довелось – его вскоре закрыли, причем с довеском. То ли машину угнал, то ли что – сейчас уже не помню толком. Он был со строгого режима, с четырнадцатой зоны. Рассказывали, что как-то раз они всей бригадой сидели в рабочее время в вагончике, выпивали и играли в храп. Дым коромыслом. Тут откуда ни возьмись – заходит в вагончик во всем своем величии сам Веселов, большая шишка на ТЭЦ. Его увидели, но от карт не отвлеклись – кон был большой, а расклад интересный. Веселов замолчал, потрясенный. Потом обрел дар речи и заорал: почему не работаем? где бригадир? что за ***ня, в конце концов?!! Туман дружелюбно, не отрывая глаз от карт, спросил, какого хуя ему вообще надо? Выведенный из себя Веселов высоким голосом сообщил, что, вообще-то, он – главный инженер стройки!!! Все так же не отрывая глаз от хорошей карты в руке и не выпуская из угла рта папироски, Туман спокойно и громко ответил: «Мне похуй, что ты с «тройки» – я с «четырнадцатой»!». В общем, мы толком так и не познакомились. Впрочем, тесного приятельства вряд ли получилось бы – он был прирожденный лидер, а я – прирожденный кот, который гуляет сам по себе. Подчинять не люблю, а подчиняться не умею. Не тронь меня – и я не трону. Предпочитаю паритет, в том числе с женщинами и детьми.
Первый рабочий день прошел физически трудновато. Как сейчас помню -- вместе с бригадой пришлось таскать газобетонные блоки по свежему воздуху. Они и не тяжелые, и вообще работа была плевая. Но – слабенький был после зоны. И не потому что плохо кормили – голодный 1984-й (здравствуй, Оруэлл!), когда самых блатных шатало ветром, а слабохарактерные пачками добровольно улетали в пидорасы только потому, что тем не возбранялось подбирать объедки, -- этот концлагерный год давно был позади. И с питанием – во всяком случае, у меня и моих друзей -- все было поставлено как надо. Просто на «тройке» существовали неписаные правила, которые приличный джентльмен стремился выполнять. И эти правила диктовали перед выходом на волю поменьше кушать. Начиналось все это примерно за месяц до выхода. «Пацаны, я на завтрак не пойду – пайку принесите». Пропустить ужин тоже считалось хорошим тоном. Хотя никто не попрекнул бы хорошим аппетитом. Некоторые любители, кстати, охотно заправлялись вплоть до самой свободы и не забывали позавтракать прямо в день освобождения. Но, в общем, было прилично выйти на свободу «тонким, звонким и прозрачным». Что я с успехом и осуществил. Так что и таскал эти блоки с трудом. Впрочем, втянулся махом, аппетит от свежего воздуха и физического труда стал превосходный, и сил прибавилось мгновенно. Кстати, надо сказать, что такое была бригада. А и рассказывать-то нечего: обычная строительная бригада, в ней трудились как химики, так и вольные, и никаких различий не делалось. Получали тоже одинаково. Уже не было никаких вычетов, не то что в зоне. Там пашешь-пашешь, а потом пятьдесят процентов – хозяину, плюс вычеты за питание и одежду… и в итоге за работу, за которую на воле получали рублей по триста-четыреста (да еще надо учесть, что мы работали только с одним выходным, в воскресенье, а очень часто и вообще без выходных, да в две смены подряд!), -- так вот, за такой труд в итоге зэк получал в лучшем случае рублей тридцать на «лимитку», то есть на лимитный счет. И то: только если у него не было иска и алиментов. Если они были – зэк не получал вообще ничего и поэтому даже не мог отовариться в зоновском магазине. Там сперва отпускали товаров на шесть рублей в месяц, потом сделали поблажку – стали отпускать на девять. И в эту сумму надо было втиснуть и что-то вкусное, и чай, и предметы гигиены, и сигареты. И втискивали! Правда, существовала категория осужденных, про которых говорили, что они «перед каждым магазином курить бросают». То есть – людям хочется пряников и конфет, и они отважно подвязывают с куревом, сигарет не покупают. Правда, уже к вечеру, сытым, им начинало хотеться курить, и они приступали к стрелянью. Понимания, впрочем, не особо находили. Ну так вот: алиментщики в магазин вообще ходить не могли, были лишены этого светлого всеотрядного праздника. Поэтому их не слишком охотно брали в семьи – ну разве что человек был уж очень хороший или у него имелись какие-то варианты, умел крутиться. Многие умоляли своих жен: не подавай на алименты! Один хрен будешь получать рублей по десять в месяц, тебе оно как слону дробина, а мне как воздух! Но глупые курицы-супруги про себя подозревали, что в зоне заработки бешеные, значит, и им кое-чего перепадет… в итоге действительно получали рублей по шесть или по червончику, порой на почту-то ходить из-за такой суммы было в лом, а муженек сидел без курева, зубного порошка и конвертов, в которые мог бы упаковать благодарственное письмо алчной жене. Некоторые от такой безысходности даже в пидорасы подавались.
Правда, на химии насчет денег был нюансик. Мы, химики, получку на руки не получали – она зачислялась сразу на сберкнижку. А получить оттуда бывало проблематично: для этого требовался квиток , выданный либо самим Спирей, либо его замами. И было так. «Здравствуйте, Виталий Михалыч! Вот… денег бы мне получить…» – «Де-енег?!! Ну и сколько ж ты получить хочешь?» – «Да рублей двести хотя бы – шмотки покупать надо, ну и на еду, там, то-се». – «Что-о?!! Совсем охуел, как я погляжу? Двести! Это где тебя потом искать – «двести»! Вот, выписываю тебе пятнадцать рублей – на еду хватит, а через неделю еще подойдешь!». Попервости я совсем приуныл от таких финансовых коллизий. Однако весьма скоро додумался до контрмер. Написано в квитке корявой спириной рукой: «пятнадцать рублей». И продублировано цифиркой. А кто мешает мне найти сходный по цвету стержень да и приписать спереди слово «сто» или даже «двести»? И цифирку соответственную? Что характерно – почему-то я был такой один во всей комендатуре, лично мое было ноу-хау. А почему иные не практиковали столь очевидного метода – до сих пор понять не могу. Однажды пошел я получать вот такие вот сто пятнадцать рублей, выросшие из пятнадцати. Коррректно поздоровался с девушкой в сберкассе – она была скромная, с косой, и мне нравилась, несмотря на чуточку длинноватый нос. Испытующе глянул на нее – а ну как доебется до безобидного слова «сто»? Но нет, однако – отсчитывает деньги, подает стопочку. Я не считая положил все это богатство в сберкнижку, попрощался и поехал покупать присмотренный заранее светлый, почти белый, плащ румынского производства, «импортный». Покупаю себе этот плащ, и вижу, что вместо ста пятнадцати мне отстегнули сто пятьдесят. Причем в сберкнижке снято со счета все-таки сто пятнадцать. А значит, девушка ошиблась, передала мне лишку тридцать пять рублей. Первый порыв мой был – поехать и благородно вернуть эти деньги. Была б девка несимпатичная, так и *** бы с ней, а тут вроде трогательная такая, и мне представилось, что у нее маленькая зарплата, и ей придется из своих кровных отдавать эти тридцать пять-то рублей. Но второй порыв был уже такой: не, сперва пивка попью, то-се… а если что, так и потом никогда не поздно вернуть! Словом… вы поняли. Ни хера я не вернул, и потом мне все казалось, что она поглядывает на меня – в белом то элегантном плаще! -- с укоризной. Утешаю себя мыслью, что если б денег у меня было достаточно, то, конечно, вернул бы. Ибо уж жадность в число моих пороков никогда не входила… скорее уж наоборот, расточительность. Кстати, насчет элегантного плаща. Одна простоватая семнадцатилетняя кукушка, первая, с кем у меня на свободе случился «скоротечный огневой контакт», как-то раз повстречала меня в нем и сказала восхищенно: «О, какой ты сегодня деликатный!..». И я засмеялся.
Уже к лету – при хорошем питании и физической работе на свежем воздухе -- я прослыл на химии хорошим бойцом, невзирая на не слишком внушительные габариты. Особенно – после того как на диком инюшенском пляже мы от****или и даже загнали в речку троих здоровых и испортаченных с головы до ног граждан. А дело было так.
Мы пришли на пляж «как порядочные люди» – с ковриком, канистрой браги, магнитофоном, гитарой и даже тортом. Валялись под вечер, блаженствовали. А на том пляже был контингент – вся местная блоть туда стекалась как на работу. И мы были средь нее полноправными гражданами. Даже малость полноправнее, чем другие – наглости было больше. И вот, слово за слово, к нам подсели трое – молодые, крепкие, все синие. Мы разговариваем с ними уважительно, угощаем. Но тут проявился Коля Дорогин, на тот момент совершенно пьяный. Коля Дорогин – не человек, песня. Внешне он был приличный мужчина – лет тридцати трех, всегда с проборчиком, в поглаженных штанах, словом, на вид – от инженера до прораба. Дурачина был страшенный – я его любил. Как-то раз приезжает в комендатуру ближе к ночи, пьяный, и с возмущением рассказывает о похождениях. Он залез не в тот автобус и придремал. А когда очнулся – оказалось, что находится не на ТЭЦ, а совсем другом конце города. А остальные пассажиры сидят индифферентно. «А я им и говорю, -- горячился Коля: -- На *** я с вами еду? Нет, ну вы скажите: НУ НА ХУЙ Я С ВАМИ ЕДУ?!! И не отвечают ведь, пидорасы, помалкивают!..». А действительно – трудно ведь ответить на поставленный таким образом вопрос. Вот таков он был, Коля Дорогин. Ну и сейчас – приподнял голову и стал что-то втусовывать одному из этих парней. Тот из тактичности прислушивается. А Коля смотрит на него приличными круглыми бессмысленными глазами и говорит: «Земляк! А что если я вот тебя, допустим, выебу?..».
Это был сильный ход. Никаким гомосексуалистом Коля, конечно, не был, это был отголосок зоны. Там за любой косяк обещали «выебать влет» – смотря кого, разумеется. «Земляк» выпучил глаза и молча ухватил Колю за горло. Мы всполошились. «Кентила, оставь его, видишь, человек совсем охуел! Коля, мудак, ты че вообще несешь? Сами тебя сейчас выебем! Прости, земель, отпусти ты его!». Коля только лупал глазками, задыхаясь. Ну, парень его отпустил и принял поднесенную кружку браги. Однако тут прорезались его товарищи. Попутав рамс, один уже несся на нас с занесенным туристическим топориком – были такие, из дрянной мягкой стали, с облитой каучуком рукояткой. Меня подбросило как пружиной. Вроде бы считается, что я не трус, и я на самом деле не трус. Сперва лезвием топорика все же досталось по большому пальцу левой руки – до сих пор маленький шрамик имеется. А уж потом я этот топорик выкрутил из руки и выкинул. После чего в прыжке залудил гражданину так, что он дугой завис ненадолго в воздухе. И началось избиение. Мы рассвирепели, кураж был наш, а это – боевая священная ярость -- многого стоит. Причем у нас вовсе не было численного перевеса – активно бились только мы с Сашкой Лисенком, а остальные двое, включая Колю, были не столь востребованы. Разгулялись. Отхерачили ребят довольно жестоко. Не фига за топоры хвататься. Но они так и остались бы в памяти людьми достойными, но случайно попавшими под замес. Если бы не Лисенок. Он был парень веселый и наглый, и ему было мало физического посрамления противников. Надо было еще опустить морально. Одного он поставил на колени – и тот, невзирая на все свои многочисленные наколки, встал! Лисенок, куражась, стал предлагать отсосать. Тот, коленопреклоненный, реагировал без энтузиазма. Тем временем другой – тот, с которого все началось – нырнул в речку и курсировал на рейде метрах в десяти от берега. Я уговаривал его вылезти и обещал самых изысканных ****юлей. Он, однако, на уговоры не поддавался. А третий и вовсе бежал с поля боя. В общем, авторитеты оказались дутыми, и Правда восторжествовала. После этого на химии на меня стали поглядывать с некоторым дополнительным уважением, уже не только как на «умного».
Кстати, там «умных» хватало. Так, в один из первых дней мне с гордостью сообщили: «А у нас тут даже настоящий писатель есть! Миша-москвич! Он книжку написал – что-то про грибы!». Познакомили с этим литератором. Тощий, флегматичный пьяница, тихий и беззлобный. Действительно, продемонстрировал произведение – «Грибы Московской области». Вот какие интеллигентные люди там обретались. Так что не все так просто.
Была и «техническая интеллигенция» -- подкованные в вопросах производства и строительства граждане. Вот, скажем, Сашка Новаченко. Попервости он мне сильно не понравился. Тогда все кричали: КТУ! КТУ! То есть – «коэффициент трудового участия». То есть сама бригада на собрании определяет, кто как работал и, стало быть, как заработанное делить в соответствии с этим коэффициентом. В идеале – вещь, быть может, и хорошая. Ну дак в идеале и сам человек есть существо бескорыстное, трудолюбивое и стремящееся к коммунизму. А на самом деле – ***-то там. Во-первых, этот КТУ автоматически получается хорошим у «старичков», во-вторых, у хороших собутыльников, а в третьих у тех, кого побаиваются. Это делается по умолчанию, как само собой разумеещееся. А я на тот момент был новичком. И вот этот Новаченко чего-то драл горло, призывал мне проставить КТУ небольшой. А я пахал! И мне было обидно! В общем, я ему много чего пообещал. Бригада вступилась. И КТУ мне поставили какой надо.
Однако потом как-то все сгладилось. Он мужик был очень своеобразный. Сидел раза три, имел порядочное число наколок, но при этом говорил, что по воле работал инженером. Он вел длительную осадную войну с комендатурскими ментами: рассылал всюду письма о злоупотреблениях и нарушениях. Менты страстно желали его схавать и отправить обратно туда, где Макар телят не пас. Но он был хитер и спалить себя не давал: ухитрялся прожить без зафиксированных нарушений. И вот как-то раз летним субботним утречком вышел я себе из комендатуры и побрел к остановке без цели – типа, поеду в город, а там как-нибудь развеюсь. По пути встречаю Новаченку. Тот слегка похмеленный, и говорит: а что, поехали со мной на дачу в Нижнюю Ельцовку? Там у меня друзья – причем все не ниже званием, чем кандидат наук! «Во, -- думаю, -- загоняет! На портаки свои сперва посмотрел бы». И спрашиваю: а как у кандидатов с бухлом? Тот уверяет: у кандидатов с бухлом все правильно, они же отдохнуть на дачу выбрались! Ну чего… один хрен без цели болтаюсь… так почему бы и нет? Добрались до дачи. Время – ну, может, часов девять-десять утра. Во дворе – зловещая тишина. По обстановочке видно, что ночью тут гулеванили… и очень мало надежд, что хоть что-то после такого гулялова осталось! Стоит деревянный столик… под ним пустая канистра. А вдруг не пустая, а? Мелькнула такая робкая безнадежная мысль. И я приподнял ту канистру. А вот – не пустая! Даже больше того – полная! Вот оно – тихое счастье! Полная десятилитровая канистра хорошей выдержанной браги. Ну-у… Да это просто праздник какой-то. И кружки тут же стоят, на столе. Сели да и причастились. Тут на крыльцо вышел заспанный лысый и бородатый мужик, довольно такой здоровый, одетый в семейные трусы и заслуженную телогрейку. Поссал с крыльца и подошел к нам. Представился: Андрюха. Андрюха был доктор наук. Остальные, дрыхнувшие до поры в доме, тоже имели степени. Не соврал Новаченко. И, что самое невероятное, они к нему относились как к равному и вполне всерьез спорили о каких-то не понятных мне технических проблемах. Дача была набита всяким барахлом: туристическим и альпинистским снаряжением, пустыми бутылками, альпенштоками и лыжами, магнитофонами и осциллографами. Вскоре с соседней дачи подтянулись еще несколько помятых ученых – в том числе одна дама-кандидат… всем хорошая дама, но для меня она была старовата, лет тридцати пяти. Они и вообще были люди хорошие, вольные и приветливые. К тому же им сильно понравилась в моем исполнении розиковская «про уток» – она тогда еще не была замызгана, они ее вообще не слыхали. И меня возлюбили. Когда полеживали вполпьяна на пляже, кандидат наук Сергей Попов убеждал: «Ну у тебя же скоро эта твоя химия закончится? Так давай сразу к нам, в НИИ систем! Сразу говорю: сто двадцать. Но зато – уверяю, не пожалеешь! Там будет интересно!». Я загорелся. Но честно сказал: хотя и в институте учился… но к точным наукам не особо склонен… да и подзабылось уже чему учили. «***ня, -- рубил Сергей. – Там молодых парней, еще и поглупее тебя, хватает! И каждому дело находится! Нахватаешься по ходу дела – главное чтобы человек был хороший!». И оставил телефон. Я долго его хранил… а потом потерял. Так в моем лице советская наука и не приобрела еще одного специалиста в визборовско-академгородковском стиле.
И с Новаченкой мы подружились. Что самое удивительное – приятельство продолжилось и после химии. Я случайно повстречал его на улице, поддали… и с тех пор я стал у него порой бывать. И этот гражданин раскрывался порой в занятных ипостасях. Так, например, он был сексуально озабочен и потому сочинял множество скабрезных самодельных стишков на темы и традиционного, и орального, и анального секса. Бережно хранил эти машинописные листки в папочке и даже посылал их во всякие желтые издания. Сменил фамилию: женился и переименовался по своей некрасивой очкастой жене. Еб всю шваль – как нечто вполне нормальное воспринимал вокзальных проституток самого дешевого разбора. Один раз я застал у него девицу с какой-то разрубленной головой – она сбежала из больницы, а он ехал мимо на машине и вот, подвез… При этом дома у него всегда было чисто и обязательно стояла какая-нибудь ремонтируемая техника. Работал вроде бы инженером; во всяком случае, мне говорил, что главным инженером на каком-то заводе. Был отзывчив. Например, как-то раз я в похмельном отчаянии позвонил ему и попросил приехать, подлечить. Не поленился – приехал, привез литровую бутыль водки. «Если уж мы друг дружку не станем выручать – то кто нас самих выручит?». А один раз случилась странная и неприятная история. Мне позвонил Сява: выйди во двор, мы тебя там ждем. Сява всегда был мне симпатичен; он постоянно получал ****юлей от ментов за то, что, попадаясь им в пьяном виде, про место работы отвечал: «Корреспондент газеты «Крисченс сайенс монитор»!..». Иногда не мог выговорить, сбивался и говорил, что трудится в «Чикаго дейли кроникл». И тоже получал ****ы. Я вышел и увидел Сяву с Игорем Остроумовым. У них с собой была ноль-седьмая бутыль лимонной водки. Мы присели на песочницу и по ходу дела они рассказали вот что. Игорь скрывается от ментов, в бегах, и ему надо пару дней где-то перекантоваться. Не мог бы я что-то присоветовать? Я подумал и решил: а пойдем-ка мы к Новаченке, он мужик лихой, с мусорами не в ладах, жены сейчас дома нету… Ну и пришли. Я познакомил, объяснил… а сам пошел за бухлом, для быстрейшего сближения. Ходил что-то долго. Пришел, веселый, и только приняли по первой, как в дверь позвонили. Оказалось – менты. И нас троих – Сяву, Игоря и меня – отвезли в Железнодорожное РОВД. Меня завели в кабинет, и молодой опер кивнул: присаживайся. В ряд вдоль стены стояли несколько стульев, а рядом – одинокое мягкое кресло. Я плюхнулся как раз в него, вальяжно закинул ногу на ногу. «На стул садись, -- неприязненно сказал опер, -- нехуй тут наше кресло жопой бандитской протирать!». Я возразил: «А что, здесь присутствующих делят на два сорта – тех, кому положено сидеть на этой седушке бесценной, и тех, кому не положено? Ни *** вы тут табель о рангах развели!». В ответ мне в лицо прилетел кулак, и на белоснежный льняной пиджачок брызнула кровь. Опер хищно улыбался. «Ну, давай… ответь! Ты же вон смелый какой!». У меня хватило благоразумия. «Ты! – сказал я. – И работа у тебя поганая, и повадки такие же! Я б тебя ударил, и ты бы лег. Но я ж не тебя ударю, а МВД. Чалься потом из-за такой скотины! Был бы ты без корочек да в другом месте…». Опер малость смутился и меня довольно быстро отпустил – во всяком случае, еще засветло. Кстати, потом при случайных встречах слегка раскланивались. А тогда у меня все никак не могла сложиться в голове картинка происшедшего: как получилось-то, что менты нагрянули за Игорем? Следили, что ли? Так могли тогда и раньше прихватить. Я зашел к Новаченке. А он говорит советским голосом: «Егор! Я не мог поступить иначе!». Оказалось, пока я ходил за бухлом – тихонечко позвонил куда надо… От такой информации я вконец охуел, ничего не соображал. Просто сказал что-то грозное и ушел. И только потом стал строить планы самой страшной мести сучаре-стукачу. Впрочем, Игоря вскоре отпустили – его прегрешения оказались не смертельно страшными. Даже не помню сейчас -- судили его или нет; во всяком случае, если и судили, то срок был условный. И что самое удивительное – Новаченке мы как-то простили. И даже потом пару раз заглядывали посидеть и выпить. Он был странный, какой-то частично безумный, но в то же время хозяйственный и хитрый.
А еще на химии хватало дураков. Я не про тех, кто глуп, – их везде хватает. А про тех, кто дурил. Без этих жизнь была бы не в жизнь. Взять того же Колю Дорогина. Я имел честь работать с ним в одной бригаде. И вот как-то раз мы втроем – я, он и Пожидай – решили малость освежиться винцом. Денек был жаркий, и у винного магазина кипела бойня: все рвались внутрь, а в очередях, как говаривал знакомый уголовник Вова Баланда, «стоят только крестьяне и эти… как их… а, во! инвалиды!». Мы в бой не бросались – у нас и денег-то не было. Зато были мошеннические навыки и беспредельная наглость. Жизнь-то принадлежала нам. Вот и решили, что уж у какого-нибудь гражданина что-нибудь да выкружим. И сели на бревнышко ждать-поджидать. Благостные, чистенькие, холеные. Долго ожидать не пришлось – смотрим, от магазина пилит всклокоченный мужик, весь в поту и с полной авоськой винища. В продаже тогда был портвейн «Анапа». И вот этот мужик явно направляется к нашему бревну – отдохнуть, перекурить. Я говорю: слышь, Пожидай, у меня чего-то куража нету… давай ты начинай, а я поддержу! Тот откликается: да вот и у меня нету! никакого вдохновения!
А Коля Дорогин – как *** васин, на все согласен. Мгновенно вскидывается: давайте я! Мы с сомнением переглянулись. Репутация бэблса, знаете… И Пожидай внушительно говорит: только, Коля, ты не в лоб, а технично выкруживай… технично! В смысле – надо подкатить красиво, психологически обоснованно, издалека и очень осторожно, чтоб не спугнуть. Желательно – в идеале – так подвести тему, чтобы мужик сам предложил бухануть. Коля отмахивается: не учи отца… и баста! А мужик уже совсем близко. И Пожидай напоследок, умоляюще: Коля! только технично!.. Мужик садится, отдувается и достает из мятой пачки растерзанную папиросу. Мы искоса поглядываем на Колю. Тот светски, раскованно, обращается: «Мужик!…». И пауза. Мы, про себя, как молитву: «Только тех-нич-но!». Коля подумал и продолжает: «Мужик! А дай бутылку».
Ай молодца! Ну вот она – техничность исполнения! Мы с Пожидаем успели отвернуться. Иначе сильно насторожили бы мужика: что это за клоуны тут хохочут без всяческой причины?
Однако тут же спохватились: ситуацию надо выправлять. И запели в два голоса: не в том смысле бутылку, что бесплатно бутылку, а в том, что мы сейчас тоже пойдем возьмем, но пока надо освежиться, неохота вот так, без куража, в бой кидаться, а отдадим ему не одну (которую, разумеется, вместе с ним же и разопьем), а две или три, причем лично ему, без нашего участия… И так далее, убедительно, вперебой и без пауз, так что мужик вконец ошалел. Эн-эл-пи, в раннесоветском варианте. И, действительно, вынимает бутылку… потом вторую… третью… Потом, когда винище кончилось, он уснул в близлежащем бору. Пожидай свалил к какой-то бабе. А мы с Колей были в самой форме. Познакомились с занятным лопоухим типом, одетым в новенькую расстегнутую рубаху навыпуск. И тот говорит: мужики, пойдемте ко мне в дом, а то после червонца в зоне как-то не по себе одному бухать! Закуси особой не гарантирую, но черный хлеб и лучок с огорода найдутся! Ну, чего ж не скрасить компанию хорошему человеку. Приходим. А тот все грустит, чуть не плачет: «Вот… ну не могу я один здесь квасить! Как вспомню все эти мозги на полу да на стенах – так и печально сразу становится!». Мы спрашиваем осторожно: что за мозги такие? А он отвечает: да супругу я здесь прямо примочил, колуном, за это и чалился! грустно теперь в одиночку бухать!.. Мозги заебаные! Душа где-то тут бродит!.. Мы прониклись светлой печалью и говорим: а что, Серега, давай-ка мы твою личную жизнь устроим! И отправились мы втроем на женскую химию, что была на остановке «Завод «Труд». Химички были дамы без комплексов, ****овитые до ужаса. Отчасти даже этим бравировали. Дескать, мы неисправимые, вот такие вот мы оторвы! Теперь за все отсиженное время наебемся вволюшку!
И повезли этого ушастого Серегу туда. А по пути, в автобусе, вежливо вполголоса говорим: Серый, ты б застегнулся да рубашку в штаны, что ли, заправил бы? Типа, здесь, на воле, так как-то больше принято. Тот гордо и громко отвечает: а мне похуй, мне именно так нравится носить, и поебать, что эти овцы мохнорылые про меня подумают! Пускай кто-нибудь предъявит! ****о-то сразу порву! И мы махнули на него рукой.
По пути он говорит: не, давайте сперва поедем к моей первой любви! Она все равно там рядом проживает! Ну ладно. Оно все равно какое-никакое, а приключение. Подходим к частному дому. Мы чинно остались ждать в ограде, а сам Серега вошел внутрь. Слышим, оттуда доносится: Галя! я так люблю тебя! я ничего не забыл! А в ответ громкое и раздраженное «Пошел на ***!». И идет диалог в этом же духе. К нам выходит тихий мужичок – муж этой Гали. Присел на лавочку, достал папироску. А там страсти распаляются. Серега – руки к сердцу: Галя! любовь моя! А Галя хвасть его скалкой в лоб! Он так к нам и выкатился. Говорит: видали, золотое сердце, но никак не может мне простить, подлец я. И мы, посмеиваясь, взяли его под руки да потащили все-таки к химичкам.
Возле общаги посадили на лавочку мирно дремать, а сами отправились заниматься сводничеством. Общага была одноэтажная – длинный деревянный дом. Так что можно было разговаривать прямо через окно. Деликатно постучались в одно окошко. Открывают. В комнате две молодые девки, как положено, обесцвеченные и накрашенные чуток сверх меры. Здорово, аферистки! -- Чего вам, мальчишки? – Да вот, приятель у нас с северов приехал, денег от вольного, компания нужна… Пошли с нами, посидим на бережку? – Ой, бля, нам сейчас по делам надо, ненадолго, потом по-любому… А вообще-то сейчас Любу позовем, она вроде скучает как раз! И зовут Любу. Та какая-то на вид нетипичная. Типа матрешки или актрисы Федосеевой-Шукшиной: светло-русые волосы убраны в такую же прическу. Такая вроде «русская красавица». Типа «неброская северная красота». Переговорили наскоряк, да и пошли познакомили с тем Серегой-страдальцем. Он, правда, к тому времени призаснул, но растолкали. Отправили их к нему домой, про мозги вспоминать, и тут мне Коля говорит: так, надо сейчас срочно будильник сбагрить! Я в недоумении – какой такой будильник? – Да я у девок с****ил, пока базарили, ты что, не заметил, что ли? с подоконника. И, действительно, достает из-под куртки большой такой будильник, красивый. Часы вделаны в большой кусок рубина. Ну, то есть, может, и не рубина, а пластмассы. Прозрачной такой, красного цвета. М-да. Вот, взял и будильник с****ил. Прирожденный мелкий жулик. Я говорю уважительно: ну ты ко-онченый. Коля огрызается без злобы: а ты что, начатый, что ли? Ну чего? Надо ехать продавать. Сели в автобус и поехали обратно в Инюшку.
Коля был одет в рабочее – чистенькие зеленые штаны, такую же куртку и мою тельняшку – я дал ему для похода в винный магазин. И вот этот наряд определил его поведение в автобусе.
Там было весьма тесно, пассажиров битком. В те времена с транспортом вообще было ужасно и никто не жаловался, принимали как данность и думали, что по-другому быть не может. И вот стоим, давимся. Тут один гражданин подымается с сиденья и протискивается к выходу. О, место освободилось! И один интеллигентного вида дедок в очочках делает робкое движение на это место присесть. Но Коля есть Коля. Тем более почти что в военной боевой форме. Он дедка довольно невежливо отпихнул и гордо сел сам. И пригласил меня: давай, мол, ко мне на колени! Я воздержался. А Коля зыркнул на дедка и начинает монолог. «Вот же ****и! Не успеешь тут с Афгана прийти – и *** какая сука место уступит! Льешь тут за них кровь, могли даже и в ногу, допустим, ранить, а потом хуй в автобусе сидя проедешь!». И тык себя указательным пальцем в тельняшку. Дедок засмущался: «Простите, молодой человек, я не нарочно, я не хотел вас обидеть!». А Коля продолжает: «Обидеть!... обидеть! Обиженные в обиженке сидят, на обиженных воду возят и хуй кладут! А ты меня – конкретно огорчил! Я же говорю – ****и! Не успеешь с Афгана вернуться, и старье всякое так и норовит место в автобусе занять! Пидорасня! Плесенюги! Еще блажит тут, как потерпевший!». Мне было стыдно, и я делал вид, что с Колей не очень-то знаком. Однако одновременно было и смешно – хорошо Коля в роль вошел. «Я в рот ****, я Харьков брал, я кровь мешками проливал!».
К слову, наглые химики джентльменством вообще не страдали. Если в автобусе освобождалось место, а вокруг толпились красивые девки с пединститута, то садился, конечно, химик. Разве что я галантно место уступал, да и то только потому, что мне девки были важнее, чем удобство для задницы.
А еще была хорошая традиция. Когда на конечной все выходили, то химики оставались. Кто-то собирал по кругу не то по десять, не то по пятнадцать копеек, и отдавал полученные два-три рубля водиле. И тот довозил нас прямо к дверям комендатуры, то есть лишних метров пятьсот. Я же говорю, бывшие зэки – народ ушлый. Вернуться вот, к примеру, все к тому же Дорогину. Как-то ночью иду я себе пешочком в комендатуру, и пилить мне еще километра четыре. Транспорт не ходит, ночь тиха, пустыня внемлет Богу. Смотрю – сидит на поребрике собственной персоной Коля. Пьян, но вменяем. Только почему-то одна брючина разорвана по шву на всю длину, он пояса и до земли. Торчит, так сказать, элемент обнаженной ноги. Этакий мексиканский вариант. Гаучо, болеадоро. Вот, говорит, заснул на пляже… теперь вот проснулся. А хули ты пешком? Давай на тачке поедем! -- Какая тачка, Коля, родимый, очнись! Деньги – Фома ***м смел, да тут не так уж и далеко… Тот отвечает: не ссы, ты имеешь дело с Дорогиным! Я отвечал по-бендеровски, что, мол, это-то меня и печалит… Однако раз человек ловит тачилу, то не мешать же ему. Действительно, остановилась «волга». Договорились за три рубля. Сели, поехали. По приезде Коля сказал водиле: «не взыщи, братка, что монетками», ссыпал большую горсть… и мы быстро вышли. Я уважительно констатировал: ну, Коля, ты хозяйственный. Еще и денег ухитрился приберечь на дорожку. Тот беспечно махнул рукой: да какие, на хуй, деньги… всякие копейки, двушки да трояки в кармане болтались, копеек, может, двадцать… в темноте-то водила по-любому не сразу разглядит. Я еще побаивался, что Коля не очень-то сумеет проникнуть в общагу через окно последнего, третьего этажа: для этого надо было сперва взобраться на крышу по пожарной лестнице, там ухватиться за ушки бетонной плиты, слегка повиснуть и аккуратно прозмеиться в расширенное пространство между решеточными прутьями. Смог как миленький.
Между прочим. Я потом встречал Колю на тюрьме – его отправили возвратом раньше меня. Уже отправленный с химии досиживать в зону, я притормозился на тюрьме. А там на тот момент строили «объект» – четырехэтажный дом прямо рядом с тюрьмой. На объектах вообще очень хорошо работать – потому что там с гревом всегда поставлено. А тут и вообще: зэков водили туда, к этому дому, прямо по улице, метров пятьсот. По пути уже встречали друзья и родственники. А потом через невысокий хлипкий заборчик передавали грев: еду, сигареты, чай и прочее. Те, кто работал на объекте, казенную баланду отвергали в принципе – из тюремного ели только хлеб и вкусный гороховый суп. Как-то раз мы даже невольно обидели дубачку Веру. Она относилась к нам как к родным и даже сама любила накладывать порции, не доверяла это баландеру. И тут пришла: какую-то кашу раздавать. И мы не сказали, как обычно, «спасибо, мы сыты», а отпустили что-то высокомерное, вроде «да нам в падлу эти помои хавать». И Вера – заплакала! Зашла к нам в камеру, села на унитаз, пригорюнилась и зарыдала. Дескать, я к вам со всей душой, а вы мне в эту душу плюете!
Так вот. На объект я попал не сразу – но попал. Написал заявление: мол, владею строительными специальностями и тэ дэ. И взяли. Перевели в одну из их камер в то время, как там никого не было – все как раз находились на работе. Когда пришли – я увидел, что никого знакомых нет. Коля же Дорогин сидел в другой камере. Дело шло к ужину, и я уже хотел есть. Но сокамерники от казенной баланды отказались – достали из пакетов всякие сдобные булочки, колбасу, апельсины и котлеты -- и стали все это весело уплетать. И что мне делать? Я ж не пидор какой, чтобы хавать то, чего другие не едят? Соответственно, ужин я пропустил. А дело было в пятницу, и впереди были выходные. Там, на объекте, суббота тоже была выходным. В субботу и воскресенье товарищи по камере также кушали свое, а меня никто не звал. Не принято, пока толком не знакомы. Таким образом, получилось три дня воздержания от пищи. И в понедельник я вышел на объект довольно таки голодный. Но это был уже объект! И в обед благообразный, чистенький, трезвый и уважаемый Коля Дорогин пригласил меня отобедать с ним и его приятелем Мироном. Коля работал на объекте электриком, и у него была собственная каморка. Вот в этой каморке мы и обедали. Тот обед мне запомнился – ибо ели мы не что попало, а жареного гуся. У Дорогина была самодельная прямоугольная сковородка из белой жести, с крышкой, -- и вот этого гуся в ней сперва зажарили, а потом потушили. Было, скажу прямо, весьма вкусно. Потом Коля дал мне свой бритвенный станок, а когда я побрился, то – верх шика! – крем после бритья, который назывался «Рыцарь».
Удивительные метаморфозы порой случаются с людьми в пенитенциарной системе. Подзаборная пьянь, лишенная любимого алкоголя, становится авторитетным гражданином, обрастает положением и ходит роскошно одетая. Или наоборот – человек, бывший по воле начальником и интеллигентом, скатывается ниже городской канализации и собирает по столам объедки. Всяко бывает. Все зависит от того, есть в человеке стержень или же его нету. Словом, Коля и в трезвом виде был на высоте. Пользовался уважением товарищей и начальства. Имел свой гешефт и совершенно не дурил.
А тот будильник мы впарили за пять рублей какой-то бабе, которая копалась в огороде. Сперва просили тринадцать, но она восстала: типа, мне на хрен не надо, чтобы потом ваши жены ко мне прибегали за этим будильником! а вот за пять возьму.
Продали, купили… и, как обычно, на пляж, прожигать жизнь.
Тот пляж был любимым местом. Постоянно что-то происходило. И многие уже друг дружку знали, здоровались, порой угощали то ты его, то он тебя. Хаживал туда один занятный человек. Было ему уже лет шестьдесят, лысый, но фигура – как у крепкого двадцатилетнего спортсмена. Когда первый раз поздоровались, я уважительно сказал: «О, ни *** у тебя пальчики-то! Стальные!». Тот отвечал спокойно и дружелюбно: ну дак хули… десять лет на шахте в Норильске. С ним постоянно бегала маленькая дворняга, которую звали Чебурген.
А вообще – кого только там не было. Как-то раз я разгулялся и кого-то от****ил. А, нет, не так было: мы с Лисенком забавы ради прогнали с пляжа солдат-чурбанов, которые, по нашему разумению, вели себя нагло, чересчур раскованно для чурбанов. Смеялись громковато, когда им положено лишь застенчиво улыбаться. И гыр-гыр-гыр по-своему. А мы их не любили даже несколько больше, чем средний россиянин. Охрана-то в лагерях в значительной степени набиралась как раз из них, и натаскивали для пущей лютости и бдительности: обчифиренный зэк плюется огнем, прыгает на семь метров и взлетает вертикально! Ну, прогнали и прогнали – те, похватав сапоги и хабэ, спешно бежали. Мы, довольные собой, возвращались к своему лежбищу. Тут один гражданин, валявшийся пьяным, вдруг приподнял голову и, возомнив, что нехуй тут выебываться, он по-любому круче, швырнул в меня пустой бутылкой. Кудри у него были довольно длинные, и я за них доволок его до воды, как крокодила за холку. Поокунал товарища, чтобы в себя пришел. Пару раз буцканул ногой в пятачину. Тут – менты. Они вообще тот пляж вниманием не оставляли, постоянно там курсировали. И меня, и того гражданина загребли в местный опорный пункт. Фамилия, имя, отчество? Тот человек отвечает: Арасов Сергей Михалыч. Я, пьяный, тонко иронизирую: да какой же ты Арасов – самый что ни на есть натуральный Пидорасов! Тот, конечно, злобствует… А места для задержанных, в просторечии обезьянника, у них там не было. Зато были пустые вольеры для служебных собак. Сами деревянные, а одна стенка – из сетки-рабицы. И посадили нас туда – через стеночку друг от друга. Сидим, от скуки разговорились. Я потихоньку выковыриваю из дерева кончики этой рабицы, расчищаю проход для бегства. Выпустить-то, конечно, и так выпустят, и долго мариновать не станут… но скучно ведь, и бежать всяко интереснее, чем по-официальному уходить. Уже почти закончил свою работу, как вдруг с той стороны, со свободы, ка-ак врежут мне прямо сапогом по пальцам! Ментяра, оказывается, вышел посмотреть, как мы там.
И отправили нас в трезвяк. И я там так душевно спел докторше «ты жива еще, моя старушка» (гитара у меня была с собой), что все менты растрогались – и нас с этим Арасовым отпустили. Мы к тому времени почти уже подружились – товарищи по несчастью, все-таки.
Отпустили – а на дворе уже часов одиннадцать вечера. Твою-то мать… а я же обещал своей девке, Ольге, приехать на ночь к ней в Бугринку… А где я – и где та Бугринка? Это ж из сердца Октябрьского района добираться. А денег, заметьте, ни копейки. И начался мой анабасис. Сперва поймал тачку, которая шла в нужном направлении. «Земель, мне бы до метро, а денег *** ночевал… давай ты подбросишь, а я тебе песню сыграю?» – «Давай!». В метро – к контролершам: «Девчонки, день рожденья был сегодня, да все невпопад, вот, в милицию загребли, а мне еще к любимой надо… пропустите, а? А я потом нищему эти пять копеек отдам!» – «Давай, парень, проходи! С днем рожденья!». На платформе с двумя девицами подружился: вот, говорю, довела богемная жизнь! даже носков нету, только, как у латыша, гитара да душа! Носки по лету я действительно не носил – предпочитал туфли на босу ногу. А насчет латыша – в первоисточнике у него не гитара, а «только хуй да душа». Еще есть много всяких географически познавательных стихов. «Как в Польше – тот пан, у кого хуй больше!». Или «как в Италии – тот синьор, у кого хуй до талии!». А вот, допустим, в Норвегии – кому хуй, а кому привилегии! Но хуже всего в Дании – отъебали – и «до свидания!». Уже недавно подруга Ленка сообщила мне, что я довольно жестоко применил вот это, про Данию, в отношении странноватой знакомой Шеховцовой: малость забабошенный приятель из простейших, Быча, вставил ей по пьяни, а потом стал изгонять: на хуй она, мол, здесь нужна? Вот тогда-то я сочувственно и вспомнил про ту Данию. Шеховцова, впрочем, не обиделась: тоже умища-то не палата. А этот Быча потом трихомоны лечил – у экстрасенса, прошу заметить.
Девицам этим по пути в метро сыграл про есаула. В смысле – не про того, который бросил коня, а про наличники. Это тогда было в цвет, модно и душевно. Тогда вообще было много про есаулов да атаманов. Как еще не приплели к песняку славного белогвардейского поэта Арсения Несмелова: «А с балкона, расхлябаснув ворот, руку положив на ятаган, озирал растоптанный им город тридцатитрехлетний атаман».
Метро тогда ходило до «Студенческой», остановки «Карла Маркса» еще не было. Сколько-то – до «Сибиряков-гвардейцев» – проехал зайцем в пятнадцатом автобусе. По пути подружился с еще одной – молодой инспекторшей по делам несовершеннолетних. Проводил до дома, обменялись телефонами. Впрочем, звонить не стал – и без того много подружек было.
И пошел я дальше пешком. А ночь классная. И везде кишат мальчики в белых рубашках и девочки с бантами. У ребят ночь после выпускного.
Иду себе, поздравляю встречных выпускников. И вот почти уже дошел. Иду по Бугринке, гитара на плече. А навстречу – девка, и у нее точно так же пристроенная гитара. Остановились, поглядели друг на дружку. «Играешь?» – «Ага! А ты?» – «И я играю! Посидим, попоем?». И еще часа два просидели. Хорошая девка, даже домой к ней сходили, выпили малость. И уже часа в три я наконец добрался до Ольги. В дверь стучаться не стал – решил постучать в окно, благо у нее квартира па первом этаже. Подхожу к окну, и что вижу? – сидит в окошке, смотрит в темноту. Типа девица-красавица в тереме ждет суженого. «Ты же обещал, что придешь, вот и жду». И мне стало стыдно.
Впрочем, любви не было. Так, какие-то наметки, которые так и не переродились в Большое Чувство. При том, что она была неглупа, мне с ней было скучновато. Разные менталитеты. Она была плоть от плоти своей Бугринки, маленькой городской деревни. Она говорила, что в песне Розика про вальс-бостон ей больше всего нравятся слова «старый дом, давно влюбленный в свою юность». Она представляла себе свой старый дом, построенный еще при Сталине. А я – чистой воды маргинал, без привязанностей к родне и дому; что поделать, если и с тем, и с другим не повезло? В родне почти все любят друг дружку в аккурат как пауки в банке, а про дом и говорить нечего… Нету фактически того дома. Так, ерунда – квартира, в которой прописан. И вообще мне всегда казалось странным – почему надо непременно любить людей только потому, что они тебе родственники, а больше нет ничего общего?
Кроме того, Ольга не любила читать, а я любил. И она была прагматик, а я разъебай. В конце концов мы романтично попрощались – в сентябре, под дождем, оба в светлом и длинном. Стояли, без слов обнимались. Я отстраненно смотрел на все как бы со стороны и отмечал, что это – как сцена из мелодрамы. Обнимались, слов не говорили, и было понятно, что это – конец. Мне было все равно – то есть даже было облегчение. Думаю, что Ольге было грустнее. Ибо уже когда я сидел, возвращенный в зону, она звонила мамаше и справлялась обо мне. Надо сказать, что гордость не позволила ей докучать мне по освобождении.
Уже в девяносто первом я стал немного терзаться муками совести. У меня так бывает: начинает казаться, что с той или иной девушкой обошелся как-то не так. И хочется загладить вину, или хоть извиниться. Это немножко мания величия, ибо ставишь себя хозяином положения, полагаешь, что тебя-то не могут не любить, а кто не любит, та дура и не заслуживает внимания, а вот ты, змей такой, девку обидел, лишил счастья тебя обожать. И порой я предпринимаю попытки встретиться да повиниться. Как правило, это оказывается напрасным. Чаще всего про тебя уже давно призабыли, как про обычного смертного. А даже если и помнят, то перепихнешься по старой памяти – и больше уже никаких мук совести, уж теперь-то страница закрыта навсегда. И еще: лично мне почему-то с прошествием времени начинает казаться, что оставленная девушка – ангел без изъянов. Помнится исключительно хорошее. А потом повстречаешься – и вспоминаешь. Что, оказывается, и довольно злая она была, и складочки на боках имелись, и вообще малость дура дурой.
Ну так вот. Сидели зимой с 91-го на 92-й с пацанами на блатхате на Достоевке, распивали напитки и покуривали план. И – втемяшилось в башку непременно поехать к Ольге. Добрался кое-как, а время уже совсем позднее, ночь. И – позабыл расположение квартиры! Тук-тук туда, тук-тук сюда. И нигде никакого понимания. Потом вроде припомнил, что да как, но там не отворяют. Написал записку, воткнул в скважину. Ушел.
На следующий день – звонок в контору: о, это ты! как дела? нашла твою записку! И так далее. Позвал вечерком посидеть в баре Дома журналистов. Там в то время можно было выпить – почти всегда был изумительный «виноградный напиток» крепостью в 35 градусов. Страшная гадость, содрогание при потреблении и гарантированный утренний отходняк. Но остальное бухло было и вовсе по талонам, так что и напиток был за счастье. Иногда, впрочем, и его не бывало. А когда был – то в бар ломились все подряд, и журналисты, и не журналисты. Тем более там было душевно: пока одного из барменов не посадили за убийство, там врубали хороший, качественный джаз – не современную ***ту, а классику. Билли Холидей, Эллу, Армстронга… Порой даже пропускную систему приходилось устанавливать.
Ну и вот. Посидели, поднабрались, а потом Ольга и говорит: мол, подругина квартира свободна, так что можно поехать, грехи молодости освежить в памяти. Поехали. А у нее… как бы сказать… дыхание, в общем, было несвежее. Бывает. Особенно в конце рабочего дня. А жвачек тогда еще в продаже не было. И вот приехали, и я пошел в ванну, личным примером, так сказать, намекнул: почистил себе зубы хозяйской щеткой. А она не стала, проявила ненужную щепетильность. Какое было дыхание, такое и осталось. А посему часа в три ночи я объявил, что у меня есть очень важное дело… созвонимся… счастливо, душа моя! И уехал на тачке домой. А после уже ни малейших поползновений. Было и прошло. И правильно говорится: никогда не возвращайся туда, где тебе было хорошо. Так уже не будет. Золотые слова! Правильные абсолютно всегда.
Довольно много химического времени я проводил в компании Никиты. То есть, вообще-то, на самом деле он был Николай Леонтьевич Ковалев. А Никитой стал только на химии, благодаря нам. Ибо как-то раз рассказывает, по своей привычке, во всех подробностях об очередном случайном романе. (Пожидай, характеризуя его манеру рассказа, говорил так: «Никита все обстоятельно излагает: где какой волосок торчал, куда какая капля полетела!»). И сообщает между делом: «Ну, тудым-сюдым, она мне и говорит: «Никита, а пойдем в кино!». Мы с Пожидаем хором заорали: «Та-ак! Какой еще Никита? Вы и Никиту привели? Где Никита? Ники-ита!». А Николай Леонтьевич чуть смущенно говорит: ну, это она меня так называла, я же всем бабенкам Никитой представляюсь… типа, интеллигент, как Михалков. Как еще не добавил, что и как Хрущев.
Ну, скажу уж откровенно: интеллигентом он никогда не был. Он был типичный городской крестьянин, отлично прижившийся. Говядину он по-деревенски называл «скотское», у него повсюду были какие-то «сватья», «кумовья», «девери» и «шурины». В любом конце города в любое время суток он непременно встречал приятелей с редкими именами: Петька, Васька, Степка. Мы с Пожидаем были уверены, что если бы судьба затолкала Никиту на Южный полюс, то тут же бы из-за ближайшего айсберга выглянула колхозная харя какого-нибудь Петьки-свояка, а в петькиной заскорузлой лапе была бы бутыль мутненького. Физиономия у Никиты -- крепкая, приятная, положительная, глазки простодушные такие. Жулик был первостатейный.
Однажды, к примеру, приходит и рассказывает: «Вот, еду сегодня вечерком в трамвае. Смотрю – на заднем сиденье сидят две девки, все в черном и в черных платочках. И поют что-то тихонько. Я-то сразу понял – подгуляли бабенки, самый цимус, надо подбиваться! Подсел к ним, подпевать стал тихонько… говорю, мол, ну что, девчонки, тудым-сюдым?.. Кеки-меки есть, только хаты свободной нету… может, к вам? А они отвечают, что, типа, вообще не пьют и мне не советуют. А поют, потому что баптистки своеобразные. И вот, дали пригласительный!». Показывает бумажку с адресом молельного дома. Мы заинтересовались. Тогда о баптистах рассказывали, что они, мол, ужасно щедрые и ради вовлечения новых жертв дают и деньги, и мотоциклы, и, допустим, гитары… И Никита говорит: вот, Борисыч, в воскресенье у них заседание… поехали? Я вроде был и не против, но что-то лень было. А любопытный Никита таки съездил. По возвращении рассказывал: «Ну, был там у них. Интересно. Один, вроде как поп у них своего рода, сперва говорил чего-то. Я так, не очень понял – больше на бабенок глядел. Есть симпатичные. Только они что-то с семействами туда ходят. А потом они петь стали. И, главно, мелодии из песен известных, а слова какие-то ихние. Вот, например, одна песня была – мелодия антоновская, «Море, море, мир небрежный…». А поют что-то про бога. А в оконцовке тазик по рядам пустили. Обыкновенный тазик, железный, эмалированный. Только сверху марля натянута, а в ней прорезь. И каждый должен туда руку засунуть и, типа, милостину опустить. Я так понимаю, что эта марля -- чтоб никто не видел, что ты мало положил или вообще ни *** -- чтоб не стыдно было перед остальными-то богомольцами. Эх, бля, мало я оттудова ухватил – три рубля всего… Ну дак заранее-то не знал, не сориентировался, работал чисто по вдохновению».
Мне нравилась его манера что-то вымогать, выпрашивать. А особенно – употребление оборота «в рот его ****ь!». Это аналог приличного оборота «А, черт с ним!». Обычно так говорят, ухарски отдавая последнее. «А… в рот его ебать! забирай последний червонец, если тебе нужнее!». Никита делал не так. Например, выпрашивая в зоне у кого-то курево (вообще-то он был мужик хозяйственный, но порой и у самых хозяйственных случались перебои и приходилось «стрелять»), он говорил задушевно: «Дай сигареточку!». И залихватски, взмахнув рукой от плеча, как будто расставаясь с чем-то своим кровным, добавлял: «…в рот ее ебать!..». Это ошарашивало, и порой на это покупались даже самые скупые барбосы. Впрочем, Никита не был жаден и сам делился вполне охотно, особенно с нужными людьми. А жаден он был разве что до жизненных удовольствий. Поесть так уж поесть, выпить так выпить, в картишки так в картишки… по бабам так по бабам! Нередко могло быть, например, так. Сплю себе в зоне, вижу приятные сны, и тут часа в три ночи тык-тык в бок. «Колян, ты охуел! (он тогда еще не был Никитой). Сколько времени – совсем шифер снесло, что ли?» – «Борисыч -- вставай, чифирнем!» – «Да ты ебнулся – ночью чаи гонять, это ж не уснем потом до утра! ****уй спи!». А в ответ как бы извиняющееся: «А я уже сварил…». Ну что тут делать. Встаешь кряхтя, идешь пить чай, а потом сидим на пару на скамеечке, курим, глядим на звезды, мечтаем о свободе… Э-эх! И, главно, обычные чаепития теперь не вспоминаются, а вот такие заполошные – как раз помнятся как нечто хорошее. Тополиными почками пахло… звезды в кулак… ветерок теплый… В зоне тоже счастье случается, только, как обычно, это позже понимаешь.
Он хитрил всегда и везде. Разумеется, ради той или иной выгоды. Но постепенно его хитрость стала самодостаточной, автоматической – он хитрил и включал дурака уже не ради пользы, а чисто по привычке. Как-то раз, например, еще в зоне, он спрашивает: Борисыч, во сколько сегодня кино в клубе? Я внятно отвечаю: в двенадцать двадцать. Он с самым невинным видом переспрашивает: во сколько, говоришь? в семнадцать сорок?.. Ну вот скажите – на ***? А просто – хитрость уже въелась во все поры, сочилась. Нет, это же надо – не «в пять сорок», как сказал бы порядочный человек, а «в семнадцать»…
Непременным атрибутом его хитрых дел была словесная блевотина, ничего не значащая ажурная вязь из слов; думаю, она служила для введения граждан в состояние транса, очумелости. Вот, например. Как-то раз сидим мы с Никитой, покуриваем, трепемся ни о чем. Подходит к нам Сашка Сартак – просто постоять, тоже по****еть ни о чем. Никита начинает адресоваться к нему. И говорит примерно следующее: «Вот, скажем, Санек, ежели оно все вот так обстоит – то это, конечно, одно. Но вот бывает, что тудым-сюдым, лясемь-трясемь, -- и тогда-то выходит совсем другое! А, примерно, взять третье -- дак и вообще можно дойти до четвертого. Потому что если все вот так – то оно так и надо, но если по другому, то, может, и вообще *** разберешь…». Монолог длился минут десять – и все такой же содержательный, философский. Сартак стоял совсем охреневший. Я наслаждался, испытывал покойный, не взрывной, идущий мощной волной кайф. Что значит лингвистическое чутье. Наконец Никита закончил свою сентенцию следующим образом. Он назидательно изрек: «В общем, Санек, -- как бы оно ни было, а так оно и есть!». Сартак поглядел ошалело, бросил бычок, сплюнул и тихо, как от постели тяжелобольного, оглядываясь, отошел. А в моем лексиконе появилось вечное и чеканное: «Как бы оно ни было – а так оно и есть!». А что – на любой случай жизни годится. Как бы оно ни было.
Еще я навсегда благодарен Никите за стальное слово «аджиатас». Как-то раз на химии мы сидели с винцом и гитаркой. И Никита просит: «Борисыч, а сыграй про аджиатас!». Я удивляюсь: какой такой еще аджиатас? Тот поясняет: ну вот, ты же пел несколько раз… Розенбаума! Я копаюсь в мозгу – да нет, вроде никакого аджиатаса я не пел. «Ну это… «на улице Гороховой – аджиатас»! Ух, еб твою мать. Там, вообще-то, -- «ажиотаж». Однако я виду не подал, но, напротив, говорю вкрадчиво и задушевно: Никит, а давно уж хочу спросить, что это за аджиатас такой… пою вроде, а что означает, так и не знаю. Никита стал важен. «Аджиатас – это слово умное и иностранное», -- наставительно сказал он. – «А что означает-то?» – «Ну… как бы это тебе объяснить… это, типа, все вот просто заебись! Вообще охуительно все! Одним словом – ну полный аджиатас!». Ну и все. Чуть чего – мы с Пожидаем констатировали: о, полный… аджиатас! Долго у меня этот аджиатас из лексикона не вылазил. Некоторые даже поглядывали подозрительно.
Вообще, словарный запас Никиты – это особая поэма. Речь его была обильно замусорена так называемыми «словами-сорняками», не имеющими собственного смысла, -- «тудым-сюдым», «так сказать» и прочей херней. Деньги он называл «кеки-меки», причем склонял по падежам. «Нету кеков-меков. Побазарили об кеках-меках». Дамский половой орган у него значился – «узюм». Пожидай перехватил у него термин и в кругу понимающих людей говорил с доброжелательной улыбкой: «Ну, я – ухватил ее… за узюм-то!». Бардак и неряшество Никита называл «хиус». Подозреваю, что это был исковерканный «хаос». Нечто «самое-самое» у него было – «самый цимус». То есть переделанный еврейский «цимес», смак. Троллейбусы он называл «крокодилами», но в этом было что-то искусственное. Как прагматичный крестьянин, он считал блатные понты делом бесполезным и ребячливым. А гнущих пальцы обозначал как «шоть-блоть своего рода» или «шоть-блоть своеобразная». И с неудовольствием констатировал, что они «не столько блатные, сколько голодные». А так – он из тех немногочисленных людей, за которыми следовало бы ходить с диктофоном, дабы ни одно драгоценное слово не было б утеряно для человечества. И очень, очень жаль – ты не видишь этого человека, и он впустую, в космос и ноосферу, растрачивает некие драгоценные перлы, о существовании которых ты можешь подозревать, но так никогда и не услышишь.
Как-то раз у меня случился День-С-Никитой. Этот день – от рассвета до заката, и даже далее, -- мы провели на пару. Еще с вечера он сказал: а что, Борисыч, давай-ка завтра с утряка поездишь со мной по транспорту, а потом загуляем по-человечьи? «Поездишь по транспорту» означало, что я буду рядом в то время как он станет объебывать пассажиров-«зайцев». Ибо на тот момент химик Никита пристроился официально на вторую работу – контролером. Он хвалился – мол, в самый ***вый день его левый заработок составляет рублей сорок, а в день сенокосный – порядка ста двадцати! И это в то время, когда хорошей, основательной зарплатой было рублей двести. Мы дивились: это какие ж рычаги надо нажать, чтоб иметь такие деньжищи? И вот Никита приглашает меня с собой. Я задумался: сам контролеров ненавидел, видя в них типичных зоновских козлов-полицаев. Вообще не люблю псиные профессии, когда надо кого-то профессионально преследовать или ловить. И пускай эти барбосы оправдываются словами «кто-то должен это делать». Да, кто-то должен; кто-то и дерьмо черпать должен, и мразь расстреливать. Но другое дело, что хороший человек на такое местечко не пойдет. Зап-пад-ло. Однако моя личная мораль достаточно избирательна и гибка, и на мошенника Никиту я ни в коем случае косо не смотрел. Но при этом – совсем иное дело самому участвовать в этом позоре. Я сказал: «Ты -- поехать-то я с тобой могу. Но чтобы так: я тебя не знаю, а ты меня. Постоянно рядом буду, если что, помогу, но меня к этой хуйне не припрягай!».
Ну и с утра пораньше, с первым рейсом, поехали разбойничать. Никита говорил, что самый сенокос – в утренний час пик, потом поток спадает, наступает мертвое затишье. И потому часам к одиннадцати надо уже успеть заработать.
О, как он работал! Филигранно, искусно. Если обычные контролеры громко блажат о своем присутствии – «Приготовили билетики, на линии контроль!», -- то Никита объявлял о себе очень тихо. Так, что порой не слышал и стоящий рядом пассажир. Вежливо, приглушенно: «Ваш билетик!». И, когда билетика не оказывалось, с сожалением произносил так же тихо: «Штрафчик придется заплатить…». И ему отдавали три рубля, еще и благодарные за эту негромкость: никто не зырит, позора удалось избежать! Принимая деньги, Никита грустно и укоризненно говорил: «И больше никогда так не делайте!». Ему в ответ застенчиво и быстро кивали. Сами понимаете – эта трешка шла не в пользу государства. Однако попадались и опытные, принципиальные зайцы, которые требовали квитанцию об оплате штрафа. Когда прозвучало первое такое требование, я поглядел на Никиту с любопытством. Ну надо ли говорить, что он был абсолютно готов к такому обороту? У него и квитанции-то были -- в портмоне. Правда, немного им выдавали, штуки три всего. Зато была целая толстенькая пачка студенческих проездных по восемьдесят копеек. Контролерам надлежало «распространить» эти проездные, это входило в обязанности. И вот как их распространял Никита. Когда требовали квиток, он презрительно-вежливо отвечал: «Конечно, конечно… если, допустим, конкретно вы нечестный человек, то не думайте, что и другие такие же!». Доставал эту пачку – так, чтобы она была вниз лицевой стороной, на которой указана цена и напечатаны предательские слова «студенческий проездной билет». Зато на задней стороне были набранные мелкими буковками инструкции по пользованию проездным и, главное, большая синяя печать. Так что была полная иллюзия некоего казенного документа. Никита вытаскивал из перетянутой резиночкой пачки верхний билет и брал его в левую руку так, что сдавливал большим пальцем сверху и указательным снизу то место, где на обороте стояло «цена 80 коп.». Потом аккуратно рвал проездной в мелкие клочки, ссыпал их в руку безбилетника (зажатое в пальцах место оставалось в его руке) и, опять же, печально увещевал: «И никогда так больше не делайте!». Все равно – к таким требовательным зайцам он относился с досадой: ибо чистый навар тут составлял не три полновесных рубля, а всего два двадцать.
То утро было хоть и промозглым, но в финансовом плане весьма удачным. Зайцы валили валом, мошна пополнялась стремительно. Я побаивался, что Никита – пускай даже из чистого озорства – станет привлекать к делу и меня, показывать пассажирам как на второго контролера. Однако он свято блюл свое обещание, меня в свои грязные плутни не втягивал. И часам к десяти мы решили – баста, денег хватит, как раз уже рублей сто тридцать есть, на гулялово всяко хватит, да еще и останется. «Давай -- раз такая масть катит, то последний трамвай проверим, а потом – в зоопарк!». Ну ладно. Залазим в трамвайчик – тогда еще они ходили по улице Гоголя, мимо Центрального рынка и старого зоопарка. Час пик кончился, и пассажиров было мало. На задней площадке стояли с надменным видом два парня в модных тогда узких «брейкерских» темных очках. Никита подошел к ним: молодые люди, ваши билетики! А те резонно отвечают: а ты, вообще-то, кто? Никита говорит: я контролер… ваши билетики! Парни: билетики-то у нас есть… а ты все-таки кто? У тебя на лице не написано, что ты контролер! Я думал, что Никита просто достанет свои контролерские корочки. Однако он начал заводиться; и снова, раздраженно: билетики!.. Те, не теряя высокомерного спокойствия: не, а ты все-таки -- кто? И тут Никита в сердцах кидает: «*** в кожаном пальто!».
Вот незадача -- на нем как раз был длинный кожаный плащ.
Парни индифферентно заметили: «Оно и видно…».
Хорошо, что как раз была остановка «Зоопарк» – я успел вывалиться и отхохотаться на вольном воздухе. Иначе несолидно было бы. Никита вышел следом, озабочено приговаривая: «Да, косяк… косячок замолотил…». То есть – накладочка вышла.
Я еще булькал смехом, когда мы вошли в зоопарк. И стали, представьте, действительно ходить, зверей разглядывать. Интересно же. Химики – они вообще как дети. Вон, был у нас один крендель. Поддал по-человечьи, и потянуло его не куда попало, а в цирк. За билет платить, естественно, западло – просочился мимо контроля на халяву. Уселся, кум королю, на свободное место. Тут приходит честный зритель -- законный владелец этого места. Вежливо объявляет: молодой человек, вы, вероятно, ошиблись… Тот вальяжно отвечает: я такую дичь, как ты, влет ебу… ломись на хер, пока при памяти, штрибан ****ый… Товарищ начинает шум, химик ему в лоб… Прибежала милиция. Наш, не будь дурак, начинает бегство. И занесло его аж на какие-то заранее приготовленные трапеции – натурально, полез под купол цирка. Менты – за ним, свистят в свистульки. Публика знай веселится и рукоплещет: вот они, новые веяния, еще и представление официально не началось, а уже развлекалово, подсадные клоуны-эквилибристы веселят… только что-то вроде матом ругаются, а?.. Это что, тоже разрешили?.. Перестройка! Что не запрещено – то разрешено! В общем, химика слотошили и за хулиганство наболтали еще трешник.
И вот гуляем мы по зоопарку. А тут – очень приятная девушка с рыжими прямыми волосами, на вид скромная и застенчивая, возит тележку – кормит зверей. В тележке лежали буханки белого хлеба, разрезанные вдоль. На каждой половинке было пятно из варенья – небольшое, вроде как хорошей столовой ложкой положили. Это был завтрак для медведей. Мне она мгновенно стала очень симпатична – благо перед зоопарком мы купили у спекулянтки и выпили ноль-седьмой флакон портвейна. Стакан Никита, по своей привычке, арендовал в первой попавшейся квартире: «Хозяюшка, стаканчика не дадите попользоваться? А может, закусить что найдется? Котлеточки, там, или тудым-сюдым?..» И ему, представьте, дали котлеточек, крепенький соленый огурец и хлеба. Хорошее впечатление он на людей производил.
Я подошел и поинтересовался: «Девушка – вы, наверно, животных очень любите? Ведь платят здесь наверняка немного, и надо иметь призвание, а?..». Та засмущалась и отвечала: да, я очень люблю животных… Вот оно, начало Чувства. Однако вклинился черным ангелом Никита. Он любопытным посетительским тоном невинно спросил: «Девушка… а вы у льва говно в клетке уже убирали?..». Девушка мгновенно ретировалась, а я, раздираемый одновременно и смехом, и досадой, зашипел на Никиту как гусь или змей, изо всех сил. Обломал, сука, такую потенциальную любовь.
После культурной программы стали шарахаться по городу. Там малость примем, с теми-другими пообщаемся, -- и дальше. На площади Маркса Никита повстречал какую-то свою знакомую и кинулся к ней с радостями. Я глянул – и сразу отвернулся. Это была дама сильно потрепанная, с морковной шевелюрой и давно сделанной мелкой химической завивкой. А Никита, поговорив с ней, дернул меня за рукав: «Борисыч, вот, Люба нас приглашает сегодня! К приятельнице своей! Там у нее подруги есть!». Я скептически отвечал, что, вероятно, мне ее подруги по возрасту не подойдут. А про себя думал, что и не только по возрасту – еще с бичевней я не спал! А Люба, растревоженная возможностью Большой Халявы, запела: «Там у подруги дочка есть! Восемнадцать лет, красавица! Своенравная только маленько…» -- на этих словах она почему-то поскучнела. Я поинтересовался: а красавица-то… быть может, я ей на *** не надо? Люба отвергла подозрения: ниче-ниче, главное вина принесите, и вообще, любезности побольше… и все будет как надо! Ну, чего… какой-никакой вариант наклевывается… ежели ничего другого не подвернется… а если что – съебаться никогда не поздно. Договорились – что эта Люба встречает нас в семнадцать ноль-ноль на конечной пятнадцатого автобуса, на Затулинке. Еслиф че, конечно.
Ну, это «еслиф че» и наступило. Ибо мы таки прибыли – на тачке, с гитарой и целой охапкой винища. Стоит эта потрепанная Люба, ожидает. Пришли по адресу. И дверь, против всех ожиданий, отворила весьма колоритная девица: красивая, смугловатая, стройная, кудрявая и накрашенная с перебором. В сером шелковом халате с драконами. Уже потом выяснилось, что приятное удивление было обоюдным: «Люба эта, шаболда ****ая… у нее вечно приятели какие-то ****юки задроченные… а тут гляжу, вполне приличные пацаны пожаловали! в «адидасе»! культурные!».
Девушку звали Анжела. Кроме нее, нас поджидала ее маман, тридцатишестилетняя слегка запитая и припухшая Наташа, и еще материна подруга – мятущаяся душа, недавно освободившаяся Лена с плохо исполненной наколкой на правой руке.
В начале всех пьянок с малознакомыми людьми даже законченные алкоголики делают «достойный» вид. Чинно сидят, типа им вовсе и не надо бухануть на халяву. Рюмки берут как бы нехотя, не торопясь. «Будьте так добры… ах, что вы, что вы… не стоит благодарности!». Мучают себя… как при царском режиме! Свиные рыла прорисовываются уже немного после, где-то после третьей. Хотя и после первой непременно находится самый нетерпеливый синячина: «Между первой и второй – перерывчик небольшой!?..». Типа, не то чтобы у меня кадык от спазмов дергается, а… положено? народная пословица?.. Вот и тут. «Ах… помидорку?.. А вам?.. Анжелочка, доча, дай Егору полотенчико!».
Мы вели себя соответственно. Никаких тебе матершинных частушек, все строго на «будьте любезны». «Про уток», разумеется, -- «…летят высоко! Летать так летать, я им помашу ру-кой!». Тоже прятали свои истинные обличья. Это уже потом, как положено: «Давайте анекдот расскажу… только он маленько матершинный… ничего?..». И пошло-поехало… пароль назван… ****а-в-рот! а хули овцами прикидываться! гулялово, девки, ебись оно конем!..
Однако старт в тот раз дали не мы. Сидим себе, все еще культурные, пожалуйста-да-что-вы, выпиваем буквально по третьей. Причем, заметьте, вина! не водки! И тут красивая стройная Анжела вдруг начинает натурально визжать. Ни с того ни с сего. Она вообще нервная была – на грани психопатии. «А! Вот! Су-у-ка!». И – хвать со стола фарфоровую чашку. Да как метнет ее в Любу. Попала. Люба первые секунды что-то жалобно вопила, взывала к человечности. А потом махнула на все рукой – и тоже за чашку. И почалось. Я такое до тех пор только в мультфильмах видел: клубок какой-то катается, а из него – только крики и руки-ноги торчат. Ибо в конфликт вовлеклись и две другие дамы. Мы только сидели с Никитой да переглядывались: во попали! Начало сильное!
Я к тому времени уже нацелился на Анжелу. А Никита – на ту Любу. У него вообще была странность (впрочем, вполне объяснимая логически). Если я, к примеру, всегда, как нормальный человек, предпочитал самую красивую из дам (сам пускай и не Делон, но зато обаятельный, добрый и насмешить могу!), то он, напротив, всегда выбирал самую стремную. Ибо это, во-первых, означало, что отказа по-любому не будет, а во-вторых, его страшные избранницы неслись в бой как в последний раз и позволяли вытворять с собой все что попало. Ну и вот. Я выдернул из клубка Анжелу, усадил ее на диван и жестко удерживал за руки. «А ты вообще кто такой! Пусти! Я ей ****о сейчас разобью, паскудине такой!» -- «Сидеть, сучка, угомонись, пока я не завелся!..». Никита тем временем утащил несчастную Любу на лоджию, успокаивал там. В конце концов разрешилось так: «своенравная» Анжела согласилась оставить Любу – с тем условием, что та возместит стоимость разбитых чашек и не высовывает носа с лоджии. И бедолаге Никите так и пришлось проводить ночь любви на свежем воздухе – а на дворе, заметьте, была середина сентября! Не то чтобы жара несусветная стояла.
Я озадачился. Ко мне подбивала клинья мрачновато-задумчивая пьяная Лена с наколкой на руке, а я вовсе к такому роману не стремился. Меж тем надвигалась ночь. Анжела что-то психовала, а потом кинула на пол матрас и плюхнулась на него, предварительно вырубив свет. Диван предоставила мамаше с Леной.Я почесал затылок и примостился рядом на матрасе. Подумал-подумал – и приступил, так сказать, к предварительным ласкам. То да се. А Анжела держится индифферентно. Уснула, типа. Лежит как кукла: положишь руку так – остается так. Положишь эдак – лежит эдак. Ну, чего… трусы тоже снялись легко, как будто с куклы. Лежит, не просыпается. Почесал я еще раз затылок – да и приступил к самой конкретике. Не просыпается! Лежит себе, как бандероль на полке. И вот я пыхчу, а у самого черные мысли: ага, наградит меня чем-нибудь, а потом откоряка -- мол, я спала, знать ничего не знаю, сам виноват, я тебя в постель не звала! И я шепчу в пароксизме страсти: мол, ежели болеешь, так уж все равно… главное, помогай! а то полеживаешь себе как удав! После этих слов Анжела мгновенно спихнула меня и плашмя подкинулась, как на пружине, сантиметров на двадцать. За счет упругости задницы, что ли? Вскочила, врубила свет, принялась блажить. Я совсем потерялся от таких перипетий. Сижу себе, так сказать, обнаженный, кручу головой. И чувствую – в связи с массой новых, непознанных доселе ощущений стимул куда-то исчезает. Слишком сильная психологическая встряска.
Я уже говорил, что словарь у Никиты был своеобразный. Так, он мог рассказывать примерно следующее: «Вроде и все, уже в койку легли. А я чувствую – стимула-то нету. Вот нету стимула, да и все. Вообще что-то не встает. Я ей и говорю: «Ты шокируй меня! Шокируй!». Ну, она начала мал-мал шокировать. Чувствую – вроде пошел стимул. Я ее за узюм…». Поясняю: «нет стимула» – значит «не стоит». «Шокировать» – «возбуждать». «Узюм» – я уже объяснял, см. выше.
Словом, стимул у меня улетучился – как не бывало. Я уж и так, и эдак пытался настроить себя на лирический лад. А хрен-то там! Уже и порнуху вспоминал, и всякие занятные случаи… бесполезно! Закурил я на кухне и закручинился. Ночь понапрасну пропадает! Тут приходит Никита. Я ему: вот, так и так! Тот заинтересовался. А ну, говорит, пойдем поглядим!
Анжела лежала на диване в ночной рубашке, по меткому никитиному выражению, «кверху воронкой». Он легко приподнял подол и нежно коснулся рукой «узюма». А я почувствовал: появился! появился стимул! Махом выгнал разохотившегося похотливого Никиту к заскучавшей Любе, выключил свет, подхватил Анжелу на руки да и снес на злополучный матрас. Ну и все. Все нормально, только коленки сильно стер. Жестковато было все-таки.
А потом стал тревожно поджидать: хрен его знает, все-таки подозрительно себя барышня вела, так что не исключены варианты… Однако прошла неделя – и ничего. Приехал в гости еще разок. Застал у Анжелы ее сестру. Та была «правильная», отвергала материн и сестринский образ жизни. От пьянства воздерживалась, ходила по-хипановски в тельняшке, жила отдельно, в общаге техникума, и была независима и категорична в суждениях. Когда я для установления контакта загнусил безотказного Розика, она отрезала: «Он все врет!». И была права.
С Анжелой в тот раз было уже как-то раскованнее. Я, правда, дал себе волю спросить: а чего это она совсем не ведется на еблю-греблю? Та прямо отвечала: ее это не прикалывает. Хотя и сын уже трехлетний имеется. Псих, кстати, ужасный. «А что тебя заводит? Что ты вообще по жизни любишь?» Тут она воодушевилась. «Деньги люблю! Сына люблю! И еще – люблю полную ванну пены напустить и так сидеть в ней, тащиться!». А вот секс – это как-то так, побоку, тык да мык. Я, однако ж, постарался в тот раз, и вроде даже дело дошло до оргазма. Причем она вряд ли врала, изображала – не тот был характер. Ей все было похуй, и особенно – такт и правила приличия.
Так называемая «капля «с добрым утром» проявилась только на одиннадцатый день. Пацаны говорили, это потому, что иммунитет сильный. У некоторых уже вон, назавтра капать начинает. Может быть. В моей биографии это был первый случай, и как себя вести, я знал только теоретически. Взял да и поехал навестить милую девушку. Настоящей злобы не было ни грамма; но вроде как в преступном мире положено за подобное наказывать. Приехал – отворила маманя. «О, здравствуй, Егор, а Анжелочка спит еще…». – «Да ничего, я разбужу». Зашел, сдернул одеяло. На меня – изумленный взгляд. Агрессивно: «Ну и че тебе надо?». – «А ты не догадываешься?» – «Нет!» -- «А ты подумай!» – «Ты говоришь загадками!» – «Ах ты сука.. загадками?.. Ты чем меня наградила?!». Я старался говорить внушительно, но вполголоса, чтобы маманя не слышала. Типа, это дело слишком интимное. Анжела же, напротив, завопила сразу: «Мама! Мама! Иди сюда!». Вошла Наташа с тряпочкой в руке и принялась не медля протирать сервант. «Мама, ты погляди – понахватают где-то всякой заразы, а потом предъявлять идут!» Наташа, протирая и не глядя в глаза, застенчиво молвила: «Ну, Егор… Ну разве она может чем-то болеть?..». Я про себя засмеялся и подумал: «Семейка!». И ушел. Так, для порядка только, посоветовал вешаться.
Супруга одного моего приятеля работала в вендиспансере. Я относился к ней уважительно, полагал нежной и удивительной. Я вообще ко всем женщинам так отношусь – издержки книжного воспитания; до сих пор иногда кажется, что предложить тургеневской девушке переспать или взять в рот есть для нее оскорбление. Хотя опыт давно уже говорит прямо противоположное; причем чем тургенистее, тем развратней – что, собственно, и требуется. Скажем, колхозницы многих вещей стесняются, а интеллигентные дамы проделывают «на раз» и с большой охотой. Приятелю я о своей проблеме сообщил как посреднику – самой Татьяне, его жене, было говорить стыдно. В конце концов договорились так: я прихожу, врач будет предупрежден, а Татьяны там не будет. И вот в назначенный день я, в наглаженном костюме и при галстуке (казалось, что так в венерологию будет приличнее прийти, типа, я никакого отношения к вашей клиентуре не имею, я вообще человек здесь случайный, по недоразумению) вошел в нужную дверь. О ужас – там, разумеется, сидела за столом сама Татьяна, улыбалась. «Ничего-ничего, не стесняйся… знаешь, сколько уже ваших дружков у меня перебывало? Это ж моя работа…». Ну и все – шесть дней уколов и воздержания от пьянства. И – как огурец. Провел так называемую «провокацию», то есть от души потребил жидкого разливного «жигулевского». Все в порядке, не возобновилось.
В то время у меня как раз подходил к завершению роман с Ольгой. И еще до обнаружения немочи я заехал к ней. Слава богу – она была не в настроении на секс. Так что я остался безгрешен перед обществом – не понес гонококки в массы.
Зато Никита был в этом плане человек вполне бессовестный. У него – с такими-то подругами – давненько уже был трихомоноз, а поскольку лично ему он неудобств не доставлял, то и он трихомонозу не докучал. Ходил себе, ни одной юбки не пропускал, разносил заразу по белу свету. В конце концов не без гордости сообщил: «Все, теперь с пьянством временно подвязываю, лечиться буду!». В ответ – немой вопрос. «Да супруга моя, Натальюшка, восстала: иди лечись, мол!». Супругу свою он, надо сказать, очень любил. Да и она баба молодец: редко кто ждет мужей из лагеря больше года, а она ждала основательно. Трудилась она кондитером, и поэтому в годы, когда в стране вообще мало что было, у них дома дефицита продуктов не замечалось. Одно только Никиту удручало: она была фригидна, ей все эти сексуальные делишки были глубоко фиолетовы. Впрочем, какая разница? Не была бы она холодна – что, Никита меньше бы за бабьем увивался? Да нет. Однако ее достало то, что и она должна болеть этой трихомундией. И вот сподвигла мужа на лечение. Он купил таблеток, перестал пить пиво и вино, и объявил, что это на десять дней. В аккурат на десятый мы ехали в автобусе и увидели: у пивнушки на «Кинотеатре «Заря» нет ни одного человека, а пиво есть. Это означало, что пивка можно взять без малейшего напряга, не тратя нервов, не портя ничьих лбов и не рискуя собственными. А как раз и настроение было самое что ни на есть безмятежное. Я пихнул Никиту. Тот сглотнул, но мужественно ответил: не, еще срок не вышел… Однако через пару остановок закричал: а, ладно, поехали обратно! душа горит! Где уж мы тогда нашли трехлитровую банку, я не помню. Но славно, душевно посидели на болотце, философствуя и периодически бегая за добавкой. После этого никитина болезнь снова воспряла, воодушевилась, расцвела. Он было махнул на нее рукой, но супруга и тут проявила волю. Оттащила его лечиться каким-то невиданным, по его словам, способом. «Заводит меня доктор в закуток, -- рассказывал он, -- и прямо в самый конец из специального шприца вдавил какую-то ***ню! Ка-ак начало там жечь – караул, у меня глаза на лоб полезли! А доктор этот своеобразный Пилюлькин и говорит: ты, тудым-сюдым, держи за самый конец, сдавливай, чтоб не вытекло! Минут пятнадцать, прикинь, потерпеть придется! Ну, я держу, а самому болезненно. Тут доктор этот по новой заходит и говорит: пациент Ковалев, прошу вас, пройдите сюда, а хуй свой из рук не отпускайте! Я и прохожу. А там сидят сыкухи молодые – их на практику из училища привели. Штук двадцать. И вот меня как экспонат своего рода им демонстрируют. Типа, тусуйтесь, пациент Ковалев, туда и сюда, и держите ваш личный хуй крепко, по направлению вверх! А эти смотрят – конечно, им же интересно на живой конец поглядеть. Но зато я им мораль-то прочитал! Я им все высказал! Хожу туда-сюда, тусуюсь, конец держу крепко – и высказываю все, что накипело. Вот, горько так говорю, что из-за вас, проституток, с нами, мужиками, бывает! И демонстрирую балду. А там все огнем горит, чуть горючие слезы из глаз не капают. Их проняло, видать, стыдно хоть маленько стало: смотрю, покраснели, глаза бесстыжие отводят. Одна только сучка наглая попалась – говорит, мол, а мы, женщины, не из-за вас ли страдаем тем же самым? Но один хер я и ее усовестил, все по полкам разложил!». Да-с, Никита был тот еже типчик. В нем жило вот это, свойственное многим зэкам: раз не свой – то и вообще не совсем человек, значит, можно в расчет не принимать. Обмануть, насмеяться, попользоваться. Однако, в отличие, например, от того же Пожидая, если он к кому-то был привязан, то относился к этому человеку со всей душевностью, даже порой навязчивой. Он был надежен. Я его тоже до сих пор тепло вспоминаю, хотя не виделись уже весьма и весьма давно – говорили, что он куда-то на севера уехал вместе с семьей.
Комендатурское начальство Никита вполне всерьез называл «интеллигенцией». И очень хорошо умел с ним ладить. Был на хорошем счету: крепкий семьянин, основательный мужчина. Да… не у всех так получалось. Разные бывали там ухари. Один, например, -- громадный ростом, молчаливый трудяга Валентин, -- как-то раз приперся под вечер пьяный до изумления. Встал против окошечка вахты, придерживается руками за вторую дверь из стальных прутьев. В глазах призыв к менту-вахтеру: отвори, мол! Тот отворил. Валентин плашмя грохнулся на пол. Его по-быстрому заперли в «нулевку» и вызвали трезвяк. Трезвяк приехал, и тамошние менты приятно удивились: ого, так этот товарищ у нас сегодня уже был! И – мало того что сбежал, так еще и бутылку у нас с****ил!..
В другой раз была вообще потрясающая по драматизму сцена. Началось с того, что мы днем работали, вязали арматуру под бетон, а Валера Леонов отсутствовал. И вдруг является прямо на участок – пьян-пьянешенек, совершенно лыка не вяжет. Я кое-как, через силу, оттащил его к нашему вагончику – пускай человек проспится. А ключи от вагончика забыл на участке. А Леонов активен, рвется куда-то, *** угомонишь. Умоляю его: Валерон, Валерила… ну посиди вот тут, пообнимай березку… щас я махом, только за ключами сбегаю! А когда пришел, то его уже хуй ночевал. Ну ладно.
А вечером проверку проводил не кто попало, а лично Спиря, начальник комендатуры. Это случалось нечасто и всегда было напрягом: все старались выглядеть трезвыми и исправленными. Я же говорю – Спирю боялись, он был полный хозяин своей вотчины. И вот стоит он, литл Наполеон, смотрит сурово, озирает свое воинство, отщелкивает по списку: первая комната… вторая комната… Тут загрохотала дверь. И было явление Валеры.
Он был как Вий: полностью покрыт грязью. Причем не жиденькой беспонтовой грязью, которая стечет – и как не бывало. А грязью густой, основательной, сочной. И ощущение было, что его сперва окунули туда, держа за пятку, как Ахиллеса, а потом перехватились и пятку тоже окунули. Ибо Валера был в грязи полностью – и лицо, и одежда… Как оказалось, душа и мысли его тоже были нечисты. Ибо, впущенный, он принялся трактовать обстановку по-своему. Вальяжно подошел прямо к Спире и панибратски обнял его своей унавоженной рукой. Спиря неприязненно дернулся, но Валера держал крепко. И, не медля, он начал обличать товарища майора: вот, дескать, пацаны, -- мразь какая перед вами стоит! гандон какой! и хули ты мне, Спиря, можешь сделать? разве что *** отсосать! И эти гневные, страстные филиппики и диатрибы длились минут пять чистого времени. А в нас боролись два чувства: смех и жалость к Леонову. Ибо мужик он был хороший, порядочный, а теперь его точно закроют обратно на строгий режим! Однако надо заметить к чести Спири: он обошелся только закрытием Валеры на месяц в спецприемник. Поимел сочувствие: у того же семья, да и вообще он хоть и пьянь, но трудяга.
Валера был мужик совестливый. Поддав, он порой заводил покаянные речи: вот, вы, мужики, наверно, думаете, что ежели я со «строгого», то рысь и мразь конченая! Мы успокаивали: да не, Валер, ну не все же на строгом прогнившие, есть и приличные люди! А тот все не утешался: нет, вы про себя точно так думаете!.. Он являл собою тип «приличного пролетария»: одевался опрятно, но недорого, носил конкретные пушкинские баки и расклешенные брюки. Зимой – советское серое пальто с каракулевым воротником и поношенную кроличью шапку серого цвета.
Как-то раз летом мы с утра пораньше поехали коллективом сдавать кровь. Это донорство давало справку на два дня освобождения от работы, поэтому сдавали весьма часто, порой еженедельно. Там, в донорском пункте, нас любили. Перед сдачей крови поили крепким чайком и угощали батоном. Никита всегда норовил вымогнуть не просто чаю, а чифирку – как будто с утряка в комендатуре не пил. «Хозяюшка… а заваргань нам чайку покрепче! Для давления… чтобы кровь хорошо лилась! И сахарку побольше! А к батону… маслица, например!». Ну и вот. Сдали мы кровь, скинулись у кого сколько было, и решили малость восстановиться. Отправили Никиту к знакомому спекулянту – за парой бутылок. Он вернулся быстро – и почему-то с конкретным джутовым мешком за плечами. В мешке позвякивало. А бутылок там было – ну по-любому не две, а штук так с десяток. На расспросы Никита только ухмылялся загадочно. Крепенько поддали на свежем воздухе – да и расползлись каждый по своим делам. А вечером стоим в комендатуре, покуриваем. Глядь – идет Валера собственной персоной. И одежды на нем – только трусы да наколки. Наколок было много, и на руках, и на ногах, и на туловище. Причем все какие-то рабоче-крестьянские, без особого искусства выполненные. Что называется – «гвоздем портачили». А трусы были – как у «Ну, погоди!»: не раз стиранные, разноцветные, веселенькие, в крупный легкомысленный цветочек. Мы подивились. А Валера, еще не протрезвевший, спрашивает: не помним ли мы, часом, куда он отправился после распития? «А то помню, там пацаны в футбол играли… и я, дурак старый, тоже полез. На ворота меня поставили! Я одежду-то и снял! Голкипер ***в! Яшин хуяшин! А потом – хуй ее знает, то ли с****или, то ли сам забыл одеться!..». В общем, он в таком виде не только по общаге, но и по городу дефилировал. Да… впрочем, Н-ск еще и не такое видывал.
Валера был простой и простодушный. У него была гипертония, и бухать ему было нельзя – с похмелья давление зашкаливало за 200. Однако он все равно поддавал. И претерпевал за это.
До поры до времени в комендатуре был такой поганый мент – Будолом. В лагерной системе будоломами зовут ментов-здоровяков. Вот и этот был бутуз довольно здоровый, но с маленькой головой и каким-то детским, несозревшим лицом. Мразь была не то чтобы редкая, бывают и похуже… но мразь. Тот же Демон был еще поганее, но он карал или миловал, имея в виду свою кровную выгоду – редко из чистого садизма. А Будолом… ему доставляло детское удовольствие доставлять химикам неприятности: он внимательно присматривался, и если, к примеру, обнаруживал у кого-то легкое подпитие, то сразу радостно, поблескивая глазками, вызывал трезвяк. Поверьте – он это делал не из принципиальности или там в видах борьбы с преступностью – тогда бы, кстати, его по-своему уважали, хоть и бурчали бы, что, дескать, броня во лбу двенадцать дюймов, кумулятивным снарядом *** прошибешь… Родина ждет героев, а ****а рожает дураков… -- а просто ему это нравилось. Уверен, что в детстве он с таким же удовольствием вешал кошек. Иные же менты в подобном случае чаще всего либо журили, либо, на крайняк, запирали на часок-другой в «нулевку». Разного рода штрафы и взыскания от него сыпались, как из рога изобилия. И Валера благодаря этому Будолому имел штрафов на 900 рублей – то есть свою зарплату на четыре месяца вперед. Такая будоломова активность не нравилась не только химикам: тому же Спире на хрен не надо было, что его сношают на высоких уровнях за низкий уровень дисциплины. Будолома увещевали, но его псиные инстинкты все равно брали свое. И в итоге его технично, красиво подставили. Дело было 23 февраля. Днем в комендатуру зашел опер Абаскалов, у которого тогда был выходной. Заглянул в дежурку, показал Будолому горлышко бутылки из кармана и пригласил чуток пропустить по случаю праздничка. Хотя, заметьте, товарищем Будолому вовсе не был. Чуток… потом еще чуток… потом еще. Затем не терявший головы Абаскалов пошел себе домой и отзвонился Спире: задание выполнено! – а Будолому, хоть так, хоть этак, сидеть на вахте, контролировать химиков. Тем более что и они про праздничек не забыли!
В итоге вышло вот что. В десять вечера, как обычно, прозвучал звонок: все на первый этаж, на проверку. Спустились, выстроились в шеренгу. С вахтенным журналом в руке вышел перед строем пьяный в хлам Будолом. Он долго стоял, покачиваясь и собираясь с мыслями. А потом неожиданно, медленно, изрек: «Мужики… среди вас есть суки!». Мы потихоньку начали хихикать. Начало проверки было оригинальным, малотипичным. Будолом выдержал паузу, покачался, потом добавил: «Они есть везде…». И было очень заметно, что он хочет попросить: дескать, не сдавайте меня, ну пожалуйста!.. Хоть даже и суки! Однако то ли он понимал, что все, ему тут не светит, в той системе один из основных законов – «С ****ями – по ****ски». То ли какая-то гордость – я, советский милиционер, буду перед этой уголовной мразью унижаться! -- не позволила попросить. В общем, он просто широко махнул журналом – ****уйте по комнатам, проверки не будет! Кое-кто из химиков сразу побежал к окошкам -- вылезти да домчаться до ближайшего телефона, «ноль-два» звонится бесплатно! Иные дождались времени, когда надо было идти в третью смену. Одним словом, звонков в райотдел – «Дежурный милиционер пьян, ситуацию не контролирует, банда уголовников в двести рыл предоставлена самой себе! И это в такой день!» -- таких звонков было много. Вполне возможно, что для страховки тот же Абаскалов имел предварительную договоренность с доверенными химиками. Но и без таковой желающих отомстить Будолому вполне хватило. Приехали из райотдела, Будолома отвезли домой, а вместо него посадили спокойного, нормального капитана Иволгу. Благо тот был почти трезв. А Будолома с ментовки просто выгнали. И все были рады-радешеньки, особенно Валера Леонов: отлились кошке мышкины слезки!
Уже несколько лет спустя, работая репортером криминальной хроники, я наткнулся на сообщение: в автобусе номер пятнадцать скоропостижно скончался Леонов Валерий Михалыч… такого-то года рождения… Похоже, это был наш Валера. Кажется, добила мужика его гипертония. Жаль.
Но не все были столь просты да бесхитростны. И не все жили как птички божии, не планируя дальше завтрашнего дня. Были на химии и парни дальновидные, с прицелом в светлое будущее. Основательные, предприимчивые товарищи. Таков был, к примеру, Серега Смышкин.
Он был смугл, черняв и симпатичен, лет двадцати пяти от роду, строен и неглуп. Себе на уме, но с контингентом дружелюбен. Алкоголем не злоупотреблял, хотя и не чурался. Он был настроен позитивно: раз дается шанс, то надо использовать. И у него всегда под рукой были газетки с брачными объявлениями.
Сейчас уже кажется совершенно непредставимым тот факт, что такие газетки появились в СССР только во второй половине восьмидесятых – кажется, что они были всегда и никого особо не волновали, кроме разве что самых озабоченных. Однако хрен-то там. Первые такие объявленья появились в латвийской газете «Ригас балс» (она мгновенно стала страсть популярной, экземпляры передавались из рук в руки под честное слово) и поначалу вызвали массу дискуссий: а надо ли это советскому человеку, или же это все-таки признаки буржуазного загнивания? И с той, и с другой стороны умные бороды-пустобрехи выдавали самые что ни на есть аргументированные сентенции. Тогда вообще было модно устраивать газетные полемики по любому высосанному из пальца поводу: есть ли жизнь на Марсе? физики или лирики? надо ли допускать в советскую жизнь видеомагнитофоны? что такое ксерокс – орудие идеологических диверсантов или полезная машина? ****ец был полный. Аджиатас просто какой-то. Помню, меня особо впечатляли доводы в защиту видео. Дескать, наши люди станут не столько смотреть низкопробные антисоветские киноподелки типа «Рэмбо-2», но и непременно обзаведутся шедеврами советского кинематографа: фильмами «Броненосец «Потемкин», «Ленин в Октябре» и «Чапаев». ****ь, я весьма опытный человек, у меня не один десяток тысяч знакомых людей. Ну хоть бы у одной суки, краешком глаза, увидеть бы заветную, подподушечную кассетку с «Чапаевым», а?.. а не только с низкопробной порнографической кинопродукцией?.. Я б такого человека сразу зауважал. Вообще неравнодушен к тем, у кого вальтов в колоде не хватает.
Однако – ближе к делу. Серега Смышкин был человек основательный. Он штудировал эти объявы профессионально, как снайпер пасет мишень. Писал письма, встречался. Отвергал бесперспективных, консервировал до поры сомнительных, искал хороших. Хорошие – это советский стандарт: квартира-дача-машина. Однако таких – и чтобы незамужних – было маловато. Но Серега не сдавался, методично просеивал породу в поисках самородков. И – нашел!
Она была некрасивая мечтательная еврейка, в уродливых очках, чуток толстоватая, с длинноватым носом. Закончила музыкалку – классически, скрипочка. Человек, судя по всему, неплохой. Хотя в зрелости такого рода дамы становятся ух какими матронами! не то чтобы с боевой скалочкой в руке, воспитание не позволяет, но тоже не подарок. Впрочем, Сереге все это было по барабану, поскольку в женщине он ценил вовсе не красоту; для этого дела вон бескорыстных ****ей сколько. У его избранницы был ПАПА. Какой-то очень большой медицинский чин, номенклатура, все схвачено, все боссы кенты, все тропинки натоптаны. И Серега, нащупав цель, стал щурить в прицеле холодный трезвый глаз.
Походы в кино, цветочки, типовой набор профессиональных донжуанских фраз. Они, может, и были совсем пошлые и для кого другого просто издевательски примитивные. Но его-то девушка к обожаниям не привыкла, ей все это было внове, и сердечко таяло, как забытое в авоське сливочное масло на пляже. Кстати, со сливочным маслом тогда тоже было очень туго, и имела место очередная сногсшибательная советская придумка – «масло сливочное бутербродное». Очень многие воротили от него нос, но самые сметливые быстро догадались, что делать. Надо было вывалить масло в кастрюльку и тщательно промять деревянным пестиком. Тогда вся вода, которая в нем содержалась, процентов тридцать, выступала сверху, а в остатке было нормальное сливочное масло, уже никакое не «бутербродное». Советский народ вообще всегда жил по двум принципам: «нас ебут, а мы мужаем» и «на хитрую жопу найдется *** с винтом».
Серега не гнал вороных, но все равно шел к цели прямо. «Ну чего… раз у нас с тобой все так серьезно – давай, знакомь с родителями!» – «А у меня только один папа…» – «Ну вот с папой и знакомь!».
Мы собирали ему парадняк с миру по нитке. Снарядили самым должным образом. Белые носочки… лепень почти нулевый. Даже нашли где-то галстук на резиночке. Таких-то, нормальных, разумеется, не было, а уж повязывать их и подавно никто не умел. У советских мужчин с этим было туговато, а у вояк с ментами, как особо одаренных, и до сих пор такие галстучки. Перекрестили на дорожку. И вечером он пришел довольный. «Лошара этот папочка, -- сказал он. – Сразу видно, человек далек от пенитенциарной системы. Доверчивый какой-то, наивный. Овца».
Его встретили по высшему разряду, как типичного жениха. На столе стояло какое-то невиданное бухло – не то чинзано, не то мартини. Был и хороший коньячок. И не какая-нибудь самогонка на кедровых орешках, которую тогда многие умельцы выдавали за коньяк. Чинзано Серега пригубил, а от коньячка разумно отказался. Хай тесть знает, что не синева какая, а человек основательный, потребляющий в меру. Нас на такие мульки не купишь! Коньячок! Мы и не то пивали!
«Бля, -- рассказывал Серега, -- я там просто душой отдыхал. Кучеряво живет интеллигенция. Два холодильника! Стереосистема охуительная! Телевизор цветной! Обращение чисто на «будьте любезны», салфеточки, вилочки-ложечки… А я *** его знает, как надо с этими ножиками обращаться. Ну, по ходу пригляделся… тока так получилось! Если понадобится кому в приличное общество – покажу, как сельдь иваси правильно резать! А хлеб они хавают – по маленькому кусочку отщипывают, весь кусман к ебососу не тянут! Голимая дипломатия, ****ь! пресс-, на хер, -атташе!».
По ходу рандеву тесть мимоходом отвлеченно спросил: а что это у вас, молодой человек, за татуировки такие на кистях?.. Серега честно отвечал: да дурь молодая… поддался дурному влиянию старших пацанов во дворе, наколол вот в детстве… А теперь понимаю, что это дрянь, принимают черт-те-знает за кого, свести бы… может, вы по-родственному поможете? У вас наверняка в медицинском мире такие хорошо знакомые специалисты имеются! А тесть в ответ кивает благожелательно: конечно, конечно… все сведем в самом лучшем виде… к свадебке ручки будут как у отличницы!
«Лох! – снисходительно, по-родственному добродушно констатировал Серега. – Он, прикинь, даже на своей черной «волге» почти что не ездиит. Ну, ***ня, еще немного осталось…» -- и потирал густо испортаченные ласты.
На следующий званый ужин он собирался уже с некоторой великолепной аристократической небрежностью. «Да на *** эту селедку, -- отверг он галстук, -- душит! Так пойду, на одну пуговку расстегнутый! Тесть и сам галстуки не любит – сказал мне. Он в халате предпочитает зажигать, типа помещика».
А вернулся с ужина Серега хмурый. «Прикиньте, -- сообщил он, -- сперва все было как у порядочных людей. Опять всякий хавчик заебательский, салатики, «здравствуйте-пожалуйста». Я даже коньячку на этот раз ****ул, стопаря два. Ну, так, типа нехотя, не торопясь. С лимончиком и с конфетой трюфелем. А потом тесть говорит: мол, Сергей, а нельзя ли нам пошептаться один на один, по-семейному, как мужчина с мужчиной? Ну хули – дело понятное, все-таки дочь замуж отдает, надо не прогадать, конкретно зятя промацать. Ушли в спальню. И он говорит: «Эх, типа, Сергей-Сергей… а ведь обманули вы меня, кажется! Татуировки эти – они ведь у вас не из трудного детства, а?». Я чувствую – попал слегонца в жир ногами, надо колоться. А хули – все ласты синие, таких портаков детишки не делают. «Да, -- говорю сожалительно, -- скажу вам честно. Просто при первом свидании стыдно было, не смог себя пересилить… потому что совесть душу жгет! Да, было – я шофером работал у начальника завода, и в аварию попал. Начальство даже за меня не заступилось – вот и посадили. Но я сразу на путь исправления встал, и меня на химию отпустили. Но мне стыдно – знаете, я провел над собой большую работу, много думал о прошлом и будущем… Я всей душой хочу искупить свое преступное прошлое… чтобы люди простили мне мой грех… и мне очень хочется иметь рядом чутких, понимающих интеллигентных людей… типа вот как вы… семью… и я надеюсь, что вы не оттолкнете меня, хотя я и оступился, а, наоборот, поддержите! Вы – и ваша дочь, которую я лично всей своей душой люблю!..». Короче, развел там «Калину красную». А тесть, та еще рыбина хищная, говорит: «Эх, Сергей, Сергей… Вот если бы вы хоть сейчас правду мне сказали – то я бы, может, и разрешил бы вам с моей собственной дочерью встречаться. А вы опять лгете. Первая ходка у вас была за кражу, а вторая и третья – за гоп-стопы! Вы хули тут думаете – у меня кентов с большими звездами в мусарне нету, что ли? Да вас «на раз» пробили по всем информационным каналам. Так что идите-ка вы на ***, Сергей, и к моей дочери больше не приближайтесь на расстояние вытянутого хуя! Она уж как-нибудь переживет, а потом ей и достойный молодой человек повстречается, не такой ярко выраженный уголовник! Предупреждаю: если че, нажму на все связи, и поедете вы с вашей химии обратно канализационные люки отливать!». Вот так вот, пацаны! Нету, сука, в жизни счастья! Баба-то – хуй бы с ней, не видала горя – полюби меня! а вот «волгу» жалко – так ни разу за рулем и не посидел. Но тесть-то! вот еврейская харя! овцой прикинулся! интеллигент заебаный! В той школе, где я хитрости учился – он там преподавал! акула медицинская!». И на следующий день Серега вновь сидел с ручкой над газетой с брачными объявлениями. Во каков был человек. Целеустремленный, собранный, не боящийся трудностей. Настоящий наш современник.
А чаще попадались совсем безбашенные. Таков был, например, Сынок. Ему было всего девятнадцать – крепенький, невысокий и полностью в наколках. Романтик. Мне такие в зоне встречались. Вот, например, Фрол. Сперва попал по мелочи на малолетку – два года срока. А там основательно прокачался понятиями и лагерной романтикой – которой на самом деле нету, только для лохов: «каторжанская солидарность… ты ж сам с преступного мира… дай сала-носков-табачку-марочек!» Завалил Фрол местного малолеточного козла. Дело, безусловно, хорошее… но получил червонец добавки. А в семнадцать лет кажется, что десять лет – это вечность, это навсегда, они никогда не кончатся. И Фрол, даром что был пацан не какой-то уж там архиблатной, спокойный, решил для себя: все, я неисправимый, моя стезя – зона. «Для лагерей, наверно, создан я – меня на новый лад не перестроишь!». И стал методично покрываться портаками. Это уже что-то психическое, у многих бывает, сейчас вон уйма идиотов железками с рог до копыт себя увешивают, пирсинг называется. Довольно скоро у него на теле совершенно не осталось места. Тогда начался обычный процесс. Сперва он начал подправлять старые портаки. Это делается просто: поверх некачественно исполненной картинки набивается новая, как бы перекрывающая. Потом ему и это перестало нравиться – на одной руке он «забил» все так называемой «перчаткой». То есть – татуировка получается сплошной, вся кисть синяя, без просветов, а на предплечье делается рисунок как бы перчаточных «мушкетерских» раструбов. Я рисовал довольно неплохо, а на дворе были новые веяния. И Фрол подошел и попросил: Егор, а нарисуй мне царского двуглавого орла – размером где-то в ладошку! Я удивился и спрашиваю: а куда тебе, у тебя же места свободного совсем не осталось, разве что на пятки! Ибо стопы у него тоже были испортачены. Позже приходилось мне знавать одного перца. Тот на воле, в пьяной компании, решил исполнить себе на стопах печальную надпись: на одной стопе «Они», а на второй – «устали». «Они устали». Ну, начали ему портачить, попутно поддавая. В оконцовке удовлетворенно – «Все, принимай работу!». А хули там принимать, если вот такими аршинными буквами написано: «ОНИ УСТЛИ». Устли какие-то. Мы давай бессердечно хохотать, а владелец «устлей» чего-то огорчился. Ну, мы, конечно, советовали сверху галочку поставить, как в школьных сочинениях, вставить пропущенную букву… так не согласился! Как говорится – что написано пером, то не вырубишь топором. Так и ходит с «устлями».
И вот Фрол говорит: а вот сюда, на горло! Я принялся сомневаться. «Фрол! Ты же когда-то один *** освободишься. И – рубашечку застегнул под горло, перчатки натянул, и портаков не видно. Даже то, что у тебя на веках выколоно «Не буди» – и то, если глаза открыты, не видать! А если у тебя на горле этот орел будет – тут и рубашечка не поможет». – «А, Егорыч, мне уже поебать. Я сын этой системы, мне на воле один хуй не гулеванить. Сделай, а?..». Ну чего, просит человек… а такой взгляд на жизнь тоже достоин уважения. Сижу, рисую – прибегают его семьянины. И приводят мне те же резоны, что я только что сам Фролу приводил. «Не рисуй, ну этого орла на хуй!». Ну ладно – я и сам сочувствие имею. Следом опять Фрол: да не слушай их, хули бы они понимали! Короче, нарисовал. И действительно, на горле у Фрола вскоре закрасовался синий двуглавый орел.
Ну так вот Сынок от Фрола немного разве что приотстал. Совсем безбашенный был юноша, похуист. В его компании я первый раз попробовал пить антистатик «Лана-1» -- средство для снятия с одежды статического электричества.
Вообще, так называемый суррогатный алкоголь на химии многие потребляли охотно. Особенным почетом пользовался лосьон после бритья «Мажор» – в его состав входили какие-то ароматные травки, и спецы уверяли, что «Мажор» -- это что тебе хорошая крепкая настойка. Огуречный лосьон вообще считался гурманским пойлом. Не обходили вниманием и разные одеколоны. Впрочем, как и везде, были люди аристократичные, кривившие губу и потреблявшие, как все, винишко да водочку. Я тоже одеколонов не пил. Но стремление «испытать все» у меня к тому моменту еще не было изжито -- я искренне полагал, что мужчина должен быть «бывалым» и многоопытным. Именно поэтому и собачье мясо попробовал, а не от голодухи какой.
И вот как-то раз, поздним вечером, полеживаю я себе в комнате, неспешно читаю «Анну Каренину». Тогда еще не пришел к осознанию, что Толстой мне глубоко несимпатичен – только подвигался к оному. Мне уже тогда не нравилось толстовское противопоставление людей лихих, готовых на Поступок, дерзость, широкий жест, -- и людей кропотливых, невзрачных, мычащих в своем стойле и терпеливо тянущих лямку. Причем Толстой с присущей ему назидательной категоричностью отдавал свои симпатии как раз вторым. А я вот нет. Мне как-то больше Вронский был симпатичен… хотя тоже тот еще гандон. И вообще: Горький говаривал, что всем хорошим в нем он обязан книгам, а вот я, наверно, всем плохим. Во всяком случае, в советских книжках мне куда больше нравились персонажи-мерзавцы. Гнусные, но циничные и с черным юморком, без комсомольского стремного «задора». Или, на худой конец, положительные герои в своих отрицательных проявлениях. ****ующий Давыдов, квасящий Мелехов, психующий Нагульнов, безучастный к чужому горю-злосачстью надменный Печорин.
В общем, читаю я про Каренину, похмыкиваю. И тут в комнату ввалилась троица: Борька Трубач, Андрюха Краев и Сынок. Они были весело пьяны, хохотали и сбивчиво рассказывали о своих недавних похождениях. Оказалось – были у каких-то девок в общаге пединститута, их оттуда изгнали, но они успели-таки с****ить полный большой жестяной флакон «Ланы»! Вот он!
Бывалые-то все, конечно, бывалые… но вот что с этой «Ланой» делать, никто толком не знал. Известно было, что пьют – но и только. Я взял руководство на себя. Всадил ножик в верхнюю часть флакона. Резко перевернул сосуд, выдернул нож и стал сливать пенящийся состав в большую банку. Когда вытекло все до капли – долго размешивал, чтобы вышел весь газ. В конце концов пениться и шипеть перестало. Стали переглядываться – кто первый. Сынок ухарски схватил банку и сделал глоток.
И тут началось что-то такое интересное. Он выпучил глаза, надул щеки и стал строить какие-то потрясающие гримасы. Было смешно, но про себя я подумал, что он все-таки переигрывает. Какая-то уж слишком искусственная мимика, такого даже в позорных эйрамджановских комедиях не увидишь. Перебор, перебор… Тут Сынок рванул к двери. Успел открыть – и его плескануло уже в коридор. Проблевался – и вернулся. На глазах слезы, весь красный. А нам все невдомек: ну, бывает, не полезло… так пацан вон сколько уже выпил! Я перекрестился и поднял банку. И сделал глоток… хор-роший глоток!
Не то чтобы у этой «Ланы» вкус был какой-то отвратительный и совсем уж неприемлемый. Так – химия какая-то, но терпимо. Но зато жидкость эта оказалась очень уж газированной. Скажем, если взять газированность «пепси-колы» за единицу, то газированность «Ланы», как мне кажется, можно оценить в сто. И это при том, что ее долго разбалтывали! Я почувствовал себя Пятачком, который не столько надувал воздушный шарик, сколько надувался сам. Живот мгновенно взбух, и я едва не оторвался от пола. Одновременно газ вызвал рвотный спазм, а физиономией я выделывал кренделя не хуже того Сынка. Глаза просто вылазили из орбит, а гримасы стоили увековечения в кино. К своей чести скажу – я тоже успел добежать до двери и даже открыть ее.
Потом я делился ощущениями со специалистами, и изможденный от пьянства тихий Витька Баранец говорил, что и у него такое было – от потребления какого-то освежителя воздуха. Чуть не взлетел в стратосферу. Но зато потом благоухал, как утро в сосновом лесу.
Кроме Сынка, конечно, и иных похуистов было предостаточно. Вот, например, была та еще парочка – Сашка Сокол и Эдик Сентовский. Порой встречаются тандемы, про которые, пожав плечами, ничего и не скажешь, кроме как «два кислых друга – Колбаса и Волчий ***!». А эти были парни уважаемые – несмотря на всю свою полную отвязанность. Они подружились на почве любви к музыке. Постепенно их комната стала напоминать маленькую студию звукозаписи: всяческой аппаратуры там было до потолка, и друзья постоянно в ней копались. У них вечно были какие-то музыкальные новинки. Так, например, однажды они затащили меня к себе и заорали в два голоса: послушай! ты такого еще не слыхал! И загремела песня со словами «Казанова, Казанова – зови меня так!». Я обалдел и спрашиваю, дескать, что это за хуйня такая мощная? «Наутилус Помпилиус», -- отвечают. – Слыхал?». Слыхать-то слыхал… газеты перестроечные почитывал. А вот слышать не доводилось. По телевизору-то да по радио гоняли только Лещенко, Кобзона да группу «Земляне», а еще чаще – симфонические концерты. Их по обкурке хорошо было смотреть – ощущалась какая-то неведомая глубина и музыки, и этих всех виолончелистов. «Хули ты там смотришь этих жаб? Пошли пива попьем! – Не-е… ты не въезжаешь… интересно!.. – Да хули интересного? Один змей палкой размахивает, а остальные пиликают, хуем груши оббивают! Труженики! – Не, ты не прав… вот досмотрю, тогда и пойдем…». Гребня и то только в 87-м первый раз показали, с беспонтовой песней «Я – змея». Допущенный на ТВ Розик в передаче «Музыкальный ринг» позорно, в худшем смысле слова по-еврейски открещивался от того цикла, который вывел его в люди – от песен про Симена. Группа «Браво» канала едва ли не за антисоветскую. Ну уж не советскую точно. Какой, по большому счету, и была – прости господи, не про честных социалистических фрезеровщиков пели, а про желтые ботинки да про стилягу из Москвы. Во были времена.
А на химии гремели песни. Необычный, полный какого-то морального здоровья Новиков. Эмигрантка Люба Успенская с роскошным блатным голосом. Для широких масс – Шуфутинский, укравший песни у Розика. Сам Розик. Ну и тэ дэ и тэ пэ.
Музыке в общаге отводилось очень большое место. Магнитофоны были почти в каждой комнате, а где не было – так и из соседних было распрекрасно слышно. Случались и радиолюбители – хотя тогда по радио гоняли исключительно всякую шнягу, даже Стас Намин и то считался не вполне советским, да и радиостанций было то ли две, то ли три. Дело в том, что люди делятся на тех, у кого в семье было заведено постоянно включенное радио, и тех, у кого оно постоянно было выключено. Первые всей биографией были приучены к такому звуковому фону и обходиться без него уже не могут. А вторые – им, наоборот, лишний звук мешает. И вот к нам в комнату заселили новенького парня. Нормальный хлопец, спокойный, без эксцессов. Но первое, что он купил на воле – был приемник на три канала. И, оказалось, он как раз из тех, кто без включенного радио не живет – будь там передача «В рабочий полдень», «Сельский час» или «Последние известия» (я, кстати, в детстве все недоумевал: почему, раз говорят, что известия последние, то потом снова извещают, причем по-новой информируют, что последние?). Ну ладно, включено радио, да и *** бы с ним – я, как-никак, тоже советский прогрессивный человек, на радио с вилами уже давно не кидаюсь. Но оказалось, что этот Пашка и заснуть не может, если радио выключено! А вот я – как раз наоборот. И началась у нас эпопея. Сперва я тактично ворочаюсь – жду пока он заснет. Заснул – встаю, тихонько убавляю звук до полной тишины. Начинаю задремывать. А в это время он от непривычного безмолвия просыпается и поджидает, когда засну я. И, едва начинаю посапывать, -- тихонечко подкрадывается обратно к своему приемничку… Потом опять мой черед. Эх. Вот так и жили, посмеивались друг над дружкой. И не конфликтовали. Это называется «искусство социалистического общежития».
Нас пригласил на свою свадьбу Яшка Созинов. Эдик с Соколом прихватили массу модной музыки и самое святое -- «Наутилуса» – кайф, цимус. Однако колхозники на той свадьбе прослушали первый куплет и стали наперебой настаивать: яблоки на снегу! яблоки на снегу! Слов нету, песня по-своему хорошая, единственный хит прожженного халдея-официанта Муромова. Так и прошла вся свадьба под эти яблоки. Впрочем, под них всяко сподручнее было раздевать девок, чем под Казанову. Хотя по смыслу, казалось бы, он как раз лучше подходит. Но ритм не тот, нужной томности нету.
Как-то раз, летним вечерком, друганы приехали из города оба в странных штанах. Ну, Эдик-то еще туда-сюда. На нем были брюки – типа как в советских фильмах у жуликоватых приказчиков или у купеческих сынков – тех, что были сытенькие, с прямым пробором в намазанных коровьим маслом волосах. То есть – брюки были темно-синие в крупный белый горошек. Причем с начесом – что в июльскую страшенную жару было особо актуально. И где разжился?.. Зато Сокол был экипирован полегче. На нем были просто-напросто облегающие элегантные кальсоны сочного апельсинового цвета, таких в магазинах было не достать. Я изумился, а тем все похуй. Балбесы. Причем не подумайте чего плохого – не пидорасы какие-нибудь, порвать любого могли, просто скучно жить не хотели и дурковали как желалось.
В их компании я попробовал кукнар – отвар маковых головок. Попробовал – но ничего не почувствовал, с первого-то раза. Так и остался чистым пьяницей. А они, кажется, подсели на иголку. Хотя в то время не отвергали и алкоголя. Как-то раз прихожу я в комендатуру, и вижу – прямо возле вахты большущая лужа крови. Ну, в принципе, дело не то чтобы сверхъестественное, бывала и там резня, как в любой рабочей общаге, -- но все равно старались разборы чинить подальше от ментов. А тут на тебе – прямо под носом у дежурного. Что да как? – оказалось, что резни не было. Это Эдик с Соколом братались. Нахерачились (да, думаю, еще и курнули или вмазались), развеселились, -- да и давай руки резать, кровь мешать, становиться кровными братьями. А чтобы все было крепко, навсегда, – прямо на виду у мента. Хохочущих и полностью перемазанных кровью, их увезли на «скорой». На следующий день мы зашли навестить, и те сразу потребовали магнитофон и вина: мол, им же с медсестричками не на сухую же общаться! А медсестрички хихикают и поглядывают на кровных братьев влюбленными глазками.
Был там, на химии, и еще один своеобразный тип – Женя Поташонок. У него имелись две отличительные особенности – любовь к стихам и ***. Когда он попадал куда-нибудь на «сутки» или в спецприемник, то приходилось проходить медкомиссию. И этих моментов он не любил. Ибо всегда повторялось одно и то же: «так, приспустите трусы…» -- и почти сразу: «Ой, Маша, Люба -- идите скорей сюда!..». Прибегали Маша с Любой – и тоже начинали дивиться на поташонковский злодейский член.
Дело в том, что, как в любом насильно созданном мужском коллективе, в зонах и армии практикуются самодельные операции над членом. Предвкушая будущие амурные победы, отдельные граждане начинают вживлять в крайнюю плоть пластмассовые шарики, так называемые «шпалы» (это не круглый, а продолговатый кусок той же пластмассы от ручки зубной щетки), крепят «уздечки» и вообще издеваются над природой как хотят. Порой такому обалдую сидеть еще лет пятнадцать, а он, идиот, мечтает, как от него бабы станут в восторг приходить. А иные, подобно Поташонку, и вообще с помощью шприца закачивают под кожу вазелин. Со временем он твердеет – и получается такой своего рода набалдашник. А у некоторых, наоборот, сползает к основанию, так что получается вообще какая-то ***ня конусообразной конфигурации. Нормальным считается (если такое вообще может считаться нормальным) закачать кубов пять. У Поташонка было – двадцать пять. Его балда смахивала на среднюю электрическую лампочку. Он жаловался, что такое количество вазелина создает ему две проблемы: во-первых, резко снизилась чувствительность, а во-вторых, дамы, узрев такое богатство, как правило, пугались и по-быстрому обратно натягивали трусы. И Женю это все сильно мучило. Ибо душа у него была лирическая, ранимая. До поры я знал его так себе, видел, что крутится с уважаемыми пацанами, может быть суров и безжалостен, ну и все. А потом как-то вместе поддали, и его понесло. Оказалось, что он знает просто какое-то неимоверное количество хороших лирических стихов, от Пушкина через Есенина и до Евтушенко, и может по пьяной лавочке читать их часами. Вот тебе и прожженный химик.
Один раз – не помню уж, каким образом – нас занесло к одной даме, которая жила в Октябрьском районе, близ кинотеатра «Мир». У нее был частный дом, внутри все чрезвычайно аккуратно и ухожено. Даже был водопровод и теплый туалет. Дама была великая аккуратистка и сильно возмутилась, когда Пожидай интеллигентно и деликатно высморкался двумя пальчиками в раковину на кухне. Мы прибыли со своим припасом, а у нее тоже стояли, как у всех приличных людей в то время, несколько трехлитровых банок с брагой. Причем брага делалась на малиновом варенье, а сверху банок были натянуты резиновые перчатки, похожие в надутом от бражного газа состоянии на коровьи вымена.
У дамы, конечно, были подруги. А у нас была гитара. Словом, для ****ок был полный комплект: музычка, помещение, выпивка и наличие достаточного числа партнеров обоего пола. То да се… Поташонок начал читать стихи и дам совершенно очаровал: в сравнении с нами, грубиянами и насмешниками, он выглядел чистой душой, тонкой натурой. В поддатом состоянии, за чтением стихов, у него делалось печальное одухотворенное лицо. Подозреваю, что он и сам пописывал. В конце концов все разобрались по парам и удалились по разным комнатам. Поташонку досталась разбитная Марина, не без шарма и с широкими бедрами, лет двадцати пяти. Мы переглядывались – авось на этот раз парню повезет.
И началась ночь. За окошками – гроза, зловещая такая обстановочка, прямо «Макбет». И тут, как раз между раскатами грома, из поташонковской комнаты раздается ужасный визг. Все повскакивали, помчались глядеть. А, главное, мы-то знали, что Женя джентльмен, бабу ****ить не станет. И тем более интересно было. Что там за вампиризм такой?
И что оказалось? Оказалось, что Марина, толком в темноте не разглядев, допустила Поташонка до своих потаенных сокровищ, а он, исстрадавшийся по любви, приступил очень уж резво. И это с его-то инструментарием. «Ка-ак она из-под меня полезет! – грустно делился он потом воспоминаньями. – Да ка-ак заблажит!.. А вроде и рожала уже… уж у младенца-то голова один хер побольше будет! Вот я и рассчитывал…». Потом нам выговорили: оказалось, что у той Марины потом с неделю шла кровь… А Поташонок все намеревался удалить свой злосчастный вазелин… но говорят, что такого рода операции весьма трудоемки, ибо он не лежит себе однородным комком, а забивается в клеточки «пещеристого тела», откуда его не так-то просто выковырять – буквально въедается в плоть и кровь. Правду говорят: сдуру можно и *** сломать.
Да, у всех были свои проблемы. Даже Пожидай, вовсе не отличавшийся простодушием, порой мог откровенно поделиться наболевшим. «Блин… то ли все приелось уже, то ли старость подкрадывается… Но вот порой не встает, да и все! А мне же всего тридцать! Вот, вчера. Лежим себе с одной… жена прапора. Интеллигентная, в очках. Мы ее с Женькой Соловьем как-то раз вдвоем приходовали. Но к ней подход нужен, так просто, без лирики, не ведется. И вот чувствую – ну нету стимула, как Никита говорит! Я уж давай в голове картинки гонять – а бесполезно. И я расстроился по черной силе. И не стал, как обычно, издали подъезжать, мол, во Франции, допустим, не считают плохим вон там вон поцеловать… да то да се… А от расстройства прямо так и говорю – а чего время терять – «Возьми за щеку!». Ка-ак она взвилась! Как заверещит: «Вот! Извращенец! Во-он из моего дома!». И я так, прямо расстроенный, и ушел. Хорошо вот хоть журналов у нее на дорожку с****ил. И показал стопку глянцевых журнальчиков – каких-то новомодных тогда дайджестов «Спутник», вероятно, иллюстрировавших всему миру политику гласности. Я полистал. Говорю: ну, это я читал… это тоже… А Пожидай, как человек хитрый, подозревал, что и все вокруг такие же. Поэтому понимающе закивал: ну конечно, конечно… тебе же вообще делать нехуй, кроме как журналы читать. Я усмехнулся и говорю: ну вот, здесь – отрывок из «Нового назначения», роман Бека. Гляди! Я же точно не успел прочесть, что там дальше будет, так? – Ну так. – Так вот. Прочитай вот здесь, а что дальше будет, я тебе сам расскажу. Идет?
А там был вот такой исторический анекдот. К Сталину на пример пожаловал министр – не то тяжелой промышленности, не то чего-то столь же важного. И попал в тот момент, когда Иосиф ожесточенно, на высоких тонах, спорил по-грузински с Орджоникидзе, непосредственным шефом того министра. И Сталин министра спросил: «Скажите, кто, по-вашему, из нас прав?». Министр отвечает, что по-грузински ни в зуб ногой. «Нет, а все-таки – кто из нас прав, по-вашему?». И министр честно, по-большевистски, говорит: вы, товарищ Сталин! И я Пожидаю все это изложил. После чего он стал восхищенно рассказывать на каждом углу: «Я-то думал, что Егор ****ит… ну, у нас же бывает, хороший понт дороже денег… А он на самом деле начитанный!».
Пожидай вообще считал хорошим тоном, расставаясь с очередной дамочкой, что-нибудь тихонько прихватить у нее на память. Несколько хороших книг… лифчик… на худой конец хоть пару огурцов! Я ж говорю – мерзавец тот еще был, с ним скучно не бывало. Один раз, например, идем себе по улице Каменской в период «золотой осени». Так просто, гуляем, попинываем опавшие листья. А впереди идут и болтают девочки – студентки техникума книжной торговли. Пожидай почти ничего и не сделал – только ущипнул сзади одну за лодыжку и при этом громко затявкал, как собачка. А эффект был сильный: ущипнутая подпрыгнула метра на полтора и завизжала. А потом видит: нету никакой собачки, а есть два элегантных мэна, причем ущипнул ее, скорее всего, тот, который и вообще в шляпе! Сразу после этого Пожидай увидел, что в беседочке сидят и курят другие студентки. Подошел и представился: «Капитан Кузнецов! Предъявите, пожалуйста, справочки от родителей, что вам разрешают курить!». Так, честное слово, принялись оправдываться, что у них с собой этих справочек нету, дома оставили.
Лето неслось, казалось, ему не будет конца. Как-то на пляже побил одного гражданина – даром что он был в компании, а я один. Правду говорят, что наглость -- второе счастье. Ведь и гражданин-то сильно поздоровее меня был. Отбывал срок в Омской области. Не сошлись мы с ним в оценках окружающей реальности. И нас забрали в ментовку прямо как были – его в плавках, а меня в одном ботинке. Второй слетел, когда я его по голове ногой ударил. Из ментовки выпустили уже ночью. Мы к тому времени успели подружиться и пошли к нему домой, прямо так – я в одной туфле, а он в плаварях и босиком. Дома его старая маманя угостила нас водкой; а кроме того, там же сидели и его приятели, с которыми он был на пляже. Одобрительно заорали, когда увидали нас вместе, уже в содружестве. Оказалось, что они притащили и его одежду, и мой ботинок. А потом помнится смутно: брел куда-то по россыпям угля, падал, пытался поспать в кабине армейского КамАЗа, но был вежливо выпровожен солдатами… По утро пришла здравая мысль: доехать на первой электричке до вокзала, а уже оттуда на третьем автобусе до дома, отоспаться и помыться. Еще до электрички был пассажирский поезд, который остановился на «Новосибирске-Южном», но меня туда не пустили, невзирая на все уговоры. Уже только дома я понял почему: походы по угольным копям наложили сильный отпечаток на внешность и чистоту наряда… Беглец, бля, из преисподней.
Много еще чего было. Только вот за всеми этими приключениями я как-то подзабил на работу: сперва один денек прогулял, потом второй… дальше сами знаете как оно бывает. Основательные дружки увещевали: давай, выходи работать, иначе возврат ведь! Я махал рукой: хули там, кривая вывезет, а еслиф че, так и не страшно, один хер немножко чалиться осталось!
Однако червячок в голове все же сидел, свербил: канать-то оно канает, начальство ничего не знает, но ведь вполне может статься, что сколь веревочке ни виться… И тут Мишка Волк сообщил: на одном из предприятий, которые брали рабсилу в нашей комендатуре, позарез требуются плотники! Просто позарез. Условия – охуеть, зарплата – замечательная. Пошли? Я пожал плечами: какой из меня плотник? Плотником-бетонщиком, в принципе, могу… но ведь это вовсе не одно и то же. Мишаня, однако, был мужик тертый. У него в трудовой было столько записей, что приходилось вклеивать массу дополнительных листков. «Ну и хули? – рассудительно сказал он. – Я вот тоже плотником не работал. Но руки-ноги на месте? Башка на плечах есть? А значит, все получится – че там такого сложного-то?». И пошли мы устраиваться плотниками. Нас приняли как родных. И вечером в комендатуре мы вовсю расписывали те блага, которые светят плотникам на заводе строительных конструкций. Наши россказни услыхал Игореня Елагин, по прозвищу «Семимесячный». Он был парень хитрый, в общении легкий, умеющий везде приспособиться с максимальным удобством. Лето он работал компрессорщиком. Эта профессия несла массу выгод. Во-первых, физически работать не надо: тебе этот компрессор привезли куда надо, а ты включил – и иди себе по делам до конца смены. Во-вторых, ты всем нужен, и не только по казенным делам. То и дело подходят разные личности, подмигивают и предлагают левый калым. В-третьих, даже казенная зарплата больше, чем у простых трудяг. Но тут у Елагина что-то с компрессором стало расклеиваться, подсидели завистники, и он возжелал тоже стать плотником. При этом плотницких навыков тоже не имел. Потащили и его с собой: вот вам еще один плотник, ба-альшой специалист! А там рады-радешеньки: не было ни гроша, да вдруг алтын! Три плотника, да вон какие, видать, опытные. И вот повели нас на склад – получать спецодежду и инструмент. Мы с Волком помалкивали: надо полагать, кладовщица сама знает, что положено плотникам, выдаст. Ходили, любезничали, забирали всякие пилы-долота-топоры. А Игорене надо было создавать понты, видимость профессионализма. И вот, получив не полный молоток, а только стальной боек от него, он важно спросил: «А где палки?». Кадовщица вылупилась на него изумленно: какие такие «палки»? Игореня, как неразумному дитяте, поясняет: ну вот, палки… для молотка-то! а то только железяку дала, а палок-то нету, на которые ее одевать! Кладовщица усмехнулась. «А ты кто – плотник?» – «Плотник!» -- «Так чего ж тогда рукоятку палкой называешь? Тот еще плотник-то, видать…». Мы, опасаясь разоблачения, стали упрашивать Елагина: ты помалкивай, ну тебя на ***, спалимся и погонят нас как шведа под Полтавой! Тот соглашается: да, пацаны, резонно…
Явился бодрый, радостный молодой прораб Валера. Потирая руки, сказал: «Ну, мужики, заебись! Наконец-то плотники у нас появились! Теперь попрем! А сегодня, для начала, будем бить скобянку!». Мы с Волком переглянулись. *** бы ее знал, что это за скобянка такая и как ее бьют. Но мы благоразумно не стали уточнять – авось по ходу дела все прояснится. Так и случилось – оказалось, что «скобянка» – это просто-напросто скобяные изделия, оконные и дверные ручки, шпингалеты и т. д. А «бить» ее – значит просто прибивать куда надо. Зато Игореня не удержался. Хороший понт в хуевой обстановке. Спустя некоторое время он с самым деловым «плотницким» видом спросил: «Ну че, скобы-то когда пойдем бить?». Прораб Валера насторожился. «Какие скобы?» – «Да ты же вот недавно сам говорил – скобы будем забивать!». – «М-да. А вообще, как ты это видишь – куда эти скобы забивать-то надо, по-твоему?». Игореха, долго не думая, отвечал беспечно: «Да хуй бы их знал! Может, по углам, дом скреплять, чтобы не развалился?». И Валера погрустнел.
На следующий день нам поручили вставлять оконные и дверные блоки. А никто из нашей троицы этого не умел. Зато опытный Миша Волк видел, как это делается, и припомнил: надо сперва наделать деревянных бакулок, потом вставлять их распорками между блоками и торцом стены, а уж после к ним и крепить блоки. Мы попробовали – и получилось! Нам даже понравилось. В конце рабочего дня мы усталые и довольные отчитались перед Валерой: «Пахали что мустанги. Четыре блока вставили!» -- «Четы-ыре? – протянул изумленный Валера. – А я думал – двадцать четыре!..». И, как мне показалось, именно с того момента он махнул на нас рукой. И мы стали спокойно блатовать. Мгновенно обжились в окрестностях – тот дом стоял на площади Кирова, то есть местности нам до тех пор мало знакомой. Нашли тропки в винно-водочный, и порой разговлялись винишком уже часов в одиннадцать утра – в то время как вся страна начинала квасить только после четырнадцати ноль ноль, времени официального открытия магазинов с пойлом. Потом шарохались по объекту, где-то что-то порой делали, а порой и ничего. На претензии завистливых вольных работяг отвечали внушительным покачиванием молотка в руке – и очень скоро от нас отъебались абсолютно все. Типа, хули с этими пропащими связываться -- себе дороже обойдется, а платят один хрен всем по-разному, сдельно. Собственно трудовой процесс отныне зависел только от нашей совести. Стало маленько стыдно – потрудились. Утомились – пошли отдыхать, любезничать со штукатуршами. Благо одна из них была маленькая и красивенькая, мне сильно нравилась. Игорене нравилась другая – основательная и толстожопая. А Мишаня вежливо любезничал со всеми. Он был вполне светский уголовный человек, но не бабник.
Седьмого ноября праздничек у меня не задался – вроде и хотелось погулеванить, повеселиться, но все куда-то расползлись, а денег не было. Так что спокойно покуковал дома, а ближе к вечеру поехал себе на химию. Выхожу на «Речном вокзале» из вагона метро. А навстречу – белокурая девчушка: «Здравствуйте!». Я что-то замычал – ну не могу припомнить, где ее видел. Та говорит: ну ладно… тогда до свидания! И делает движение сесть в вагон. Постой-постой – ухватываю ее за рукав – напомни! «Да вот, -- отвечает, -- вы как-то на остановке меня согрели, когда я мерзла!». А-а, было дело… Поздним сентябрем я возвращался с гулянки на Достоевке. Пили винцо с бандитом Мультиком, будущей кокаинисткой юной толстухой Яной, хулиганом Бесом и иными личностями. А потом стою себе на остановке. Подходит какой-то типчик – молодой, в очках, тоже малость подгулявший. И говорит: хэв ю эни мэтчиз? Я отвечаю машинально: йес, шуэ! И протягиваю ему коробок. Он прикурил. И уже я спрашиваю: гив ми э сигэрет, плиз! А тот, сучка, зажлобился: сори, ит воз ласт сигэрет! Ну да ладно – сам в Киеве француза из себя разыгрывал в общественном транспорте, прикольно было. Да и вообще мне инглиш порой пригождался. Вот, однажды, подпили с Лисенком бражки и после проверки съебались с комендатуры, взяв гитару: так, наобум Лазаря, просто поколобродить в педовских общагах, авось что где обломится. Сели под окошком, и я завел «Yesterday». Спустя короткое время в окне появилась девица в халате. Свесила ноги с подоконника и прикурила сигарету. Прослушав, спросила: откуда вы так знаете английский? Я отвечал, что закончил на «отлично» ПТУ по классу животноводства, там был очень хороший преподаватель… Девка подумала и сказала: «My room is number one hundred twenty four! Welcome!». Необразованный Лисенок принялся толкать меня в бок: че говорит-то? Я в ответ тоже толкнул: все заебись, нынче с девками ночуем! Он хмыкнул одобрительно: припомнил анекдотец про лису. Идет она по лесу, тут из кустов: «Ку-ка-ре-ку!». Ого! Шмыг туда. А минут через пять оттуда выходит волк, застегивает ширинку и говорит удовлетворенно: «Нет, все-таки хорошо иностранные языки знать!». Проникли мы в эту сто двадцать четвертую комнату – в общагу залезли через форточку туалета. Застали в комнате трех девок. Две – четверокурсницы инъяза, педовские прожженные старожилки, уже находящие своеобразный блот в особой общажной небрежности, позволительной как раз «старичкам»: тертые халатики, расхлябанная походка, разъебанные тапочки. Все по анекдоту. Первый курс – «Никому, никому, никому!». Второй – «Только ему, ему, ему!». Третий: «Ему и его друзьям». Четвертый: «Всем, всем, всем!». Пятый: «Кому, кому, кому?..». А третья была – едва поступившая абитуриентка, девочка с чистыми глазами, вроде наивная. Те две называли ее «детеныш», берегли от развращающих веяний и конкретно спать с нами принялись только когда та засопела. Помню, что мне мешали клопы. Однако я тактично об этом не говорил, а сетовала сама хозяйка койки. Не помню, как ее звали. Да и лицо помню смутно. Клопов – вот тех да, помню. Не поименно, конечно.
Ну и вот – перемолвились с этим очкастым по-английски-то, и вижу – стоит девочка-блондинка, в тоненькой белой блузке, жмется от холодного ветра и обнимает себя руками. Я подошел – да и запахнул ее своей курткой. Так и стояли, прижавшись и греясь, пока ее автобус не подошел. Даже и не познакомились. И вот – она. Хоть какой-никакой подарок судьбы на исходе беспонтового дня.
Звали ее Наташа, родом из Академа, шестнадцать лет. Самостоятельная и говорливая. «А я вообще люблю потрепаться! Меня друзья «Шехерезада Ивановна» зовут!». И, вроде, вовсе не прочь провести со мной какое-то время. Я же – в сомнении: слушай, время-то уже не раннее, скоро автобусы в ваш Академ перестанут ходить… -- А, не грей голову… на тачке доеду! – Богатая ты девушка, я погляжу. – Да не, я бесплатно езжу! -- ??? – Ну, когда подъезжаем к дому, я просто говорю: «А мне шестнадцать лет!». И спокойно ухожу. – И что, ни разу никто не нагрубил? – Не-а.
Да… тогда времена всяко не такие жесткие были. Сейчас, полагаю, так просто девочка могла бы и не отделаться.
Да. Компания вроде хорошая. А вот ни денег, ни пристанища нету. Тут я вспомнил – при гостинице «Обь», внизу, есть зал, где проводятся разные выставки достижений сельского хозяйства. И зальчик этот постоянно открыт и пустынен. Пошли туда? – Пошли! Пока топали – Наташа провалилась в грязь, прикрытую тонким слоем снега. Я стал убиваться – белые кроссовки сильно изгваздались, да и ноги теперь совсем мокрые. А она отвечала беспечно: ну и ладно, зато теперь можно дорожку не выискивать! И пошлепала прямо по этой грязи. Ну могло ли мне это не понравиться?
Пришли, устроились в дальнем темном уголке… слово за слово… я всю ее, кроме разве что пяток, изучил руками. Но – только руками. Еще не было той бесшабашной опытности, когда прикольно делать секс в экстремальной обстановке, и сам риск дает удовольствие. Да и к девочке я относился бережно, не хамил. В конце концов, часа через полтора, нас обнаружил дежурный мент. Удивился – девочка-то в довольно расхристанном виде, -- допросил, отпустил. Я посадил ее на тачку, а с комендатуры позвонил – попросил у мента попользоваться телефоном. Все нормально, доехала без эксцессов. Пару дней спустя в выходной я позвал ее на стройку – ибо, увы, только там была хоть какая-то каморка. (Привет тебе, Серега Михаль, проводивший «медицинский осмотр» одной мэм в строительном вагончике!). Съездили. Вроде и решили постелить в качестве свадебного ложа телогреек… но потом все-таки не стали. Ну на *** так грязно, как собаки. Это с кем другим… а она мне нравилась. И думалось, что все впереди. Однако вскоре меня неожиданно закрыли в зону, так что романа так и не вышло… а через восемь месяцев, уже отпущенный подчистую, я забыл телефон, да и иных приключений хватало. И осталась юная отважная балаболка Шехерезада Ивановна хорошим светлым пятнышком в воспоминаниях.
Параллельно с этим шел и еще один романчик, и тоже платонический. Когда мы с Волком ходили устраиваться плотниками, то в отделе кадров я обратил внимание на симпатичную молодую девочку. Вскоре после этого, когда мы нараспашку стояли на крыльце и курили, та девушка тоже вышла на крыльцо. И я накинул на нее свою шубу. Так и познакомились. Звали ее Лиля, она была родом из Тольятти и работала на заводе по распределению после института. То да се… мы пару раз встречались, я смешил ее и почитывал стишки. До более тесного контакта не доходило. Она была девушка хорошая, скромная – но вполне симпатичная. Вскоре она позвонила мне и предложила съездить на выходные в Горную Шорию – у них на работе дают путевки. Я с радостью согласился и принялся уже раздумывать, где взять деньги и как утрясти все в комендатуре. Или – не утрясать, пускай все на самотек идет?
Эта Горная Шория – у меня почему-то всегда с ней обламывается, так ни разу и не побывал. А в первый раз обломалось именно тогда. Ибо в одно прекрасное утро выхожу я, бодренький, на работу и канаю спокойно мимо вахты. Мне говорят доверительно: а подойди-ка сюда! А теперь вот сюда! И попросту запирают в «нулевку». Я в полной непонятке: за что? Вроде трезвый, косяков не порол, и вообще честно тружусь, становлюсь полноправным членом общества! А мне поясняют: из отдела кадров пожаловались, что ты, оказывается, три месяца по лету прогулял! Так что, родимый, хватит… отдохнул, а теперь пора и честь знать! И прозвучало неприятное слово «возврат».
Главное, если бы мы с Волком не устроились на новое место плотниками, то и не пришлось бы со старого забирать трудовую книжку. А не стал бы забирать – никому и дела не было бы до меня. Ибо непосредственный начальник на стройке, компетентный прораб Иосиф Герцог, прогулы в табеле, конечно, отмечал, но на меня никому не жаловался: знал, что рас****яй, но знал также и то, что когда надо -- работал нормально. Я его, кстати, уважал. В отделе кадров тоже ничего бы не узнали – у них таких гавриков и без меня выше крыши. А вот оформляя мой перевод на другую работу, заинтересовались… поглядели табели – и сообщили кому надо. Но… что было, то и было. Ходили в этот отдел кадров. По пути, помню, заглянули в каморку художника-оформителя, тоже из химиков. Тот сидел в своем кабинете, набирался вдохновения и пил чай из эмалированной кружки. Пригласил и нас: давайте, причаститесь с морозцу! Мы предположили, что в кружке обычный чифир, хлебнули… Художники – они же богема, у них с башкой легко… чифира там было пятьдесят процентов, а остальные пятьдесят – спирт. Хорошая смесь, и бодрит, и по башке малость бьет. Уже потом в одной из редакций у нас был период «таежного чая». Делалось примерно так же, но только еще и насыпалось много сахару (а вообще-то чифир пьют исключительно несладким – ибо от чифира с сахаром начинается тошнота и неприятное сердцебиение). И этот чай нам нравился.
Неприятности всегда валятся неожиданно. Когда их ждешь заранее – как правило, случается что-то, благодаря чему они минуют. А вот когда все безоблачно – бойся! Вот и тут. Вроде и с работой все наладилось, и романов многообещающих полная коробочка, и до свободы остается всего четыре месяца… а вот на тебе.
Я попросил ментов: дайте позвонить девушке! Те сжалились, разрешили. Но сами стояли рядышком, на всякий случай: ну мало ли, вдруг решит бежать? Я набрал номер, сообщил: «Лиль, ты знаешь, в выходные я в Шорию вряд ли смогу…». Менты подсказали шепотом: «Скажи, что в командировку посылают!..» – «… у меня тут командировка вдруг наметилась». Она, вздохнув, сказала, что ей жаль. Я отвечал, что уж как мне-то жаль, она и не представляет…
Дело было 23 ноября. А в следующий раз я увидел ее уже в августе, только что освободившись и приехав на завод забрать трудовую. Да, впрочем, не столько забрать, сколько как раз повидать ту Лилю. Трудовую мою так и не отыскали, а Лилю увидел. Она поглядела и поздоровалась как-то испуганно. Кажется, во время нашего маленького романчика она не знала о том, что я химик, а потом, конечно, узнала. Ну и внешний вид у меня во время летней встречи был, наверно, интересный: весь худой и бледный (опять пришлось под конец срока воздерживаться от еды, доводить себя до субтильного состояния) и в белом спортивном костюме «Finn flare». Этакий белый призрак, тень прошлого. В тот же день я основательно нахерачился, залупился на пятерых незнакомых парней и получил первосортной ****ы. Сам виноват. Мне говорят, не желая зла: все, все, иди домой, повыступал – и будет! А я подымаюсь – и по-новой обещаю, что они все покойники, с дырами поуползают. Мне опять по башке – надо же успокоить человека. Я вновь рассыпаю грозные обещания… Короче, помяли маленько сайку, загрузили новыми ощущениями. И Лилю я больше не встречал. А вскоре вообще познакомился со своей будущей супругой.
Я томился в «нулевке», а дружков в общаге практически не было: первая смена, все на работе. У себя оказался только Серега Смышкин. Он побегал, нашел мне комплект для зоны: черный мелюстиновый костюм, хороший новый бушлат, новые сапоги… Кроме того, он наискал несколько пачек сигарет и накормил меня на дорожку густым гороховым супом. Меня отвезли на суд, там молодой судья по-быстрому определил меру наказания: оставшиеся четыре месяца плюс три прогулянных, итого семь. Однако дура-секретарша вписала в постановление восемь месяцев. И, должен сказать, этот лишний месяц сильно жег мне сердце, пожалуй, не меньше, чем весь срок в самом его начале. Я все рассчитывал на справедливость и даже писал в компетентные инстанции. Но там никогда всерьез не относились к зэковской писанине. Мне пришел типовой ответ – на заранее отпечатанном под копирку листе со вписанными от руки моими анкетными данными: по факту вашей жалобы произведена проверка… оснований для изменения приговора нет. Так я и потерял распрекрасный летний месяц июль. И до сих пор один из двух моих типовых неприятных снов (которые, кстати, снятся мне крайне редко) – это что мне насчитали лишний срок и я вынужден отбывать, прекрасно зная, что ни за что и не имея никакой возможности что-то изменить.
Не думаю, что мой возврат вызвал на химии какой-то особенный фурор. Не я первый, не я последний. У всех были свои головняки, а к тесной дружбе мало кто был расположен. Но, думаю, добрым словом за стаканчиком винца меня вспоминали. А Никита меня не позабыл и постоянно подгонял через своего родственника-дубака какие-то нужные вещицы: например, большой кулек сластей и чая на Новый год. А жизнь на химии продолжалась. Как раз едва меня посадили обратно – так и возникли во множестве «видеосалоны». То есть – либо вагончики с телевизором и видаком внутри, либо подвальчики с той же начинкой. Я чуть-чуть не дотянул… и первый свой видеофильм увидел уже по освобождении. Зато химики, понятно, ломились в салоны что сайгаки. И вот один раз Вася Чапышев взял с собой пару флаконов одеколона и пошел душевно отдохнуть на фильм про каратэ. Тогда они были ужасно диковинными и побуждали проделать то же, что и герои на экране. Взбудораженный лентой, пьяный Вася пришел ближе к ночи в комендатуру. Стоял в коридоре, курил с пацанами и трясся от нетерпения: надо было срочно попробовать на ком-то увиденное. Тут на коридор вышел какой-то заспанный тип в длинных семейных трусах и тапочках – ему не ко времени захотелось в туалет. Вася грозно заорал: «Э! Ну-ка стой!». Очумевший товарищ повиновался – многие на химии Васю побаивались, как человека крайне серьезного и могучего. «Стой вот так, не ссы, -- руководил Вася, -- щас, щас… тока не отбегай никуда!». А сам отошел для разбега. Он хотел выполнить высокий удар ногой в прыжке в голову. Разбежался и подпрыгнул. Жертва зажмурила глаза.
У Васи была характерная конституция: большая голова, могучее тяжелое туловище и короткие ноги. Это его некоторым образом подвело. Когда он подпрыгнул, то ногами задрыгал и выкинул их вперед. А в это время тяжелая голова перевесила, отклонила туловище как раз назад. И, в общем, получилось так, что ноги были в воздухе (так и не долетев до цели), когда голова со всего маху шмякнулась об пол. А пол в комендатуре был основательный, так называемая «мраморная крошка». Вася закатил голубые глаза и пыхтел в таком виде в аккурат до приезда «скорой помощи». Сотрясение мозга. Вот оно, каратэ-то, до чего доводит.
Вообще, короткие ноги порой доставляли Васе неприятности. Как-то раз, к примеру, мы втроем отправились в Инюшку к спекулянтам за винищем. А третьим с нами был Женька Лякин.
Этот Женька был парень шустрый, не особенный интеллектуал, но житейски очень смышленый. Мы нередко ужинали вместе, приготовив еду на комендатурской кухне. И я заметил, что когда он жарит картошку, то у него она получается совершенно без так зазываемых «поджарок» – просто как бы пареные ломтики, пропитанные маслом. И констатировал по этому поводу, что да… сколько людей – ровно столько же и методов жарения… вот, у тебя, к примеру, она вообще неподжаристая выходит! А вот я, наоборот, стараюсь, чтобы поджаристых кусочков было побольше – самый цимус. Женька помолчал. Потом оглянулся по сторонам. И по секрету поведал историю с сильным драматическим зарядом.
Оказывается, в его семье все без исключения очень любят поджарки. В итоге получается жесточайшая конкуренция в борьбе за любимое блюдо. И каждый член семьи обладает своим секретом – как самым быстрым способом натаскать из общей сковороды как можно больше поджарок. «А знаешь, кто у нас самый специалист по поджаркам? В смысле – их на****ить?» – таинственно спросил Женька. Я основательно подумал и предположил: «Отец!». Что и было бы вполне логично – по всем канонам патриарх должен быть самым опытным. Женька только хмыкнул: «Отец!.. Да ему еще ****ься и ебаться до настоящей квалификации! Бабка! Бабка у нас главная!». Долгое время он тоже считал – как и я в отношении него, -- что бабка просто не умеет готовить поджарки, у нее картошка всегда получалась без них. Однако как-то раз, улучив момент, когда бабка на минутку куда-то отошла от сковородки, из любопытства приподнял картошечный пласт и заглянул под низ. Там был ровный слой восхитительных золотисто-коричневых поджарок. «Так-та-ак, -- мигом смекнул он. – А бабка-то не так проста! Нажарит их – а потом втихомолку с****ит и съест! А семье выставляет сковородку, как будто так и было!». И он решил не отрывать глаз от сковороды – во что бы то ни стало поесть тех бабкиных поджарок. Тем более что картошечка была уже почти готова. Бабка взяла в руки сковородник и ласково сказала: ну, внучок, иди мой руки! «А хули, -- сказал Женька, -- умывальник тут же, в кухне, так что по-любому не успела бы. Да и стыдно ей суетиться – все же старый человек. Я и отвернулся – буквально на секунд десять». В итоге семья опять ела жареную картошку без поджарок.
За бабкой установили контроль. И, суммируя информацию, выяснили, что она владеет каким-то неизученным молниеносным приемом. Как-то так подкидывает картошечный монолит и неуловимым движением ножа в долю секунды подрезает поджарочный пласт. Вторая доля секунды уходит на то, чтобы запихать его в старческую пасть. Стали бороться. Порой бабку отвлекали, порой удерживали силой. И в это время кто-то из семьи быстро перемешивал картошку, чтобы поджарка была не сплошной, а равномерно распределенной в общей массе. Такие меры, впрочем, имели малую эффективность. Если пласт отнимал у бабки одну долю секунды, то разбросанные кусочки – ну, к примеру, три доли. Она отточенным движеньем натыкала их на вилку, причем безошибочно видела буквально насквозь, пусть бы даже поджарки покоились под камуфляжем из неподжаренной картошки. Тык-тык-тык-тык – и вот, пожалуйста, *** вам, а не поджарка!
Семья не жила сегодняшним днем, смотрела в перспективу и понимала, что секретный прием по сниманию поджарки в жизни еще ой как пригодится. Бабку умасливали и умоляли рассказать секрет. Та была как кремень: мол, ей этот прием поведала ее бабка и завещала никому не показывать… иначе сила потеряется, а нарушителю никогда в жизни больше не есть поджарок!
Однажды Женька пришел озабоченный. «Бабка, кажется, помирает, -- сказал он. – Состояние совсем ***вое. Но при памяти. Надавлю на чувства… может, хоть перед смертью откроет секрет? А то как-то нетактично в могилу с собой уносить – поджарки-то там разве что в аду». И вот вся семья собралась у одра умирающей. И попросили: бабка, ну открой напоследок-то, как ты это делала?
И бабка слабо кивнула.
Поманила пальцем Женьку, он наклонился. «Прикинь – уже рот открыла. А потом захрипела -- и умерла, так ничего и не успела рассказать! Наверно, темные силы какие-то, ты как думаешь?».
Хотя у меня были сомнения насчет того, что секрет сошел в могилу. Ибо с тех пор Женька ходил довольный, а есть в его компании жареную картошку стало занятием вообще малоперспективным. Кто бы ее ни готовил – все равно, сразу после установки сковороды на стол там не оставалось ни крошки поджарки. Наверное, все-таки Мастер не только воспитал достойного ученика, но и передал ему свою главную тайну.
Ну и вот. Зимним вечером мы втроем – я, Вася и Женька – отправились к инюшенским спекулянтам за вином. Пошли не как попало – с «дипломатом». Причем право нести его выговорил себе Вася – для солидности. «Дипломат» рассчитан ровно на шесть ноль-седьмых бутылок – мы как раз столько и взяли. Идем себе чинно обратно на остановку: я первый по тропке, Женька второй, а коротконогий Вася с «дипломатом» позади. И тут вдруг какие-то вопли и улюлюканье. Оказалось – толпа инюшенских мчится. А у нас с ними был рамс из-за каких-то ихних девок, типа право собственника. Да… их много, а нас всего трое. Причем сильно разбросанные, да и площадки для битвы нету – узенькая тропка, а по бокам – глубокий снег. Я к тому моменту уже был на остановке – и уже виднелись фары автобуса. Женька был на пол-пути. А Вася приотстал. Длинноногий Женька помчался к остановке прямо-таки какими-то тигриными прыжками, метра по три длиной. Изредка он останавливался, оборачивался и орал, подбадривая: «Давай, Вася! Не ссы! Быстрее!». Вася пыхтел, как мог быстро перебирал ножками, но все равно толпа сзади как-то неумолимо надвигалась. Женька все так же бодро орал: «Вася! ****и их, волков тряпочных! Главно – бухло не разбей!». И Вася понял в отчаянии, что добежать не удастся. Он повернулся, набычился и безнадежно махнул рукой: типа, один *** погибать, так уж лучше с музыкой. «Дипломат» воткнул в снег. Волей-неволей – но нам пришлось спешить на выручку. Лучше ****юлей втроем геройски получить, чем потом казнить себя за малодушие, а убить один хуй не убьют… во всяком случае, это маловероятно. В общем, ломанулись туда. Ну и что? Постояли, порыкали друг на дружку с инюшенскими… а потом припомнили совместные подвиги, да пляж, да обоюдную взаимовыручку… и решили, что уж баб-то нам на всех хватит, не с руки честным пацанам из-за такой ерунды рамсить.
Еще после моего ухода на химии появился Ишим. Он не был заметной персоной, ничем не выделялся, серенький такой, и все сильно потом удивились, когда узнали, что он серийный убийца. Ну, то есть как? Сам по себе он, конечно, на это способен не был, и не повстречайся ему на пути некто Олег Семко, так и был бы Ишим обычным человечком. Но тот повстречался и приобщил к красивой жизни. И вот они втроем – третьим был молодой ***ла, начальнический сынок -- стали рассекать по городу на семковской «ниве», подсаживать ночами подгулявших баб. Потом насиловали, грабили. Иногда убивали. В общем, гулеванили пацаны. Широко, с кровушкой. Потом, когда на счету было уже трупов шесть, их таки слотошили. Химическое начальство, понятно, выебали во все щели: нехуй тут, понимаешь, мокрушников плодить! Семко дали вышака, этим двоим, кажется, по пятнашке… а может, и Ишима шмальнули, не помню. Третьего еще на тюрьме, до суда, опустили. А я впоследствии познакомился с одной своеобразной мэм, которая с Семко близко дружила и по старой памяти ласково звала его просто Олегом. Оказалось, что и он не был лишен человеческих качеств: мог писать стихи, задаривать цветами, совершать милые безумства. Хорошо рисовал. И хозяйственный был. Но дело-то не в этом. А в том, что эта дама, невзирая на свою удивительную, редкостную некрасивость, последовательно была любовницей четырех граждан, каждого из которых затем расстреляли. То есть нет: троих расстреляли, а четвертого, мента, застрелили в машине вместе с любовницей. Причем абсолютно нелепо: они заехали в лесок помиловаться, и «волга» плотно села в колею, днищем на землю. Тык-мык – не получается выехать. Ну и заснули прямо в салоне, поскольку дело было ночью. А в это время по лесу бродили два гражданина, съебавшиеся с колонии-поселения и надыбавшие на одной даче ружье. Они смастерили из него обрез и искали, где бы его с пользой применить. И вот – машина. Прямо через стекло, без всяких разговоров, влупили в голову картечью. Потом в девку. Денег у парочки при себе почти не было, а машину стронуть с места так и не получилось. Совершенно зазря примочили людей. Я потом присутствовал при том, как один из этих мокрушников показывал водолазам место в озерце на Золотой горке, куда выкинул обрез. И водолазы его нашли, чуток приржавевший. Так что не везло тем мужичкам, которые с этой Леной водили хороводы. Не думаю, что дело было именно в ней, но… тенденция, однако! Она, добрая душа, и по сей день с приятностью вспоминает написанную мной статью под заголовком «Любившие ее погибают» и от доброты предлагает мне выпить с нею спирту – ибо водка, по ее доходам, есть роскошь не всегда позволительная.
Август 2005 г.