Весна, как водится, грянула неожиданно. Еще вечером вода в реке была на уровне нижней границы соседского огорода. Наш участок чуть дальше от берега, хотя до реки всего шестьдесят метров.
Соседка наша, Антонина, вдовая пожилая женщина, очень колоритная, в молодости красавица, обожающая традиционную русскую лексику, была глухой на одно ухо и вела хозяйство одна. Мы в околотке давно привыкли и к ее зычному голосу, и к боевым крикам исключительно матерного содержания, и к необычайной, доходящей до исступления, домашней хлопотливости.
Истинных страстей у Антонины было две: огород и чистота. На огороде не было сорняков. Вообще. Ну то есть совсем. Каждая, посмевшая проклюнуться, травинка выщипывалась до основания, корешки удалялись, дежурное ведро для травы было всегда под боком. А земля (хотите — не верьте) за многие годы тщательно пропущена через специальное решето, чтобы без камешков. Цветы же у Антонины росли буйно, ярко и сочно. Местные бабы, которым на язык попадалось абсолютно все, что было в поле зрения и слуха, частенько осуждали ее за маниакальную огородную деятельность, но с той же силой, с какой мололи языком, завидовали результатам по осени.
Чистота, как неотъемлемая часть Антонининой натуры, доходила у нее до абсолюта. От калитки до дверей дома были выложены разноцветные половики, которые каждый день чистились специальным уличным веником и накрывались чистой холстинкой. Считалось недопустимым ступить на эту тропу в обуви, независимо от сезона года. Сапоги и валенки, равно как и шлепанцы, нужно было снимать сразу после проникновения в калитку. И — до двери, метров пять-шесть гости любого калибра шли кто в чем... Зная это, мы надевали в валенки толстенные шерстяные носки, а вот гостю, не посвященному в тонкости Антонининого быта, приходилось туго...
Излишне говорить, что дом внутри блистал чистотой, салфетки скрипели от крахмала, окна до слез прозрачны, кухня — вообще царство белизны. Никакими стиральными машинками соседка наша отродясь не пользовалась, она их презирала, надеясь только на свои изъеденные работой руки. И — никаких перчаток, баловство и изнеженность!
Живя около самой реки, она почти ежедневно трепала там белье, хлопала палкой пресловутые половики и мыла все, что только можно было вымыть, как енот-полоскун...
Утром мы проснулись, глянули в окно — все ясно! Река разлилась. Наводнение сразу сменило темп жизни местного народа. Все зашевелились. Мы с сыном установили в подвале насос и откачивали воду, которая к утру следующего дня опять была на прежней отметке. Соседи выше уже просушивали подмокшую семенную картошку и георгины. Старушка через сетку от нас жаловалась на то, что крысы из курятника при первых признаках наводнения ушли в дом, и теперь бузят ночью, а кошки не справляются. Сосед-алкоголик постукивал молотком, поправляя накренившийся заборчик. Округа проснулась, дел хватало у всех. Весна, знаете ли...
Вода за ночь залила Антонинин огород почти до половины. (Он у нее немного под уклон, на южную сторону.) В конце огорода, у нижней калитки, была будка. В будке жил соседкин защитник, опора и надежа, сторож курей и гроза пробегающих мимо случайных прохожих — серый кавказец, пес Полкан. Он был огромен, чудовищно прожорлив и угрюм. Лаял он яростно, громко, басом. По лаю можно было определить, проходит ли кто вдоль берега, свои или пришлые.
Держался Антониной пес исключительно как сила, которая внушала уважение и страх. Его боялись все. По ночам Полкан выл от скуки так, что мы иногда просыпались. Любил он кур. Их можно было пугать, вскакивая и хамкая пастью в хвост какой-нибудь зазевавшейся квочке. Полкану никогда не надоедало это развлечение, да и чем еще заняться собаке, постоянно живущей на цепи?
Иногда пес срывался с привязи и убегал, правда, недалеко. Счастью его не было предела в эти моменты. Переулок же вымирал. Ни котов, ни глупых шавок, ни даже ворон на его пути не было. Поймать его было невозможно. Только проголодавшись, вынужден был Полкан возвращаться домой. Тут уж получал он по полной. Антонина лупила его тряпкой, истеричный ее крик несся над околотком, пес зажмуривал уши и, прижавшись к земле, пережидал заслуженную грозу. Когда хозяйка выдыхалась, он начинал поскуливать и изображать полное раскаяние. Ну, женское сердце отходчиво, в конце концов, на сцене появлялась миска. Нажравшись вволю, Полкан уносил побитый зад в будку, отсыпаться. После этого из всех щелей вылезали на белый свет соседи. Воробьи начинали чирикать, кошки, куры и собаки деловито сновали тут и там, в общем, жизнь восстанавливалась.
Я вообще люблю собак. А эта псина, несмотря на свое полукавказское происхождение и видимую свирепость, была мне глубоко симпатична. Не знаю, что испытывал ко мне этот пес, но мне он нравился, хоть я и боялась его, как все. Проходя мимо околоречных Антонининых владений, я всегда получала свою порцию Полканова лая. В ответ на это я высказывала ему что-то вроде «хороший, золотой, умница» и прочую подобающую чепуху. Заодно закидывала полпряника, косточку или кусочек булки. Он внимательно смотрел на меня, делал строгий вид, и не ел. А когда я уходила и он не мог уже меня видеть, с удовольствием ложился в пыль перед будкой и жевал подарок.
Итак, Антонина поутру обнаружила, что пес, который исправно выл по ночам, утром не заткнулся, а воет еще громче. И надо его понять — будку затопило, причем так основательно, что миска уплыла по течению, хвост промок, цепь практически вся ушла под воду. Он забрался на крышу будки и выл в совершенном отчаянии. Надев болотные сапоги покойного супруга и матерясь громче нашего работающего насоса, хозяйка кинулась спасать пса. Весу в нем где-то 60-70 кг, да еще страху столько же. Наконец, ей удалось как-то закинуть Полкана себе на спину и вытащить его на дорожку, ведущую через весь огород, от затопленной будки к дому. Пес от счастья рванул к свободе с такой силой, что несчастная хозяйка, не удержавшись, рухнула носом в речку. Про половики говорить просто не приходится, их смело могучим ураганом собачьих лап. Баскервиль ворвался на крыльцо, лапой открыл дверь и влез в святая святых — кухню...
Мат и дикие крики, доносящиеся из ледяной реки, перекрыли все звуки в округе... Мы замерли. Первая мысль — кого-то убили, вторая, верная — Антонинин голосок...
Остаток дня Антонина посвятила стирке, восстанавливая истерзанные нервы. Полкан был благополучно пойман, отлуплен и примотан стальной цепью к забору около нашей калитки, на единственном сухом пятачке. По его расстроенной морде было видно полное осознание проступка. Местные ходили около него весьма уважительно, зная, с кем имеют дело. А я втихаря подкидывала наказанному печенье и шкурки от сыра, — он же не виноват, что стихия залила его жилье!
Однако, это оказалось не концом истории. Пока сын был в школе, я решила поработать на улице, убрать прошлогодние листья около изгороди. Как раз напротив того места, где был привязан Полкан. Он лежал спокойно, не подавая голоса. Работа увлекла меня надолго. Но вот сделано достаточно, устала, пора и пообедать. Я сняла перчатки, прислонила к сетке грабли и обернулась. Полкана не было. Совсем. Ошейник — вот он, кожаный, напоминает ремень древнего викинга. Цепь тоже тут. Пса нет... Я похолодела...
А вот и отсутствующий! Бежит! Само собой, ко мне!!!
Тут до меня дошло, что до родной калитки я никак не успею раньше несущейся собаки, а обедать, видимо, хочу не только я!.. Закрыв глаза, я успела лишь вспомнить «мама» и мелькнуло имя сына... Жизнь, оказывается, так хороша, и так ее мало мне досталось... От страха даже забыла про грабли в метре от руки... Вот, все, уже...
…На грудь упали рельсы и паровоз обжег горячим паром... Полканище вскинул на меня лапы и самозабвенно вылизывал мою перекошенную физиономию!..
К забору он подошел сам. Ноги у меня тряслись, дырочки ошейника не совпадали, но псина покорно дождалась, пока я застегнула цепь. Он прижал уши и зажмурился, ожидая привычной расправы...
Ели мы вместе, по-приятельски. Он — кусок булки, я — валидол...
Антонина в конце дня подошла к моему забору и похвалила — чистая работа! И Полкан не мешал, и дело сделано! И вода ушла, пса отправлю назад в будку!..
Мы с Полканом понимающе посмотрели друг другу в глаза...