С каждой весной ей становилось все тяжелее волочить по жизни свое сухонькое тело. Ноги, разбитые ревматоидным артритом, ни в какую не хотели слушаться, каждый шаг причинял адскую боль. С руками дело обстояло еще хуже – даже элементарные дела поддавались с нечеловеческим трудом. А по утрам все тело казалось совсем неподвижным. Часа два нужно было, чтобы «расходиться» кое-как.
Плохо, что ум оставался ясным, как и в былые годы, а Память – слишком уж яркой. Она со свойственным ей странноватым юмором думала, что немножечко «скалерозу» или «маразму» не помешало бы – ну так, совсем чуть-чуть… Сорок восемь – это не так уж и много. Еще жить да жить. Только Память убивает быстрее болезней. И еще эти голоса.
Весну она не любила. Не просто так, от злости – нет. Весной все вокруг оживало, молодело, а она … Она по-прежнему оставалась одинокой женщиной с кучей разных болячек и исковерканной судьбой. Надежда не сетовала, просто жила и принимала жизнь такой, какая она есть. А была она слишком уж горькой и мучительной.
Когда по-настоящему пригрело солнышко, Надежда с трудом, опираясь на трость, вышла в свой неухоженный крохотный дворик, села на низенькую скамеечку и вытянула распухшие в суставах ноги. Застыла надолго в такой позе – неподвижная, со сложенными на коленях руками. Подумала, что профиль ее смахивает на профиль писательницы Агаты Кристи (Агаты Мэри Клариссы Маллоуэн, урождённой Миллер - вмешалась Память). Потом Надежда задумалась о том, что вновь приближается май и надо бы насобирать травок для лечения артрита-мучителя (а в голове с компьютерной точностью прокручивалось: 1 чайную ложку чистотела залить 1 стаканом кипятка, настаивать 1 час. Пить по 50 граммов 3 раза в день за 15 минут до еды в течение 1-2 месяцев. И растирочку не забыть бы сделать: 20 г цветков конского каштана настаивать 2 недели в 0,5 литра спирта или водки). Да, Память у нее всегда была феноменальная. К сожалению.
По выстиранному сине-весеннему небу проплывали какие-то слишком уж упитанные облака. Бодро жужжала ранняя, особо хлопотливая и надоедливая муха с зеленоватой спинкой. Муха опустилась на скрюченные уродливые пальцы Надежды, которая завидовала и облакам, и мухе: они могли легко перемещаться, и им не было больно. Женщина кое-как согнула искореженную руку и достала из кармана томик стихов Ахматовой, открыла наугад:
Все отнято: и сила, и любовь.
В немилый город брошенное тело
Не радо солнцу. Чувствую, что кровь
Во мне уже совсем похолодела…
Дальше читать было бессмысленно: Память и так расскажет.
(Закрыв лицо, я отвечала ей...
Но больше нет ни слез, ни оправданий.)
Что-что, а читать Надежда любила всегда – даже тогда, когда работала бухгалтером в фирме «Глория», занимающейся поставками сельскохозяйственного оборудования. На полочке возле её рабочего стола всегда валялась очередная книжонка с любимыми стихами или фантастическим романом. Можно было читать во время обеденного перерыва и когда не видит плешивый «главный», Петр Петрович, по прозвищу Дон Пэдро (произносить именно так, через ярко выраженное манерное «Э»!!!).
Да уж… Тогда, много лет назад, ей казалось, что ВОТ СЕЙЧАС она несчастна. Что жизнь не сложилась, упущено нечто важное, не докручен какой-то крохотный винтик в жизни – поверни его, и все станет хорошо и радостно. А так … Так была «всего-навсего» интересная работа, любящий муж и быстрые стройные ноги, легко переносящие ее с места на место. Еще – ловкие пальцы с наманикюренными ноготками, умеющие преспокойненько чистить картошку, печатать, перелистывать страницы. Только тогда это счастьем не казалось. Было лишь данностью.
Надежду от воспоминаний ненадолго отвлекли детские голоса – стайка ребятишек, весело болтавших, ярко одетых, пронеслась мимо ее домика. Видеть их ежедневно – это страшная, неискоренимая боль. Детей у нее не было, не могло быть. Впервые она узнала об этом на третьем году замужества, когда после обследования в областной больнице поставили страшный диагноз: матерью она не будет никогда. Несколько месяцев ходила как неживая – привычный маршрут «дом-работа-дом» не давал окончательно свихнуться от горя. А по ночам ей снилась девочка, не рожденная ею, кудрявая розовенькая девочка, так похожая на Славика. Девчурка тянула пухлые ручки навстречу, плакала, а потом почему-то голосом того самого врача, убившего мечту о малыше, строго произносила:
- Деточка, у тебя врожденная аномалия, медицина тут бессильна. Ну ничего-ничего, не плачь … Я знаешь сколько вас таких тут повидал?!
А потом девочка заходилась в пронзительном крике:
- Мамочка!!! Ма-моч-ка-а-а!!!
Ее голосок, внезапно ставший тоненьким, детским, раздирал сердце Надежды даже во сне, она в противном липком поту вскакивала с кровати и, хрипло дыша, хваталась за сумасшедше стучащее сердце. Славик мирно спал рядом. Она смотрела на его четкий профиль и рыдала, сжимая зубами угол подушки. Не будет девочки. И мальчика – тоже не будет. Никого. Никогда. Услужливая Память назойливо и зло подсовывала чьи-то строки:
«Только жаль вот – ни сына, ни дочери
Нам с тобой не придется крестить»
Она не понимала, не хотела и не могла понимать – почему так? Кто решил все за них? Жить не хотелось. Славик просто молчал, навсегда замкнувшись в себе. Он молчал и стискивал зубы, когда видел по телевизору рекламу «Памперсов» или детского питания, молчал, когда к ним прибегал в гости соседский крохотный кривоногий Ванька. Молчал, когда Надежда безутешно рыдала в подушку.
Так и жили. А потом он просто умер. Взял – и умер, оставив ее, Надежду, совсем одну на этом свете. Молодым еще умер, полным сил.
И первой же ночью в пустом, внезапно ставшем гулким доме, зазвучали теперь уже два голоса:
-Ма-моч-ка-а-а!!! – той самой девочки-мечты
-Надь, ну ты прости, это просто сердце не выдержало, я не хотел тебя оставлять, - бубнил монотонно в темноте голос Славика.
И так без конца, всю ночь. Тогда-то Надежда и сломалась. В пять часов утра она равнодушно пошла на кухню и выпила две упаковки снотворного. После еще успела дойти до спальни, лечь в ледяную постель и …
Очнулась в больнице. Первое, что подумалось:
-Спасли, сволочи …
Спасли, вытащили. Она снова научилась жить. Простила свое спасение той соседке, что нашла ее, уже бездыханную. И даже вновь научилась смеяться. Вслух - нечасто. Но по-особенному – словно боясь, что этот смех кто-то оборвет, не даст ей досмеяться…
Муха вновь села на щеку Надежды, елозя шершавыми лапками по сероватой после зимы коже женщины. Надежда не шелохнулась. Муха деловито продолжала свой путь вверх – к открытому синему глазу, в котором отражались толстопузые облака, плывущие в дальние страны.
-Мамочка …ма …
-Здесь я, здесь, не плачь – я теперь с тобой! Моя-моя …
-Надюх, ну ты как всегда опаздываешь!
Муха шевелила прозрачными крылышками. Небо было огромным и далеким.
Томик Ахматовой валялся возле лавочки.
Надежде наконец было не больно.