Флейта Офелии. Рассказ от Катрин и Алеши Локиса.
1
Флейта в руках Офелии придавала ей особое очарование. Она и сама выглядела такой же тонкой и хрупкой, как этот изящный музыкальный инструмент. Конечно, именем шекспировской героини я назвал её только про себя — просто потому, что мне неожиданно открылось дивное сочетание этих звуков: флейта, фея, Офелия, — эвфонический ряд, погружающий меня в волшебную сказку детства. И как-то неуловимо, но очевидно связанный с моей новой ученицей.
Она носила чёрные «резиновые» джинсы и такую же чёрную водолазку, что чертовски подчёркивало ее точёную фигурку — ни дать, ни взять маленькая гимнастка, гимназистка двенадцати лет. Это был наш второй урок музыки, и бесстыжие музы раззуживали моё воображение. Её лицо озарялось обезоруживающей улыбкой, если пальцы вдруг делали ошибку; её изумительно синие, почти фиолетовые глаза лучились насмешливо и в то же время наивно; её каштановые волосы упруго взлетали, подхваченные порывом музыки, и тут же покорно падали вниз, повинуясь силе земного тяготения. Кем же она была: беззащитным ребёнком или маленькой женщиной — красивой и коварной?
Я не мог отвести от неё глаз — игра делала девочку восхитительной. Со стороны могло показаться, что причина тому — красивая японская мелодия, которую столь старательно выводит ученица. Но нет, мне точно было известно: причиной являюсь я. Это волнующее ощущение пронзило меня ещё на первом занятии, когда наши взгляды встретились и задержались — между нами как будто сверкнула искра, возник властный порыв навстречу друг другу, который мы оба с трудом преодолели, сдерживаясь: она — чтобы не броситься мне в объятья, я — чтобы не схватить её в охапку и не зацеловать до смерти.
Ни один из нас не смел себе этого позволить — мы оба отчаянно подавляли в себе пробудившийся зов страсти — влечения, которое совершенно абсурдно в этом холодном мире чужих законов и правил. Спустя полчаса непреодолимого и невозможного притяжения, которое мы испытывали взаимно (я бы назвал его магнетизмом), я отдал себе отчёт, что мы заодно с этой маленькой девочкой — мы в одной команде, по эту сторону баррикады — и даже не против тех, кто подозрительно щурится, усматривая тут комплекс Лолиты помноженный на комплекс Гумберта, — а против того заурядного серого большинства, которое считает, что дети не нуждаются в чувственной любви.
Мои размышления были прерваны необходимостью выполнить обычные бюрократические формальности, и пока я беседовал с родительницей моей подопечной, наблюдая сквозь приоткрытую дверь класса за её игрой, то заметил, что волшебство ушло: погас её внутренний свет — Офелия превратилась в обычную, хотя и довольно милую школьницу, продолжавшую механически повторять заданный урок.
Но стоило мне вернуться, как девочка вновь завибрировала, создавая вокруг себя колдовское поле любви — увы, для нас запретной. Итак: она играла на инструменте и играла со мной. Длинные тонкие пальцы бегло скользили по стволу флейты, совершая свой замысловатый танец, а пушистые ресницы полуприкрытых век скрывали огонь её глаз, который мог испепелить меня заживо. Однако она шаловливо избегала прямого попадания, а лишь легонько обжигала меня, глиссируя по касательной. Не прошло и четверти часа, как я сделался её жертвой — околдованным странником, загипнотизированным красотой миража, — практически умалишенным.
Уже в конце урока я увидел в зеркальном отражении опьяневшего от страсти педагога, который всё-таки нарушил табу и, объясняя ошибки исполнения, приблизился к девочке вплотную. Не в силах отвести взгляд, я наблюдал происходящее со стороны — как в замедленной киносъемке: вот он подходит к ученице сзади и одной рукой обнимает её за талию, а другой касается острого локотка, чтобы показать правильную технику.
Офелия на долю секунды замерла в его объятьях, но тут же выгнулась и прижалась к мужчине всем своим узким тельцем, источая нежнейший запах фруктовой карамели. В этот момент учителя музыки пробило сильнейшим разрядом — и он, очевидно, окончательно потерял контроль над происходящим.
Под действием карамельного афродизиака мой зеркальный двойник допустил роковую ошибку: он положил руку девочке на живот — с целью продемонстрировать, как следует дышать, чтобы при извлечении звука работала диафрагма, и исполнителю хватало дыхания сыграть всю музыкальную фразу целиком.
— Так? — прошептала Офелия, прижимая взволнованные пальцы педагога к центру пупка, где пульсировала её горячая энергия.
Должно быть, у него пересохло в горле — он едва смог выдавить из себя хриплое «да», медленно отстранив ученицу и отступив к окну. Опираясь на подоконник и прижав пылающий лоб к ледяному стеклу, я вглядывался в ранние весенние сумерки, предпринимая отчаянную попытку взять себя в руки, ибо чувствовал: ещё немного, и произойдёт непоправимое...
— Я сделала что-то не так? — смущённо спросила Офелия, и голос её слегка дрогнул.
— Нет, что ты, — как будто извиняясь, произнёс я. — Пожалуйста, продолжай...
Она снова заиграла, лаская продолговатую флейту ртом, пальцами, касаясь её своей бархатистой щекой и прислоняя к маленькой грудке, — картина, способная взволновать всякого взрослого мужчину, не говоря уже обо мне, отпетом флейтострадальце. Вечерняя мгла за окном рисовала мне трогательные картины утреннего пробуждения Офелии: как она, голенькая, потягивается, откидывает занавеску, улыбается восходящему солнышку, распахивает окно, радуясь птичьему щебету, и покрывается мурашками от скользящего прикосновения шелковистых одежд к мраморной коже. И все флейты мира эрегируют на её утреннюю чистоту, вожделея её губ и рук, тянутся к ней в предвкушении флажолетов.
Та детская непосредственность, с которой ученица нежила инструмент, действовала на меня неоднозначно: она вызывала сладчайшее умиление, но в то же время — животное возбуждение. И всё же исполняемая ею мелодия звучала светло и торжественно — музыка резонировала между полом и потолком просторного класса — как между нашими душами, перенося нас в те далёкие времена, где я был японским императором, а она — девочкой-майко, маленькой ученицей гейши, играющей в заснеженном дворцовом саду на бамбуковой флейте. Первый снег ложился на красные клёны, на её длинные прямые волосы, алое платье и окоченевшие пальцы...
2
О, да... Пришло время признаться: в одной из прошлых жизней я был японским императором, покровителем юных флейтисток и коллекционером нимфетоподобных флейт — в моей коллекции десятки их изящных фигурок, запечатлённых в различных материалах: тростник, бамбук, слоновая кость, серебро... Каждая имеет своё звучание и каждую я люблю по-своему (по-своему люблю!) — и, собственно, единственное, что меня привлекает в женском роде, — это, если угодно, флейтистость девственности, то есть поистине музыкальная отзывчивость нетронутого тела, из которого можно извлекать нежные звуки, используя так называемые пальцевые отверстия, большие и малые.
Не сомневаюсь, иные уже записали меня в маньяки. Что ж, они правы — я и сам временами кажусь себе безумцем. Однако не желаю излечиться — ибо не знаю ничего слаще этого безумия, когда я касаюсь губами нового инструмента — доселе не знавшего ничьих прикосновений — и начинаю играть, вдыхая в него жизнь — свою любовь, свою страсть и свою нежность. И она, моя маленькая флейта — пока ещё дикая, не ставшая ручной — робко отвечает мне разбуженным в ней чувством: один звук, другой, третий, — обретая свой голос, наполненный моей энергией.
И, ощущая ответ, я зажигаюсь и не могу уже остановиться, увлекаемый этим нашим взаимодействием: мои губы и руки умеют творить чудо с её трепетным тельцем, снабжённым надлежащими отверстиями и клапанами. По сути, так я и понимаю обучение, которое суть моя нежная внутренняя активность, вызывающая адекватный отклик — её ответный звук, присущий только этой конкретной особи. Ибо лишь с этим уникальным инструментом, взятым в этот наш день и час, связано моё живое дыхание, вдуваемое в её полое тельце...
Глядя в вечернее небо, я задумался, теряя ориентацию во времени и пространстве, — и даже вздрогнул оттого, что мелодия вмиг угасла — моя Офелия закончила пьесу.
— Спасибо, на сегодня, пожалуй, довольно, Офелия… — обронил я и осёкся на полуслове.
— Как вы сказали? Офелия?! — изумлённо раскрыв глаза, воскликнула девочка. Я в смущении закусил губу, а она продолжала: — Вообще-то, мама зовёт меня Олия. Хотя по документам я Оля. А папа иногда называл меня Лолией. Или Лолли… Но Офелия — так меня ещё никто не звал!
Я оказался в трудном положении, но постарался взять себя в руки и увести разговор подальше от лолли:
— А кто твой папа? — спросил я как можно более нейтрально.
— Оон… — начала было девочка, но вдруг умолкла, отвернулась и едва слышно произнесла: — Я бы не хотела говорить об отце… — в этой фразе мне послышалась некоторая заученность, как если бы текст и интонация были заранее отрепетированы дома.
— Нет, конечно… если тебе это неприятно... — я поспешил обойти топкое место, но ученица посмотрела мне прямо в глаза и негромко сказала:
— Он меня любит. Но нам сейчас нельзя видеться... пока что...
Я выдержал её взгляд, взрослый и грустный, после чего посмотрел на часы — было без двух минут семь.
— Нам пора заканчивать, Олия, — сказал я (это обращение вышло непреднамеренно, и я снова смутился).
— Лучше Лолия, — усмехнулась девочка. — Или Офелия! — она хитро прищурилась и высунула кончик розового языка, изогнув его к верхней губе. Её прелестные пальцы продолжали обхватывать тело флейты; сейчас ученица склонила голову и прижала инструмент к щеке.
— Окей, Офелия, — улыбнулся я в ответ. — Будем считать это твоим сценическим псевдонимом...
— Ник-нейм — Офелия! — восторженно перебила озорница, пронзая меня взглядом сиамской кошечки. — Только никому не говорите!
— Оcculte ligam*! — заговорщицки произнёс я, принимая игру (*окульте лигам = тайный союз — лат.)
При этом я сделал шаг вперёд и протянул руку, жестом прося дать мне флейту. Офелия разжала пальцы, не отводя инструмент от лица, и я коснулся ладонью её щеки — тёплой и бархатистой. В момент передачи флейты мы сцепили наши мизинцы — точь-в-точь как первоклассники, которые клянутся в любви до гроба. Краем глаза я видел входную дверь — она была, как всегда, чуть приоткрыта, и чёрная щель зияла невидимым глазом соглядатая — я не сомневался, что за нами наблюдают.
Как же мне расстаться с ней — расцепиться пальцами! — вот в чём вопрос, — колотилось в висках раненой птицей. Словно раненой птицей в силках, да...
— Офелия, — скорее прохрипел, нежели произнёс я. — Твоя флейта сегодня останется у меня. Я должен поиграть на ней, почувствовать твой инструмент... Ну, ты понимаешь: у каждой флейты свой неповторимый характер… Свои особенности, свои капризы, своя судьба...
— Да, — просто сказала она, как если б действительно знала. Но нет, откуда — она всего-навсего позволяла мне распоряжаться её инструментом: девочка доверяла мне свою флейту.
— А домашнее задание выполнишь на этой, — с этими словами я взял футляр со своей рабочей ямахой и вложил в руки ученицы.
— Ой... можно? — она приняла его и прижала к груди, как священную реликвию.
— Нужно, — сказал я, совсем по-мальчишески прищурившись. — Ну, давай. Не забудь дома послушать концертную запись Эммануэля Паю. Как называется?..
— Ммм… Бурре?..
— Точно. До пятницы...
Я проводил Офелию к двери и заперся на ключ. Только после этого я прижал к губам её флейту — ещё тёплую! — и вдохнул запах её рук, её губ, её слюны. Вишнёвое дерево инструмента сохранило для меня эти бесценные частицы моей девочки — теперь я не сомневался: моей. Задыхаясь от восторга, я по памяти сыграл фрагмент Bouree и чуть было не взлетел под потолок — в меня как будто ворвалась дикая энергия этого ребёнка, этого маленького зверёныша, этого очаровательного флейтоподобного существа. О, боги, за что?!..
Дабы не предаться греху прямо тут, в помещении детской музыкальной школы, я аккуратно упаковал флейту Офелии в целлофан и убрал в сумку — подобно криминалисту, собирающему вещественные доказательства на месте преступления.
3
Если вы, читатель, по несчастью профессиональный музыкант, то вряд ли удивитесь следующему моему наблюдению: звуки музыки способны передавать мысли исполнителя, на каком бы инструменте он ни играл. В принципе, ничего сверхъестественного, элементарная то есть физика: звуковые колебания, создаваемые источником, свободно распространяются в пространстве и, соответственно, могут быть уловлены антенной приёмника. Проблема прочтения зашифрованного в звуках сигнала, таким образом, сводится к чувствительности приёмника и его персональным настройкам — только и всего.
Описываемый в моём рассказе эпизод дал очередное подтверждение этому мало исследованному феномену. Случилось следующее: пока я сладострастно играл на флейте Офелии, оставшись с ней один на один в пустом классе и занимаясь по сути тем, что называется растлением — хотя я настаиваю на другом термине: обучение любви, — моя ученица и встречавшая её маман сидели в коридоре и слушали, о чём я играю!
Драматизм ситуации состоял в том, что каждая из слушательниц отнесла это исполнение — допускаю даже, что вкупе с самой музыкой, принадлежащей филигранному перу Иоганна Себастьяна Баха, — на свой личный счёт. Но если моя малолетняя ученица имела для этого все — хотелось бы сказать, законные — основания, то её родительница находилась в плену собственных розовых иллюзий: очевидно, за время нашего урока она нарисовала себе картину будущего салонного романа с учителем музыки её дочери — адюльтера, на который нередко возбуждаются мамаши подрастающих милашек, полагая их (дочек) сексуальную привлекательность своей личной заслугой.
Не могу категорически отказать им в последнем; однако, как бы там ни было, о связи со взрослой самкой в моём случае не могло быть и речи — скорее я вступлю в интимный контакт со снежной бабой, чем с бабой обыкновенной (mulier vulgaris). О планах моего предстоящего соблазнения упомянутой особой я узнал, когда, прижимая к груди сумку с флейтой Офелии, открыл дверь класса и шагнул в полумрак коридора — её напористая маман немедленно взяла меня в оборот, как говорится, ещё тёпленького:
— Андрей Петрович, необыкновенно! Волшебно! Божественно! — пропела она своим томным контральто. — Какое счастье, что Оленька... — тут она споткнулась, переполненная чувствами, и часто задышала, одаряя меня влажным взглядом затуманенных очей (такие обычно показывают крупным планом в эротических сценах). — Олия, погуляй пять минут, подожди меня у машины, нам надо немного посекретничать, — кокетливо бросила она в сторону дочери, а затем, переходя на интимный шепот, снова обратилась ко мне: — Андрей Петрович, голубчик… от занятий с вами дочка в абсолютном восторге! Поверьте, уж я-то всё вижу! И вот, знаете ли… мне бы очень хотелось… не знаю, как лучше сказать… Ну, в общем, если это возможно, мы просим вас… то есть, приглашаем вас... к Оле на день рожденья!..
— Ммм... большое спасибо, — в растерянности произнёс я.
— Дети готовят небольшой концерт: Оля сыграет этюд на флейте; Соня Гусинская, её одноклассница, — на скрипке...
— Да-да, это замечательно, — пытался отвечать я, но моё жалкое бормотанье тонуло в страстном монологе женщины, переходящей с вдохновенного крещендо на уверенное форте, (при этом она источала буквально июльский зной — её лицо, пластика тела и исходивший из него густой аромат свидетельствовали о том, что тут всё, что называется, на мази: тронь — и брызнет). Её последующие слова подтвердили мои наихудшие подозрения:
— Вот увидите, вам понравится! Мы выезжаем в субботу утром, а возвращаемся в воскресенье вечером. Это не слишком далеко — дача у нас в Конаково... Разумеется, я сама заеду за вами, вы в каком районе живёте?..
— Эээ... Да я тут, в общем-то, рядом... то есть в Ясенево...
— Тогда тем более, никаких проблем! — подытожила она, протягивая ухоженную руку с превосходным маникюром. — О подарке не беспокойтесь, ваше присутствие будет самым дорогим подарком, Андрей… — она сделала паузу, прежде чем добавила: — Петрович. Договорились?..
— Благодарю вас, эээ...
— Марина. Просто Марина, — промурлыкала дама, поглаживая мою ладонь.
Я насилу унёс ноги, вежливо отказавшись от соблазнительного предложения подвезти меня до дома на ослепительно красном лексусе, стоявшем возле входа, — мне необходимо было побыть сейчас одному. Впрочем, не одному — я желал остаться наедине с флейтой Офелии.
4
Дома я положил пакет с инструментом на пианино, открыл бутылочку санджовезе, поставил рядом и налил четверть бокала.
Девочка моя, как же хорошо мне с тобой вдвоём… Возможно ли большее счастье, чем иметь такую ученицу — пылкую, доверчивую... и с секретиком: оcculte ligam, — вспомнил я и улыбнулся, поднимая бокал, чтобы насладиться цветом напитка. Глотнув вина, я достал драгоценную флейту и снова воспарил в пространство Bouree — моя Офелия слушала его сейчас в исполнении Эммануэля Паю, никаких сомнений.
Испытав приступ ревности к этому красавчику, я в три аккорда осушил полбутылки и сел на коврик в позе лотоса, намереваясь вернуть себе девочку, внимавшую другому мужчине. Через несколько минут игры я погрузился в медитацию — теперь Офелия снова принадлежала мне: это напоминало затяжной прыжок с парашютом — помню, что мы крепко держались за руки, а на голове у неё были большие наушники. Нас провожал взглядом Иоганн Себастьян Бах, запрокинув голову вверх — он как будто следил за воздушным змеем. Или за плывущим облаком, кто ж его знает... А чуть поодаль сияла золотом резиденция японского императора — причем императором был тоже я! — и во дворце полным ходом шла подготовка к церемонии мидзуаге.
Правитель решил устроить своей маленькой возлюбленной — будущей гейше — торжественный праздник, поэтому в ночь перед ритуалом лишения девственности вывел её в окружении слуг посмотреть фейерверки в честь весеннего фестиваля в Киото. Город был украшен разноцветными бумажными фонариками и мерцал светящимися вывесками. Мы шли рука об руку, сцепившись пальцами; моя хинацуко — в переводе с японского девочка-цыплёнок — была необыкновенно мила, но вместе с тем и грустна — задумчивый ребёнок, провожающий уходящее детство. Её новое золотисто-белое кимоно подчёркивало яркий румянец — по нему можно было понять, что майко взволнована. Мы медленно двигались вдоль аллеи торговых палаток; играла музыка; услужливые продавцы предлагали рисовые колобки и каштановые пирожные; театр кабуки зазывал зрителей на вечернее представление.
В театре царил полумрак, мы с Офелией сидели в креслах императорской ложи среди множества слуг. Казалось, все они увлечены спектаклем и не обращают на нас никакого внимания — я нащупал маленькую чуть влажную ладошку и крепко сжал её, отчего щёки девочки вспыхнули, а глаза заблестели. Это доставило мне волнующее наслаждение, и моя рука незаметно переместилась на детскую коленку, трогательно острую. Офелия не испугалась и не отодвинулась — но теперь я отчётливо почувствовал перемену её дыхания вместе с легкой дрожью худенького бедра под моей ладонью. О, этому невинному дитя уже знакомо взрослое возбуждение, — успел подумать я, прежде чем ощутил колючие взгляды со всех сторон — слуги зорко следили за моей крадущейся рукой — вероятно, это представление волновало их куда больше, нежели постановка «Гамлета».
Тут до моего сознания дошло, что мы с Офелией находимся вовсе не в ложе, а на самой сцене, и на нас направлен свет юпитеров — поэтому неудивительно, что зрители, затаив дыхание, наблюдают за сценой растления несовершеннолетней девочки. Полагаю, большинству из них не было известно, что шекспировской героине уже четырнадцать, — моя избранница выглядела намного младше. И смогу ли я совершить её дефлорацию здесь и сейчас, под лучами софитов и взглядами сотен соглядатаев?!
Поистине шекспировский вопрос мучил меня, безвестного актёра театра кабуки, исполнявшего роль принца Гамлета: быть или не быть мидзуаге? Я обливался холодным потом, вожделея тело Офелии, но одновременно желая сохранить её девственность как источник своей страсти и вдохновения — это был настоящий кошмар, ибо любой выбор не давал мне удовлетворения, не дарил гармонии, а значит был неверен...
Мы проснулись, крепко обнявшись в моей постели — я и флейта Офелии. Часы показывали четыре часа утра. Я нашёл свои пальцы вложенными в её гладкие маленькие отверстия, и она была горячей от моих ласк. Местами даже влажной. Особенно в том месте, которого я касался языком — здесь было волшебно. Уверен, мне позавидовал бы сам Моцарт, ибо моя флейта была волшебнее — Царица ночи сама вручила мне её ради спасения дочери...
Неожиданно странное беспокойство прокралось в моё сердце — чувство растущей тревоги. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Повинуясь внутреннему порыву, я встал. Флейту Офелии я заботливо уложил на подушку и укрыл одеялком, подоткнув края под худенькое тельце, как если бы это была моя маленькая дочка. «Спи спокойно, всё будет хорошо», — прошептал я и погладил её сверху. Краем сознания я понимал, что это обман — просто я должен был успокоить ребёнка в предчувствии чего-то неминуемого и страшного.
Моя тревога росла, хотя к тому не было видимых причин — как будто опасность исходила изнутри. Более того, я начал ощущать давление замкнутого пространства — в стенах квартиры я буквально задыхался. Кое-как одевшись, я кубарем скатился с двенадцатого этажа и выбежал на пустынную улицу. По какой-то неведомой причине я не стал пользоваться лифтом — перспектива оказаться внутри тесной кабины вызвала во мне неподдельный ужас, сопряжённый с рвотным рефлексом.
Ноги несли меня к музыкальной школе — в то место, где мы расстались с Офелией. Старинная усадьба была окружена заснеженным парком. В центральной его части, возле парадного крыльца располагалась полукруглая площадь с фонтаном посередине — сейчас он тоже был занесён снегом, правда, уже подтаявшим. Проваливаясь по щиколотку, я добрался до каменной чаши фонтана. Не ведая, что творю, я скатал снежный ком и поставил его в чашу у своих ног. Снег мартовской ночной оттепели был тяжёлый и липкий — идеальный материал для моей не осознаваемой пока цели. Поверх первого я водрузил второй ком, затем третий — пока не получился вертикальный столбик высотой около полутора метров. Теперь можно было приступать к проработке деталей.
Через некоторое время снежная заготовка приняла очертания моей Офелии — только не в чёрных джинсах и водолазке, а цвета серого московского снега. Вы не поверите, но к часу, когда первые дворники вышли на утреннюю уборку, мне удалось добиться даже портретного сходства с моей маленькой ученицей — по крайней мере, так мне казалось. И чем больше скульптура становилась похожа на Офелию, тем яростнее я работал, уточняя изгиб спины и линию бёдер, положение рук и наклон головы.
В какой-то момент снежная масса не выдержала, и тонкая ручка сломалась — как раз в том месте, где я брал девочку накануне вечером, поправляя остренький локоток. Пришлось раздобыть ивовые прутики и армировать конечности снежной Офелии. Девочка получилась славная, оставалось приделать ей флейту. Я отломал ровную сухую ветку стоявшего неподалёку клёна — из неё вышла превосходная сякухати, японская бамбуковая флейта.
Стоило мне коснуться куском дерева приоткрытого рта моей девочки, как в предрассветном парке зазвучала мелодия — Иоганн Себастьян Бах, Bouree. Сейчас эта музыка возбудила во мне сложную гамму чувств — от самых возвышенных до сугубо физиологических, зверски похотливых — то же самое я испытал вчера во время урока, наблюдая, как Офелия ласкает флейту. Сейчас мне хотелось нежить моё снежное изваяние, бесконечно уточняя его детали — всеми доступными средствами: руками, губами, языком — не знаю, чем ещё... Ах, да. Разумеется, этим тоже.
Под моими горячими ласками Офелия оплавилась и текла. А мелодия всё звучала и звучала, повторяя темы, перетасовывая их и снова повторяя, варьируя звуки так, что в финале главная тема ожидаемо превратилась в завывающие си-ля третьей октавы, совпадающие с сиреной скорой помощи.
5
Нет, конечно, Эммануэль Пайю бесподобен! — думала Оля, выныривая из гулкой глухоты подъезда и окунаясь в шум улицы — она спешила в музыкальную школу. — А как он целует свою флейту! Как будто это не инструмент, а его любовница! Натуральный вампир-аристократ! Ммм… Зато Йен Андерсон — вообще псих нереальный! В хорошем смысле, конечно. Чтобы так зажигать — нужно быть гением! Ему только мотоцикла не хватает — прямо на сцене! Этот Ян или Йен, как его там... безумно похож на крутого учителя Онидзуку — такой же клёвый! Интересно, сколько ему лет?.. А точно, спрошу сейчас у сенсея... — (она нарочно про себя называла Андрея Петровича не по имени-отчеству, а просто сенсеем или учителем, — ей понравилось в одной манге, как девочки обращаются к своему любимому классному наставнику: учитель… Учитель, мы сегодня не готовы к уроку! Вы нас накажете? А можно розги, господин учитель, если вас не затруднит… Ааах… Ааах… Мы больше так не будем, учитель!..)
Оля шла по аллее парка, улыбаясь своим шалым мыслям. Не шла — почти бежала, поскальзываясь на плохо убранной дорожке. Приходилось всё время смотреть под ноги — не то навернёшься на подтаявшей мартовской наледи. Здесь было людно в этот послеобеденный час: мамы с колясками, шумные дошколята, тихие пенсионеры парами и порознь. На полукруглой площади возле фонтана одинокая старушка, согнувшись в три погибели, кормила голубей.
Приблизившись, Оля подняла на неё взгляд и тут только заметила, что на месте фонтана стоит снежная статуя: девочка ростом с неё, играющая на деревянной флейте. Весеннее солнце грело её хрупкую фигурку — от этого снег плавился, и по скульптуре струйками стекала вода, как будто девочка плачет. Тельце флейтистки истончилось и стало почти прозрачным — казалось, девочка сделана из стекла. Оля остановилась и долго смотрела на изваяние — ей вдруг стало нестерпимо грустно. Есть такая флейта, называется жалейка, — вспомнила она. Подтает ещё чуть-чуть, и вся девочка станет тоненькая, как её флейта…
Вдруг в кармане зазвонил мобильник.
— Алё...
— Оля, добрый день. Это директор музыкальной школы, — сказал женский голос.
— Да, извините, я на пять минут опоздаю, — виновато произнесла Оля. — Я уже близко, бегу!..
— Можешь не спешить, — перебила женщина. — Урока сегодня не будет. Твой учитель заболел...
Эпилог
Рано утром одиннадцатого марта в одну из московских психиатрических клиник был доставлен неизвестный мужчина. Решение о принудительной госпитализации было принято начальником районного отдела полиции по заявлению трёх свидетелей, работников садово-паркового хозяйства, утверждавших, что гражданин непристойно вёл себя в общественном месте близ детского учреждения. А именно, «совершал развратные действия со снежной бабой, внешне напоминающей девочку-подростка» (цитата из сопроводительной записки).
В истории болезни значилось: «Пациент не имеет при себе документов, удостоверяющих личность... Ведёт себя неадекватно — периодически впадает в состояние гнева, при этом продуцирует нецензурную брань, которая непредсказуемо сменяется тихим плачем, и больной пытается губами воспроизвести мелодию, как будто играет на свирели... На вопросы не отвечает или отвечает бессвязно — называет себя то Жан-Пьером Рампалем, то Эммануэлем Пайю, несколько раз представлялся музыкантом Йеном Андерсеном, лидером группы Джетро-Талл...
После проведённого курса лечения нейролептиками больной утверждал, что его настоящее имя Орель Николе. По секрету пациент признался лечащему врачу, что он женщина-лесбиянка и его тайной любовницей является израильская флейтистка Шарон Безали, которая с одиннадцати лет была её (его) ученицей...
Через сутки после отмены транквилизаторов наблюдалось резкое ухудшение состояния — больной впал в депрессию, целыми днями молча сидит на коврике в позе лотоса, молится, бьётся головой о пол, считает себя опальным японским императором с труднопроизносимым именем, требует вернуть ему коллекцию продольных и поперечных флейт, за которую предлагает собственную жизнь...
Консилиум врачей пришёл к заключению, что психическое заболевание неизвестного гражданина спровоцировано нервными перегрузками и, предположительно, аномальными природными явлениями в земной коре, вызвавшими землетрясение на японских островах 11 марта 2011 года.