Дело было в феврале; зима в том году стояла необычайно суровая. По деревне Яндаш со свистом носился холодный ветер, а по низкому тёмному небу мчались тучи, торопясь неизвестно куда. Мороз сердито стучал в окно, ветер протяжно выл в печной трубе. В камине жарким огнём пылали сучья и сосновые шишки. Лениво развалясь в кресле, Валентин Терентьевич Толстов сидел у камина и курил самосад. Отсветы огня играли на его лице, освещая мужественные, красивые черты, особо выделяя красный нос, и шикарные усы. Рядом сидела его жена, Агреппина Дмитриевна, она спешно заканчивала вязать шерстяные носки для дочери и зятя, которые жили на Севере.
Агреппина – добропорядочная хранительница семейного очага, типичная чувашская крестьянка лет пятидесяти, крепкая, с глубоко сидящими проницательными глазами на круглом лице, обрамлённом пышными, красиво вьющимися русыми волосами, выбивающимися из-под шерстяного, цветастого платка. Она успевала между домашними хлопотами устанавливать посельчанам качественные печи из кирпича. Дети выросли и разъехались, старики жили вдвоём. Несмотря на годы её всё ещё призывают и манят неведомые силы, безымянные призраки далёких земель по ту сторону таинственного Самотлора… Завтра ей предстоит дальняя дорога. Она поедет к дочери и зятю в молодой город нефтяников – в Югорск. Деньги на дорогу ей уже выслали, осталось в райцентре купить жд билет, сесть в поезд и поехать.
Вечером Агреппина собрала вещи: в первую очередь она взяла заранее приготовленную литровую бутылку самогонки – первача, обмотала её двумя парами шерстяных носков, распорола по шву новую перину (перину заказала дочь), аккуратно уложила туда бутылку с носками.
«Дальше положишь – ближе возьмёшь», – сказала себе хозяйка и прочно зашила пуховую перину. Получилось незаметно и безопасно. В письме дочь сообщила, что из прилавков магазинов полностью исчезла водка. В стране был установлен «сухой закон», так что первачок ценился на вес золота.
Тихим утром февраля Агреппина завернула несколько пирожков, взяла вафельное полотенце, мыло, зубную пасту, щётку, расчёску, зеркальце – всё это сложила в фибровый чемоданчик, закрыла его на замок, который легко открывался кончиком ножа, схватила в охапку свёрток (перину), вынесла их в сени и привязала к саням. Так будет удобнее, подумала она, и решительно двинулась в Сибирь. В райцентре без труда купила билет в плацкартный вагон пассажирского поезда, села в свой вагон и созерцала в окно. Вот она проехала станцию Канаш, затем Казань… и уснула.
На другой день она снова сидела у окна и внимательно смотрела вдаль. На вершинах холмов стояли окутанные облаками старинные деревни и города, названия которых перекликались с причудливыми их именами – Вятские Поляны, Можга, Агрыз, Камбарка, Чернушка, Красноуфимск, Екатеринбург, Камышлов… Поезд с аханьем и оханьем полз по сибирской равнине. Ей казалось, что она была здесь раньше, и теперь с тайной радостью ожидала она прибытия в Югорск и встречи с родными.
«К дочери еду, к зятю… на недельку», – с гордостью говорила она соседям по купе. И через двое суток во второй половине дня Толстова прибыла на место. Северный городок одарил её чудесным февральским деньком – свежим, морозным и чистым. Вскоре она нашла дом своих родных, но на двери висел замок. Соседи сказали, что хозяева пошли в баню.
«В баню так в баню», – сказала себе Агреппина, оставила фибровый чемоданчик около двери, но свёрток с периной она взяла с собой. «Как-никак, – подумала она, – хороший нос запросто может учуять такое добро.
Пока она разыскивала баню, погода начала портиться. Снег непроглядно валил густыми молочными хлопьями. Дрожа от холода, женщина зябко куталась в шаль.
«Где у вас баня?» – спрашивала она у прохожих, но те, боясь простудиться, закрывали рот и скупо показывали руками. Пришлось искать долго.
Тем временем дети уже помылись и собирались идти домой. Увидев свою мать в тесной прихожей бани, дочь вначале сильно удивилась, а потом кинулась ей на шею. Зять подхватил из рук тёщи санки с вещами, и они скорее направились домой.
Вот они вошли в небольшую холодную избушку с низким потолком, непритязательно-простую, как большинство самодельных домиков из брёвен хвойных деревьев, в основном – кедра, именуемые «балками», – но всё же не лишённую некоторого комфорта.
Дочь быстро затопила печь. Скудный огонь за скромной каминной решёткой немного согревал воздух, а красивый самодельный стул перед камином, казалось, был неким олицетворением мастерства краснодеревщика, то бишь зятя Агреппины Дмитриевны.
Наконец, в комнате стало тепло, завязался непринуждённый разговор между родными.
«Как там мой папа? Перестал пить?» – спрашивает дочь, выкладывая из банки тушёную оленину на раскалённую сковороду.
«Пить-то не пьёт, а и мимо не льёт», – неохотно отвечает мать.
По комнате распространился соблазнительно ароматный и аппетитный запах пряностей, которые специально добавляют в банку тушёной оленины. Зять повёл носом, остановил свой взгляд на тёщиной перине и изрёк:
«Что-то кашель не проходит, вроде бы основательно парился, четыре раза заходил в парилку…», – и покосился на круглолицую, налитую жизненными соками тёщу.
На то и тёща, чтобы с полуслова понимать своего любимого зятя. Не чуя под собой ног, она царственно прошагала к перине, ведь для человека в жизни самая большая отрада – дать что-то другому и знать, что дар твой – нужен. Агреппина развязала верёвку, развернула перину, извлекла оттуда две пары шерстяных носков, которые надёжно защищали бутылку драгоценного первача от нежелательных ударов в пути.
«Вот она, родимая, – радовалась гостья, – в целости и сохранности! Кровью и потом добытая самогонка! Настоящий первач! Сейчас я всех вылечу! Уйдут и кашель, и насморк! – и бережно поставила на стол бутылку. – А это вам скромный подарок от нас», – говорила она, показывая рукой на новую перину и шерстяные носки.
«Спасибо, мама, спасибо Агреппина Дмитриевна», – благодарили дети. Мать вся сияла довольством. Лицо её было гордо и самоуверенно, движения размашисты и быстры, голос громок, как у двадцатилетней женщины.
«В суете мирской ни днём, ни ночью покоя не знаешь, бросила всю работу и вот приехала к вам», – говорила она, распечатывая литровую бутылку. Силой, здоровьем и свободой веяло от всей её фигуры – от простеньких валенок до густых светло-коричневых волос, прикрытых косыночкой. Уверенность в себе, удовлетворение налаженной жизнью, прочное положение в обществе (Как-никак, она – лучший печник в округе!), свобода от тревог и тщетных ожиданий – всё это сквозило в каждой чёрточке нежного и спокойно-умиротворённого лица.
У всех обнаружился отличный аппетит, неразлучный спутник таёжного воздуха, и потому гостья остановила их: «Подождите, детки, подождите, сейчас разолью вам аншарли (самогон)», выпьем, а потом и закусим», – и наполнила стограммовые стаканчики, не пролив при этом ни капельки.
«Тебе, мама, за стойкой бара работать в каком-нибудь приличном ресторане, а не в деревне спину гнуть», – шутит дочь.
Мать сделала паузу, обвела родных взором, исполненным природного достоинства, свойственного, скорее, взгляду какой-нибудь богачки, а не крестьянки, подняла свой стаканчик и торжественно произнесла: «Первый тост, мои дорогие, предлагаю выпить за наше здоровье!» – сказала она, а сама не торопилась пить, ей было интересно знать, какой же эффект произведёт на родных её первачок в эти тяжёлые времена «сухого закона»!
Зять знает, какую крепкую самогонку производит тёща, и потому сначала осторожно сделал один глоток, потом – второй… и остановился. Он оглядел тёщу тяжёлым взглядом фаянсовых глаз, как у обиженного бульдога, и ничего не сказав, поставил свой недопитый стакан на стол.
«Ну, как первачок?» – с нетерпением спрашивает у него тёща, и, не дожидаясь ответа, берёт в левую руку солёный огурец, для подстраховки, как-никак её первачок по крепости ничуть не уступает настоящий медицинский спирт, и правой рукой опрокидывает полную рюмку...
Глядя на мать, дочь смело проделывает то же самое.
На минуту в комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь какими-то шорохами за печкой.
«Что бы это могло означать?» – жаркой волной хлынула в Агреппину разноголосица догадок. Она слегка побледнела, потом покраснела и, явно раздражённая, несколько минут хранила молчание. И вдруг, с быстротой электрической искры, пробегающей по проводу, в мозгу её возникла догадка. Она смотрела на бутылку глазами, выражавшими всё негодование, которым была полна её душа; и только один крик вырвался у неё, как удар хлыста, стегнувший по вообразимому лицу: «Ах, какой же ты окаянный грешник! Кочерыжка старая!»
В глубине её тёмных глаз загорелся гнев, на губах появилась жестокая складка. Со стремительной и, как часто бывает, безнадёжной женской интуицией Агреппина догадалась, что это проделки Валентина. Вихрь возмущения взметнулся в душе деревенской труженицы. Молнией мелькнуло в памяти воспоминание о внезапной весёлости мужа перед её отъездом.
«Боже мой, боже мой! Неужто мой муж? Возможно ли это?» Отчаяние душило её. И вдруг пожаром хлынула кровь по жилам. Дикие линии запрыгали перед глазами, в затылке застучали молоточки… Хорошо, что в это время Валентина рядом не оказалось, так как у неё сейчас было такое ощущение, будто внутри неё начинает выпрямляться свёрнутая пружина после долгих лет сжатия.
Добропорядочная женщина не ожидала подобного трюка от своего послушного мужа. Столь роковой поворот событий поверг её в беспамятство. Она явно пала духом. Обычная её энергия иссякла, уступив место ощущению бессилия. Она была ошеломлена, согнулась, съёжилась и точно состарилась сразу на несколько лет. Исчезли из её речи напевность, особая мелодичность и мерный ритм, ласкавшие слух рядом сидящих родственников, которые вовсе потеряли дар речи.
Это была одна из тех картин, которые человек никогда не забудет, как бы ни обкатало его время в бороздах годов – бутылка колодезной воды вместо крепчайшего первача. Выше такого оскорбления, кажется, и придумать нельзя.
Ошарашенная таким неожиданным поворотом дел, мать пробыла в гостях всего лишь сутки, хотя дочь и зять уговаривали её остаться. На второй день она одна направилась на жд вокзал, дочь с зятем в это время были на работе.
Ветер яростно метался по улицам и швырял ей в лицо колючую ледяную крупу. Одним словом, ветер бесился, как пьяный дьявол. В его рёве слышались стоны, визг и дикий смех. Куда ни повернись – отовсюду дуло в лицо. Мороз перехватывал дыхание и глухо позванивал в ушах.
«Не возьмёшь, не на ту нарвался!» – повторяла она про себя и настойчиво шла к цели, таща за собой лёгкие санки с фибровым чемоданом.
Билет в плацкартный вагон ей достался удачный – нижнее место в секции. Но ехала она в этот раз без настроения. Она всё ещё не могла собраться с мыслями и успокоиться, – слишком жесток и неожидан был удар.
Стоит ли рассказывать читателю о том, как Валентин ловко подменил бутылку первача, как он с великим нетерпением дожидался отъезда жены. Ещё никогда, казалось ему, часы не тянулись так долго. Чтобы хоть как-то убить время, он без конца бродил по заснеженным улицам деревни с подменённым первачом подмышкой, домой возвратился лишь за час до отъезда жены, но, не вытерпев искушения, он приложился к заветному горлышку…, однако больше половины самогонки осталась в бутылке.
На второй день его сильно беспокоило: как же теперь держать себя с женой, как она поступит, когда обнаружит обман в чужом краю. Этот щекотливый вопрос волновал его ещё не замаранную супружескую совесть. Но как бы там ни было, он всё же допил остаток первача.
Известно, что простодушные характеры, приходя в столкновение с тайниками чужой души, имеют жестокость не проявлять снисхождения к поступкам, которых не понимают. Агреппине казалось, что её искренность натолкнулась на явный отпор.
Она прибыла в свою деревню ранним утром, когда ещё в воздухе царит атмосфера невинности. Кажется, что все человеческие пороки: зависть, тщеславие и зло развеялись вместе с ночной тьмой. Из родной трубы деревянного дома лениво поднимался соблазнительный белый дымок, предвещавший тепло и уют, но вряд ли – покой. Ярость просилась наружу.
Любопытная соседка увидела Агреппину в окно и выбежала на улицу.
«Как съездила? Скоро ли появятся внуки? Что подарили?» – кудахтала она на ходу, приближаясь к ней.
Агреппина Дмитриевна в ответ устало улыбнулась улыбкой, какой обычно улыбаются те, кто переживает катастрофу. В уголках её глаз сразу появилось множество морщинок.
«Хорошо съездила, – сухо ответила она, – внуки ждут своей очереди, а подарили мне – миллион», – и резко открыла калитку.
Валентин увидел свою жену в окно и потому заметался по комнате, почему-то он вдруг стал одеваться. От перепуга у него забарабанило в ушах, сама собой слетела с головы шапка-ушанка. Вот он поднимает её с пола и в это время открывается дверь…
Муж непроизвольно вытянулся по стойке «смирно», руки опустил по швам и растерянно захлопал глазами.
«Как там наши детки? Получили новую квартиру?» – вдруг заговорил он невпопад, но, увидев, что глаза жены становятся всё сердитее, он умолк и нагнул голову, словно ожидая, что его сейчас шарахнут по голове чем-нибудь тяжёлым.
Агреппина прошила мужа гневным взглядом…
То, что произошло с ними дальше, нельзя было увидеть, это можно было только ощутить. Когда они увидели друг друга, казалось, воздух наполнился чем-то и застыл, как бывает перед грозой. У обоих появилось ощущение, что само небо мелко задрожало, и покосилась бревенчатая избушка. Воздух между ними напоминал электрическую дугу, заряд на которой возрастал с каждой секундой.
«Ан калась, ухмах пусь! (Молчи, дурная голова!)», – пилой полоснули чувашские шипящие, отчего Валентин корчился, как чёрт, которого окропили святой водой.
«Ошибаться – человеческое дело, а не сознаваться – дьявольское. Ошибайся, да сознавайся! Почему ты не сказал мне, что ты вылакал самогонку, ух-х-х тан пашал (глиняное ружьё – чув.)», – выпалила жена и одним рывком повернула мужа к себе спиной, собрала все силы своей оскорблённой души и вложила накопившуюся злость в меткий, увесистый пинок.
«Ох!» – раздался тяжёлый вздох, скорчился Валентин, но быстро сумел выпрямиться, и чтобы не заполучить ещё раз по тому же месту подобный удар, он мячиком выкатился из комнаты.
Пожалуй, в этом жесте как нельзя точно проявилась сама суть восхитительно смелого и решительного характера истинной уроженки чувашской глубинки.
В деревне нет тайн, все знают друг друга, всякая мелочь вырастает в событие. Только успеешь вслух подумать, а уж по деревне «словно в пушку выстрелили»; с этого дня нашего героя все стали называть просто – «Первачок», с чем он и смирился.
Первачок был в целом натура не сложная, легкомысленный и слабый, как все люди на земле. Но даже в простой душе, оказывается, есть свои закоулки, тёмные и запутанные. А Агреппина Дмитриевна Толстова была чересчур трудолюбива и умна, но и умной женщине не углядеть всех развилок в лабиринте мыслей и чувств мужчины.
По прошествии нескольких месяцев здоровье Первачка пошатнулось, и после бурного весеннего пробуждения он мирно отошёл к праотцам, а преданная жена закрыла ему глаза. В тот скорбный день, в день похорон, я тоже был в этом доме. Было заметно, что черты лица покойника были отмечены печатью душевной муки, какую не могли бы наложить на него десять лет обычных житейских невзгод. Когда я глядел на лицо главного героя в последний раз, мне почудилось, будто бледные губы его шевельнулись. И послышалось мне его признание, вырвавшееся из глубины души: «Люди добрые, простите меня грешного, это я тогда выпил первачка и налил в бутылку чистейшую воду из колодца…»
Всё на свете сгорает быстро и бесследно, как сухая солома, и только пристрастие к вину остаётся удивительно стойким. Не правда ли, читатель?
20 октября 2007 г.
Дмитрий Вередеев.