Странный месяц февраль. Глухая зима. Прошлогоднее лето прочно забыто, а о новом представление сугубо теоретическое. Жизнь в полумраке. Когда ещё в детстве узнал, что всего-то век назад электричества не было, страшно удивился. Летом ладно, а зимой-то они как жили? И был у меня одновечерний опыт, когда из-за какой-то аварии сидели без света. Свечка в доме нашлась и торжественно была зажжена. Кое-как осветила она тетрадь и учебник, так что уроки пришлось делать. Потом её перенесли на кухню, поскольку собрались ужинать. Но всё это один вечер с грехом пополам, ничего серьёзного.
А тут целая зима при свечах. В комнате ещё ладно, а вот в Манеже… Оказалось, однако, что привыкнуть можно. Несколько свечей ближе к стенам, в зале даже не полумрак, а скорее четверть, но вроде как видно. А может, глаза наши в сумраке изначально лучше видят? Но мы придумали электрическое освещение, избаловали их, а теперь жалуемся, что полмира с детства в очках ходит. А чего глазам напрягаться при таком комфортном освещении?
Эти и им подобные мысли регулярно посещают меня, будто соблазняют остаться в этом полупатриархальном мире, посидеть на соседних кинокреслах с подлокотником посередине. Но, с первого дня чужой, я не мог стать здесь своим, не стал и не стану, даже если очень захочу. Ника для себя всё это объяснил в письме, и что я могу добавить?
Однако мысли мыслями, а дни похожи один на другой. Монотонность скрашивает Манеж, да раз в неделю заглядываю в общественную читальню. В литературные споры там особо не встреваю, поскольку хватает разговоров и в компании гимнастов-книгочеев. Быстро приобретаю репутацию читателя замкнутого, себе на уме, что меня вполне устраивает.
В начале марта в читальне объявляют литературный конкурс. Желающие участвовать должны прочитать одно собственное стихотворение. Естественно, на доверии. В том смысле, что именно собственноручно, так сказать, сочинённое, не украденное у какого-нибудь более чем малоизвестного автора с другого конца света. В этом мире, как я давно уже заметил, вообще очень многое на доверии и обманывать даже не то что неприлично, просто не принято. Во всяком случае, в Мологе.
Вполне понятно, что участвовать в конкурсе я изначально не собираюсь, даже в мыслях нет. Не то чтобы не с чем выступить – как все нормальные люди я что-то там иногда рифмовал. Но именно там. Прочитать же здесь, пусть даже вневременное по содержанию, не значит ли оставить какой-то след неведомо как пролетевшей бабочки?
Но, с другой стороны, будет ли этот след хоть мало-мальски заметен или, не дай Бог, зафиксирован? Одно дело отметиться на столичном вечере и прочитать стихи (заслуженно или нет – вопрос другой) после, положим, Брюсова, где в зале публика соответствующая, критики, какие-нибудь будущие мемуаристы. Другое – выдать дюжину строк в провинциальной читальне и не оставить никаких следов за её пределами. Сомнения, однако, остаются, и почти до самого конкурса я, хотя всё-таки записываюсь для выступления, не уверен, что буду читать.
Список чтецов вывешивают за неделю; из моих книгочеев никто не рискнул, хотя знаю, что кое-кто пытается плести. На ближайшем занятии мне учиняют допрос с пристрастием и требованием прочитать им что-нибудь прямо здесь и немедленно. Отбился с трудом, мол, не Пушкин, и вообще… На конкурс приходят все с настроем вытолкнуть меня, если вдруг передумаю. Но дня за два накануне я и сам решаюсь окончательно. От кого, в конце концов, прячусь?
Готовлюсь по памяти. Распечаток в торбочке не оказалось, ноутбук мертв. Кое-что вспоминаю, откидываю совершенно здесь невозможные, где упоминаются джинсы, самолёты, дожёванная телефонная трубка и прочее в том же роде. Отметаю верлибры как слишком авангардные, и не только по мологским меркам. Туда же и постмодерн. Ещё несколько бракую по причине излишней философичности. Выбирать по сути оказалось особо не из чего, но наконец определяюсь. Кажется даже, выбор мой соответствует и моему нынешнему состоянию, и даже настроению. Или я и там был такой? Читать, естественно, собираюсь без бумажки, поскольку грамотно все эти яти и ижицы мне просто не расставить, а репутация человека безграмотного меня абсолютно не устраивает.
Собралось человек около тридцати, даже тесновато. Читать записались больше половины. Организаторы, чтобы никому не было обидно, кидают жребий. Мне выпал номер двенадцатый. И хорошо – в середине.
Стулья полукругом в два ряда, читают с места. Что мне нравится – слушают с интересом, хотя стихи у всех обычные, любительские. Конечно, искренние. Никаких потуг и непонятных претензий. Можно было задавать вопросы – и задают, более по содержанию, хотя иногда и чисто технические. И блох иногда вылавливают – как же без этого? Спрашивают о литературных вкусах. Я только слушаю – мне интересны и сами стихи, и вопросы, и ответы. В общем, приятное клубное мероприятие.
Странно, но я даже немного волнуюсь. И с чего? Читать на публику мне приходилось. Раза два даже на весьма солидном литературном празднике, правда, в самом конце списка, когда публика уже особо не слушает, но в начале-то выступали поэты весьма и весьма известные не только в провинции. Объявляли, выходил на сцену, читал. Конечно, волновался и там, но, пока шёл к сцене, успокаивался, и читал уже вполне прилично. Здесь же и народу куда как меньше, и публика вроде бы попроще, а на тебе! Ладно, другие заметно волнуются, но читают, и чем я хуже…
Объявляют меня. Волнение куда-то уходит, и будто слышу себя со стороны…
Слышу музыку заманчиву,
да не в силах песню спеть.
За окном седая ласточка
снова хочет улететь.
В небесах звезда романсова,
что не может не гореть.
Показалось, будто радостна,
колокольчику – звенеть.
Скоро, скоро ветер утренний
да прощанье на мосту,
где, душевной схвачен мукою,
позабыв про суету,
тишиною плачет русскою
и к душе моей приник
занесённый тихой музыкой
замерзающий ямщик...
Кто-то спрашивает, почему так пессимистично. Ведь жизнь идёт вперёд, скоро двадцатый век, открываются новые горизонты. Конечно, в пресыщенных столицах подобным многие грешат, в себе ищут непонятно что – надо ли их копировать? Да и романсы – это что-то салонное, безжизненное, чуть ли не архаическое. Зачем о них писать?
Каких поэтов читаю? Пушкина, Лермонтова, Кольцова… Ну, этих всё читают, а современных? Назвал Бунина, Брюсова, Трефолева – намеренно, так сказать, разнопёрый список.
Книгочеи реагируют на седую ласточку и занесённого тихой музыкой – это как? Ну да, понимаю вопрос, так вроде бы ещё не пишут. Однако уверенно заявляю, что в Питере и не такое слышал. Благо недавно ездил, так на каких-то чтениях случайно побывал. Но главное, спрашиваю, смысл понятен? Без апломба так, спокойно. Объяснения принимаются. А в целом сходятся, что красиво написано, хотя и по смыслу старомодно. Такие стихи лет в шестьдесят сочинять. И на том спасибо.
В конце ставят самовар, и разговор продолжается. Хоть встреча и была названа конкурсом, мест решают не присуждать никаких. Да и какой смысл всех по ранжиру выстраивать?
Домой возвращаемся чуть ли не к полуночи. Когда остаёмся с Мокеем вдвоём, он неожиданно спрашивает меня об Анне. Я сначала не понимаю даже, в чём дело. Он уточняет, имею ли я на неё какие-нибудь виды.
– А почему тебя это волнует?
– А потому что ты живёшь с ней в одном доме.
– В одном доме, но не с ней же, – отвечаю я достаточно примитивным каламбуром, на который в том мире никто и внимания бы не обратил.
Мокей, однако, останавливается и молча поворачивается ко мне. Лица его в темноте не вижу, но выражение и так ясно.
– Ты что?
– А ничего. Ты понял что сказал?
Звучит резко и даже вызывающе. Отыгрываю назад.
– Извини, кажется, я сказал глупость. Само как-то вырвалось.
– Ладно, прощаю. Понимаешь, на Анну я ещё позапрошлым летом внимание обратил, как сюда приехал. Но кто я такой? И весь год так, видел иногда, здоровались. А летом ты появился, и мне стало как-то не по себе. Под Рождество ты заболел, я тогда зашёл тебя проведать…
– И глаз на Анну запал окончательно?
– Считай что так.
– Ну а я тогда причём?
– Но ты же в их семье живёшь, может, свататься собираешься. Да и люди говорят…
– А ты людей меньше слушай. Что Анна мне нравится, скрывать не буду. А свататься… Я уже говорил Аксёну Васильичу, что свататься не могу, причина есть, и причина серьёзная.
– Что, больной что ли?
– Чего-о? Я что, в Манеже на больного похож?
– Да кто тебя знает…
– Не волнуйся, здоров во всех отношениях.
– Так в чём же дело? Тайно постриг принял? Непохоже, я тебя в храме ни разу не видел. Или ты им близкий родственник?
Последняя фраза похожа на спасательный круг. Однако подхватывать его не собираюсь.
– Я так понимаю, ты сам хочешь свататься. А сама Анна что думает?
– Она согласна. Но есть ты…
– Это она говорит?
– Нет, это я говорю.
– А ты не говори, а сватайся. Согласятся Анну за тебя отдать – буду очень рад за вас обоих. А потом, ты поймёшь когда, Аксён Васильич всё объяснит.
– Сам не расскажешь?
– Нет, но ты всё поймёшь.
Мы расходимся. Вот и ещё один звонок к возвращению.