Время уклоняться от объятий. Глава 3

Волчокъ Въ Тумане
3.

- А мне он нравится, князь-та. А что? Курбского всякий знает. Молодой, видный из себя, царю друг...

- Пышный. На тебя похож, Лавруша. Башку ему проломили, а он: московский орел, грит, склюнул казанскую змею.

- И в чем смех? Красиво сказал, по-книжному. А ты просто за Алексей Данилычем все без разуменья повторяешь.

- Алексей Данилыч сказал: вот, лях помирает, а ногами дрягает... Его волоком волокут, а он все красуется: пустите меня, грит, я хочу зреть новое орлее гнездо. Ха!

- Кончай, Тимоха, боярин тебя все равно не слышит, а мне твои смехи не нравятся, надоел, слышь...

Тимоха был басмановский ласкатель, его чуть не за наушника держали в дружине, а ему - как с гуся вода, будто нарочно злит, нарывается. Коня стегнул, от всех оторвался, рядом с Басмановым пристроился, шаг в шаг. А тут Хвостов привязался - лицо синее, как у удавленника, шрамы набухшие, глаза кровью подплыли. Забрызгал слюной: "Следи за татарченком, сомлел он у тебя".

- Ничего, он кушаком привязан, не свалится. Я-то уж знаю, как боярское добро стеречь. - Тимоха, ленясь обернуться, двинул татарченка за плечами локтем. Тот запищал.

- Не обижай малого, - сказал Алексей Данилыч. Тимоха с понимающей усмешкой закланялся. Басманов засмеялся:

- Не обижай, а то он выберет случай и всадит острый ножичек в белое твое горлышко.
Тимоху аж передернуло. Суеверно подумал: "Точно, смерть свою на седле везу". Татарченок к спине будто прилип, мордой между Тимохиных лопаток - кровь сосет.

- Ей-Богу, лучше бы верблюда Федор Алексеичу привезли, чем сие чудо-юдо, - Тимоха повеселел, потому что складно получилось. А верблюда Алексей Данилыч тоже рассчитывал в Переславль доставить, да зверь зимы не претерпел и издох еще в начале дороги. Тимоха покосился на Хвостова: и этому давно бы помереть пора, калеченному. Не добили Хвостова в Казани, сам себе в тягость, ярится на весь белый свет, что отвоевался. Он да татарченок Тимохе в пути всю жизнь заедают, без них было бы веселее.

- Ого, пузо подбери, сермяга, - завопил Тимоха шарахнувшемуся с дороги мужику. - Глянь, вон оно, ханство казанское у меня за плечами сидит!

- Сыну моему служить будешь, Нехорошка, - сказал Алексей Данилыч татарченку. - Скоро встретим...

И Тимоха подхватил с ухмылочкой:
- Ты ему угождай, не перечь. Федор Алексеич - это дитя не простое. Такое дитя по праву ручку от Господа сидеть будет. - И спросил сурово. - Знаешь Господа?

- Знаю, Иса... - торопился с ответом татарченок.

- Не Иса, а Исус, - важно поправил Тимоха. - Ты, морда татарская, стерегись ошибаться, как Федор Алексеичу в ручки попадешь.

И Басманов добавил голосом красивым, бархатным:

- А то он тебя живо собакам скормит.

В шутку, конечно, сказал, еще один пряник нехристю стравил.

- Алексей Данилыч, а Нехорошка-то свой нос до основанья об мой кафтан стер. Все, нету носа. Морда, как блин, пустая.

- А у тебя, Тимоха, совести нет, - небрежно сказал Басманов. - И душа коротенька. Ради песен тебя держу, а то утопить бы - и все. Концы в воду, пузыри в гору.

- Зато у меня нрав легкий, необидчивый, - буркнул Тимоха. - Не у кажного совесть есть, а кому Бог даст.

* * *

- Кто там у заставы-то? - хрипловато спросил Алексей Данилыч. Он давно смотрел в ту сторону, болезненно щуря настеганные ветром глаза. Трое конных, и один заметно маленький. Под тополями заиндивевшими.

- Кажись, Федор Алексеевич на Ласточке... - неуверенно предположил Хвостов. "Почему ж встречь на едут?" - недоумевал Басманов. А Федька дрожал, кутая нос в соболий воротник, Марфа нарядила для встречи покрасивее, но зябко. "Да наши это, кому ж еще, - говорил Кузьма, а Федька медлил, пряча под воротником упрямо сжатые губы. За эти два года мир так сильно и неблагоприятно изменился вокруг него, что и встреча с отцом могла боком выйти. Вот узнает, что он у ключника все ключи стащил и в колодец кинул, и выпорет. Раньше-то все говорили: "Усеньки, а какой у нас Феденька больсой" и бабка только и знала, что кульки с изюмом совать, а теперь все орут и жалуются, а бабке только под руку попадись - уши оборвет и щеки нахлещет. Раньше все можно было, а нынче уже и нельзя. Чего ради? Не сказав Кузьме, Федька пришпорил Ласточку и поскакал навстречу конному поезду.
Татарченок тянул шею из-за Тимохиной спины. Федор Алексеич, хозяин, оказался тоненьким и нарядным, как девочка. Нехорошка грустно дивился на его беспечное милое лицо и как он быстро скакал и как ловко перебрался к отцу, а холоп подхватил брошенные поводья и повел Федькиного коня.

Через отцовское плечо Федька ясно, как солнышко, улыбался едущим сзади. Это была хитрость. Но все же полузабытые, красные от мороза лица дружинников, татарские лошади, которых гнали табуном в сторонке, непонятные тюки - все это понемножку начинало веселить. Начищенные доспехи, татарские узорочья, небрежно брошенные на конские крупы для торжественного въезда в город - праздник!

Федька радостно засмеялся и заерзал в седле. "Не вертись, сынок, свалишься"... Алексей Данилыч часто наклонялся и целовал его в розовое прозрачное ушко, торчащее из-под шапки, а Федька пока еще и слова ему не сказал - о чем?

Чем дальше, тем веселее шло. В городе вокруг суматошно и празднично давился народ, то и дело кто-то кричал: "с возвращеньем", и перекрикивались: "кум Степан, кум Степан!"  и мальчишки забрасывали шапки высоко в небо. Смешной случай вышел во дворе. Лаврухина жена, здоровенная тетка, сгребла его на радостях и так приобняла, что тот охнул и жалобно заматерился: "ох, братцы, чтой-то хрустнуло внутрях, ох, дура-баба, никак ребро смяла, не вздохнуть" - наскоро ощупали, и верно, ребро треснуло. "Дела! - слезливо сетовал Лавруха. - Войну без царапины, татарове пожалели, не тронули, а своя же баба дома покалечила". Было и грусное: над Хвостовым, который еле с лошади сполз, жена, как над покойником завыла. Он хоть и бодрился, и раны скрывал, и левой немеющей стороной не поворачивался, но одного взгляда хватило понять - отработался навек. У него и у вдовиц, которые в стороне от веселья стояли, Алексей Данилыч прилюдно прощенья испросил, обещал не забыть, деньгами тут же оделил.

Потом в толчее Басманов приметил Федьку и позвал:

- Сыночек! А какой подарок я тебе из Казани привез!

Тимоха зверем бросился к лошади, стащил татарченка с седла и, не давая ему земли коснуться, до крыльца донес и Федьке под ноги, как мешок, швырнул:

- Принимай, Федор Алексеич, татарское чудо-юдо.

Нехорош на четвереньках встряхнулся, и головой в землю кланяется - не прогневить бы, хотя хозяин, вроде, с виду не злой. Федька осмотрел его мельком, хоть и любопытно. Но больше на Тимоху разулыбался. Сразу и не признаешь, так переменился. Был мальчик тихий, степенный, с вкрадчивыми и осторожными речами, а тут вон как лихо-звонко с татарченком прошел. И голос уж не медовый, а такой, чтобы все слышали, и темные усы пробиваются, и глаза шалые, словно вполпьяна, по сторонам стригут, и улыбка не прежняя.

- Ты ко мне приходи, - сказал Федька, хмурясь от неловкости. - Расскажешь про все.
А Тимоха зашептал громко: "Батюшку-то поблагодари, ручку ему поцелуй, а то обидится батюшка". Алексей Данилыч  засмеялся, услышав, и крепко Федю за руку взял. Да уж, не пущу, обижусь, коль уйдет. Два года не виделись. Пошли в дом, к бабушке. Эх, как Федька вытянулся, похудел, побледнел. Жалость какая, что вся детскость в лице пропала, два года - и уже не младенец, а отрок, как струнка натянутая, и отвык, наверно, от отца.

Матушка же Арина Васильевна встретила несуразно. Кинулась к Федьке: "Куды ключи девал?" Мальчишку как ветром сдуло, ну тут уж она отдышалась и поздоровалась, поцеловала в щеки. Сурова и беспокойна, еще боле вширь раздалась. Среди доброго разговора вдруг на полуслове на какую-то девку неведомо за что ногами затопала: "А ты иди, иди отсюдова". И прошипела в сторону: "У-у, сучка!"

- Чудачит матушка по-прежнему? - спросил Алексей Данилыч у Марфы. Та кивнула серьезно. Да, матушка была не в добром здравии. Впрочем, выпив наливочки, размякла и вроде в себя пришла. И Федька объявился, сел от нее подальше. "Озорничает, - понял Басманов. - С бабкой воюет. Растет, значит." А Федька только что смотрел на отцовский меч. Лежал он, брошенный почему-то без ножон на постели, узкий, не шире ладони, окостенелый какой-то, тусклая полоса с резкой гранью. Федька взялся за рукоять обеими руками и чуть повернул. Мгновенный живой блеск меча, поймавшего солнечный луч на грань - как отец усмехнулся белыми зубами в черной бороде. А в битве-то, небось, летает над головой лебединым пером, и зерцало сияет, как вода... Веселое дело! Вернувшись, пробрался к отцу и сказал: "Какой ты сегодня красивый был. А чего доспехи снял? В них красивее"... - "Тяжелы"... - вздохнул Алексей Данилыч. Федька хотел было ответить, но тут песельник Пантюша запел любимую его песню про горемышного ежа. Слушая старую песню, как новую сказку, всей душой, он, тем не менее, будто случайно стащил со стола чару с крепким вином и пил большими глотками, боясь, что заметят и отберут. Не заметили. Но когда Пантюша, низенький и рыжеватый мужик с мутно-голубыми глазами, заложив руку за вышитый пояс завел другую песню: "За реченькой, ой да за реченькой ой да было за Невагою"... - у Федьки в голове вдруг все загудело, будто огонь загулял с веселым шумом и треском. "За Невагою, ой да за второй рекой было Перебрагою"... - вступили подголоски, и сам Алексей Данилыч со своего места подхватил тихо и верно. И не отзвучали еще подголоски, как чисто продолжил Пантюшин приглушенный голос: "Не полынь же травонька в поле все шатается, ой да все шатается в поле вся душа ль моя"... Ах, эти мучающие сладко сердце повторы и распевы! Федька положил ладонь на грудь - от серебрянного голоса больно было, он пытался уловить, где, в каком месте. А тут басы: "Ох да ты за душечка, душа добрый молодец"... И Пантюша чудесно и высоко закончил: "Да эх, мил сердешный друг".

- Ай, молодец! - крикнул Алексей Данилыч и схватился за голову от красоты и печали.

Тимоха резко и коротко засмеялся. "Смех у тебя нехорош стал,"- отметила Марфа, весь день недовольно приглядывающаяся к Тимохе.

- А, брось, тетенька, - отмахнулся он. Сам он в себе чуял легкую и постоянную злость, которая лучше вина веселила, и дорожил ею, сочетая такое настроение души со своими удачами. - О мне не печалься, меня боярин себе стремянным берет, - похвастался он, вертя головой, чтобы видеть сразу во все стороны.

- Дай-то Бог, - суховато сказала Марфа и отошла. Вытянула пьяного Федьку из-за стола, удачно миновала с ним Арину Васильевну, повела укладывать.

- А татарин мой где? - спросил он сонно. Марфа вспомнила про утопленные в колодце ключи и рассердилась.

- Зачем ключи утопил?

- Он за мной бежал, Василий-то. Топает ногами за спиной, руки тянет...

- Испугался, что ли?

- Куда испугался! Просто не люблю, когда меня гоняют. Митрий мне сахару для Ласточки не дал, а когда я взять хотел, он мне по шее съездил. И в прошлом году тоже меня ударил.

- Все помнишь...

- Да... я даже помню, как давно еще я в колыбели качался. Там гремушка была, гладкая такая, а когда я ее раздавил, то косточки под одеяло закатились и я на них лежал.

- Тебе же и году не было, - удивилась Марфа и перестала сердиться. Но Федька вдруг вырвался у нее из рук и сказал:

- Назад пойду. Я с тобой ушел, потому что там сейчас Трофим поет, у него голос, как у медведя, я всегда за дверью жду, когда он поет, а то в ушах как будто вода залилась. Спать я не буду. Не тащи меня. Вы мне все надоели, я один все буду делать.

Вырвался и убежал назад. Марфа присела на лавку, руки опустила, закрыла глаза, там уж и слезы, и губы дрожат. Беда. И все кругом, и сама - злые, злые... И этот вернулся, не меняется, глаза бы не смотрели, проклятый! ни единого седого волоса, все не состарится никак, ночь на дворе, а для Басманова все солнышко незакатное. Быстро стерла пару слезинок с глаз, встала с лавки и, держа голову очень высоко и прямо, пошла.

* * *

После смерти мужа Арина Васильевна стала сильно сердиться на неправильное течение жизни. Замечала всякую кривизну - зачем погода дурна? когда нужны дожди - сухо, и наоборот. Свежее белье жестко, а несвежее - воняет. Девки злили всегда, потому что зловредные дуры и гадины, варенье жрут, мышей развели и шушукаются за спиной, ждут, когда она помрет. Сын Олося, совсем неплохой, разумный и приглядный, жизнь свою на корню загубил, козлу под хвост пустил и деньги мотает. Потом жена появилась: во-первых, слишком поздно, в такие годы обычно уже сыновей женят, во-вторых, бесприданница и из монастыря сбегла. Арина Васильевна рукой махнула - пущай себе, было бы чего портить. Сноха - дурной признак - оказалась красавица и разумница, все к ней привыкли, а она возьми да сбеги назад в монастырь, никак от большого ума. Потом померла. Олоська на сей раз загулял надолго, и все хозяйство в запустенье пришло. Ладно, и это претерпела. Теперь внук. Сначала радовал и многое обещал. Арина Васильевна его всем показывала и гордилась. Теперь недовольна - ошиблась. Федька сласти ест, безобразит в доме, вносит суматоху, а никаких хороших изменений от него в жизни не происходит. Чего хорошего Арина Васильевна ждала от него, позабылось, но обманул надежды крепко, тоже оказался ни на что не годен, бьет посуду, хохочет, вопит и всячески мешает спать, в слуг плюется, ключник жаловался, что Федька ему всю бороду заплевал. Марфа, с одной стороны, совсем внучка в свои руки забрала, небось, наговаривает на бабушку, клевещет, чтобы их разлучить, а, с другой стороны, не может уследить, чтобы мальчишка не путался под ногами. Марфу Арина Васильевна побаивалась - небось, ведьма, все молчит и со всем соглашается, а у самой глаза черные, нет, такая и отравит, лучше не трогать. Впрочем, отравить все могли. Уж такая жизнь, что ни в чем нет уверенности. Поэтому Арина Васильевна для избежания ошибок и разочарований в жизни решила про себя так: повара сменить, соленья в этом году на три копейки дороже продавать, сыну Олоське не верить, если что хорошее будет о себе говорить, потому что все равно сам все испортит и ничего не изменится, слугам сказать чтобы близко не подходили, если подойдут, тогда кнутом отогнать, а еду пробовать на щеглах, отравлена али нет, Федьку при случае поймать и выдрать за обманы, Марфу пугануть, если вступится и сказать ей, что глаз у нее дурной и чтобы в сторону смотрела, под перину положить топор и если кто полезет, сразу рубить.

* * *

"Своих" гостей Федька встречал сурово. Не звал ведь. Это бабка каждый раз Анне Ивановне Бутурлиной говорит: "со всем семейством просим", а та и рада, заявляется с Романом и Леонтием, "соскучились небось друг по дружке, мои-то все "Федя" да "Федя" промеж собой". Явились! Наглый Леонтий ходит по всему дому, вещи цапает и Федьку за настоящего хозяина не признает - "я у Алексея Данилыча спрошу, он мне позволит". А великовозрастный Роман сразу всеми прыщами краснеет, вздумал, дурень, в Федьку влюбиться, спрашивает на каждом шагу: "а ты как думаешь?" Ссутулится, шею извернет и в глаза засматривает.

Роман да, восхищался, потому что Федька такой красивый, и смеется смело, закидывая кудрявую голову, с чудной надменностью нос морщит и Нехорошке своему приказывает грубо и кратко, а тот рабски повинуется. Нынче Федька недолго молчал с ними, потому что ему нужны были товарищи играть в татарских лазутчиков. Установил законы: если кто из взрослых увидит - значит, ранен, а если в руки попадешься - тогда все, убит. "Почему в татарских?" - спросил Роман, а Федька быстро, с явной охотой предложил: "Тогда я один татарин буду, а вы все против меня даже с Нехорошкой". Не захотели.

Его ранили первого, когда он добывал оружие. Вошел в горницу, болезненно морщась сказал: "стрелой в плечо" - и левая рука висит, как плеть. Коротко приказал тайно пробираться к конюшне и не разрешил одеться потеплее, а там оставил их в дозоре, а сам нырнул внутрь с ножом в руке. Леонтий сразу замерз: "Чего Федька все один делает? Давай мы тоже себе подвиг придумаем, только чтоб в тепле". Он громко хлюпал носом и высовывался из-за угла, не опасаясь, что его заметят. А Нехорош, весь синий от холода, вытянув шею, таращил глаза на крыльцо и не шевелился, строго следуя Федькиному приказу. "Подождем, - уговаривал брата Роман. - Он обидится, если мы уйдем. Он гордый"... "Стра-асть! - пропел Леонтий, усмехаясь большим ртом. - Он уж небось про нас забыл. Помнишь, как он тебя в плен взял летом, к дереву привязал и купаться убежал. Когда тебя отвязали, ты уж в соплях утонул"... Тут и Федька появился из конюшни и тихо сказал: "Погони не будет. Я перерезал подпруги лошадям. Теперь пошли к шатрам наверх, всыпем им отраву в котлы" - и протянул Роману горсть овса. Он так всерьез играл, что Роман всегда путался, не понимал, что правда, а что понарошку.

Федька думал сначала только для виду поцарапать ножом по лошадиным подпругам, но неожиданно вошел конюх, и Федька затаился за бутурлинским жеребцом, сердце заколотилось, и он, подождав, пока конюх выйдет, нырнул под конское брюхо и стал пилить толстую кожаную полосу, резать было трудно, жеребец забеспокоился, стал перебирать ногами, Федька еще и левой рукой старался не очень шевелить - ведь стрелой в плечо. Но все же подрезал больше, чем наполовину. Все получалось хорошо, сердце тревожно колотилось, он ругался про себя татарскими словами. Подумал: "что дальше?" и злобно прищурился - ему хотелось еще что-нибущь всерьез поломать и для себя хотелось настоящей боли и испытаний. "Эти испугаются", - подумал он про Бутурлиных и презрительно плюнул через плечо, хотя сам еще не знал, что будет делать.

Когда они, пригибаясь, побежали по двору, откуда-то налетел враг, ключник Василий. "Ох да долго же ты будешь безобразить? когда ж на тебя управа найдется? сколько раз было заповедано ножей не касаться, а вот опять покрал, как тать"... Он взял ножи у Бутурлиных, а Федьке даже по-подлому вывернул руку, чтобы отнять нож. "Батюшка на тебя управу найдет!" Роман удивился, с какой сильной и настоящей злобой грозил ключник Федьке. Отвесил Нехорошу подзатыльник и пошел к дому. "А Федьку убили, - засмеялся Леонтий. - Ключник его рукой схватил. И Нехорошку убил подзатыльником, и мы раненые во все места. Есть хочется - ужас!" Федька дышал тяжело и трудно, и вдруг крикнул: "Он у меня землю жрать будет!" и, подобрав с земли камень, бросился за ключником. Потом все, как во сне. Ключник обернулся, когда Федька был уже в двух шагах от него, и крикнул что-то, пытаясь перехватить Федькину руку, но Федька вырвался и, вскочив на высокую ступеньку, ударил его камнем, кажется, в самый лоб. Роман точно видел кровь, но ключник не упал, а, схватившись за лицо, медленно стал подниматься по лестнице, а Федька куда-то исчез. Леонтий вопил во все горло и уже кто-то выскочил на крыльцо и охнул, увидев окровавленного ключника.

Потом отец с матерью стали собираться домой, а слуги бегали по двору и искали Федьку. Длинный и наглый басмановский стремянный Тимофей не бегал, а стоял спокойно и свистел. Потом отец стал садиться на жеребца и вдруг упал, это было ужасно, он спиной упал на снег и лежал так какое-то время, пока к нему не подбежали холопы. Роман никогда не видел отца лежащим на земле - так странно и страшно, что в нарядной парчовой шубе на истоптанном снегу, и холопьи ноги рядом толкутся... Леонтий зарыдал от обиды и крикнул брату: "Это ж Федька подрезал, гадина," - его услышали. И Алексей Данилыч что-то говорил отцу успокаивающим голосом, а потом пожал плечами и отошел в сторону, свистнув, как стремянный Тимофей. Долго пытались приладить седло, и Роман из возка видел, как какой-то дворовый вытащил Федьку из-за дров, и Федька сначала упирался, а потом, увидев, что на него смотрят, плюнул на снег и спокойно пошел к отцу.

- Поехали же! - слезливо крикнула мать и, уткнувшись в платок, стала быстро говорить по Басмановых, что старуха у них совсем рехнулась, а Алексей Данилыч пьяница и если б не родство, то к ним бы никто и не ездил. "Надсмешничают, - говорила мать и совала нос в платок. - Какая родня? Ноги моей здесь не будет". Наконец, возок тронулся, и Роман увидел в окошко, что отец едет рядом на коне, как-то особенно прямо вытянувшись в седле, и на рукаве у него снег и грязь, и губы сжаты крепко-крепко.

* * *

- Обиделся, - даже с каким-то удовольствием сказал Алексей Данилыч о Бутурлине. - Вольному воля, а смешно - прям, как ребенок.

- Баба с возу, кобыле легче, - сказал Тимоха. - Он все равно тебе не товарищ.
Алексей Данилыч покосился на него то ли грозно, то ли весело, но не сказал ничего. Ключник подошел и стал показывать рану на лбу. "Тьфу, царапина," - определил Тимоха. Тот заспорил: "Уже и глаз заплывает"...

- С чего это ты? - с любопытством спросил Алексей Данилыч у Федьки. Тот молчал и, отвернувшись смотрел в сторону. "Как конокрад на правеже", - посмеялся про себя Алексей Данилыч. Ключник рядом зудел, что его покалечили, чуть до смерти не убили и про обиду свою.

- Вот сам и всыпь ему, сколько твоей обиде надобно, - легко сказал Басманов. Федька не шелохнулся. Алексей Данилыч потянулся на крыльце, взглянув на вечернее красное солнышко и ушел в дом. Почему-то завернул к Арине Васильевне. Ей же вздумалось молчать с сыном и она молчала уже третий день кряду.

- Матушка, а я ведь снова жениться надумал, - сказал он. - Чтоб все как у людей.
Но она, сцепив зубы и тяжело глядя перед собой, не ответила.

Тимоха же увязался за ключником и Федькой. Встал в сенях, подпирая плечом стенку, и смотрел, как Василий выбирает розги. Федька сначала сидел на краю лавки, а потом вдруг сам лег на нее лицом вниз. "Ты левша, что ли?" - спросил Тимоха у Василия. Тот откликнулся: "А будто ты не знал". Тимоха засвистел что-то развеселое. Ключник подошел к Федьке с розгами и сказал: "Рубашку задери". Федька послушался, и на всякий случай закусил зубами рукав - он решил не кричать, хоть убей. Василий ударил его пару раз вполсилы и обернулся - Тимоха его смущал. Но тот смотрел спокойно, посвистывал, грыз соломинку. Василий почуял, как обида засвербела в груди, и как с каждый ударом становится легче душе, а голове тяжелее. Федька дергался и что-то невнятно мычал в рукав. Прерывисто дыша и раскрасневшись, Василий нагнулся за новыми розгами.

- Может, хватит? - спросил Тимоха.

- Не-ет, - в запале сказал ключник. - Сколько он надо мной измывался. Моя обида поболе будет.

И усмехаясь пошел к Федьке.

- Васька! - негромко позвал его Тимофей. "Чего тебе?" Тимоха быстро и несильно ткнул кулаком в зубы, тот упал от неожиданности и воскликнул: "Ведь боярин приказал!" Тимоха обнял поднявшегося Федьку за плечи и предложил насмешливо: "Поди, пожалуйся". Федька ежился и молчал. Ушли. Ключник поднялся, у него даже руки тряслись от обиды. "Запью, - подумал он с ужасом. - Изверги. Ох, только бы не запить".