Пять долгих, похожих на вечность в аду месяцев ушли у Виталика на то, чтобы вновь почувствовать себя среди людей. Прошел темный, влажный январь, февраль, вдруг засыпавший город снегом, прошли март и апрель, переменчивые и ветреные. Все пять месяцев Виталик сражался, отражая удар за ударом, без отдыха и сна, и поле боя находилось внутри него.
Но вот настал май, и почти внезапно его солдат понял, что размахивает мечом в пустоте. Не было врагов, не было окружающих со всех сторон соблазнов, терзающей боли, тоски, черного покрывала смерти, готового накрыть с головой, не было отчаяния, отвратительного врага всякой жизни. Осталась лишь пустота, в которой еле слышны были затихающие шаги отступившего войска, да печаль. Но с этим уже можно было жить.
В последнюю субботу мая Виталик поехал на станцию Филевский парк. В течение этих пяти черных месяцев решение навестить родных не всегда давалось ему легко: внутренняя борьба за жизнь отнимала у него столько сил, что ни на что другое их уже не оставалось. Однако он ни на секунду не забывал, что этот дом - единственное место в текучей вселенной, где сохраняется для него неизменный мир. Добравшись до мамы, он, как Антей, восполнял силы за несуетными домашними обедами и ужинами, за разговорами, просто в тишине состарившихся комнат. Но самой главной была, конечно, царящая в этом доме любовь, которая оставалась такой же безусловной и щедрой, вне зависимости от того, как стремительно менялась жизнь его обитателей.
Всякий раз, приехав к дому на Филевской улице, с которым уже так много было связано, что это место постепенно становилось для него историей, поднявшись по неухоженной лестнице, Виталик неизменно попадал в атмосферу блаженной защищенности.
В доме пахло сдобой и старыми книгами. Минутная стрелка перескакивала с деления на деление. Было так тихо, что эти незаметные щелчки казались отсчитывающим время метрономом. Умиротворение и согласие царили в этом доме.
Для Виталика накрывали стол в гостиной, прибегала даже вечно отсутствующая Валерка, которая, судя по всему, переживала сейчас более счастливые времена. Они долго и со вкусом обедали, шутили и смеялись, нисколько не отвыкнув друг от друга за это время. Только здесь, в своей семье Виталик оттаивал и железобетонные конструкции, которыми он поддерживал свой истощенный организм, распадались за ненадобностью, и он вновь на несколько часов становился таким, каким был – любящим, открытым, ласковым.
После ужина, передавая маме для просушки вымытые тарелки, Виталик неожиданно задал вопрос про занятия и медитацию – тема для него, скажем, не близкая и неинтересная.
- Как там у тебя дела, мам? – спросил Виталик, протягивая ей скрипящую, истекающую водой тарелку.
- Ты для поддержания разговора, или правда интересно? – мама приняла от него тарелку в большое вафельное полотенце, которое укрыло ее без остатка.
- Конечно, интересно, - соврал Виталик, в ту же секунду понимая, что это на самом деле не ложь, - вот скажи, что тебе дает эта медитация? Что вообще значит медитация?
Мама пожала плечами. Тарелка выскользнула из полотенца, как будто имела самостоятельную, отдельную от них ото всех жизнь, и заняла свое место в шкафу.
- Объяснить трудно. Ну это, как, допустим, щель во мне самой, через которую можно выбраться наружу, посмотреть, что к чему и просто отдохнуть от самой себя.
- И что тебе от этого?
- Освобождение от иллюзий, - сказала Вера Антоновна, пристально поглядев на своего сына, отчего Виталик понял, что все надежды вести с мамой двойную игру несостоятельны.
- Иллюзии… Что такое эти иллюзии? Все вокруг – иллюзия. Одна сплошная…
- В тебе сейчас говорят горечь, обида и гнев, и в действительности ты так не считаешь. Это все – твоя жизнь, самая настоящая твоя жизнь. Она не иллюзорна для тебя, ты не можешь выйти за свои пределы и посмотреть, поэтому ты запутался и тебе больно.
Виталик почувствовал, что краснеет.
- А как надо? – тихо спросил он.
Мама потрогала свою переносицу, вздохнула и развела руками.
- Я не сумею тебе объяснить, Виталя, - сказала она. А если объясню, ты не поверишь. Все-таки надо постепенно. Давай, лучше я тебе одну историю расскажу, а ты, наверное, поймешь. Про Будду и Мару.
- Демона иллюзии? – блеснул познаниями Виталик, - я вроде читал где-то. Или смотрел. Ну ладно, все равно давай рассказывай.
- Ну так вот, - мама прикрыла на минуту глаза, потом посмотрела на него ясно и сосредоточенно - представь себе Будду, когда он сидит под деревом бодхи в глубокой медитации, вознамерившись во что бы то ни стало достичь просветления. Он уже очень близок, он знает это. И вот, у самого порога к нему является Мара, правильно - демон иллюзии. Но ты не воспринимай это только, как сказку. У индусов ведь как? Бог, как правило, лишь имя для какого-то явления. Вот, например, иллюзия - философское понятие. Не все воспринимают отвлеченные понятия. Поэтому для простоты понимания придуман демон – Мара. Ну и вот. Демон, как положено по всем на свете сценариям, которые целиком и полностью всегда списаны из жизни – вспомни, перед тем, как сделать что-то правильное, хорошее, тебя либо одолевают сомнения, или лень, или другие дела, или еще что-то. Вроде проверки на прочность. Ну вот и Мара начал соблазнять Будду и золотом, и властью, и прекрасными женщинами (то есть, адаптируя легенду, можем себе представить Будду, в голову которого прокрадывается мысль: а может ну его, это просветление?)
- Пойду по бабам, - подсказал Виталик.
- Ну да. Или заснуть хочется – тяжело все время концентрироваться. И вот если слаб или не готов – желание пересиливает. И так отчаянно хочется...
- По бабам, - опять подсказал Виталик.
- Ага. Что был бы на месте Будды другой человек, то встал бы и ушел.
- Иисуса Христа тоже в пустыне дьявол соблазнял, - вспомнил Виталик.
- Одного порядка вещи, - согласилась мама, - но я отвлеклась, между прочим. Я ведь вот что хотела сказать: в самом конце, когда Мара исчерпал все свои уловки и понял, что Будду не сбить с его Пути, он наслал на него свое огромное войско. Миллионы стрел с зажженными и отравленными наконечниками полетело в Сидхартху.
- А он?
- Он сидел спокойно, потому что знал, что стрелы – это иллюзия. И ни одна из покрывших небо стрел в него не попала. А теперь смотри: что, если бы он хотя бы на секунду подумал, что стрела настоящая?
- Они попали бы в него.
- Да. И он бы умер. Понимаешь? Если ты считаешь воображаемую стрелу настоящей – ты погиб.
Виталик помолчал.
- А что было потом? – спросил он.
- Все стрелы были выпущены. Небо очистилось. И Будда вдруг понял.
- Что? – Виталик подался вперед, так ему хотелось верить, что мама перескажет ему то, что понял Будда, и страдания утолятся, и Виталик утешится.
- Все, - сказала мама, - все понял, и коснулся пальцами земли.
- Зачем еще? - разочарованный, а потому недовольный Виталик скрестил руки на груди.
- Призвал землю в свидетели, - ответила мама. Вдохновение уже оставило ее. Виталик видел, что продолжать жизнеописания принца Гаутамы ей уже не хочется.
- Понятно, - сказал он, чтобы хоть что-то сказать, - наш главный враг внутри нас.
- Молодец! – мама снова оживилась, - это самое главное, на самом деле. Но это открытие должно пронзить. И очевидностью своей и правдивостью. И друг, и враг – все у нас внутри. Внешние проявления лишь иллюстрация того, что у нас внутри. Еще одну притчу хочешь?
- Ну давай.
- Однажды маленький мальчик спросил своего учителя: вот ты говоришь, что в нашей душе в смертельной схватке сцепились белый и черный волк. Так кто же из них победит?
Мама взяла паузу.
- Ну? – подтолкнул ее Виталик.
- Тот, которого ты лучше кормишь, - торжествующе сказала мама.
- Грамотно изложено, - похвалил ее сын.
Дома, все еще храня в душе непривычное состояние прикосновения к сути вещей, которое своим рассказом пробудила в нем мама, Виталик налил себе чаю, сел за стол и положил перед собой тетрадь. Иллюзия, - думал он, все пытаясь распробовать это слово, распознать его смысл, скрытый среди букв, - иллюзия. И как будто выпущенный из-под многослойной портьеры веер света расходился в его груди, освещая темные до той поры пространства души. И Виталик каким-то наитием понимал, что человек несчастен из-за незнания. Из-за того, что не может увязать свою жизнь с этим общим – Замыслом, Целью и в самой низкой духовной бедности своей не верит, что они есть. Но таково, наверное, устройство человека, - думал Виталик, что он хочет ориентира – вечности, однако по незнанию привязывается к таким же фантомам, как он сам. И все рушится в очередной раз, и человек плачет над осколками, не замечая того, как смешно утроена эта игра: все равно, если бы он убивался над сменой узоров калейдоскопа, всякий раз распадающимся, и всякий раз прекрасным, но трубу переворачивал бы он сам – онемевшей рукой, связь с которой он не чувствует, вертит калейдоскоп и плачет над тем, что очередной узор рассыпался и появился другой. Вместо того чтобы любоваться им, любоваться игрой и этой бесконечной жизнью.
Он раскрыл тетрадь, уже почти полностью исписанную неотправленными письмами, повертел в руках ручку и начал писать:
Послушай меня, Мона. Это мое последнее письмо. Тетрадка закончилась, а начинать новую мне не хочется.
Мне кое-что нужно сказать тебе (или, скорее, себе) на прощанье.
Последние пять месяцев дались мне нелегко. Почему? Только лишь из-за того, что ты перестала меня любить? Но ведь твоя любовь с самого начала была иллюзией, бесконечной и многовариантной выдумкой моего ума и моего сердца, так истосковавшегося по любви, что оно предпочло ее выдумать, чем жить в темноте, не освещенной этим светом. Но мелькнул и распался придуманный нами год, и я опять оказался один, во тьме, еще худшей, чем прежде. Почему так получилось? Потому ли, что мы изначально приняли иллюзию за любовь? Мы хотели идеального, а получили реальное. Идеального нет на этой Земле, мне стоило бы помнить…
Но что касается тебя…. Тебя, и Машки, и всех тех, кого я любил хотя бы недолго – я продолжаю любить, потому что сама любовь, как выясняется, раз появившись, никуда не уходит, просто ее русло становится шире. И она будет течь вечно, вечно, и никогда уже не пересохнет. Но любовь, пусть даже и придуманная, не связывает случайных людей. Наша встреча не была случайностью – это единственное, что мы угадали верно. Мы живем в разных странах, разных городах, разных мирах, мы не должны были встретиться никак, но мы встретились. Наверное, для того, чтобы чему-то научиться друг у друга. И я с благоадностью храню все твои дары. Хранишь ли ты? Я был бы счастлив. Но даже если нет, я рад, что наши жизни пересеклись, пусть так ненадолго. Время с тобой было удивительным, и его, вероятно, было ровно столько, сколько нужно.
Теперь смотри на меня, Мона. Смотри, как я раскрываю ладонь, которую судорожно сжимал, омраченный тьмой своей души. Сейчас в моей душе светло и ясно. Я знаю, что это состояние уйдет, как уходит и приходит все на этой земле. Но сейчас я отпускаю тебя с любовью и благодарностью. Какой бы трудной ни была твоя жизнь, моя любовь теперь всегда будет с тобой, чтобы согревать тебя. Моя любовь, живущая отдельно от меня.
Может быть, мы не раз еще встретимся. Но теперь нас ничто не будет связывать. Я разрываю сейчас эту нить. Ты свободна, Мона. Я все еще люблю тебя, но это чувство больше никому не принесет боли.
Все долги оплачены.
Мы свободны, Мона.