Шестнадцатое мая, утро. Спешить совершенно некуда. Главное на ближайшую неделю – разобраться с днём прибытия-убытия. Вот только прибыл я сюда в прошлом году без билета, так что дату посмотреть негде. Видимо, начну с гимназии, как и решил.
В наше время ранние деловые визиты считаются в некотором роде дурным тоном. В офисах с утра раскачка, решают внутренние вопросы, планируют день. А вот после обеда самое время для посетителей. Однако гимназия – не офис. Учатся в одну смену, и будет ли директор на месте часа в три-четыре пополудни – не знаю. А вот часов в двенадцать, пожалуй, в самый раз.
Стало быть, в запасе три часа. Лёгкий завтрак внизу, и, естественно, на набережную. Прогуляться в сторону Стрелки, местечко заветное присмотреть. Пиво я в тот вечер пил где-то под калашниковской мельницей на камнях около старой лестницы. Их там три. Первую, если вверх идти, исключаем сразу. Она выходит прямо на пригородную пристань, которая только потому там и стоит. Да и целая она, неразваленная. Третья заметно дальше. Так что посмотрю повнимательнее на среднюю, спущусь вниз.
Прохожу через Красную площадь по диагонали – больше так никогда не получится. Знакомый уже павильон Бендта, неспешным прогулочным шагом иду вдоль решётки. Где-то здесь в прошлом году я повстречал Александра Павловича, первого, с кем, так сказать, вступил в контакт. Впрочем, заговорил-то как раз он. Интересно, а сейчас я его увижу?
Дохожу до мельницы. Её, правда, ещё достраивают, но вид вполне законченный, уже перекрыта. Ближайшие сто с небольшим лет она точно будет стоять на своём месте.
По средней лестнице спускаюсь вниз. Пристани здесь пассажирские, у каждого пароходства своя. Солиднее других выглядит «Самолётъ». Название это я узнал ещё в детстве – то ли на открытке прочитал, то ли ещё откуда. Тогда оно меня рассмешило – какой же самолёт, когда пароходы. А потом догадался – самолётов-то ещё не было! А те первые, что только начинали летать, называли аэропланами. Видимо, хозяева этих «Самолётов» хотели скоростью похвастаться. Тогда понятно, почему много лет спустя «Ракеты» да «Метеоры» появились. В логике не откажешь!
Эх, было бы время да настроение соответствующее, так прокатиться бы по Волге куда-нибудь вверх или вниз, посмотреть виденное-невиденное. Но времени у меня нет, как и настроения соответствующего, да и май на дворе, ещё не сезон.
А дебаркадер знакомый, на каком-то много более позднем фото видел, когда о «Самолётах» этих давно уже забыли. Зайти что ли, расписание посмотреть…
Так, основано в пятьдесят третьем, с названием всё ясно. Ходят вверх до Твери, а вниз до Нижнего. А читал где-то, что выше нас Волга несудоходна. Или это для грузовых, а у пассажирских осадка меньше?
Вверх в расписании «Серовъ», «Даргомыжскiй», «Чайковскiй», «Глинка» и почему-то «Салтыковъ-Щедринъ». Или Салтыков тоже музыку писал? Зато вниз ходят русские князья ещё доцарских времён. Князей много, видимо, плавает народ оживлённо. Какой-то из них в тот день, помнится, стоял у этой пристани. А ещё и другие компании есть.
Стою, изучаю, будто на самом деле куда собрался. Да и выгляжу как-то несолидно, на третий класс, не выше. Так что поднимайся-ка ты, любезный, наверх да делом займись.
Сам себе совет даю, не грех ему и последовать, тем более что скоро полдень и пора в гимназию.
И опять на Крестовую. Куда ж без неё? В сущности, все волжские города так или иначе одна улица. Город может быть большим или не очень, но вся жизнь течёт на этой самой одной улице. Иду себе не спешу, о времени не вспоминаю. Успею, куда денусь.
Захожу в вестибюль. У входа совершенно классического вида швейцар, вежливо осведомляется о цели моего прихода.
– К сожалению, господин директор отбыли полчаса назад и сегодня, возможно, не будут. Вы можете застать его завтра несколько пораньше.
Объясняю цель своего визита.
– Но это и я Вам скажу – шестой класс в прошлом году был распущен на каникулы третьего июня.
– Это точно?
– Не сомневайтесь.
Хотелось бы верить. Но почему он так хорошо этот день помнит?
– Вы так хорошо это запомнили?
– Событие, конечно, самое обыкновенное, сколько лет здесь служу. Вот только третьего июня у меня именины. Афанасием меня окрестили, давненько, правда, уже. В память Афанасия Чудотворца. Так вот в день моих именин они ученье и закончили. Гимназисты все этот день знают, так когда уходили, многие меня поздравляли. Хорошо помню. А почему Вас так этот день интересует?
– Да тоже ничего особенного. С племянником поспорили. Я к ним сюда в прошлом году приезжал, и думается мне, что в конце мая. А он говорит, что в начале июня, как раз когда каникулы начались. Мелочь, конечно, а меня задело. Что ж, память у меня плохая? А сейчас приехал сюда опять. Дай, думаю, зайду спрошу. Оказалось, он прав. Это я перепутал.
– Так Ваш племянник учится здесь? Позвольте полюбопытствовать, кто это.
– Был такой Никита. Учился один год только в прошлом году, сейчас они уехали на Дальний Восток. Там теперь живут.
– Как же, помню. Очень вежливый, культурный такой, со мной всегда здоровался первым.
После двух-трёх завершающих фраз этого милого и приятного диалога я распрощался и вышел на улицу.
В сущности, я ничего не узнал. Четвёртого июня мы отправились в деревню. И что? Восстановить по памяти предыдущую неделю, а то и дней десять – это ж кем надо быть! Даже если я закроюсь в номере, расчерчу лист бумаги на десять клеток и буду пытаться проследить свои дела с третьего июня назад – ничего не получится. Когда какой гвоздь вбил, какую доску приколотил – такие вещи вообще кто-нибудь может помнить? Даже если я встречу Александра Николаевича, напомню наш первый разговор, он злосчастную пару дней, конечно, вспомнить может, но мне-то нужна дата. Что ещё было в тот день? Покупал пироги на Мытном, пил воду у Бендта, съездил на пароме на тот берег. Первые два события мне ничем не могут помочь даже теоретически, а билеты паромные я выкинул сразу. Да и была ли на них дата? А пытаться вспомнить, как выглядели тогдашние одноразовые мои паромные попутчики, да ещё искать их, а потом выяснять, какая барыня и когда от молока с лягушками отказалась – и говорить нечего. К слову, только лягушек и вспомнил… Так что на решение одного уравнения примерно с десятью неизвестными у меня есть самое большее те же десять дней. Правда, из десяти пять можно смело откинуть, всё же я был здесь не меньше недели. Но что делать с остальными? Может, просто отвлечься, не заводить себя и надеяться, что в голове сама собой всплывёт умная мысль…
Или ещё вот. Разговор на берегу ранним утром с тремя мужиками. Я тогда ещё обрадовался, что без стычки обошлось, а значит и без полиции. А попади тогда в какой местный обезьянник – так в какой-нибудь книге это было бы зафиксировано. Может, и продержали бы недолго – их трое, а я один, стало быть, они затеяли. А что документов нет, так наговорил бы лапши какой, вроде из Ярославля приехал, на поезд вечерний опоздал и прочее такое. По базе данных всё равно бы не пробили, потому как нет таковой. А сейчас бы в часть пришёл, документы чин чином, так и так мол. Что бы им прошлогоднюю книгу не поднять?
Но, с другой стороны, полдня продержали бы в прошлом году – это минимум. На набережную попал бы днём и, естественно, не встретил бы Нику. И, стало быть, всё могло пойти совершенно по-другому.
Сейчас начнутся совершенно бессмысленные рассуждения, вариации на пустые темы если бы да кабы. Верный признак очередного тупика. И забираться в него глубже смысла нет никакого.
Да, те три мужика. Интересно, это записные гуляки или у них в ту ночь какой-то повод был. Если повод, то они ту ночь могут помнить. Вот только где их взять-то, эту троицу? Да и в памяти они особо не отпечатались. Сапоги-картузы-косоворотки – на ком их сейчас нет!
На следующий день, семнадцатого, с утра опять иду на набережную. Никакой определённой цели, просто так. Что я там хочу найти, какую спасительную соломинку выловить?
Встречаю Александра Павловича, чему искренне рад. Он, кажется, тоже. Видимо, нам обоим не хватает общения, хотя и каждому по-своему. Вспоминаем прошлогодний разговор о графе Толстом и «Воскресении». Что «Нива» с марта его печатает, это я знаю, поскольку мартовский номер видел. Книгочеи его, правда, довольно активно обсуждали, но я особо не встревал. Пусть сначала напечатают полностью, прочитаем, может, и перечитаем, тогда видно будет. Азартный Серёга даже упрекнул меня в непонятной боязни сам не знаю чего и в том, что я жду мнения критиков и потом под них подстроюсь. Стало быть, я уже и приспособленец! В каком-то смысле, конечно, это так. Выхода у меня нет. Но если бы я под вашу жизнь не подстраивался, если бы рассказал хоть сотую долю того, что знаю, я бы весь мир ваш взорвал со всеми потрохами! Ну и свой, конечно. Не волнуйтесь, промолчу. Хотя в какой-то момент чуть было в запале не изложил им весь роман со всеми его акцентами и с последующим отлучением, но промолчал, сделав разве что пару лёгких намёков. Пусть сами подумают, когда время придёт.
Александр Павлович осторожно предполагает, что Лев Николаевич пытается взлететь очень уж высоко. Он гений, да, но к православию у него в этом романе какие-то очень большие претензии. Я пытаюсь уточнить, к православию или к церкви. Александр Николаевич на меня внимательно смотрит и только вздыхает. Все вы, молодые, такие – это понятно. Но он – прав ли? Не мне, конечно, судить. Этот век скоро кончится. Но раньше или немного позже кончусь я. И что будет дальше – то без меня. И новый век только ваш.
Менее чем через век очень похожие гениальные и вечные строки я прочту напечатанными. У них будет, естественно, другой автор. Видимо, мир тесен не только в пространстве, но и во времени.
Я пытаюсь было прояснить день нашей первой встречи в прошлом году, но ни в этот день, ни днём раньше или позже у Александра Павловича не случилось никакого мало-мальски примечательного события.
– Если бы тогда на набережной, Михаил Дмитриевич, я встретил, предположим, не Вас, а Льва Николаевича, то, без сомнения, этот день запомнил бы навек. Нашу сегодняшнюю встречу буду помнить долго – очень серьёзный вопрос Вы мне задали. А прошлогоднюю – уж не обессудьте…
А потом вдруг продолжает:
– Михаил Дмитриевич, я так полагаю, Вы, наверное, стихи пишете.
– Предполагаете? Почему?
– Просто интуиция. Ведь так?
– Ну, пробую иногда.
– Прочитайте что-нибудь.
– Но это так, чистое любительство…
– И правильно, по обязанности не пишут. А вот по настроению иногда может что-то получиться.
Я не заставляю долго себя упрашивать и практически не раздумывая начинаю читать.
Всю жизнь сражаюсь сам с собой,
сопротивляться силы нет.
Побед проигранных не тронь –
уже приблизился рассвет.
Но предсказанья новых бед
проходят грустной чередой,
зари неуловимый свет
давно устал трубить отбой.
Идёт безмолвною порой
уже несбывшийся набег –
задуманный моей судьбой,
некоронованный мой век.
– Михаил Дмитриевич, это же страшно!
– Что именно, Александр Павлович?
– Да всё. Вам, как я понимаю, немного более тридцати, а уже такой страшный пессимизм. Напиши я что-то в этом роде – понятно. Итоги подвожу, планы строить поздно. Но Вам-то – рано так писать, вот что! Вам же ещё лет тридцать-сорок жить, никак не меньше. Что же Вы!..
– Не знаю, Александр Павлович, пишу как пишется, по настроению.
– Мне кажется, трудно Вам будет…
– Но жить всё равно буду.
Говорю я это без особых эмоций, но и без обречённости. Александр Павлович молчит.
Мы прощаемся. Я говорю, что буду здесь ещё несколько дней, а потом уеду и, возможно, очень надолго. Что ж, успехов. А Вам – здоровья.
Через несколько минут первые капли дождя возвращают меня в реальность. А разразившийся вскоре ливень загоняет в первую попавшуюся дверь. Видимо, Его Величество случай считает, что спасти меня от дождя – сегодня это уже хорошо и вполне достаточно. А день отправления всё-таки надо искать самому.