Пенсионер Волозов сидел за столом, для удобства подвернув под себя одну ногу калачиком, и что-то сосредоточенно чертил на большом листе полуватмана. Стол хозяин передвинул к окну, и яркое полуденное солнце отпечатало рисунок оконного переплета и на полуватаманном листе, и на стопках книг, разложенных по краям столешницы, и на многочисленных листочках, исписанных почерком человека, еще заставшего уроки каллиграфии и чистописания в начальных классах школы, когда писали не шариковыми, а перьевыми ручками. Не авто-, а обычными деревянными с пером «Школьник» или «Редис», которые макали в чернильницу-непроивашку.
То, что изображал пенсионер Волозов, отдаленно напоминало «Гернику» Пабло Пикассо, только в черно-белом, а не цветном исполнении. Судя по испарине, обильно покрывающей чело пенсионера, работа продвигалась трудно. Пот стекал вниз в брови, прокладывал дорожку по переносице и повисал мерцающей, как бриллиантовая подвеска королевы Англии, каплей на кончике носа. Капля подрагивала, набирая вес, и пенсионер Волозов промакивал лицо вафельным полотенцем, наброшенным на спинку стула. Судя по подсыхающим и уже сухим следам на листе перед ним, часть капель все же успевала сорваться в последний полет.
Время от времени пенсионер Волозов, с чем-то сверяясь, открывал ту или иную книгу, просматривал исписанные клочки бумаги и рисовал на листе линии или кружочки, сопровождая их надписями. Когда он старательно вел карандашом очередную линию, раздался настойчивый звонок в дверь. От неожиданности рука дрогнула и линия «уехала» в сторону. Рисовальщик неразборчиво, но явно непотребно выругался, сполз со стула и, поддернув трусы — а сидел он в одном исподнем, — по причине слабости резинки, предмет туалета вечно норовил свалиться, поплелся открывать дверь.
На пороге стоял его друг и по совместительству председатель домкома. Окинув хозяина взглядом тов.Бататов покачал головой:
— Ну, прямо натуральный гибиционист. Ты уже когда себе трусы новые купишь?
— Ты если пришел обзываться, то слово правильно выговаривай, — обиделся пенсионер Волозов, — надо говорить эксгибиционист. А трусы чего? Нормальные трусы, не протертые, а что резинка слабая, так даже лучше — не жмет нигде.
— Экс — это означает «бывший». А ты, Петрович, сколько я тебя знаю, вечно трусы поддергиваешь, значит — гибиционист. Хотя, это твое дело, конечно. Ты вот лучше скажи, куда пропал? Тебя уже твои птички потеряли: кружат, как чумные над детской площадкой, а кормильца нет.
— Да тут, понимаешь какое дело, корни я свои ищу, — хозяин мотнул головой в сторону стола.
— Точно извращенец! Какие у тебя корни? Ты что, многочлен? Если и есть у тебя корень, то — один. Да и тот, наверное, усох, коли найти не можешь.
— Тебя хлебом не корми, дай спошлить. Древо я своего рода составляю. Генеалогическое. Вон, глянь, на столе, чего у меня получается.
Тов.Бататов глубокомысленно изучил творение друга, зачем-то приподнял изрисованный лист и посмотрел с изнанки.
— Ну и зачем это тебе? Ты же не Никита Михалков, чтобы боярские корни наружу выставлять. Или тоже голубая кровь покоя не дает?
— Да какая там голубая, — махнул рукой пенсионер. — Но жить родства не помнящим, тоже не дело. Вот литературу изучаю, с родней списываюсь, кто что помнит, выспрашиваю и древо своего рода рисую. Но, черт, одни русаки вкруговую. Крестьяне из-под Пскова, да мастеровые с Урала. С одной стороны Волозовы, с другой — Устиновы. Ты не думай, я о приставке фон не мечтаю, но хоть бы кого с окончанием фамилии не на –ов найти.
— Да зачем это тебе? — похоже, тов.Бататова зациклило на этой форме вопроса. — Гордиться надо, что ты чистопородный кобель. Будь помоложе, я бы тебя, Петрович, на племя в качестве осеменителя сдавал в аренду. Не за бесплатно, понятное дело.
— Да я и горжусь, не сомневайся. Но понимаешь, тов.Бататов, тенденция некая начала просматриваться: люди выискивают пути отхода. Или исхода, — это как посмотреть. Вот Фраерман — слыхал? — документы собирает, в Землю обетованную к родственникам собрался. Сначала посмотреть, а там кто знает? Зовет с собой Двубортникову, но она отказалась. Говорит, у нее почти муж в Скандинавии и сынишка. Опять же, Штейнмецы с восьмого этажа на историческую родину подались. Давеча письмо соседям прислали из Германии, пишут, что хорошо устроились. А мне, ежели соберусь к истокам припасть, куда податься? Во Псков? Или за Каменный пояс? Так один хрен, те же условия жизни для пенсионера. У тебя хоть жена Свенсоншведская, наверняка корни во фьорды к викингам уходят. Ты бы поразузнавал, авось пригодится.
— Скажешь, викинги, — махнул рукой друг. — Сейчас разве что узнаешь? Коммунисты все церковные записи уничтожили, узнавать особо негде. У нее предки если и переехали в Россию, то небось при Иване Грозном еще. Мне и то проще о родне через бабушку из Бердичева узнать.
— А что — дело, — кивнул головой Пенсионер Волозов, — Ты поузнавай. На всякий случай. Ты про Пилипенко из соседнего дома слыхал?
— А что такое?
— Так уехал на той неделе.
— Куда уехал, на Украину? Она теперь независимое государство.
— Скажешь тоже, на Украину. Пилипенко теперь незалежный херр. Под Гамбургом. У его жены Марты девичья фамилия Эрлих, вот и подались на ПМЖ. Вовремя он сумел прочувствовать, что некоторые женщины — прекрасное средство передвижения.
— От, хитрован, — завистливо поцокал языком председатель, — не зря в народе говорят, когда хохол родился — еврей заплакал.
А про себя тов.Бататов подумал, что надо бы поподробнее разузнать о родне собственной жены.