Посвящение: Александру Терентьеву
Снега осели. Отсырели. Посерели. И потекли множеством голосистых ручьев. Как лихо кораблики плавают в этих ручьях! Как настоящие! И крушения терпят, как настоящие!
Мамка уже тесто поставила. Будем ночью печь. Завтра паска. Заглядываю в квашню, укрытую фуфайкой. Тесто пыхтит. Надулось большим, толстым, желтым пузырем, на котором надуваются маленькие пузырики и лопаются их тоненькие белые верхушки. Пахнет кислым. Мать заходит в комнату. Большая, грузная. Лоб повязан белым платком с узлом на затылке.
- Зачем открыла? Застудишь тесто! Убрясь! Иди-ко яицы с гнезд собери, да из ларя в сарайке достань. Шелуха-то лукова уж настоялась, красить будём.
В сарае полумрак. Маленькое оконце пропускает столб света, в котором плавно летают пылинки, маленькие пушинки. Пахнет талым снегом, сыростью, куриным пометом. Собираю с гнезд холодные, крупные, белые яйца. Гнезды – ящики из досок, прибитые к стене сарая чуть выше моего роста. В последнем ящике моя рука натыкается не на холодные яйца, а на тугие перья. Слышу змеиное шипение. Над ящиком показывается черная с красным гребешком набекрень и красными бровями куриная голова, которая норовит уклюнуть меня в руку. Отдергиваю руку. Курица сердито нахохлилась, неспешно кругами ходит по гнезду, громко возмущается: «Клук! Клук! Клук!»
Несу яицы в дом:
- Ма, в крайном гнезде клушка сяла. Че делать-то?
- Остав, пусь сидит. После паски яиц добавлю.
Приходит с рыбалки старший брат в больших резиновых, литых сапогах до колен. Сапоги мокрые, черные, блестящие, на носках горят белые звездочки. В ведре рыба – пескари, голавли. Наловил наметом в реке. Мамка рыбник испекет. У брата блестят добрые карие глаза. Пахнет рекой, рыбой и водкой. Мать ругается:
- Где-то уж успел, нализалса! Празник-от завтре ишо тольке! Лешак бы унес! Один ведь грех тольке с вам!
- Рыбы просила? Просила. Наловил? Наловил. Чё орёшь? Чё ишо надо?
- Рыба-та ладно. Толы-то нашто наливал? В прошлом годе Николу угодника в печь засунул. Икона-та старинна была. Сестры Марфутки. Бес ведь в тибе сидит. Сам-от бы не додумалса.Погоди-ко, Бог-от он всё припомнит!
- О! Вспомнила! Прошлогодной снег!
- Уди отсель, не трепли нервы!
Мне досадно оттого, что мать обозлилась и, что брат опять выпил.
Мать засучивает рукава. Убирает с квашонки фуфайку и подмешивает тесто кулаком правой руки. Тесто пыхтит и вздыхает.
- Чиво стоишь? Шторки-то неглажены!
Я включаю утюг и старательно разглаживаю фиолетовые букеты с зелеными листьями на льняных шторах.
На улице уже темнает. Пришел отец. Снял фуфайку и шапку. Маленький, спина сутулая. Длинные жилистые руки. Запахло супом. Звенит посуда. Отец жадно откусывает большой кусок черного хлеба, на впалой щеке вздувается кукиш, громко швыркает губами с ложки суп. Блестит плешь в круглой рамке седых волос.
Мать спашивает у отца:
- Ребяты-то где?
- У свиней чистят. Щас придут.
Мать смотрит на меня:
- Иди-ко скричи, пусь поедят, я стол-от потом займу тестом.
Мать убирает со стола. Крестится на икону в черной, деревянной, застекленной раме с белыми жестяными цветами по углам:
- Осподи, бласлови!
Прижимает квашонку левой рукой к бедру, наклоняет на стол и вытаскивает рукой большой кусок теста. Ловко отрезает ножом от оставшегося в квашонке и месит на столе обеими руками.
- Ак чё жо это, ватрушки-то с картошкой испеком или с творогом?
- Мам, рыбник, да блины, да плюшки, да куличи – может хватит?
- Погледим, как тесто ишо подымется.
Под утро я клюю носом и мать отправляет меня спать.
Утром на столе, накрытые льняными полотенцами ручной работы «отдыхают» румяные рыбники, плюшки, ватрушки, блины, куличи. Вкусно пахнет. Веселая, нарядная мать укладывает на тарелку красные яйца. Христос воскресе!