Карфаген должен быть разрушен! (Елена Карелина) / Проза.ру

            Из еженедельника «Культурное наследие»:
«…Передача малоизвестного полотна В.Е. Маковского Гильдией антикваров Русскому Музею состоялась при большом стечении народа. Присутствовали высокие чины из Смольного, включая первого заместителя градоначальника, господина N;глава департамента культуры Санкт-Петербурга – госпожа NN; директоры и управляющие крупнейших музеев и музейных комплексов. Без сомнения, это событие может быть названо основным событием не только прошедшей недели, но и прошедшего месяца. Давно Русский Музей не получал столь ценного подарка…».

            * * *
            Поезд мягко ткнулся в каменную подушку перрона. Вокзал, терпеливо ждущий в стороне, распрямил колонны и вознес их к низкому питерскому небу. Мохнатые тучи, остановившись, повисли над чередой запыленных вагонов, словно чего-то
или кого-то?
ожидая, а потом вновь продолжили свой неторопливый путь. Полные сырости, напоенные морскою водой, они с достоинством шествовали над старым городом, злорадно изливая избыток влаги на его гранитные набережные, ухоженные скверы и суетливых, озабоченных его жителей.
            Дверь купе распахнулась. В металлической рамке проема появилось сияющее лицо проводницы. Круглые щеки радостно лоснились, волосы, цвета сухой соломы, - аккуратно заправлены под форменную шапочку, в глазах - довольство. Вполне понятное, между прочим. В наши неспокойные времена – благополучно завершившийся долгий путь - это и достижение, и удача.
Скорее, удача…
   - Приехали. Вас встретят?
Я пожала в ответ плечами, меланхолично глядя через плечо проводницы на дымно-серое небо.
            Двое суток назад, когда Натали и два добрых молодца, составляющих ее эскорт, грузили в вагон многочисленные коробки, Натали, видя мой нарастающий ужас, многословно успокаивала меня, уверяя, что едва только поезд приблизится к Питеру, на перроне уже будут ожидать Шаховский с приятелями. Они выгрузят меня из вагона и, подхватив под белы руки, доставят домой.
Натали убеждала
вполне, впрочем, успешно
моих встревоженных родителей, что мне не придется даже шевелить пальцем, чтобы добраться до своей комнаты в коммуналке на Кировском.
Я обречено слушала ее горячие уверения. Однако чем убедительнее была Натали, тем более уверенно рождались и росли во мне жуткие подозрения. Они дали всходы, окрепли и расцвели сразу, еще до того, как вагон, качнувшись, отчалил от платформы, и продолжали колоситься после того, как в окне, в последний раз, мелькнули расстроенные лица мамы и отца.             По мере приближения к Петербургу, эти подозрения достигли следующей стадии вегетации: теперь я уныло наблюдала за созреванием их плодов.
            Впрочем, надо отдать должное Натали. Она договорилась с проводницей и все двое суток я находилась в купе одна, без назойливых попутчиков. Эта договоренность, видимо, имела весьма прочный материальный фундамент, потому что моя судьба волновала хозяйку вагона даже теперь, после прибытия и, следовательно, по окончании контракта.
Я снова тяжело вздохнула.
            Проводница скрылась за дверью, не убрав руки с шаткой вагонной двери - сила привычки, порожденная беспрестанным покачиванием вагонов
или страхом, что я сбегу, оставив ее со всей этой массой коробок, сумок и баулов.
Пока я разглядывала коротко обрезанные ногти с облупившимся вишневым лаком, она, не обращая внимания на теснящихся к выходу пассажиров, с кем-то переговаривалась. Ее кокетливые смешки и тихий, невнятный разговор низким грудным голосом внушали мне определенные надежды.
Наконец вопрос, видимо, был решен. Она снова заглянула в купе, ободряюще кивнула и сказала:
   - Сейчас выгрузимся.
В купе, не мешкая, втиснулись двое ребят в форме железнодорожников. Обращая на меня вниманияне больше, чем на прикроватный столик, они бодро подхватили коробки и потащили их к выходу. Мне, слегка опешившей от подобной бесцеремонности, ничего не оставалось, как продолжать играть роль столика.
Или табуретки.
Впрочем, я была не против, потому натянув куртку и прихватив свою ручную кладь в виде кофра и маленького дорожного чемоданчика, поспешила за ними.
            Возле внушительной кучи, состоящей из солидного числа коробок и сумок, меня терпеливо ждали. Я начала суетливо рыться в сумочке, отыскивая кошелек, но молодцы, повинуясь незаметному жесту проводницы, уже направились восвояси.
На мое недоумение, выраженное весьма выразительной мимикой она, не отпуская с лица улыбку, сделала энергичный жест раскрытой ладонью:
   - Ничего не надо! Не беспокойтесь! Наталия Федоровна все устроила.
   - Ничего себе, устроила! – я тоскливо огляделась. – Нужно нанять носильщика.
            Народ, между тем, постепенно расходился. Люди, покончив с восклицаниями и объятиями, деловито тащили за собою чемоданы и сумки, направляясь к выходу. Их поспешность была объяснима. На сером бетоне появились крупные темные пятна. Пошел дождь.
Я достала из кофра зонт и, прикрыв им свое расстроенное лицо, стала терпеливо дожидаться появления сутулой фигуры.
Сутулость была такой же неотъемлемой частью у представителей этой профессии, как и темный кожаный фартук.
            Низкое серое облако скребло провисшим брюхом по круглой крыше здания вокзала. Кудрявые тучки игриво обгоняли ее раздутое от воды тело.
   - Сейчас ливанет! – поняла я.
Порыв свежего ветра заставил меня плотнее запахнуть куртку.
У нас в городе еще тепло, а здесь - осень в полном разгаре. Со всеми атрибутами: прильнувшим к земле небом, дождем, сырым ветром.
Дождь напугал отставших пассажиров. Они прибавили шагу, и скоро на опустевшем перроне осталась я одна.
Я и куча багажа.
Стешина - в своем репертуаре!

            * * *

            В дальнем конце перрона, там, где его узкое бетонное тело переходило в широкую площадку перед стеклянными дверями, появилась женская фигура. Я прищурилась, разглядывая ее сквозь пелену дождя. Огромный лиловый зонт, плывущий сквозь потоки воды, показался мне знакомым.
   - Неужели Маняша? Но откуда?
Я, конечно, сообщила дату приезда моей благодетельнице, но это совсем не обязывало ее мчаться на вокзал.
   - Ляля, голубчик, - запричитала Маняша, шелестя кожей и шелком, звеня многочисленными браслетами и потряхивая бусами, в неимоверном количестве расположившимися на ее необъятной груди. – Это что, все твое?
Я обречено кивнула.
   - Но, дорогуша, блокада закончилась много лет назад. Мы теперь не голодаем и уж, конечно, не испытываем недостатка в продуктах...
Сквозь разъехавшиеся стенки коробок были видны стеклянные банки с компотами, а из сумки нахально торчал хвост копченой стерляди.
   - Увы, - развела я руками. - Это - не мне.
   - А кому же?
   - Эти коробки предназначены Льву Александровичу, эти – Генке Шаховскому, а это – тебе.
   - Мне? - глаза у Маняши округлились.
   - Да! Привет от моих родителей…
   - Да? Как мило! Но мы не знакомы!
   - Заочно. Я много рассказывала им о тебе.
   - Интересно, что же ты им рассказывала, если они решили меня подкормить? Они в курсе моих габаритов?
Не смотря на ворчание, было заметно, что Маняше понравились эти незамысловатые знаки внимания.
   - Там немного персиков, абрикосов, пара дынь, сладких как сон, и арбуз….
   - Боже, мне не съесть этого и за неделю….
   - Съешь, - пообещала я ей. - Ты еще не пробовала. В магазине такого не достанешь. Эти фрукты выращиваются с любовью. Представляешь, какая у них энергетика! Да им цены нет!
   - Да! – Маняша закатила глаза.
Все разговоры о трансцидентальном были ей как масло на горячую булку.
Помолчав, она огляделась:
   - А почему никого нет? Не думали же они, что ты потащишь все сама?! Тебе надо беречь руки.
Я хотела напомнить Маняше, что я не музыкант, а художница, но решила оставить все как есть.
Человек должен заботиться о ком-то, чтобы ощущать свою необходимость. Для Маняши такой заботой была небольшая когорта художников всех мастей, которые поставляли картины ее галерею.
Муравьиная мать заботиться о своих трудягах. Ведь именно благодаря им в муравейнике закрома всегда полны...

            Маняша, шелестя юбками, умчалась под своим лиловым зонтом. Спустя некоторое время, она появилась уже в сопровождении мрачного носильщика.
Костистого, сутулого и в темном кожаном фартуке!
Сосредоточенно насупив брови, он погрузил багаж на тележку, и очень скоро мы уже мчались на юрком черном «фордике» по улицам Северной Пальмиры.
На ходу Маняша пересказывала мне местные новости и сплетни:
   - У нас здесь – ужас!
   - Что?
   - Ужас, что творится! – Маняша внимательно смотрела на дорогу, ловко лавируя в потоке машин.
   - Зиньковского обокрали. Уперли его Айвазовского.
   - Да что ты!
Зиньковский был известным собирателем живописи и биографом Айвазовского. Он отыскал в Крыму, куда наезжал каждый год с изыскательскими целями, один из набросков тонущего корабля к полотну «Шторм». Валериан особенно дорожил этим карандашным рисунком.
Что заставляет людей дорожить той или иной вещью?
            Часто эта вещь, на взгляд других людей, недостойна столь пристального внимания, столь трепетного отношения. Но, может быть, в случае с профессиональным искусствоведом и коллекционером Валерианом Зиньковским, человеком искушенным, имеющим в своей коллекции бесценные материалы о великом Айвазовском, этот карандашный рисунок был овеществлением нечто большего, чем библейской истины: «ищущие да обрящут»?
            Возможно, рисунок являл собою доказательство того, что, несмотря на многочисленные исследования, финансируемые государством, в жизни есть место и для таких энтузиастов-одиночек, каким являлся он сам.
Возможно, рисунок был воплощенным торжеством не только самого Зиньковского, но и его друзей, которые с неистовым фанатизмом, тратя последние деньги, изучают творчество любимых художников, надеясь на такие вот милости судьбы? Торжеством над зравомыслием, практичностью и безразличием, пачкающим любые движения души серым пелом ханженства.
Поистине, утрата рисунка была невосполнимой потерей для Зиньковского.
   - Он заболел после этого случая, состарился, - словно отвечая на мои мысли, рассказывала Маняша. – превратился в старичка. Даже руки начали дрожать….
   - Боже мой! - только и смогла проговорить я.
Я помнила Валериана Эльдаровича худощавым, но крепким мужчиной с седыми, зачесанными назад волосами и шнурком пенсне, сбегающим по щеке.
   - Вот такая она, наша проклятущая жизнь, - заключила Маняша мрачно, подрезая шикарный черный «мерседес», и не обращая внимания на огромный кулак, грозящий ей вдогонку из окна машины. – По виду, так не жилец он больше, Зиньковский.
   - Ну, ты его уж и похоронила!
   - Сама посмотришь…
   - Кто у тебя сейчас выставляется? – переменила я тему.
   - Мы сделали вернисаж молодых дарований…
   - Много их, молодых-то?
   - Не-а! Обмельчал народ, оскудели таланты….
   - Маняша, я тебя не узнаю! Откуда столько пессимизма?
   - Ничего, поживешь здесь пару недель, посмотрим, сколько оптимизма останется в тебе, голубчик!
Я промолчала.
Стешина никогда не носила розовых очков.
            Большой палец правой руки легко коснулся гладкого кольца. Оно скользнуло по безымянному вниз, к ладони, напоминая о переменах в моей жизни.
Маняша, не отрываясь от дороги, спросила с усмешкой:
   - Ну, а твой благоверный где?
   - Он в Москве. Переговаривается с издателем.
   - Писатель, что ли?
   - Нет, ученый. Написал монографию, издает….
   - Молодец, голубчик, что догадалась не связываться с начинающим. Когда человек состоялся, его можно спрогнозировать.
   - Спрогнозировать?
   - Ну, да! Намучилась я с подающими-то надежды. Так что - одобрям-с! Впрочем, ты всегда была умной девочкой. За что и полюбила тебя Маняша.
   - Я тоже люблю тебя, Маняша! Ты – настоящий друг и верная помощница терпящим бедствие художественным натурам. А уж если учесть, что наш брат постоянно находится в этом состоянии, то тебе – просто цены нет!
   - Не лукавишь? – Маняша быстро глянула на меня, явно тронутая моими словами.
   - Ты же меня знаешь!
   - Знаю, потому и верю, что говоришь искренне. Хотя и льстишь бессовестно! – сурово заключила она.
Я только улыбнулась в ответ.
Говорить комплименты - целая наука. Мне ее никогда не одолеть. К этому выводу я пришла давно, потому особенно и не старалась.
   - Сенька за границу слинял, в Германию. На историческую Родину, - продолжала просвещать меня Маняша.
   - С семьей?
   - Леон остался.
Леон был братом Семена, который учился на курс старше меня. Интересно, что студенты обычно хорошо знают всех старшекурсников, в лицо и по именам, и почти никого – с младших курсов.
            Кажется, особыми талантами Семен не блистал и осознавал это. Он овладел ремеслом и посвятил себя рекламе. С помощью друзей, ему удалось пристроиться в процветающей западной кампании и недурственно там зарабатывать.
В отличие от нас, вольных художников, которые должны, видимо, питаться амброзией.
            На последнем курсе Семен женился на дочери какого-то управленца из мэрии и получил квартиру на Васильевском острове. Все это звучала как волшебная сказка: бесплатная, отдельная квартира в центре Питера!
Я помнила завистливый шепот коллег по цеху.
При умении Семена устраиваться в жизни, его переезд в Германию, в принципе, был прогнозируем. Я поделилась своими мыслями с Маняшей.
   - Он всегда был с головой, - поддержала она меня.
   - По крайне мере, Сенька не спился и не пополнил ряды нашей нищей братии…
   - Не прибедняйся, Ляля, - упрекнула меня Маняша. – Ты всегда хорошо раскупалась. А теперь у меня для тебя заказ.
   - Заказ?
   - Конечно! Из Лондона.
   - Откуда?
   - Да! Коллекционер. Предпочитает молодых художников. Встречаются и такие, голубчик. Впередсмотрящие. – Маняша резко заложила руль влево и я опасно накренилась к ней.
   - Держись, - процедила она сквозь зубы. Сейчас этого обалдуя обгоню…. Так вот, надеется, что со временем, картины вырастут в цене, и он сможет хорошо на них заработать.
   - Кто? – Я оглянулась на возмущенно гудевший нам вслед старенький «Москвич».
   - Да англичанин же!
   - А я при чем? – я все никак не могла собраться с мыслями после Маняшиных выкрутасов на дороге.
   - Он купил у меня твоего «Старика», и хочет, чтобы ты сделала ему несколько городских пейзажей…
   - Он что, считает, что в меня перспективно вкладывать деньги?
   - Ну, конечно! Я-то всегда говорила, что ты далеко пойдешь! У меня глаз наметанный...
Меня охватила эйфория. Я откинулась на высокую спинку сидения и прикрыла глаза.
   - Слишком все хорошо у тебя, Стешина! Слишком все складно.
   - Пусть, - отмахнулась я от предупреждающего голоса. – Можно, хоть раз в жизни побыть счастливой?!
   - А я, между прочим, сейчас с Леоном! - Сообщила Маняша главную новость.
   - Что? – я с трудом отвлеклась от приятных мыслей.
   - Мы приглашаем тебя завтра к нам на обед. Придешь?
   - Конечно!
   - Вот и ладненько! Заодно обсудим и твои дела….
Маняша замолчала, давая возможность свыкнуться с мыслью о том, что теперь она и Леон живут вместе.
            Кажется, такие союзы сейчас очень популярны: моложавый жуир и матрона. С разницей в возрасте лет в пятнадцать-двадцать. Впрочем, это — не про них. Леон не мальчик. Ему уже перевалило за тридцать. По крайне мере, он был постарше меня, да Маняша, в свои сорок с хвостиком, выглядит вполне презентабельно. Глаза блестят молодым задором, а количество энтузиазма и энергии даст фору любой астеничной молодой курице, вроде Стешиной.
   - Осуждаешь? – скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла Маняша.
   - Глупости! - Рассердилась я. – Это – твое дело! Браки, говорят, все вершатся на небесах... - я прикусила язык.
Если это так, то личной жизнью Маняши занимался целый отдел небесной канцелярии.
   - Эх, голубчик! Твои слова – да Богу в уши!
   - Куда это ты? – я заметила, как Маняша свернула с дороги в какую-то узенькую улочку.
   - Заедем к Митроше.

            Митроша считался последним мужем Маняши, перед последним-последним - Леоном. Они расстались буквально накануне моего отъезда из Питера. За причиной не стоило нырять в глубины психоанализа. Она булькала прямо у поверхности. Почти буквально. Митроша крепко закладывал за воротник, что для меня, например, было достаточной причиной разрыва.
Достаточной, хотя сама Стешина — моралистка не гнушалась объятий зеленого змия.
В то время Маняша была совершенно измотана и абсолютно занята поисками жилья для своего экс-супруга....
            Интересно, что она всегда умудрялась мирно расстаться со всеми своими волосатыми «музами»
только на моей память их было трое, не считая актуального Леона
и поддерживать с ними, в дальнейшем, хорошие отношения.
Талантливый человек талантлив во всем.
            Один из первых Маняшиных мужей жил в Америке и до сих пор присылал ей, ежемесячно, приличное содержание. По большей части, благодаря этим деньгам, Маняша и смогла открыть галерею, проявив недюжинный коммерческий талант.
            Митроша был предпоследним проектом Маняши. Как художник, когда-то он подавал большие надежды, хотя и находился в творческом поиске. Он пробовал разные стили, стараясь создать что-то свое, непохожее ни на что.
            Начинали мы вместе, после училища. Тогда Митроша писал чистые прозрачные пейзажи, напоминающие полотна Моне. Потом импрессионизм показался ему слишком рафинированным, не отражающим действительность.
Мытарства по чужим углам, отсутствие денег на краски, взяточничество и произвол властей, сделали его разочарованным и едким. Он увлекся примитивизмом.
   - Пишу жизнь, - заявлял Митроша с философским спокойствием, сплевывая сквозь зубы.
Странным образом, его картины, полные матрешечных образов, излучали чистое, наивное сияние. Они шли нарасхват, где бы не выставлялись: на грязной городской улице или в галерее.
Тогда же Митроша и познакомился с Маняшей. Тогда же начался их короткий роман, завершившийся таким же краткосрочным браком.
В принципе, они были подходящей парой: ранимый искатель Митроша и практичная рационалистка, добрячка - Маняша. Все было бы ничего, если бы Митроша не начал пить.
            Задумываясь о схожем периоде моей жизни, я полагаю, что мы все искали утешения в иллюзиях. Мир рушился и строился заново. Он, этот новый мир, был странным и незнакомым, не таким, каким его хотелось видеть или какой хотелось бы улучшить.
Сначала - пара кружек пива для снятия напряжения после двенадцати часов стояния у мольберта, потом - стаканчик вина. Количество постепенно увеличивалось, переходя в незаметное повышение градуса…. Так начинали многие. Потом кому-то повезло.
Например, Ляле Стешиной.
Кому-то – не очень…
            Именно тогда Митроша увлекся кубизмом. Я восхищенно ахала, глядя на потрясающе реалистичные и, вместе с тем, фантастические плетения кубов, кругов и эллипсов на его полотнах.
Со смехом, мы узнавали типажи известных политиков, бизнесменов и просто прохожих, заполонявших улицы. До сих пор мне было не понятно, как используя эту технику можно было добиться подобного реализма.
В то время Митроша был одним из самых популярных питерских художников. Однако их жизнь с Маняшей разладилась. Где спиртное, там и девушки….
Молодые натурщицы…
            Маняша сделала над собой усилие и не стала закусывать удила. Она осталась верной своему принципу: мир в любых условиях. Расставание с нею было роковой ошибкой Митроши. Наверное, он это осознал, но было уже слишком поздно….

            * * *

            Машина въехала в темный двор-колодец.
   - Я нашла ему недорогую квартиру, - Маняша запирала машину, с усилием налегая на дверцу. – Пришлось оформить на себя.
   - Продолжает?
   - Устроила его в лечебницу. Он там прошел курс, но пока никаких особых сдвигов не вижу…. Кстати, сейчас его потчует твой бывший.
   - ???
   - Арсений.
            Мы вошли в заплеванный подъезд, с исцарапанными, исписанными панелями. Маняша брезгливо поморщилась.
   - Идем пешком, лифт – не работает.
Мы стали подниматься по узкой лестнице с крутыми поворотами. Между четвертым и пятым этажами пришлось, прижавшись к перилам, пропустить двоих мужиков, несущих ящики с пустыми бутылками. Бутылки яростно звенели. Мужики торопливо просунулись между нами и стеной и спустились вниз, под неумолчное бренчание пустого стекла.
Я проводила их глазами. В ящике голубели горлышки «Гжелок» - единственной водки, которую, по моим воспоминаниям, пил Митроша.
Как я когда-то пила коньяк, пытаясь обмануть себя, или заключая сделку с неугомонной совестью.
   - Митроша решился на генеральную уборку, - философски заметила Маняша.
   - Если бы папка не пил, детям на молоко бы не было. - Я стараясь говорить бодро, но сердце сжалось от дурного предчувствия.
Митроша, однако, был деловит и оптимистичен.
   - Какие люди! – воскликнул он. Широкие рукава гавайской рубашки хлопнулив такт словам и задрались, обнажая жилистые руки. – Здравствуй, дорогулечка! - обратился он к Маняше.
Они облобызались, смачно чмокая друг друга в щеки.
   - Теперь ты! – скомандовал мне Митроша и мы с ним, так же громко расцеловались.
   - Это от тебя бутыли потащили? – спросила Маняша, устраиваясь в кресле и вкусно затягиваясь тонкой коричневой сигаретой с золотым ободком.
   - Уф, Маня! Ну, когда ты бросишь? – Митроша торопливо подбежал к окну и шире распахнул раму.
Я отметила, непроизвольно, как он исхудал с тех пор, пока мы не виделись.
Отсутствие супружеской заботы имело печальные последствия.
            Митроша метался по комнате, торопливо сбрасывая вещи с кресел, закрывая неоконченные полотна какими-то тряпками. Полы его смешной гавайской рубахи, с большими пальмами развевались вокруг лишенного мышц тела.
   - Ты чего так вырядился? – спросила его Маняша. На нее тоже произвела впечатление эта яркая, неуместная в цветовой строгости Питера, одежда.
   - Морально готовлюсь к отпуску!- заявил Митроша, бросив свое беспокойное тело на стул напротив нас.
   - Куда же это ты собрался? – скепсис, звучавший в голосе Маняши, был слишком очевидным, чтобы его не заметить.
   - На Кипр! – с вызовом посмотрел на нее Митроша. – А что? Нельзя?
   - Откуда капуста? – проигнорировала Маняша его вызов.
   - Заработал!
   - Митроша, - голос бывшей жены был почти ласковым, - ты же последние полгода не работал….
   - Теперь работаю! На заказ!
   - Да ты что?
Маняша тяжело поднялась с кресла и подошла к неоконченной картине, которую Митроша то ли не успел завесить, то ли не нашел чем.
   - Зарабатываешь? Хорошо! Чем? Вот этим, что ли?
   - Зарабатываю, чем могу. Слежу за конъюнктурой….
   - Нет, Ляль! Поди сюда! Разве этим можно заработать?
   - Не знаю, - с сомнением потянула я, рассматривая плохонький пейзаж, изображавший какой-то пруд перед грозою.
            Меня поразила пестрота и дробность изображения, больше подходящая для начинающих. Каждый элемент картины выглядел случайным и посторонним. Словно в одном месте и в одно время собрались невесть откуда взявшийся пруд, дерево и кусок здания. Такому мастеру, как Митроше подобная небрежность была несвойственна.
Я взглянула на другое полотно, стоящее на стуле.
            Слишком толстая грунтовка и имприматура странного цвета.
Впрочем, может быть, это был очередной эксперимент Митроши. Через подобные эксперименты проходят все художники. Они пытаются изобрести собственный состав грунта и имприматуры – тонкого защитного слоя, препятствующего пропитыванию грунта красками.
Потом изобретать велосипед надоедает. Как правило, выбирается наиболее оптимальный готовый состав и слегка совершенствуется в зависимости от целей работы. Такие поиски, как и пробы стилей, направлений, выработка собственной манеры письма более свойственны начинающим живописцам…
   - Нет, грунта, все же, многовато.
Я потерла пальцем край полотна. Он был еще влажным.
   - Нет, чем так работать, лучше совсем не работать! - разогревалась, между тем Маняша. – Где твоя техника? Где перспектива? Где элементарная аккуратность? Что это за халтура?
   - Почему – халтура? – вяло защищался Митроша. – Ну почему сразу – халтура?
            Пейзаж, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, действительно был написан кое-как. Тоновые отношения явно и намеренно искажались. В результате страдало колористическое единство изображения, и, как следствие, общее впечатление. Я тихонько вздохнула.
   - Потому! В каком ты состоянии его писал? Опять надрался и кистью махал?
   - Не, Маня! Это ты напрасно! Я же теперь спиртное в рот не беру! У меня ни капли в доме нет!
   - Интересно, кто же дал тебе такой заказ? Кто заказчик? – Маняша наступала на Митрошу, грозно гремя бусами.
   - Ты мне не веришь? Не веришь? – он все больше скатывался в оборону, заслоняясь рукой от мощного напора женской плоти.
   - Давай, признавайся, кто заказчик?
   - Да Сенька! Сенька Гольдшмит! – закричал, наконец, Митроша.
   - Что?
Новость была неожиданной и повергла Маняшу в шок.
   - Ты сказал: Сенька?
   - Да!
   - Он же в Германии!Я ж вот только Ляльке об этом говорила!
   - Как же, в Германии! Здесь он! Я ему еще один заказ должен сделать. Портрет.
   - Чей? – механически спросила Маняша.
   - Его, Сенькин. Он мне позировать обещал…
Маняша сидела, глядя невидящим взглядом в угол.
   - Мань, Мань, что с тобой? – взволновался Митроша.- Счас водички принесу….
Он подхватился и побежал в кухню. Я поставила стул напротив кресла, где сидела Маняша и взяла ее за руку.
   - Я ничего не знала, - сказала она, обращая ко мне застывший взгляд. – Я ничего не знала….
   - О чем?
   - Я не знала, что Семен приехал…
   - Ах, вот оно что! Может быть, Леон сам не знал? Или забыл сказать тебе? Да мало ли почему, он не сообщил о приезде брата….
   - Нет, нет…. Здесь – другое…
   - Другое? Что?
   - Выставка, контракт….
   - Какая выставка? Мой контракт? Он что, твой конкурент? Он бросил рекламу?
   - Не бросил…. Теперь - жди беды. Теперь, голубчик, нужно быть готовыми ко всему...
   - Водичка! - появился Митроша, неся на вытянутой руке стакан воды со льдом. – Попей, попей! Что-то ты бледная. Это, наверно, давление.
   - Ага, давление, - согласилась Маняша, отпивая глоток. - К дождю…. Ладно, нам пора.
Она тяжело поднялась с кресла.
   - Пойдем, Ляля!
   - Постойте, вы же еще мне ничего не рассказали, - Митроша растерянно развел руками.
   - Да нечего говорить. Лялька вон замуж вышла. Больше новостей нет.
   - Замуж? Поздравляю! За кого?
   - Ты его не знаешь! – Маняша с крейсерской скоростью волокла меня к выходу. – Пока, увидимся!
   - Пока! – едва успела взмахнуть я свободной рукой и затопала вслед за Маняшей по лестнице.
Мы промчались по двору, сели в машину и только тогда я смогла перевести дыхание.
   - Что произошло?
   - Не нравится мне все это, ой, не нравится! – сквозь зубы бурчала Маняша.
   - Постой, что не нравится?
   - Все…
   - Можешь объяснить?
   - Позже. Сейчас – не мешай мне вести машину!
Я обиженно замолчала, откинувшись на спинку сидения.
Так, в молчании, мы доехали до моего дома. Маняша помогла мне выгрузить коробки и баулы, сослалась на дела и умчалась, не оборачиваясь и не сводя с дороги мрачного взгляда.

            * * *

            Едва я затащила в комнату последнюю, совершенно неподъемную коробку, зазвенел телефон.
   - Алло, Ляля? – услышала я бодрый голос Шаховского.
   - Нет, это твоя совесть, - ехидно ответила я, оттирая занемевшей от напряжения рукой пот со лба.
   - Прости, прости, - зачастил он в трубку.
   - Пусть тебя Натка прощает! – у меня не было сил на злость.
   - Эй, давай ей ничего не говорить! - нахально предложил Генка.
   - Еще чего!
   - Ляль, сжалься! Я был на работе, на срочном вызове! Сейчас приеду, все объясню!
   - Как же, как же, приезжай! Жду с нетерпением! – я надеялась, что угрозы в моем голосе было достаточно.
            Ожидая Шаховского, я приняла душ, сварила кофе и пила его мелкими глотками, рассматривая в окно кухни серое северное небо.
Интересно возвращаться время от времени к старым приятелям, на старые места. Видеть перемены, которые произошли с ними. Разгадывать обстоятельства, подвигшие их к этим переменам.
Я слегка усмехнулась про себя: знакомство с Шаховским, явно, пошло на пользу моим умственным способностям. Он разбудил во мне интерес к анализу.
            От природы склонная к созерцанию, я была, кажется, достаточно наблюдательна. Общение же с Шаховским раскрыло мне удивительную логику причинно-следственных связей. Фундамент, отправную точку мыслей, поступков и действий разумных, в общем-то, людей. Людей, преступающих закон.
Логика никогда не была моим сильным местом. Я жила и действовала интуитивно, подчиняясь велению сердца и зову чувств.
Генка же — прирожденный сыщик, настоящий энтузиаст своего дела. Он может часами рассказывать о захватывающих, громких преступлениях, о мотивах, побуждающих людей переступать закон, о поводах к совершению преступлений. Эти поводы кажутся сторонним наблюдателям нелепыми, мелкими, глупыми, а на самом деле они – лишь психологический эквивалент той самой песчинки, которая однажды свалила нагруженного слона. Последняя капля, разрушившая плотину нравственных запретов, возведенную обществом в сознании индивида.
            Шаховский мог часами говорить на эти темы, приводя многочисленные примеры из собственной практики и проводя параллели с хрестоматийными преступлениями. Его выводы, к сожалению, были далеко не оптимистичны: современное человечество страдало теми же пороками, что и тысячи лет назад. Среди прочих, уверенно держали пальму первенства жадность, ревность, глупость. Они-то и были главными причинами преступлений, правильнее сказать, - мотивами.
Сейчас Шаховский находился в Питере по обмену, на милицейских курсах усовершенствования.
Интересно, что он придумает в свое оправдание?
   - А вот и я! – сообщил Шаховский, врываясь в квартиру и, на ходу, цепко оглядываясь профессиональным взором.
   - Раньше тебя не было, - посетовала я, кивая на кучу коробок, которые так и остались стоять посередине прихожей.
   - Ты это одна перла? – присвистнул Генка.
   - Именно! Именно – перла!
   - Извини, я не знал, что все настолько серьезно!
Я вопросительно подняла брови, надеясь, что выгляжу достаточно укоризненно.
   - Ля, не сердись, - молитвенно сложил Генка на груди руки. - Ты даже не представляешь, как мне хотелось потаскать эти коробки! Ну, почти как собаке кость! Я же обожаю это дело!
   - Какое это? - я уже с трудом сдерживала смех.
   - Носить чемоданы красивым девушкам! - бодро заявил Генка. Он уже понял, что гроза миновала и по-хозяйски расположился за столом, явно расчитывая на кормежку.
   - Что там у тебя с работой? Что произошло?
   - Да, рядовое дело. Кража.
   - Кого украли? – я ставила на стол чашку и наливала в нее кофе.
   - Форточники увели какую-то картину. Влезли в квартиру через окно, да неувязка у них вышла – хозяйка из магазина вернулась. Пришлось им старушку нейтрализовать, а сами - ушли уже через дверь.
Эти сведения Шаховский сообщал, запихивая в рот бутерброды и запивая их невероятным количеством кофе. Я молча резала хлеб и колбасу, едва успевая мастерить шаткие конструкции из неровных кусков.
Наконец, темпы поглощения еды у Генки снизились. Я отложила в сторону нож и переспросила:
   - Кого ограбили?
   - Коллекционера какого-то.- Генка сделал мощное глотательное движение, пропихнув в глотку почти целый бутерброд.
   - Что украли?
   - Айвазовского.
У меня в мозгу звякнула разбившаяся вдребезги чашка.
«Зиньковского обокрали. Уперли его Айвазовского»...
   - Ты уверен?
   - В чем?
   - Что украли именно Айвазовского?
   - Конечно! Я, к твоему сведению, не совсем уж темный человек. Айвазовского от Левитана отличить смогу….
   - Не сомневаюсь. Они кого-то убили?
   - Нет, ударили по голове. Домработницу. Она ходила в магазин, да вернулась с полдороги. Открыла дверь ключом. Он ее в прихожей поджидал.
   - Он? Вор был один?
   - Похоже, двое. Один лез в квартиру, другой - стоял на стреме.
   - Что же не предупредил?
   - Предупредил, да поздно! Короче, тетя вошла, они ее по голове треснули, связали, на всякий случай, и скрылись…. Теперь надо найти катов. Да что ты меня все о работе пытаешь? Расскажи, лучше, как там Натали?
Голос у бравого сыщика дрогнул. Он отвернулся, но я заметила, как судорожно дернулся кадык на его шее.
   - Тоскуешь? – тихо спросила я.
   - Некогда! – Шаховский уже справился с собой.
   - А она тоскует…
   - Правда? – с надеждой повернулся он ко мне.
   - Да! Хочет приехать.
   - Сюда? В Питер? Когда?
   - Собиралась дней через десять, если ничего не произойдет.
   - На работе?
   - Конечно! Там ведь без нее шагу ступить не могут: Наталия Федоровна, Наталия Федоровна! Мы без вас - как без рук! – я передразнила тонкий голос главной медсестры, подлизы и перестраховщицы.
   - Нет, ты не пошутила? Ты не обнадежила, по доброте душевной, бедного, замотанного опера?
   - Чем? Ее приездом? Она приедет, и будет смотреть, как ты уходишь чуть свет и приходишь завтра…
   - Ляль, не будь занудой! Мне нужно только эту кражу размотать.
   - Эту, потом ту…. Кстати, Шаховский, ты в курсе, что Айвазовский нынче в цене?
   - Ты имеешь в виду, что…
   - …рисунок Айвазовского украли еще и у Зиньковского.
   - А ты откуда знаешь?
   - Да это же новость дня в питерском бомонде.
   - Ляля! Тебе цены нет!
   - И не мечтай, - строго сказала я. – Я никого сдавать тебе не буду.
   - Этого и не надо! Не надо! – Шаховский схватил меня за руку и умоляюще сжал ее. – Ты только расскажи мне немного о них. Совсем немного, чуть-чуть. Только то, что всем известно. Я просто сэкономлю время. Тогда я успею до приезда Натали…. Ляля, с меня – подарок!
   - Ты чего, меня купить решил? – я была не на шутку поражена. – Ты в себе?
   - Нет! – воодушевленно сознался Шаховский. – Нет! И не приду в себя, пока не раскрою дело и не обниму Натали.
   - Интересно, чего ты больше хочешь? – снова не сдержала я ехидства.

            * * *

            Гораздо позже, пытаясь заснуть, я вспоминала этот сумасшедший день с чувством обреченности. Он был всего лишь первым в длинной череде таких же сумасшедших и суматошных дней, сумасшедшей и суматошной столичной жизни.
Не этого ли ты хотела?
Этот риторический вопрос, заданный себе самой, повис в воздухе.

            Ну что за создание это – человек? Живет в тишине и покое – тяготится тишиной и покоем. Переберется в гущу событий, где кипение жизни сопряжено с сердечным ритмом, и тут же начинает печалиться о покинутой устроенности.
Впрочем, откровенно говоря, я пока была рада окунуться с головою в привычную суету. Гораздо боле привычную
и желанную
для меня, чем провинциальная размерность.

            Неполных семнадцати лет я покинула родные пенаты и уже следующий год оказался более насыщен событиями и людьми, чем вся предыдущая жизнь.
Я взрослела. Взрослела ускоренными темпами, как любая юная душа, покинувшая любящих родителей, чтобы «повидать мир».
Какое заблуждение управляет нами, гоня прочь из тихого уюта родного дома? Какие фантазии зовут за собой? Какие демоны соблазняют, нашептывая, что там, за порогом, все лучше, ярче, больше?
Так что же жертва любознательности обнаруживает в итоге? - Да – ярче, да - больше но – лучше ли? Это – вопрос!

            Чистота в этом «мире» оказывается беззащитной, наивность – становится синонимом глупости, а цинизм достигает поистине устрашающих масштабов.

Не спроста сегодня Маняша взволновалась, когда узнала о приезде Семена. Не зря помянула нечистую силу. Семен — типичнейший представитель всего того, что встречается неискушенной душе в ее первых жизненных опытах, он — тот, чрез кого приходит соблазн.

            Семен, в свое время, основательно приложил руку к формированю у Митроши пристрастия к выпивке. Понятно, Митроша - не дитя, и странно обвинять кого-то другого в его слабости. Но люди творческие, талантивые, поцелованные Богом не похожи на большинство.
Трезвое, рациональное, агрессивное большинство.
Они - иные. С собственным видением мира, собственной шкалой ценностей, собственной моралью,
разнящейся с общепринятой,
и с большим багажом комплексов. Комплексов, основанных на краеугольном камне их вечного отличия.
Мне ли этого не знать!
Стешина только гигантским волевым усилием заставляет себя не быть букой.
            Я не примеряю на себя тиару гениальности, считаю своей талант весьма умеренным, развившимся благодаря исключительно моей усидчивости, как прямому следствию невероятной, почти болезненной, застенчивости. Неизвестно, что сталось бы со мною, если бы я обладала хотя бы десятой долей Наткиной уверенности в себе, сотой долей Олькиной самодостаточности и малой толикой их общительности.
Мне всегда было нелегко с людьми. Я предпочитала общению с ними — долгие часы у мольберта.

            Даже сейчас, повзрослев и обретя какую-никакую уверенность,
совершенно не связанную, кстати, с профессиональными достижениями, если они имеют место быть, в чем я неустанно сомневаюсь,
я старательно дрессирую свою натуру, заставляя наружную оболочку Стешиной вести светскую жизнь и расширять круг знакомых, что весьма способствует улучшению материальной составляющей бытия.

            Сегодня, имея укрытие в виде Мишкиной любви, готовое принять меня и дать временную передышку при первой же мнимой или реальной угрозе моей самооценке, я чувствую в себе несвойственную мне смелость.
Смелость жить с открытыми глазами.

            Митроше повезло меньше. У них, у мальчиков, все немного иначе. Они не могут безо всяких угрызений совести, с благодарностью, принять помощь от любимой женщины и спрятаться в убежище, созданном ею, поскольку общественная мораль велит им быть сильными. Общественная мораль велит им самим строить убежища для себя и своих близких. Общественная мораль гонит их на добывание куска хлеба, запрещая принимать его из женских рук. Общественная мораль склонна клеить ярлыки и бросаться обвинениями, забывая, что несущие тавро божественного поцелуя исходят кровавым потом, выполняя свое, собственное, отличное от других предназначение, проходят собственный жизненный путь, ступая босыми ногами по осколкам людских страданий. И здесь, забывая о собственной составляющей — милосердии, - общественная мораль беспощадно бичует и изгоняет из своей среды тех, кто больше всего нуждается в теплоте, понимании и любви.

Я покрываюсь мурашками об одной мысли о несостоявшихся великих творениях и гениальных озарениях, не увидевших свет из-за черствости плебса, возомнившего себя носителем истины.

            В реальности же, которую я могу наблюдать в собственном окружении, описанное противоречие между личностными ощущениями и требованиями общества
жестокого, слепого, самовлюбленного и тупого общества
еще более обостряет внутренние конфликты у «Митрош» и является питательной средой для фобий и комплексов.

            Немногие творческие натуры, быть может только те, кто чувствует в себе мощную пульсацию таланта и, главное, верит в нее, могут отбросить прочь навязанные стереотипы и быть теми, кем они были созданы.
Немногие, увы!
Большинство же, к которому отношусь я и Митроша, не имеют смелости стать в оппозицию общественным представлениям.

            * * *

            Странный это был тандем: хладнокровный гламурный Семен,
истинный ариец, разве только что не штурмбанфюрер,
всегда четко видящий свои цели и трезво оценивающий выгоды и безалабеный, доверчивый, беспутный до жалости Митроша. Внушаемый, неуверенный в себе, в своем таланте и из-за этого обидчивый, конфликтный, неуживчивый.
Наверное, Митроше Семен представлялся скалой, на которую можно опереться. Тем более, что Семен всегда знал, на какие клавиши нежной Митрошиной души нужно нажимать, чтобы получить желаемое.

            Семен был очень тактичен и аккуратен. Разве можно было упрекнуть его в том, что дружит он с талантливыми ребятами? Что помогает продавать их работы? Да, не бесплатно, но ведь именно Семен находил покупателей, находил заказы...
К тому же Семен держался всегда с товарищами по училищу подчеркнуто уважительно, не чурался легкого самоуничижения,
которое всегда казалось мне наигранным. Так, порой, ведут себя взрослые, опускаясь до уровня ребенка, чтобы быть с ним «на равных». При этом они, совершенно четко, сознают собственное превосходство.

            К несчастью, в реальности процветает странная закономерность: настоящему таланту сложно пробиться сквозь сплоченные ряды серости. Именно адепты серости определяют законы выживаемости, что в сумме с постоянной необходимостью заботиться о пропитании, о крыше над головой делают жизнь творческой натуры невыносимой. Да еще, не дай бог, появится потомство... Тогда существование уж точно превращаеется в ад под грузом несовместимой с творчеством ответственности.

            Талант должен быть свободным от обязательств. Он должен быть предоставлен сам себе, чтобы следовать движениям собственной души, полетам собственных мыслей, чтобы следовать за своим Гением. А все остальное, как то долгосрочные связи, долги, обязанности - разрушают незримую субстанцию, благодаря которой среди массы просто талантливых работ появляется вдруг гениальное произведение.
Как вспышка, как квинтэссенция таланта, как его выплеск.

            Такие люди, как Семен «помогают» «Митрошам», образуя некий симбиоз — взаимовыгодное существование. И в этой связи становится естественным, что, к примеру, Семен берет процент за проданную работу друга или не гнушается спросить совета или просто, по-приятельски, заимствовать пару-тройку идей… Впрочем, про идеи я, пожалуй, погорячилась. Зачем ему эти идеи? У него самого их всегда было полно. Проблемы, если и были, то с их реализацией.
Рожденный ползать...

Я все глубже проваливалась в сон, цепляясь за смутную мысль:
   - Надо позвонить Маняше… Что она так взволновалась? Семен здесь, устроил Митроше заказы...Это же хорошо, что у Митроши есть работа… Алкоголь... Митроша ведь завязал?

            * * *
            Следующие дни закружили меня в круговерти большого города. Обед с Маняшей, новости о большом заказе,
он, обед, действительно, состоялся, правда, без Леона, который неожиданно должен был уехать для подготовки к очередному биеннале,
встречи со старыми знакомыми, разговоры, сплетни, новости…. К вечеру я так уставала, что, едва волоча ноги, добиралась до кровати и падала без сил.

            Ночью звонил Михаил. Разговоры с ним были единственной отдушиной этих сумасшедших дней. Сумасшедших еще и потому, что среди всяческого словесного хлама мне нужно было умудриться не пропустить ценную информацию. Она касалась, конечно, моего будущего. Профессионального будущего.

            Маняша не преувеличивала, когда говорила о большой, сроком на год, работе для меня. Пора было приниматься за дело. Год, конечно, это — много, но чтобы не опуститься до халтуры
Эх, Митроша!
Нужно было начинать уже завтра.
Нужно-то нужно, да что-то все не складывалось.
Мне требовался соответственный душевный настрой, чтобы засесть за мольберт. А где же его отыскать в навалившейся-то суете?

            У Михаила тоже все складывалось хорошо. Он уже получил сигнальный экземпляр книги и должен был приехать ко мне, чтобы еще раз вычитать его в тишине и спокойствии.
В тишине и спокойствии! Ха-ха!
            Я хранила упорное молчание о событиях, происходящих в Петербурге, хотя город гудел от ряда наглых краж ценных произведений искусства. Страдали, в основном, коллекционеры и частные коллекции. Неразбарчивости похитителей можно было только удивляться. Тащили все подряд: картины, ювелирные украшения, антикварное оружие, монеты, марки...

            Я же, во всем этом бедламе, скучала по мужу и хотела, чтобы он приехал. Мысли о том, что он не сможет спокойно работать в обстановке всеобщего ажиотажа, вспыхнувшего вокруг преступлений, непрерывных телефонных звонков и вечеринок, закатываемых Маняшей в мою честь, словно я была не Еленой Стешиной, а Елизаветой Английской, совершенно не беспокоили меня.
Человеческий эгоизм способен принять, во истину, вселенские масштабы!

            Маняша разместила привезенные мною работы в постоянно действующей части галереи. Естественно, по этому поводу был созван фуршет. Я бродила между небольшими группками людей, среди которых узнавала постоянных посетителей из числа ценителей искусства и немногочисленных журналистов. Были здесь и такие, кто, прослышав о бесплатном столе, заглянул на огонек.
Например, студенты художественного училища с тщательно скрываемым голодным блеском в глазах.
Но, по большей части, это были представители художественного бомонда Северной Пальмиры. Среди последних, я заметила высокую худощавую фигуру Зиньковского и подошла поздороваться.

   - Приятно удивлен, Элен, - говорил Зиньковский мягким, интеллигентным голосом, склоняясь ко мне с высоты своего императорского роста. – Месяцы провинциальной жизни явно пошли вам на пользу. Во всех отношениях.
Заметив мое смущение, он продолжал, чуть посмеиваясь:
   - Ну-ну, барышня, не смущайтесь! Я искренен, как никогда!
   - Вам понравилось что-нибудь, - спросила я, чтобы скрыть смущение и незаслуженное чувство удовлетворения, появившееся у меня после слов старого ценителя.
   - Конечно! Очаровательный пейзаж с этаким многозначительным названием…
   - «Танго скалистых гор»?
   - О, да! И еще меня приятно поразила ваша графика. Мне кажется, вы еще не работали в этой манере?
   - Это мой первый опыт, - призналась я, подходя к серии рисунков, на которых угадывались знакомые очертания горных вершин, усыпанных островерхими елями.
   - С этими видами, похоже, у вас связаны особые воспоминания? Кажется, что-то личное….
   - Вы правы, Валериан Эльдарович! Эти рисунки дороги мне. Они сделаны в один из самых счастливых периодов моей жизни….
   - Странность жизни проявляется и в том, - заметил Зиньковский задумчиво, - что порой акварельный рисунок может быть дороже целого академического полотна. М-да! Вот так!
Он горестно вздохнул.
   - Я соболезную…. Такая потеря!
   - Удивительное дело, милая Элен! Всю жизнь я стараюсь не привязываться к вещам и к людям. Целую жизнь посвящаю занятию, далекому от обыденности, чтобы не погрязнуть в сиюминутности бытия. И вдруг, оказывается, что смысл жизнь и был в этой самой ежедневной обыденности. А все остальное – только жалкая попытка убедить себя в собственной исключительности….
   - Простите, Валериан Эльдарович, но я на происшедшее смотрю иначе!
   - Что? – Зиньковский, очнувшись, смотрел на меня изумленно.
Торопливо, стараясь не растерять крохи храбрости, которые помогли мне возражать одному из признаннейших и уважаемых авторитетов, я продолжала:
   - Мне кажется, что случившееся с вами нельзя считать потерей жизненных ценностей.
   - Конечно, милая Элен, я не считаю….
   - Простите! - я жестом заставила умолкнуть Зиньковского. – Во-первых, рисунок найдут. Я уверена!
   - Иллюзия молодости, - пробормотал мэтр.
Я не дала себя сбить.
   - А во-вторых, эта пропажа может стать отправной точкой для следующего шага.
   - Какого?
   - Что вам мешает, например, снова отправиться в Крым и попытаться отыскать неизвестные эскизы Айвазовского? Быть может, вам повезет, и вы найдете его еще неизвестное полотно? Нашли же Малевича в корзине для овощей! Почему у Айвазовского не может быть той же участи? А если эта кража – знак судьбы, которая зовет вас в очередную экспедицию?
   - Милая Элен! Ваш энтузиазм заразителен! Да-да! Право, я тронут! «Карфаген должен быть разрушен!»
   - Что?
   - В древнем Риме был один государственный деятель – Марк Катон Старший, из одержимых. Он так жаждал поражения Карфагена, что любое свое выступление заканчивал словами: «И все-таки, Карфаген должен быть разрушен…». Сегодня это – призыв к упорной борьбе. Я правильно вас понял?
   - Вы, все же подумайте о Крыме!
   - Непременно! – прощаясь, Зиньковский склонился к моей руке. – Вы будете первая, кто узнает о моих новых находках.
   - Не забудьте о своем обещании…. Карфаген будет разрушен!
   - А мне можно приложиться к очаровательной ручке?
Я обернулась. На меня напирал необъятный живот Леона Гольдшмита.
   - Наконец я имею честь лицезреть ту, кто отнимает у меня мою ненаглядную Мари!
            Маняша махнула нам рукой с другого конца зала и улыбнулась сквозь стакан с минеральной водой.
   - Ни одному из своих художников она не уделяет столько времени, сколько уделяет вам, Ляля! Вы позволите мне так называть вас?
   - Пожалуйста!
   - Я уже имел честь познакомиться с вашими работами, но эти несколько полотен меня привели в восторг.
            Леон говорил небрежно, в нос, словно делая мне одолжение, одаривая своим бесценным вниманием. Мне захотелось залепить чем-нибудь смачным по его холеной физиономии. Однако напряженный взгляд Маняши, который я ощущала спиной, заставил меня сдержаться.
   - Вам понравилось что-то конкретное? Или комплимент ваш – общее место?
Я, вызывающе посмотрела на Леона. В маленьких глазках, спрятанных за круглыми щеками, пряталась холодная, жесткая настороженность.
   - Мне понравился тот натюрморт, с котом. Неожиданное цветовое решение.
Я мельком взглянула на полотно, где рядом с вазой, полной спелых фруктов резвился иссиня-черный котенок, прижимая лапой оранжевый, с золотом, апельсин.
   - Мне тоже нравится этот котик. Его зовут Ибн Сина.
   - Ибн Сина? Как Авиценну?
   - Он живет у моей подруги, врача. Отсюда и кличка.
   - Забавно, - обронил Леон, явно не интересуясь ни самим котом, ни его хозяйкой.
   - Как поживает Семен? - я решила, ради Маняши, проявить вежливость.
В конце концов она много сделала для меня и элементарная вежливость с ее мужем — небольшая жертва.
   - Прекрасно! Он в Германии, неплохо устроился. Работает в крупном рекламном агентстве, успешно женат.
   - Я слышала, он приехал? – я пропустила мимо ушей фразу о благополучной личной жизни Семена.
   - Нет! Он вчера звонил мне из Берлина.
   - Странно… Маняша говорила…
   - Она придумывает, - оборвал резко Леон. – Я уже говорил, что если она будет выдумывать истории, а потом – еще и распространять их, это – добром не кончится!
   - Но…
   - Мой брат – в Германии. Неужели моего слова недостаточно?
   - Достаточно, - озадаченно пробормотала я.
   - Тогда мне непонятна ваша с Мари настойчивость объявить его местонахождением Питер!
   - Я ни на чем не настаиваю! Извините! – я отвернулась и неторопливо двинулась навстречу очередной группе гостей.

            Этот потеющий, настырный толстяк был мне неприятен.
Чего он взъелся? И что могла найти в нем Маняша?
Впрочем, любовь, как говориться зла…
   - Постойте, Ляля, - что-то в голосе Леона заставило меня обернуться. - Я хочу вас познакомить кое с кем.

Полагаю, что если бы рабами Диснея не был создан образ вожделения, то им стоило бы взглянуть на Леона в этот момент. Исключая высунутого языка с капающей с него слюною, он был, определенно, узнаваем. Я перевела взгляд на объект его желания и замерла. Идеальная линия скул, яркие выразительные глаза и аура женственности... Кричащей женственности, чувственной женственности.
Видение посмотрело на меня так, словно взвешивая, буду ли я еще съедобна, если меня проварить пару часов, а затем прокоптить в осиновых дровах и милостиво сунула руку Леону. Он истово приложился к ней и сопя от возбуждения представил:
   - Марго! Познакомьтесь! Это Елена Стешина — молодая, талантливая художница. Надежда Марии Витольдовны.

            Я слегка опешила: кто такая эта Мария Витольдовна, чьй надеждой я являюсь? К счастью замешательство длилось недолго. Довольно быстро я сообразила, что Мария Витольдовна — это Маняша.
Переключение на умственное усилие принесло свои плоды - я избавилась от «эффекта внезапности» и смогла включиться в реальность, что, видит Бог, мне было необходимо.
   - Мы здесь мимоходом, - между тем ворковала почти «королева Марго», - Арсений Игоревич уговорил заехать. - Кажется вы знакомы? - обратилась она ко мне.

            Я протянула руку и машинально взяла с подноса, услужливо подсунутого мне официантом в белой куртке, стакан яблочного сока. Делая затянувшуюся паузу почти трагической, я, смакуя, выпила почти половину.
Что я должна ответить? Что была пациенткой Арсения Игоревича? Или что была его любимой пациенткой? Его любовницей?
Но на этом мои потрясения не закончились. Через зал, ловко лавируя среди публики к нам двигался Сам. Арсений Игоревич. Как всегда неотразимо элегантный, изысканный и... прилизанный.

            На секунду мне привидился кинжал на поясе и шпага, прикрытая краем бархатного плаща. Но, конечно, никакого плаща не было и в помине. Его место занимал хорошо сшитый пиджак из под которого слепила глаза белоснежная сорочка, оттеняемая умопомрачительным галстуком.
Что в его галстуке было умопомрачительным, я не могу сообразить и сейчас, но в тот момент он показался мне именно таким.
Арсений приблизился и растянул губы в улыбке.
   - Кого я вижу! Прекрасно выглядите, Елена! А это что? Он по-хозяйски сунул нос в мой стакан. - Ах, яблочный сок? Приятно, приятно...
- Что именно? - Я разозлилась не на шутку.
   - Приятно видеть плоды своего труда. Слухи донесли, что вы совсем излечились. Да еще реализовали собственные матримониальные мечтания.
   - Что же в этом плохого? - Я прямо взглянула на Арсения. Его зрачки впились в меня, не отпуская, высасывая волю. Я почти физически ощущала, как слабею.
   - Ничего, - между тем мурлыкал он, не отводя взгляда. - Все замечательно. Все просто замечательно.
Арсения видел мою реакцию на свой взгляд и явно был ею доволен. Я начала невольно отступать.
Не морально, нет! Морально я пала сразу же, как только посмела посмотреть ему в глаза. Отступала я физически, пятясь, словно краб, неловко пытающийся сбежать.
Шагнув назад, я уперлась спиной во что-то мягкое и несгибаемое. Оно твердо обняло меня за плечи и я с удивлением почувствовала, что меня колотит крупная дрожь.
   - Что же вы, голубчик не подошли поздороваться, - услышала я укоризненный рокот Маняшиного баса над ухом. - Для нас такая честь лицезреть на выставке лучшего Питерского гипнотизера и его прелестную спутницу!
   - Психиатра, с вашего позволения, - криво усмехнулся Арсений. Его взгляд метнулся в сторону и я мгновенно почувствовала облегчение.
   - Сюнечка, - послышался капризный голос Марго, - идем, мы опоздаем в ресторан. У нас там столик заказан двумя неделями раньше...
Она скользнула между мужчинами, взяла Арсения под руку и потянула к выходу.
   - До встречи, - буркнул слегка ошалевший Арсений.
Они неторопливо направились к выходу, но Марго сделала то, что потом позволило мне проникнуться к ней полным и безграничным доверием. Она повернулась и ободряюще подмигнула.
В недоумении, я взглянула на Маняшу. Та выглядела тоже весьма озадаченной.
   - Сюнечка, да? - мы дружно прыснули. Леон пожал плечами и улыбнулся краем губ.
Смеяться вместе с нами ему мешала мужская солидарность.
Потом он направился продолжать нести тяжкий крест супруга хозяйки вернисажа, а я, наконец, разжала занемевшие пальцы.
Врут киношники, что можно раздавить стакан одной рукой. У меня не получилось, хотя на следующий день рука, от приложенных усилий, болела от самого плеча.

            * * *

-          Ничего не понимаю, голубчик! Ничего! – жаловалась Маняша, беззвучно, но интенсивно болтая ложкой в чашке с кофе. – Ни-че-го!
Мы устроились с ней в ее рабочем кабинете – самой уютной части помещения галереи. Крошечная комнатка, с окном во всю стену, была предназначена для работы. Для официальных и деловых встреч использовалась приемная – большая зала с круглым столом в центре и стульями по стенам.
Здесь же все было небольшим, уютным: дубовый письменный стол с зеленым сукном сверху, пара удобных кресел у кофейного столика, отдельно расположившийся компьютер.
-          Да, что случилось? Ты вся – комок нервов! Это после вчерашней презентации? Что-то было не так?
-          Я не знаю! У меня такое чувство, что все не так!
-          А, по-моему, все неплохо! Вечеринка удалась. Никаких эксцессов, кроме Арсения, не было…. При мне. Или были?
-          Что?
-          Ты меня не слушаешь?
-          Извини! Я не могу сосредоточиться, голубчик! Понимаешь, у меня давно появилось это предчувствие. Это ощущение беды. – Маняша вонзила пальцы в свою пышную прическу, еще больше растрепав ее.
-          Боже, Маняша, ты меня пугаешь! О чем ты?
-          Оно было неясным. Просто тревога. Ощущение надвигающегося неблагополучия. Так, на пустом, казалось бы, месте. Но потом, когда я узнала, что он здесь….
-          Кто?
-          Мы с ним в противофазе. Знаешь что это такое?
-          Нет!
            Когда Маняша находилась в подобном состоянии, она неслась на волнах своих мыслей, не обращая внимания на логику.
-          Это когда обыкновенный и, в общем-то, приятный человек становится для тебя олицетворением неприятностей. На первый взгляд, он с ними никак не связан. Да, собственно и на второй, и на третий тоже…. Тем не менее, когда он появляется в поле зрения, проблемы сыплются как из рога изобилия. Я думаю, что это связано с разной направленностью векторов наших биополей.
-          Так, началось! – я откинулась на спинку кресла, и устало прикрыла глаза: Маняша оседлала своего любимого конька, а я, между прочим, ко всему, еще и не выспалась. С утра примчалась в галерею, что бы быть под рукой, а попала на лекцию о предчувствиях и прозрениях.
-          Не веришь? Ты никогда серьезно не относилась к моим чувствам! – взбеленилась Маняша.
-          Ты просто не правильно меня поняла, - попыталась умиротворить я ее.
-          Не надо! Я поняла все правильно! Ты – ретроградка!
-          Что? - обвинение было столь неожиданным, что расслабленность мгновенно слетела с меня.
-          Да! – злорадно подтвердила Маняша. – Ретроградка! Для тебя последние достижения науки – пустой звук! Ты прочно стоишь на незыблемых позициях материализма, тогда как все прогрессивное человечество изучает ноосферу!
-          Да при чем здесь я?
-          Не при чем! Ты – не при чем. Причем он. Он – демон! Демоническое создание.
Вот так! Не больше и не меньше!
Начисто лишившись дара речи, я смотрела на Маняшу. Она же, с головой, ушла в собственные мысли.
-          Точно! Все ясно, как божий день! Голубчик, только слепой этого не заметит! Он – порождение зла. А почему нет? Только потому, что мы в это не верим? А как быть с фактами? В прошлый раз приехал – сорвался контракт с Лондоном, потом – Зиньковский. А еще раньше – поссорились с Леоном…. Что будет в этот раз?
-          Маняша! – окликнула я. – Ты это о ком?
-          Да о Семене же!
-          Кстати, Леон утверждает, что его нет в Питере, - заметила я, стараясь, чтобы мой голос звучал нейтрально.
-          Мало ли что утверждает Леон! – огрызнулась Маняша. - Моя интуиция меня никогда не подводила!
Не могу понять: зачем столько шума вокруг какого-то приезда!? Тем более, Семена! Он же брат твоего мужа, ты не забыла? Для него естественно иногда наносить визиты.

            Семен и Леон были сводными братьями, внешне - совершенно непохожими. Леон, старший, – унаследовал внешность своих еврейских предков. Это не вызывало сомнения: слишком характерными были его нос, глаза и черная курчавая шевелюра. Типаж получился весьма интеллигентным, хотя и толстым.
Семен был его полной противоположностью: белокурый чуб спадал на светлые брови и ресницы. Продолговатое лицо с тонким носом и глубоко посаженными голубыми глазами располагало. Этому способствовала и обаятельная улыбка, часто раздвигающая узкие губы.
-          Семен – симпатяга, - заметила я. – Внешность – совсем не демоническая, скорее - ангельская.
-          Не упрощай, - снова взъярилась Маняша. – Если бы все были похожи на тех, кем являются на самом деле, жить было бы слишком просто!
-          Симпатии и антипатии, по большей части, – необъяснимы, - попыталась я разрядить обстановку. - Не бери в голову.
-          Нет! Здесь – другое! Слишком много совпадений!
Очевидно, пора было менять тему, и я заговорила о своем контракте.
            При всей своей суеверности, Маняша была очень практична. Она могла предугадать исход переговоров и, благодаря этому, в нужный момент влияла на мнения сторон.
Сейчас я решила поднабраться у нее уму разуму. Несколько практических советов помогут мне сформировать линию поведения при грядущих встречах с англичанами. Они — заказчик и его сопровождающие — должны были прибыть сразу после рождества.
Еще один повод поскорее взяться за работу.

            * * *

            Звонок раздался в начале седьмого утра. Постанывая от огорчения, я нащупала рукой телефонную трубку. Днем должен был, наконец, прилететь из Москвы Михаил и я хотела хорошо выспаться, чтобы прилично выглядеть при встрече.

            Вчерашний день я провела слоняясь по городу, в поисках мест, которые могли иметь честь быть запечатленными рукой будущей великой, а сегодня просто талантливой бывшей алкоголички Елены Стешиной. Я уже валилась с ног, когда нашла то, что нужно — крошечный водоем с живописными ивами и фасадом старого здания на заднем плане. Тут же пришла и идея, умыкнутая, между прочим, у великого Моне. Я напишу это местечко при разных освещениях. Должно получиться весьма забавно. Свет подчеркнет разные детали и высветит интересные фрагменты архитектурного декора...

            Поток торопливых слов вливался в мое ухо, продираясь сквозь плотные дебри самого крепкого, предутреннего, сна, в котором я уже работала на пленэре.
Вслушавшись в Маняшин голос, звенящий сдерживаемой истерикой, я попросила:
   - Скажи, пожалуйста, еще раз: что случилось?
   - Ты меня не слушала?
   - Нет, я еще не совсем проснулась…
   - Зиньковский умер!
   - Что?
   - Да, утром, на рассвете. Я только что из больницы.
   - Но я же недавно…
   - И ты же, и я же, и все же…. Последним с ним говорил Митроша. Он и отвез старика в больницу. Но врачи уже ничего не смогли сделать: обширный инфаркт.
   - А ты откуда это все знаешь?
   - Я внизу, у твоего дома. Мне можно подняться?
   - Конечно!
Я нащупала одной рукой халат, лежащий в ногах кровати и натянула его, прижимая плечом к уху телефонную трубку.
   - Сегодня, около четырех, мне позвонил Митроша. – Вещала трубка слегка задыхающимся голосом Маняши. – Он был очень взволнован и никак не мог толком рассказать, что произошло…. Суета разбудила Леона. Леон был страшно недоволен, что ему не дают поспать. Он устроил форменный скандал.... Ну, ты знаешь его! Тогда я быстренько собралась и поехала в больницу. Все. Я уже здесь.
Зазвонил дверной звонок и я, бросив трубку на рычаг, побежала открывать.

            Маняша вошла твердым шагом, на ходу застегивая сумку. Она протопала прямо в комнату, уселась в кресло и сосредоточенно начала раскуривать свою тонкую коричневую сигарету. Глаза ее горели мрачным огнем, растрепавшиеся волосы падали кольцами на высокий лоб. Затянувшись дымом так, что бусы на груди возмущенно брякнули, она посмотрела на меня.
   - Я же тебе говорила, что-то случится!
   - Не смешивай! Семен не связан с Зиньковским! Он его даже не знает!
   - При чем здесь это? Главное, что случилось несчастье.
   - Бедняга! Теперь ты будешь обвинять Семена во всех происшествиях, что случились в Питере за последнюю неделю? Кстати, еще не факт, что он здесь! Леон….
   - Ладно, это – не главное, голубчик. – Маняша устало вздохнула. – Бедный Валериан Эльдарович!
Мы помолчали.
   - Хочу навестить Митрошу и разобраться в этом деле. Как все случилось? Что они обсуждали в такой час?
   - А разве вы с ним не встретились в больнице?
   - Разминулись. Мне сказали, что он уже ушел, а Зиньковского.... Его будут…вскрывать.
Она зябко передернула плечами.
   - Не понимаю, зачем? Ясно же, инфаркт! Я пыталась протестовать, но у них «так положено»! Представляешь?
   - Да, ужасно! – согласилась я. – Но где Митроша?
   - Я звонила ему домой, там никто не берет трубку.
   - Странно. Куда же он пошел?
   - Я хочу съездить к нему…. Ляля, голубчик, прошу тебя: поедем вместе!
   - Зачем?
   - Хочу узнать: что за разговор был у него с Зиньковским? Что он такого сказал старику, что убил его?
   - Маняша, Митроша и мухи не обидит, а ты - убил!
   - Знаю, знаю. Но я хочу, голубчик, чтобы при разговоре с ним у меня был свидетель!
На мое недоумевающее молчание, она сочла нужным пояснить:
   - Надоело, понимаешь, в сплетницах ходить.
Я сочувственно кивнула:
   - Леон?
   - Он снова утверждает, что я распускаю слухи о его брате. Когда я сослалась на Митрошу, он высмеял меня. Но самое удивительное: Митроша отказался от своих слов.
   - Как это?
   - Он, при Леоне, сказал, что никогда не говорил мне, что видел Семена в Питере, и что заказы от него он получил по телефону. Представляешь? В каком я оказалась положении?
   - Да-а-а.
   - Теперь я хочу, чтобы ты присутствовала при нашей беседе. А то знаешь, мне, после всех этих разговоров с Леоном, стало казаться, что у меня с головой что-то не в порядке…
Маняша снова сильно затянулась сигаретой.
   - Тогда и у меня – коротит! Маняша, я же слышала ваш разговор о портрете! О его, Семена, портрете! Но все равно ничего не понимаю. Может, это – тайный визит? К чему эта конспирация?
Маняша только пожала в ответ плечами.
   - Ладно, - решительно сказала я. – Буду готова через пятнадцать минут. Пока можешь сварить кофе.

            Освеженная душем и чашкой великолепного кофе, который Маняша умудрилась приготовить из моего очень среднего «Петра», я любовалась видами утреннего города. Трагические новости, как ни странно, не слишком портили настроение. Я не до конца верила в их реальность.
Все происходило слишком быстро и... слишком фантастически, что ли?
Мои бедные мозги не успевали осмылить происходящее, а чувства выдавали реакцию в виде недоверчивого «не может быть!».

            Мы въехали в знакомый дворик, поднялись по лестнице и постучали. Дверь, жалко скрипнув, приотворилась. Я посмотрела на Маняшу и увидела на ее лице тревогу. Помедлив, мы вошли в полумрак прихожей, полный запахов краски, грунтовки и еще множества специфических запахов, которыми полна мастерская художника, и к которым примешивался запах алкоголя.
   - Он сорвался, - горестно прошептала Маняша. – Он опять сорвался!
   - Кто там? – раздался испуганный голос Митроши.
   - Это мы!
   - Кто мы? Маняша?
   - Да! Я и Ляля приехали спросить тебя о Зиньковском.
   - Маняша! Манечка-Маняша! Спасительница и муза!
Митроша был смертельно пьян.
   - Что ты хочешь? Что сделать для тебя, муза? Что тебе рассказать? О Зиньковском? О Валериане? Он – далеко…
   - Я знаю, он умер.
   - Именно! Смотришь в корень! Как всегда!
   - Как это случилось?
   - А ты не знаешь? Вот так: он схватился рукой за грудь и упал!
Митроша вскочил, зацепил столик со стоящими на нем бутылками «Гжелки». Бутылки, звеня, раскатились по комнате, но он, не обращая внимания на них, ударил себя в грудь рукой, изображая сердечный приступ, потом упал обратно на стул:
   - Вот так. Ему уже нельзя было помочь. Я не смог ему помочь…. – заплетающийся голос постепенно затих.
Мы с Маняшей тоже молчали, с ужасом представляя и переживая разыгранную перед нами сцену.
   - Что ты ему сказал? Митроша, что ты ему сказал? – наконец спросила Маняша.
Митроша не отвечал. Прислушавшись, мы услышали тонкое посвистывание. Митроша спал.
   - Все! Теперь, пока не проспится – бесполезно. Он ничего не сможет рассказать, пока не проспится. У нас есть часа четыре….
   - Нет, Маняша, не рассчитывай на меня, - проговорила я, чувствуя себя предательницей. - Сегодня днем прилетает Михаил.
   - Муж? – уточнила Маняша.
   - Да, - мой голос звучал обречено.
   - Что ж, дело молодое…. – Она отвернулась и вздохнула.
   - Не обижайся, - попросила я.
   - Конечно, не буду. Я все понимаю. Встречай своего Михаила и ни о чем не думай. Я сама справлюсь….
   - Маняша, ты все же, звони, ладно? Если что-то узнаешь, звони!
   - Позвоню, позвоню. Сейчас поеду в похоронную контору. Надо будет позаботиться о старике…. Мне дел хватит и без этого бренного тела, - кивнула она в сторону бывшего мужа. – Идем!
Мы вышли, и Маняша тщательно закрыла дверь на замок. Подергав за ручку, она удовлетворенно кивнула и улыбнулась мне:
   - Единственный светлый луч в этом темном царстве - твои успехи в жизни.
   - Скажешь еще! – отмахнулась я. – Какие еще успехи? Просто все нормально, как у людей.