Не знало утро, каким будет вечер...
День не то, чтобы не задался, а просто за три-четыре часа, вырвавшись в город из своей деревни, нужно было порешать столько всего, мелкого и не очень, сколько обычно нормальные люди могут сделать за три-четыре дня, а то и недели. Тоже — три-четыре.
Пробки… Они добрались уже и до нашего города. Вирус какой-то перенес из Москвы и других автомобильных столиц эту заразу. Пробки — еще полбеды. Люди необязательные — это нечто! Договорились с клиентом встретиться в 17.00, ну да, я опоздала. Но всего лишь минут на десять, что даже как-то и не неловко, с учетом транспортного пятничного коллапса. И неслась же так, что светофоры просто не успевали менять цвета на перекрестках, и детей в школе собрала за секунду, перебросив просто все из гардеробных ящичков в рюкзаки, и перезвонила клиенту, чтобы предупредить, что задерживаюсь минут на пять, максимум, а вот…
Опоздала, блин. И что теперь делать? Cтранный этот, потенциальный покупатель не только не подождал, а теперь еще и трубку не снимает, голосовой ящик включил.
И что делать? Дети в машине сидят, парятся на жаре, уеду — потом еще пожалуется, что агент — такая размазня…
Наконец-то! С десятого звонка ответил: «Ага, але! Я тут отскочил другую квартирку посмотреть, через полчаса буду.
О, боже, еще полчаса!
— Ма… ну, когда мы поедем? — ноют дуэтом мои.
— Дети, слушайте, нам надо тут дядю одного гаденького подождать еще, но у меня — супер предложение: а не махнуть ли нам в Макдональдс?
— О! Класс! Махнуть, махнуть! А с игрушкой еду купишь?
— Так… ща посмотрим… Наверное, да. Хватит вроде, — перебираю бумажки в кошельке, прикидывая, останется ли заплатить за телефон — с минуты на минуту мой тариф скажет «good-bye» и я останусь без связи. А платить за телефон столько, сколько получает в зарплату среднестатистический работающий белорус.
Снова сидим в машине перед подъездом. Да что же это такое — опять не берет трубу, а прошел уже час с гаком, дети дохрустывают свой Happy Meal, крутят заводные ключики каких-то американских игрушек – заманух.
— Мама, а почему ты не дала денег тому мальчику? Он из моей головы не выходит, — Ленка знает чем уколоть меня, когда и без того в конец натянуты нервы. Да еще моими же словами, взрослыми.
— Ну, Лена… Не всем же надо давать. Вот если бы он попросил мороженое или гамбургер… или… — сама понимаю, что говорю ахинею и что не права, что своими же принципами поступаюсь, отвечаю неуверенно на упрек дочки.
— Но у нас же есть деньги. А ты ему сказала: «До свиданья»! Мне так жалко его стало. А вдруг у него мамы нет?
— Ну, да, дети, я неправа была, надо было мальчику дать деньги, — лучше признаться, что сделала плохо. Да еще и тоном таким, гадким. И вот откуда оно берется?! Вроде ж сама всех учу, что нельзя отказывать, и что просящему дают, и что можешь — дай, не можешь — извинись хотя бы, а тут…
Мы подъехали уже к окошку заказов, а он стоял рядом и смотрел. Подождал, пока я назвала: «Два хэппи мил. Только игрушки разные, пожалуйста. Для мальчика и девочки. Коктейль молочный шоколадный и среднюю картошку по-домашнему». Он и одет был неплохо, вроде. Не бомжатского вида. И скромно подошел, выждав, когда я закончила с заказом и сказал: «Тетя, а вы не могли бы…».
Да он вообще ничего не сказал, не успел. Может, и не деньги ему нужны были, а какая-то другая проблема. Может, позвонить хотел, может… Из меня, словно устами дьявола, вырвалось тоном, который в английском называется «нисходящий, категоричный, пренебрежительный»: «До свиданья»! И я это «до» выделила чуть ли не криком. Он тут же куда-то исчез, испарился. Дети замолкли надолго, обескураженные моим гестаповским возгласом, я сама вжала голову в плечи и забыла про то, что коктейль сейчас растает и превратится в сладкую противную водичку.
А все эти пробки, беготня, эти клиенты – экскурсанты. Ходят, ходят… Ничего не покупают, а только смотрят, смотрят эти квартиры, дома, дачи.
Этот мальчик у окошка Макдональдса попал мне под руку, наверное. У меня тут пробки, опоздала к клиенту, дети голодные и уставшие после школы катаются уже два часа, клиент этот — дебил какой-то, а тут еще — ты со своим «Тетя, а вы не могли бы»… До свиданья! То есть, пошел вон! Именно так получилось.
— Вы не меня ждете? — припарковался окно в окно клиент.
— Вас. Спасибо, что изволили-таки добраться! — выхожу раздраженно, на ходу доставая ключи от квартиры, которая, по понятным причинам, находится на последнем пятом этаже безлифтового дома.
— Давайте ключи, я сам быстро сбегаю, — предлагает молодой, лощеного вида, клиент.
— Еще чего?! Как это я вас пущу в пустую чужую квартиру? А хотя… Она же пустая. Идите, — протягиваю ключи.
— Мне можно, не бойтесь. Кстати, у вас в рекламе цена стоит неправильная, сорок девять тысяч. Я ее возьму за сорок пять.
— Ну, вы, может, и возьмете, а кто отдаст? Цена нормальная.
— Мне отдадут. Курс в понедельник вырастет еще на тридцать процентов, вашему продавцу валюта нужна, в стране с этим делом — голяк, а мне скинуть надо. Так что, отдаст, куда денется.
Я отдергиваю руку с ключами назад.
— Послушайте, судя по вашему слегка ментовскому виду, у вас есть основания так разговаривать, но я не пойду показывать вам квартиру, с ценой которой вы не согласны, зачем зря время изводить, не понимаю.
— Даже так?! Угадали, я — следователь, — он нагло вырывает ключи и направляется к подъезду.
Стою, как дура, и почему-то так все безразлично: посмотрит — не посмотрит, вернет ключи — не вернет ключи, купит — не купит… Как все надоело!
Пока гашу внутренние рыдания и приступ психовзрыва, клиент – мент, выходит, подает ключи, садится в свой джип, вместо прощания роняет: «Сорок две. Беру». Резко, одним рывком покидает двор.
— Сволочь, — шепотом утешаю себя, завожу машину, — Поехали, дети, домой!
Дом. Как хорошо, что есть дом, муж, что уже зеленеет трава. И что сегодня канун такого дня — Пасхи!
На столе пачка денег (ее, правда, уже завтра не будет — на долги разойдется) — муж зарплатку принес. В центре обеденного стола — три красивенных пасхальных кулича, в кастрюле уже варится луковая шелуха — сейчас яйца будем красить. Ой, все хорошо, все хорошо, надо успокоиться и собираться в церковь.
Прямо рядом с домом началось строительство церкви. Пока стоит только сруб и рядом на земле — жестяной блестящий купол, но в Вербное воскресенье уже приезжал священник, народу собралось немало, приглашал всех сегодня к пяти на службу. Надо идти. Батюшка такой приятный, понравился. Надо и куличи посвятить, и его поддержать — все-таки, в полевых условиях приедет такой праздник проводить. Молодец!
На длинных, сбитых прямо из строительных досок, столах едва нашлось и нам место. Разложили на крахмальный льняной рушник всю свою снедь из корзинки: яйца, пасхи, кагор, соль. Дети радуются от брызг водички святой, смеются. Все соседи собрались, рассматривают пришедших полузнакомых людей. До сих пор друг друга только через окна вторых этажей своих коттеджей рассматривали, а сейчас знакомятся, улыбаются. Уже веселей.
— Нужно быть внимательнее друг другу, — втолковывает батюшка в перерыве между ритуальными речами, — человек огрубел, озверел, испортился властью, деньгами, развращениями…
— Так надо убирать этого человека, хватит уже! — кто-то из прихожан подытоживает по-своему истолкованные слова священника.
Батюшка торопеет на минуту. Потом понимает, ухмыляется. Все переглядываются понимающе. Есть контакт! Нормальные у нас, оказывается, соседи.
А тот мальчишка из головы не выходит. Хоть ты возвращайся к этому Макдональдсу в город. В своем персональном обращении – молитве шепчу «Прости меня, Господи, за то, что отказала мальчику, нагрубила. Черт меня попутал. Прости».
И вот уже вечер, и скоро начнется праздник и пир. И по телевизору показывают все праздничное: Огонь Благодатный уже летит на самолете в Москву, священнослужители облачаются в праздничные одежды, народ у церквей ждет Всенощную, читает молитвы. Люди рассказывают о том, как они пришли к вере: кто с детства, кто — горя хапнув, кто так до сих пор и находится на распутье. Каждому — свое.
— Я тогда смалодушничал, и до сих пор не могу себе простить, — какой-то журналист, собеседник священника, рассказывает свою историю, — Это было поздно ночью. Вся семья уже спала. В дверь постучали. Не позвонили, а постучали. Я выглянул в глазок — стоит мальчик лет четырех – пяти. Машинально уже стал открывать, но потом резко отошел от двери, за секунду представил и то, что пацан может быть не один там, и что как же я его, такого грязного и оборванного, в квартиру сейчас приведу, и что дальше делать, и кто он такой…
Я набирал телефон милиции, там постоянно было занято, а мальчик все стучал. И я боялся, что он сейчас разбудит жену и детей. Сквозь дверь я прошептал ему громко, что, мол, сейчас приедет милиция и разберется. Пошел на кухню, выглянул в окно — во дворе никого, пусто. Я еще понабирал «О2», все выглядывая в глазок, потом пошел покурить, дозвонился до милиции, обрисовал ситуацию, да и решил не морочиться по этому странному поводу дальше. В последний раз выглянул — пацанчик сидел на лестнице и размазывал слезы на грязном лице.
Короче, лег спать. А утром и забыл про него напрочь. И вот выходим из квартиры: дети с рюкзачками в сад, жена — в парикмахерскую, я — на работу, а в ручке двери торчит маленький букетик. Полевые цветы. Увядший уже с ночи.
И я остолбенел. Меня букетик этот просто добил. Причем тут какой-то букетик? Где мальчишка? Приезжала ли милиция?
У меня в тот день трещина произошла в душе. До тех пор она была затвердевшая, грубая. А тут этот букетик… Пробил трещиной мое асфальтированное сердце. Я мучаюсь до сих пор. А вы про Понтия Пилата говорите, про то, что он поступился совестью, принципами духовными ради спокойствия в государстве иудейском. Представляю, чего это ему стоило потом. Потом, когда Христа распяли. Потом, когда он воскрес.
Я опять вспомнила про мальчишку. И еще больше меня стало давить. Хоть и понимаю, что много нищих, много нуждающихся, и всем не поможешь. Но это — другой случай. И, как специально, еще этот монолог о трещине в душе. Ну и день сегодня, прямо, какое-то испытание!
И за телефон так и не заплатила. И меня просто ужасная какая-то сила тянет прямо вот сейчас, несмотря на праздничный вечер, поехать и оплатить счет за мобильный.
И я еду. И оплачиваю. Ровно столько, сколько требует тариф. Копейка — в копейку. Больше не взяла с собой. Пока оператор бьет чек, вижу в окно старого знакомого. Этому парню без ног в инвалидной коляске я уже как-то давала деньги и дарила книги. Он тогда не просил, но пройти мимо было просто невозможно. Я стою у кассы, смотрю на него и думаю только об одном — хоть бы в этот раз остаться как-то незаметной, потому что дать нечего.
О, господи! Как нарочно, он улыбается радостно, как только я показываюсь на крыльце: «С праздником вас! Христос воскрес»!
— И вас с праздником!
— Может, порадуете копеечкой? Я ваши книжки прочитал, понравились.
Я не знаю, куда провалиться — за что же мне такое наказание сегодня?!
— Вы простите, но у меня с собой совсем нет ничего, ни рубля, как-то я… — И, как - будто оправдываясь, я засовываю руки в пустые карманы плаща.
Я не знаю, что это было. Я плащ этот не носила пару лет. У меня не было сегодня долларов. Их вообще в доме нет. И даже в стране сегодня их нет. Но я достала из кармана купюру, ровненькую и свежую, словно только что из банка, и протянула Виктору, вспомнила, так его зовут. Хотела бы я сама видеть свое же выражение лица при этом.
— Вы что?! Это много! Двадцать долларов! — замотал он головой и даже отъехал назад.
— В самый раз, берите, не стесняйтесь. С праздником!
Бывают в жизни дни, которые помнятся потом долго-долго. Наверное, сегодняшний — именно такой для меня. А завтра обязательно свожу детей еще раз в Макдональдс. На всякий случай. Трещинка, все-таки, есть.