Ужас, воскрешенный, из столь далекого, недоступного мира моих видений, стал казаться мне более явным, чем все то, что окружало меня долгие годы... Доказательства того, что я считал плодом своих фантазий, искренне надеясь, что это лишь иллюзии, рассыпались на части, пред ее образом... Сон, неизвестно по чьей прихоти ставший для меня явью...
Мысли покинуть Виндзор охватывали меня давно, но все же окончательное решение о переезде я принял после смерти отца. Никогда не забуду, как той ночью, лежа в своей старинной резной кровати, искаженным голосом от рака гортани он сказал мне... Что ему очень жаль, что на своем веку он не успел застать внуков. Он заставил меня дать обещание, что ни при каких обстоятельствах мы не продадим семейного имения, и что после его смерти я передам родственникам согласно завещанию, список некоторых ценных бумаг. Что касаемо работы, с его слов для него «важно не более, чем моя дальнейшая судьба»:
-«Я верю в тебя, и мне будет очень жаль если наше дело распадется»
Отец знал, что придя работать десять лет назад в его редакцию, я скорее занялся выполнением его желания, что работа главного редактора была вовсе не по мне, и перспектива, стать, возможно даже известным писателем меня не радовала. Я благодарен ему за то, что перед смертью он не попросил меня заниматься газетой всю жизнь, иначе это стало бы моим долгом, тем, от чего бы я никогда не отступил. Теперь я понимаю, что благо я раньше не предпринимал скоропалительных решений- весть о моем отъезде могла лишь усугубить его положение, приблизить исход тяжелой болезни... Глаза его наполнились слезами, помню как он хотел меня обнять, но был настолько слаб, что даже не смог подняться на кровати... Невнятным голосом он что-то прохрипел, и прощаясь сжал на сколько мог сильно мою ладонь.
Весь похоронный процесс, естественно, был возложен на нас с братом, специально прибывшего из Лондона, проститься с покойным. Надо сказать, что отношения отца со мной были гораздо теплее, нежели с Вильемом. Причиной тому стало то, что я после долгих раздумий решился продолжить семейное дело, а Вильем, коего отец считал редкостным чудаком, ко всеобщему удивлению подался в медицину, а в последствии даже где-то на окраине Лондона открыл свою клинику.
После принятия речей соболезнования и механических пожиманий ладоней родственников, соседей и всех, кто чтил память об усопшем, мы с Вильемом решили подняться в кабинет; хоть у брата порой и не ладились отношения с отцом, письма я от него получал регулярно, не смотря на то, что его визиты на родину становились все реже. Действительно, нам было о чем поговорить, и за рюмкой бренди Вильем поделился со мной событиями минувших нескольких лет. Хоть у меня и была некая обида на брата, поскольку с его стороны не было никакой помощи по уходу за больным, высказывать свои недовольства я не стал, ибо сейчас мы здесь собрались для другого.
Отец сказал, что ему будет очень жаль, если наше дело распадется, но можете считать меня наивным- нынешним компаньонам отца по содержанию типографии оснований не доверять у меня не было, именно по этому я не стал долго раздумывать над предложением Вильема переехать в Лондон. Через полчаса мы наняли извозчика и двигались к домам Эванса Кристофера и Вилсона Роберта- компаньонов газеты отца. В этот же вечер я выдал щедрые отпускные гувернанткам, условившись, что раз в неделю они будут навещать поместье с целью сохранения в нем чистоты и уюта. Позднее мною были выполнены еще несколько поручений отца; я посетил нашу старую типографию, и вскоре смог с чистой совестью покинуть свой родной Винздор и наше семейное поместье Goobers.
23 октября 1928 года (именно эта дата стоит в записях моего дневника) Лондон встретил нас холодным ливнем и жутким пронизывающим ветром- неотъемлемыми чертами своей поздней осени. Как мы добрались до места работы Вильема, точно упомянуть не смогу, но вы и представить себе не можете какого было мое удивление, когда мой брат назвал приближающийся силуэт старого, серого здание своим «госпиталем». Действительно, огромный пятиэтажный дом , совсем не имеющий окон на последнем этаже, с двухметровой оградой мог произвести впечатления не иначе, как некого конц. Лагеря военных времен. В лучшем случае, реального полуразрушенного военного госпиталя. Серый, потертый фасад здания , заросший кустарником двор, не говоря уж о внутреннем состоянии клиники производили поистине отталкивающие впечатления. Увы, но мои удивления, к сожалению на этом не закончились- я хотел было запротестовать (благо финансовое положение оставляло за мной право выбора), но резко переменившееся лицо брата и его разумные доводы (он желал видеть в своем угрюмом заведении хотя бы одного близкого человека). убедили меня остаться здесь, а не искать какую- либо гостиницу, как я хотел ранее, хотя бы до того времени, пока я крепко не стану на свою почву в столице.
Как настоящий врач, преданный своему делу Вильем жил в одном помещении вместе со своими подопечными. Здание, как он рассказывал мне, в последствии даже удалось выкупить, но лишь через семь лет после основания психиатрической больницы. Мало того, что клиника была огромна, ему удалось прихватить и прилегающий к ней участок земли, на котором по левую сторону фасада был возведен небольшой склад для хранения медикаментов, а правая сторона (с трудом добившись разрешения властей) была отделена под постройку своего рода склепа, для погребения усопших, не выдержавших суровый нрав лечебного заведения и не имеющих близких и родственников, которые могли бы придать тела земле на которой они родились.
-«Это довольно удобно. Места на городских кладбищах стоят денег, и довольно большой бумажной волокиты. Для больничного склепа был нанят человек для охраны и ухода, да и из трехсот бедолаг, содержимых в клинике, половина провела здесь более пяти лет, они просто оставлены родными на произвол судьбы»- говорил когда-то Вильем.
Что касаемо персонала, то некоторая его часть расположилась на четвертом этаже, в переоборудованных палатах. Такие же покои в самом конце левого крыла Вильем отвел себе под спальню и кабинет, там же расположилась и моя комната. Могу отметить, что запах сырости здесь проявлялся не столь явственно, да и плесень на стенах проигрывала в количестве первому и второму этажам, не говоря уж о палатах больных (их со временем я смог рассмотреть более детально).Свежесть постельного белья, отсутствие запаха затхлости и слоев пыли говорили либо об ответственности служащих к своей работе, либо то, что до меня совсем недавно здесь кто-то жил. Относительно второго, сомневаюсь, что это мог быть простой умалишенный- старательно созданный уровень комфорта: большой шкаф на пол стены, мягкая широкая кровать и тяжелый дубовый стол (на котором по вечерам я вел свой дневник) наталкивали на мысль о явной заботе обо мне со стороны Вильема.
Спустя пару дней, 28 октября я возвращался с фирмы по вопросам недвижимости- по указаниям Вильема я должен был найти некого Джека Джонса, хорошего знакомого брата, который, в общем мог бы похлопотать за меня для приема на службу. Хоть для должности стряпчего я и должен был владеть некоторыми навыками этой работы, так как мне предстояли переговоры с клиентами, вплоть до сопровождения к местам их потенциальных жилищ. Mr Джонс сказал, что готов меня принять на испытательный срок, но не ранее чем через две недели. Домой я вернулся раньше полудня и к своему удивлению Вильема в кабинете не застал. Спустившись на первый этаж к главной проходной я решил разыскать заведующего охраной Mr. Чарли Брауна. Слегка полноватого молодого человека (с коем я успел ранее завязать знакомство) я встретил во дворе, и на мой вопрос, где бы сейчас мог находиться Mr. Вильем Губерс, Чарли отведя меня немного в сторону, ответил с легкой улыбкой:
-«Около получаса до полудня, смею предположить с Ваших слов, совсем не за долго до Вашего прихода, к Mr. Вильему в кабинет проходила некая особа, после чего они вместе ушли. Быть может наш главный врач просто отправился к Ms. на чай...»
Стоит ли говорить, что в тот день я был в прекрасном расположении духа? Вернувшись в свою комнату я поймал себя на мысли, что этот обыденный интерьер мне порядком наскучил, и впервые за время прибывание в клинике я решил пройтись по ее территории с неким обходом. За эти дни распорядок дня я смог выучить достаточно хорошо, и мне было известно, что в период с часу до трех по полудню,санитары запирают палаты на некое «время отдыха», и вероятность встретиться с кем-то из пациентов очень мала.
Почти час я беспрестанно болтался по коридорам первого и третьего этажа, и уже
заметно ощущая усталость, решил отправится в свои покои. Поднимаясь по лестнице четвертого этажа я услышал громкие голоса, доносившиеся сверху. Ступив на лестничный пролет я увидел, что навстречу мне спускаются два дюжих молодых парня. По их экипировке я понял, что это не санитары, а одни из многочисленных подчиненных Чарли. Пройдя мимо, я пожал им руки (хотя, возможно, это дурной тон, но я редко здоровался с незнакомыми мне людьми). Не знаю, что так возбудило мой интерес, быть может однообразие покоев больницы, или полное отсутствие рассказов Вильема о пятом этаже, но я был просто уверен, что охрана именно оттуда. Я поднялся выше и даже не удивился полному отсутствию кого-либо в проходной странного отделения. Быть может это просто банальное совпадение, ибо в наличии еще одного поста по правой стороне я не сомневался. Вполне вероятно причиной утаивания от меня некоторых деталей является врачебная этика? Не уверен... Во всяком случае то, что я увидел меня поистине потрясло.
Благодаря полному отсутствию окон, на этаже царил мрак. Возможно, если бы я попал именно сюда по первому дню своего прибытию в Лондон, то несомненно, стал бы пациентом этого заведения. Сказать что здесь царил смрад- не сказал ничего. Возможно последствия протекающей крыши стали причиной запаха прелой воды, да гниения досок потолка... Мне кажется, что этот ужасный запах я не только чувствовал, но даже видел в подобии некого липкого тумана, простирающегося на поверхности каменного пола. Строение этажа было несколько иное, в отличие идентичных просторов нижней части здания. Весь этаж представлял собой длинный коридор, простирающийся по обе стороны от входа. Лишь вдалеке, не имею представления на каком расстоянии, с обоих сторон мерцала электрическая лампочка, отражая свой тусклый свет поросших плесенью лужах на полу.
По правую сторону в непроницаемом сумраке с трудом можно было обнаружить несметное количество дверей.
Становится поистине дурно от одной мысли, что в таких условиях можно содержать человека. Невольно вспоминаются слова Вильема:
-«В клинике содержится около трехсот пациентов, половина из которых провела здесь больше пяти лет. Они брошены здесь на произвол судьбы...»
Жаль, брат, но похоже ты заботишься о судьбе бедолаг не более, чем их близкие. Мне страшно представить, сколько, судя по количеству палат людей содержится в этом аду. Я решил больше не тратить времени на размышления, и незамедлительно покинуть это жуткое место... Но, повернувшись назад всего в пол оборота у меня резко закололо в груди, я отстранился в сторону, упав спиной на холодную, поросшую мхом стену. Передо мной стоял мужчина, довольно небрежно одетый в старую, потертую робу. Не успел я опомниться, как он подхватив меня за локоть повел за собой в глубь коридора, туда, где со стороны входа , в темноте мы были бы едва заметны. Изначально, растерявшись я принял его за служащего, но когда мне удостоился шанс полностью рассмотреть незнакомца, я понял что ошибался- вышивка на груди формы гласила: «Лондонская психиатрическая клиника №4 имени Вильема Губерса »*, что относило мужчину не иначе как к разряду несчастных, подневольных обитателей клиники... Мне отчетливо запомнились рубленные черты его лица, густая щетина, нервно бегающий взгляд, и какое-то неживое, я бы даже сказал дикое... выражение его глаз, в целом помятый внешний вид свидетельствовали о явно не лучших временах его жизни. Его поведение натолкнуло меня на мысль, что быть может я единственный живой человек, которого он видит за последнее время. Возможно это объясняло бы столь бурный интерес к моей персоне.
Протянув руку я произнес:
- «Меня зовут Оливер Губерс.», на что незнакомец мне ответил, что мне знать его имени совершенно необязательно. Руки не подал, даже напротив, спрятав ее за спину с брезгливым видом начал тереть ладонь о свои и без того грязные брюки. В его взгляде выражалось столько омерзения ко мне, словно он смотрел совсем не на человека, а на дохлую полуразложившуюся крысу. Я сделал шаг назад, и бедолага тоже стал пятиться от меня...
- «Скажи, когда ты в последний раз ел?...»
Я несколько опешил от такого вопроса, и нечего не нашел, как немного смутившись ответить:
- «Утром... Как и все, по расписанию...»
- «А я голоден уже три дня... - произнес он...
Пошел вон отсюда!»...
Я начал медленно, немного выставив руки вперед отдаляться назад от умалишенного, и отойдя на почтительное расстояние стал судорожно левой рукой искать дверной проем.
Захлопнув за собой дверь я сбежал вниз по лестнице, и уже ловя в коридоре настороженные взгляды санитаров, по поводу моего обескураженного выражения лица, направлялся к своей комнате.
С этого момента практически без происшествий я прожил без малого полгода, жить по графику мне было не с руки, иногда до полудня я выполнял мелкие поручения брата, да и после выхода на полученную должность, отправляясь к местным властям начинал изучать город, ибо до этого я бывал здесь всего пару раз. По вечерам, почти каждый день мы собирались в кабинете. У нас оставалось множество тем для разговоров, но должен заметить, что беседы были не совсем такие, как раньше... Не могу сказать, что именно, но что-то в наших отношениях поменялось. По отношению ко мне Вильем становился все грубее, жестче. Быть может это лишь пагубное влияние его деятельности...
Думаю будет лучше, если отныне я буду пересказывать редкие, но довольно красочные страницы своего дневника, которые впоследствии сыграли добрую службу.
Коренные переломы в моей столь однообразной, спокойной жизни начались со второго марта 1929 года. Вероятно, именно тогда, когда я в практически бесчувственном состоянии отъезжал с извозчиком Mr. Джонса от своей съемной квартиры на WaterStreet, понял что моя уверенность в постоянном переезде с клиники Вильема, было по меньшей степени, наивным... Не могу сказать, что стало причиной моего столь скверного состояния, были ли то нервные потрясения, связанные с некоторыми осложнениями в работе или банально затянувшаяся простуда...
Я проснулся рано, около шести часов. Сколько именно я проспал- сказать не могу, но у меня есть сведения полагать, что принесенная доза лекарств, скорее всего, накануне вечером, не осталась бесследной. Вероятно, именно благодаря им, вопреки, как не странно отлично запомнившимся ночным кошмарам, из того, что со мной происходило я не помню ничего. Так же мне неизвестна причина перенесения меня в эту старую, потертую палату, обставленную со всех сторон белыми металлическими ящиками. Чувствовал я себя ужасно: к тошнотворному головокружению с моих предыдущих воспоминаний прибавилась нестерпимая боль... Казалось будто руки и ноги завязаны в узел, и на невидимых цепях прикованы к потолку, все тело нестерпимо ныло... Я постараюсь спросить у Вильема, если стало известно с результатов анализов крови, вероятную причину моего заболевания, и непременно добиться каких-либо объяснений моих ночных кошмаров. В следствии мучающего меня эти дни озноба, по этой же причине я и сейчас укутался в теплое одеяло, уверенность в легкой простуде не покидала меня. Озноб был столь сильный,что пролежав еще с полчаса в кровати я понял, что даже теплое ватное одеяло не в силах меня согреть. Превозмогая боль в спине я поднялся на кровати, с цель позвать кого-нибудь из санитаров, вероятно дежуривших возле палаты. В помещении был явный сквозняк, причиной которого стало открытое окно в конце палаты, похожей на узкий, длинный коридор.
Должно быть это и стало причиной усиления моих недугов и явственного пробуждения злости к халатно относящимся к своей должности работникам!... Я поднялся на ноги, но дрожь в коленях была на столько сильна, что я не смог ступить ни шагу- не успев ухватить поручень кровати я с грохотом рухнул на пол... К моему удивлению, после третьей тщетной попытки подняться, дверь в палату распахнулась и явился Вильем. Он вихрем кинулся ко мне, зайдя со спины, под руки поднял меня. Он был зол как черт! Обзывая служащих последними словами, грозился лишить всех жалования! С грохотом закрыл окно и... просто упал на край кровати... Руки его неудержимо тряслись, да и сам он был бледен как смерть... Именно тогда я заметил, что подол его белого халата запачкан пятнами крови. Он наклонился ко мне, обняв за плечи... И вы не поверите, насколько мне это напомнило не столь давнюю сцену прощания с отцом... С заметной дрожью в голосе, почти шепотом, он сказал мне на ухо:
- «Прости, брат, прости... Все как снежный ком, и чем дальше ты его катишь, тем больше он становится... Как я устал... если бы не ответственность, возложенная на мои плечи, я бы и сам с радостью занял соседнюю палату! Разумеется, не под присмотр этих олухов- санитаров, которые чуть не лиши меня самого дорогого человека... Ты пролежал без сознания без малого трое суток. Все симптомы до наступления ночи , указывают на воспаление легких, но по приближению к полуночи я бы не задумываясь поставил тебе диагноз умственного расстройства, который теоретически мог бы стать оправданием твоих ночных кошмаров, и бреда, высказанного под утро в мой адрес... У тебя не было жара, с физической стороны ты был почти здоров, но... ни меня, ни санитаров и близко видеть не хотел! Куда девалось твое недомогание, когда ты бросил в меня тумбочку, стоявшую около кровати... Две ночи подряд ты звал некого Говарда...
Далее минут пять мы молчали. Судя по задумчивому лицу брата можно было понять, что он погрузился в омут своих мыслей, от которых я его пробудил нелепым, но вполне логичным вопросом:
- « На халате... Кровь откуда?»
- « Чуть больше часа назад я, к счастью, стал свидетелем одного не приятного
инцидента- одним из особо буйных, и особо ценных представителей заболевания своего рода, были предприняты попытки к суициду... Он просунул руку через решетку, с трудом разбил окно... и осколком вскрыл себе вены на левой руке. Благо, обход больных пятого этажа производится гораздо чаще, нежели пациентов стандартных отделений. Я нашел его лежащего на полу в луже крови... Хм... Зрелище, надо сказать, не для слабонервных; в правой руке он сжимал запачканную бурыми пятнами толстую тетрадь в твердом переплете, а левой стучал по полу, загоняя толстое стекло еще глубже меж лучевых костей... Все деревянное в палате, будь то подоконник, или обеденный стол, было разобрано на части, обломки раскиданы по углам, подоле которых, нанизанные на самодельные деревянные колышки валялись несколько десятков крыс... Я разумеется, оказал первую необходимую помощь, далее работа хирургов. После проведения ряда операций в ближайшей больнице, «больной» будет помещен в своего рода изолятор, туда, где он будет лишен всякой возможности нанести себе какой-либо вред... Перед тем, как его увезли, он схватил меня за подол халата и слезно умолял передать его «работу» в редакцию... Он сказал, что его жизнь в тетради, свое существование он так или иначе прекратит. У меня и раньше были мысли, хоть они и шли в разрез с законом, избавить бедолагу от мучений, вколов ему намного превышенную дозу амфетамина вкупе со снотворным, что вызвало бы незамедлительную остановку сердца. В общем, вероятней всего он скончается от потери крови на хирургическом столе, и в этом случае его тетрадь будет являться единственным доказательством самоубийства, своего рода объемной предсмертной запиской. Для меня будет делом чести, если я и не в силах полностью выполнить, полного желание покойного, то должен хотя бы приложить руку к исполнению его просьбы... Отдам рукопись на рассмотрение Кристофера, быть может если содержимое относительно удовлетворительно, то у него появится хоть какой-то шанс на возможную публикацию, пусть даже не значительным тиражом. Хоть я и сомневаюсь, что плод извращенной, больной фантазии найдет своего читателя...»
После этих слов Вильем неловко запнулся, словно, чуть было не сказал что-то лишнее... Еще некоторое время провел рядом со мной, и пожелав мне скорого выздоровления, сославшись на неотложные дела удалился...
Дальнейший распорядок дня в подробностях вспомнить я уже не в силах, да это и не надо. Кратковременные провалы в памяти, именуемые неким сном-трансом обязаны в первую очередь лекарствам, принесенных братом. Но что это были за сны?... Быть может во снах человек лечится, но мои ночные видения, в которые я мог окунуться с обеда и до поздней ночи, могли бы всерьез довести меня до умопомешательства... Не знаю, стоит ли рассказывать о самом ярком представителе моих ужасов, ибо даже мне становится жутко, лишь от мысли того, что мной всерьез овладевают такие страхи, мысли, видения и желания проявляющие себя во сне...
Мне снилась небольшая деревня. Будто я стоял на окраине большого поля, по правой стороне, совсем близко, шагах в десяти от меня располагался огромный деревянный мост через реку, по размерам немногим уступающую нашей Темзе. Я прошел вперед по тропе среди длинных колосьев, и чем дальше я начинал отходить от моста, тем сильнее слышал... нечто похожее на детский голосок, вспоминая который у меня до сих пор бегает мороз по коже. Голос звал... Я оглянулся, но в округе никого не было... Стало неимоверно жарко, быть может по этой причине я повернул обратно, к покрову дощатого моста, с желанием остыть в его тени, либо охладиться в прохладной реке. Подходя ближе к первой свае... меня начала охватывать лихорадка... Резко подкосились ноги, в глазах темнело... Меня окутало чувство непреодолимого, дикого ужаса от своей беспомощности. Я начал кричать, звать кого-то, кружиться на одном месте... Подняв голову, я резко упал назад, цепляясь руками за землю, пытался ползти спиной... В тот момент я думал... Хотя нет, даже знал, что сошел с ума... Словно увидел приведение, хотя я и не знаю, кем мог бы быть этот силуэт, звавший меня к себе минуту назад... вырисовывающийся своими очертаниями из бездны... Девочка была бледна как мел, а большие голубые глаза смотрели на меня со слезами...
-«Я не хотела... Я тебя не знаю... Меня заставили!... Берегись его... Бойся его а не меня...»
В тот момент я потерял дар речи, а призрак... Просто махнув рукой растворился в темноте... Я хотел убежать! Развернувшись я бросился из под моста, но на встречу мне... Практически из воздуха вышел маленький мальчик... Он пристально смотрел в мои глаза, и протянув левую руку, тихо сказал:
-«Смотри...»
Подняв край своей окровавленной рубашки, из распоротого живота он достал клубок своих кишок, связанных хитрым узлом... На шее его болталась бельевая веревка, а глаза его вселяли поистине холодящий душу ужас...
После слов:
- «Оливер! Помоги снять...»
У меня чуть не остановилось сердце... Я бежал, бежал с того проклятого места, покуда не оказался в центре поля... Над головой моей кружила стая ворон, описывая в небе своими черными крыльями имя GovarD...
Долгое время я отметал всяческие нелепые мысли о связи между моей внезапной болезнью и уже столь давней встрече с пациентом на территории закрытого для меня пятого отделения, но утренний рассказ Вильема, расшевеливший мою спящую бурную фантазию, надо сказать не беспочвенно стал плодом для новых рассуждений, даже центром целого ряда моих уму не постижимых гипотез. Надо сказать, что я в большей мере скептически относился ко всякого рода мистическим байкам, историям и событиям с рассказов очевидцев, которым нет логического объяснения, но лишь до того времени, пока сам, будучи лишенным способностей рационально мыслить, запутавшись в себе и своих догадках, мог бы быть переведен на двухнедельный срок из статуса гостя в разряд пациента. Как ни странно, инициатором этого странного поступка являлся я сам.. Прибывая поистине в лихорадочном, полу бессознательном состоянии, оставляя за собой багряные лужи крови, я бился о дверь комнаты брата, и когда он впустил меня, помимо высказанного мною моря бреда, я слезно умолял провести надо мной обследование, а после наконец-то увезти на свою квартиру из этого проклятого места!
Речь идет о моей последующей и последней сознательной ночи проведенной в клинике... Все началось с того, что примерно в половине четвертого утра я проснулся от собственного крика... Порой мне кажется, что за последнее время мои физические недуги переросли в ночные кошмары, а те, в свою очередь, доводя меня до потери рассудка переплетаются своими границами с явью... с реальной жизнью... Меня снова кто-то звал, причем в этот раз сон был на столько реален, что уже проснувшись, впервые за всю свою жизнь боялся повернуться в собственной кровати; меня преследовало неизгладимое предчувствие чьего-то взгляда на спине... Благо, тогда я не мог знать, что мои записи предадут огласке, невероятным образом, возможно в благих целях, мой дневник будет предоставлен широкой публике, иначе такого позора, стыда за свое нынешнее состояние я бы вряд ли пережил... Отгоняя от себя всяческие тревожные мысли я все-таки вышел в коридор, вероятно забыв, что , должно быть в целях экономии на ночное время во всем отделении тушился свет. Даже не было видно, куда ступать, лишь в конце западного крыла еле заметно, тускло светила лампочка... Вспомнив, что именно в той стороне располагается уборная, в холле корой вечно открыто окно на улицу, я двинулся туда, с надеждой что свежий воздух поспособствует, не прибегая к помощи санитаров, устранению разыгравшейся мигрени. Странно... Каким бы это невероятным не представлялось, но чем быстрее я шел на свет, тем дальше он для меня казался... Постепенно нарастающее чувство боязни чего-то необъяснимого, жуткого, но безсомненно, витавшего в воздухе рядом со мной, начало перерастать, окутывать меня пеленой ужаса... Логичные доводы, что взрослому тридцати семилетнему мужчине не пристало бояться темноты, блекли с той же силой, по мере которой я приближался к загадочному огоньку, будучи убежденным, что это явно не свет лампочки... Куда девался мой былой скептицизм, ведь еще пол года назад, после недавно упомянутой встрече на пятом этаже, я и подумать не мог, что совсем не многим, не умственно, ни физически буду отличаться от того бедолаги... Трясущимися руками я сорвал с себя серебряный нагрудной крест, вытянув руку с ним вперед, подобно мотылю двигался на завораживающее сияние... В тот момент я ничего вокруг себя не замечал, кроме окружающих со всех сторон каменных, холодных, скользких стен и образа... Образа чего-то нечто прекрасного... чистого и непорочного, того, с чем я, казалось, уже раньше сталкивался. Силуэт маленькой белокурой девочки казался мне ответом на все давно мучившие меня вопросы, ярким лучом солнца, растворяющим непроглядную тьму вокруг меня... С каждой секундой она становилась все ближе... Подняв головку и расправляя ручками густые... пепельно белые волосы, пристально смотря мне в глаза, еле шевеля своими прогнившими губами она шептала мне:
-«Я не хотела... Я тебя не знаю.. Берегись его... Бойся его а не меня...»
Ужас, воскрешенный, из столь далекого, недоступного мира моих видений стал казаться мне более явным, чем все то, что окружало меня долгие годы... Доказательства того, что я считал плодом своих фантазий, искренне надеясь, что это лишь иллюзии, рассыпались на части, пред ее образом... Сна, неизвестно, по чьей прихоти, ставшего для меня явью...
Вероятно сильнейший удар головой об пол, после потери сознания, стал последствием вынесенного медицинскими экспертами через два дня, печального вердикта о кровоизлиянии в мозг, повлекшего за собой страшные последствия...
«Вы считаете меня безумцем?... Что вы знаете о безумии?... Все вы, господа врачи-
надзиратели, вы, кто спрятались за каменной стеной в своем фальшивом мире, под властью
своих своих страхов, опасений... фобий... То, что вы не в силах понять, вы стараетесь
искоренить, убрать в свою зону недосягаемости. Все то, что не поместилось, и никогда не
поместится в рамках вашего узкого сознания будет наводить на вас ужас! Вы назвали меня безумцем, даже не присмотревшись ко мне! Не поняв меня, не подчеркнув смысл моих слов, не зная, на сколько это важно вам...
Вы говорили:
-«Мы вас не понимаем!...»
Вы же не хотите меня понять...
Вы назвали меня безумцем, лишь беспомощно созерцая последствия моих деяний,
ведь вся обыденность, окружающих вас вещей- есть некоторая ваша оболочка, то, что вы рисуете для себя, что хотите видеть перед собой. Вы ставите ненужные для себя грани, рамки, выбрасывая все не приемлемое за их пределы, рисуете свой мир. В нем и живете. Вы слепцы...
Я же в стороне, поэтому все вижу... Я есть ваш страх, ваше зло, замкнутое в своей серой палате. Я ненавижу вас! Я ненавижу вас за то, что я здесь. То, что раньше я воплощал в действия, пополняя количество ваших смертей, я вынужден выводить в старой толстой тетради. Я вынужден писать...
Я не такой как вы, и подобным вам не стану! Я ненавижу вас, потому что вы отгородили меня от запаха весны... От животных тварей, для которых, как и для меня вы не значите совершенно ничего... Я ненавижу старые потертые стены, хоть... Ограждение в них от банальной повседневности дает нечто большее, нежели удовлетворение своих скудных потребностей... Время!... У меня есть время. Время созреть. Время понять. Время воплотить...
Вы называете меня психом, и ваша бы воля, вы бы выставили меня на площадь, чтобы каждый желающий мог плюнуть в монстра... убившего двенадцать человек. И не надо спрашивать:
-«Причем тут они?...»
Ведь вы не сколько не выше меня, и это вас пугает... Я считал, что вам просто страшны потери себе подобных, однако вы боитесь большего... Вы боитесь неизвестного...
Я уйду как и хотел, но перед этим неизменно удивлю вас еще раз...»
Stanwood
Rolandson...
С подъема в шесть утра, легкого завтрака и несколько километровой прогулки на работу, считая, что так полезно для здоровья, вот уже на протяжении без малого почти пятнадцати лет, начинался день Роберта Вилсона. За полугодовой период его управления типографией, финансовое положение начинало выравниваться, закрывались долги компании, которые сын бывшего, ныне покойного директора, оставил на первого заместителя.
После обыденного обхода двух печатных цехов и раздачи распоряжений персоналу Mr. Вилсон имел привычку не приступать к работе, будь хоть то совещание или запланированная встреча, не посетив своего кабинета, в котором с начала его управления типографией каждое утро его ждали на столе чашка горячего кофе и несколько утренних выпусков газет других изданий. Это утро не стало исключением. Хоть как человек, управляющей собственной редакцией, Роберт и должен быть в курсе всех событий, но статья на первой странице утреннего выпуска “Daily Herald” под заголовком «Тринадцатая жертва Стэнворда Роландсона» произвела на него поистине ужасающие впечатления:
« Внезапная кончина Стэнворда Роландсона, просто не могла остаться без внимания. Череда окружающих его острых событий, учитывая и трехлетнее принудительное лечение в не без известной четвертой психиатрической клинике «имени Вильема Губерса», куда он был переведен после пересмотра приговора, неоднократно привлекали внимание прессы. От руки психа и детоненавистника пали двенадцать человек... Двенадцать детей. Последнюю жертву нашли в 1925 году, ею была Эмили Ален, девочка десяти лет. По версии следствия на крик сестры прибежал ее младший брат Джони... Спустя две недели обоих нашли под западным мостом Темзы; Эмили была повешена на кишках брата, лежащего неподалеку, на котором эксперты насчитали около тридцати ножевых ранений. В Январе 1926 года Роландсона задержали, но приговоренная ему смертная казнь так и не состоялась - на одном из медицинских освидетельствований присутствовал некто Вильем Губерс, ныне бывший главный врач четвертой закрытой психиатрической клиники, который и смог доказать психическую невменяемость Стэнворда.
Только судебные эксперты успели констатировать смерть Роландсона, носившую явно насильственный характер, у ворот клиники, от которой не ранее получаса назад отъехал катафалк с двумя телами на борту, собралось несколько сотен человек с плакатами «Смерть за смерть!», «Оправдать Губерса!»...
Изложенные выше события берут свое начало с ночи седьмого - восьмого марта 1929 года. Прогремевшая серия выстрелов на пятом этаже, специально отведенного отделения для особо больных, подняла на ноги весь персонал клиники. Главного врача Mr. Вильема Губерса в своих покоях найти не удалось, ввиду отсутствия каких либо указаний и поднявшейся суматохе, решено было вызвать наряд Полиции. Стоит ли напоминать о столь жутком состоянии клиники?... Взломав дверь на лестничном пролете, ведущую в проходную западного крыла пятого этажа, ибо в поднявшейся панике найти ключи не представлялось возможным, от смешения резких, удушливых запахов гнили и крови, одного молодого сержанта вырвало на пол... По западной стороне крыла, приблизительно в метрах тридцати от входа, в свете старой, электрической лампочки переливалась багряная, уже успевшая немного подсохнуть, лужа крови, смешанная с прелой водой, стекающей по правой стене с прогнившего потолка. Первое, что привлекло внимание полиции- это выломанная с петель дверь, одна из тех, что располагались по всей длине коридора... Должно быть, это заметно упростило задачу полиции, так как четырем людям понадобилась бы уйма времени на поочередное обследование пятидесяти палат...
Не знаю, стоит ли в подробностях передавать ту ужасающую картину, вставшую перед инспектором, первого переступившего через порог... В дальнем углу комнаты, на низком деревянном табурете сидел мужчина... Дрожащей рукой сжимая рукоять сорока миллиметрового Кольта он еле слышно шептал:
-«Ну вот и все... Вот и все...»
Описание изуродованного, окровавленного тела, еще совсем недавно, смеющего себя считать Стэнвордом Рэнолдсоном, лежащего подоле него на полу, считаю, приводить не стоит, ибо даже, у видавшего всяких ужасов капитана Гарнета, от вида покойника, казалось начали шевелиться волосы на лысеющей голове...
Основным мотивом являлась месть... По мнению Губерса, Рэнолдсон стал причиной смерти его младшего брата, который скончался днем ранее, по мнению медицинских экспертов от кровоизлияния в мозг, в последствии тяжелой черепно-мозговой травмы,с их слов, полученной в результате серьезного падения на скользкий пол...Но обвинения Вильема шли не только вразрез с мнением полиции, установленным экспертами фактами, но и с элементарной логикой... Опираясь на свои, на первый взгляд, неведомые, возможно мистические гипотезы, он предоставил следствию дневник своего младшего брата, в который тот, старался записывать самые яркие события своей, в последнее время перенасыщенной жизни, и, что более заинтересовало следствие, толстую тетрадь, в твердом переплете, полученную от Стэнворда после очередной попытки к суициду, воспринятую самим Губерсом, как некую предсмертную записку, учитывая не столь давние обещания Рэнолдсона так или иначе уйти из жизни. Будучи наслышанным о старых завязках своего главного врача, Стэнворд умолял после его смерти, опубликовать свою работу под псевдонимом, указанном на внутренней стороне обложки. Вероятно на старости лет бедолага решил попробовать себя на новом поприще, и серьезно считал свою повесть тяжелым литературным трудом... Старший Губерс всерьез считал выдумки безумца, сценарием жизни брата, а главного героя вышеупомянутой повести некой «куклой Вуду»...
Возможно, сравнение рукописей Стэнворда Рэнолдсона и реального дневника Оливера Губерса, убедившись в их полной идентичности, лишили мира творения гениального автора, под обложкой «Govard» и добавило еще больше интриги в это запутанное дело... Стал ли Оливер Губерс тринадцатым номером Стэнворда Рэнолдсона, или просто жертвой стечения обстоятельств точно установить невозможно, но факт разряженного барабана револьвера врача, в голову пациента за всю историю медицины стал первым».