…Уже провалился в клубе пол, и день и ночь здесь танцуют одни только мыши. Уже истлело переходное – из красного бархата – знамя, а его золотую кисть унесла домой почтальонша-кореянка Зоя, под старость приобретшая пристрастие к фен-Шую.
Уже растаскали по кирпичикам общественную баню, а из прогнившей зерносушилки исчез как-то сам собой огромный, с человеческий рост, электромотор. Словно последние динозавры, еще паслись по полям старые трактора, но колхоз Красного Знамени уже давно изжил свое название.
Для дяди Игоря жизнь остановилась совсем по другой причине, когда, лет двадцать назад, его светловолосая Валя, с белым молочным лицом Валя, с лицом в золотых блёстках веснушек Валя вдруг исчезла из деревни навсегда. Говорят, ее видели в Москве с пузатым старым жидом с козявкой в носу и с золотым перстнем на мизинце, а на мизинце том череп. Другие утверждали, что Валины портреты долго висели аж в самом Париже, реклама называется. Но дядя Игорь никого не слушал. Он построил возле дома грибоварню со стеклянной крышей, грибоварню с трубой, из которой никогда не шел дым. Он назвал бы свою грибоварню «монплезир», если бы знал такое слово. Да, это был русский тадж махал, посвященный его грусти по Вале. От неба, с которого должно было придти знамение, дядю Игоря отделяла только стеклянная крыша…
…Ураган налетел под вечер, шуганул коротким шквалом и затих. Деревья нагнулись, но устояли. Старая автомобильная камера, брошенная мальчишками на горке, со свистом пролетела через всю улицу и хлопнулась в низине в маленький пруд, окруженный камышами. От такого удара по воде пошли круги: золотистыми нимбами, со свисающей на них тиной, они поднялись над прудом, вытянулись в столп света, который, надломившись под собственной тяжестью, накренился и... растаял в воздухе.
Полет автомобильной камеры и необыкновенные его последствия наблюдала в окошко своей кладовки баба Граня – она как раз выносила молоко на холод. Увидела и обомлела. Но пуще того: молоко в банке вдруг засветилось, засверкало, словно жидкое золото. А потом — когда столп света исчез — молоко снова стало белым, лишь наверху колыхалась золотистая пенка. Баба Граня выловила ее пальцем: пенка была плотная, словно аккуратно вырезанный кружок парчи. Баба Граня, будучи человеком хозяйственным, повесила пенку сушиться на веревку, возле печки, да еще закрепила ее прищепкой…
…Наутро Гусь, давно уж махнувший на свое настоящее имя Владимир Гусев, пришел в лес, чтобы спилить за тыщу рублей огромную сосну для Володьки-молдованина - у того была пилорама. Сам факт спиливания сосны являлся чистым воровством, поэтому у Гуся потели руки. Кроме того, после недельного запоя, он боялся убиться.
Гусь присел в сторонке на траву и закурил. Окинул взглядом сосну: ее пахучие смоляные шишки на разлапистых ветках хранили в себе семя для будущих сосновых поколений. Гусь хоть и рад был пожелать дереву еще много-много лет счастливой сосновой жизни, но тыща была дороже. Гусь вздохнул и решился. Но только он встал и ухватился за бензопилу, как корни, выступавшие из земли, зашевелились, словно щупальца гигантского осьминога. Гусь задрал голову и с ужасом увидел, как по стволу – снизу вверх – пробегают цветные искорки. Дерево мелко-мелко задрожало, словно в ознобе, а потом озарилось неземным сиянием, в радиус которого попал и несчастный Гусь. Вскоре сосна стала терять очертания, приобретая прозрачность. И вот уже Гусь мог видеть сквозь нее остальной лес… Ярко вспыхнув напоследок, сосна исчезла. На ее месте осталась большая яма вывороченной земли...
Бросив бензопилу, Гусь бежал домой, приговаривая: «Пресвятая Богородица!»
…Бабу Тоню в деревне не любили за толстую кожу. Эта не станет причитать, случайно забив лопатой котёнка – в тёмном хлеву она приняла его за крысу. И на похоронах баба Тоня никогда не была плакальщицей. И денег в гроб усопшему меньше всех клала. И в окна подглядывала. И задарма скупала барахло у запивших чужих мужей. Поэтому когда в сельпо привозили продукты, ее пропускали без очереди.
Этим летом муж ее дядь Сергей менял венцы и подвешивал дом, а в образовавшуюся под срубом яму повадились соседская несушка. Там, в сухом и пыльном одиночестве, птица откладывала яйца. Один глаз ее блаженно засыпал, затягиваясь тонкой морщинистой пленкой века, а другой шарил вокруг острым как коготь взглядом, словно чуя слежку.
Когда курица уходила, баба Тоня залезала под дом и забирала яйца.
Дядь Сергей увидел это и заругался. А она ему: «шо ты гавкаешь, шо ты гавкаешь». А он ей: «а шо ты кудахчешь». Баба Тоня обиделась (вот же, тонкая душа) и пошла за огороды метать сено.
Она метала яростно, словно обидчице волосы выдирала, в пылу роняя на землю старую засаленную гребенку. Добравшись до полоски просушенного сена, она стала сгребать и его, но уже с меньшей ожесточенностью. Получилась маленькая, с муравейник копёнка. Неожиданно в голове у бабы Тони загудело, перед глазами запрыгали солнечные мошки, и, охнув, она осела на землю. И тут видит: копёнка и не копёнка вовсе – а горка золотых монет! Баба Тоня погрузила руки в сокровище, набрала их целую горсть. Монеты звенели и переливались. Баба Тоня вгляделась: на монетах был отчеканен её, бабы Тонин, профиль! Почувствовав в этом некоторый подвох, женщина замерла. Но всё же это было золото! До единой монетки, она собрала сокровище в подол. Прытко вскинулась, вдруг ощутив в теле былую девическую легкость, и понесла сокровище домой. Потом, неожиданно для себя самой, заплакала, чистыми, драгоценными слезами, каких от нее вовек не видали. Она знала, что теперь будет хорошим человеком – правда, правда. Когда же она пнула ногой калитку и поднялась на крыльцо, то увидела, что несет в подоле и не золото вовсе, а пучок сена. Обманутая в самых лучших чувствах, баба Тоня заорала: «Рятуйте! Воры!!!»
Те, кто слышал, с облегчением перекрестились и подумали: «Слава богу, свершилось. Бабу Тоню обокрали!»
…Под вечер Серафима одолевала «лень» — так он называл свою старческую усталость.
Выйдя в сенцы, он сунув ноги в галоши, натянул на голову светлую матерчатую кепку и вышел на улицу. Подошёл к сарайке, открыл дверь и крякнул. Снял кепку и снова ее надел. Но это ничего не изменило. Гвозди продолжали плавать в воздухе, сталкиваясь и тихонько позвякивая, и даже получалась некая незамысловатая мелодия. Звяк-звяк — мелодично выводили гвозди, а дед Серафим, под нос, вполголоса, стал подпевать песню своей молодости: «Ми-лый друг, наконец-то мы вмес-те. Ты плы-ви, на-ша лод-ка плы-ви. Сердцу хо-чет-ся лас-ко-вой песни, и хо-ро-шей, бо-льшой любви. И хо-рошей, боль-шой любви…» Когда песня закончилась, гвозди плавно, один за другим, опустились обратно в жестяную коробку. Серафим боязливо схватил лейку и быстро захлопнул дверь. Стараясь не оглядываться, он зачерпнул воды из мелкого самодельного прудика, но тут тяжелая капля упала ему на нос – одна, потом другая… Старик поднял голову. В чистом безоблачном небе висела одна-единственная тучка. Она замерла аккурат над его огородиком, затем медленно спланировала вниз, словно внутри сидел ангел дождя и рулил этой тучкой. Кап-кап-кап... Дождик исправно полил все грядки, и затем тучка так же «управляемо» поднялась в небо и улетела. «Спасибо, матушка!..» - тихо окликнул ее Серафим.
…Когда Фаина Борона и Галя Белова намылили себя мочалками и добавили пару, спрыснув на каменья воды из ковшика, воздух заволновался, зашипел, брёвна вспыхнули холодным сиреневым огнём, и банька начала медленно исчезать, вместе со всеми тазами и ковшами, и импортным шампунем, и раскаленными докрасна каменьями и чёрным гудящим баком – со всем-всем, кроме двух испуганных обнаженных женщин, крупных и дебелых как две белые медведицы.
И теперь вся деревня толклась за огородом Фаины Бороны. Все галдели, рассматривая то место, откуда исчезла банька. Никаких следов пожара, ни пепелища, ничего. На том месте, где по всем правилам деревенского реализма должна стоять баня, росла густая сочная трава, крупные ромашки с белесыми лепестками-ресничками да сладковатая пижма. Все растения словно хотели сказать: «Нет, что вы, не было тут никакой бани».
И только дядя Игорь стоял особняком и всё смотрел на небо.
«Да что баня, подумаешь, баня», вдруг, словно очнувшись, сказала Фаина. – «Вон, у человека жена пропала».
«То было знамение», сказала баба Граня и поведала про сноп света над прудом и про парчовую пенку на молоке, которая оказалась у нее тут же в кармане.
«Могёт быть», сказал Гусь, давно уж махнувший на свое настоящее имя Владимир Гусев, и поведал про исчезнувшую сосну.
А Старик Серафим улыбнулся и рассказал про поющие гвозди и рулевую тучку.
«Ну, коли так…» изрекла бабушка Ираида и пошла к своему дому, но скоро вернулась, ведя на привязи козу с золотистой шерстью, и рассказала, как всё было.
«Пресвятая Богородица», заговорили все и стали осенять себя крестным знамением.
А баба Тоня вдруг заплакала. И рассказала про ссоры с мужем, про курицу, про убитого котенка, про исчезнувшую копёнку и про полный подол золотых монет с ее профилем, которые показали ей язык и превратились в сено.
И даже дядя Игорь, который продолжал неотрывно смотреть на небо, тоже улыбнулся вместе со всеми.
И все тоже посмотрели на небо.
Потому что – кто его знает. Может быть вдруг, прямо сейчас, в награду за все их страдания, с неба спустится пресвятая Богородица, а вместе с ней и старая патриархальная сосна, и банька, и сухая копёнка осыплется вдруг золотыми монетами. И переходное из красного бархата знамя, и – самое главное - светловолосая Валя, с белым молочным лицом Валя, с лицом в золотых блёстках веснушек Валя...