В троллейбусе, как обычно, было тесно, душно и нервозно. Ближайшее окружение зажимало Козявкина тисками пахучих тел, жужжало ему в оба уха о политике, дороговизне, сексуальных приключениях, стервозных женах, вечно пьяных мужьях, распустившихся детях, нигде не находимых лекарствах и проч.
Кто-то больно наступил ему на ногу и прорычал басом:
– Убери свои клешни, гад! Не одному тебе тесно!
Нестерпимо надушенная дешевой подделкой под дорогие духи девушка воткнула ему локоток между лопаток и взвизгнула фальцетом:
– Не трись об меня! Ты! Хамло!
Жирный, профессорского вида мужик уронил на его плечо очки и злобно проверещал:
– Осторожнее! Не раздави! Раздавишь – в суд подам!
А поймав очки и нацепив их обратно на нос, пискнул:
– Пихаются тут всякие, как будто другим удобнее!
Козявкин терпел.
Он не сказал ни слова.
Даже когда вонючая, как ящик протухшей мойвы, бабка чихнула и случайно влепила ему в рукав рубашки изжелта-зеленую соплю, – он стерпел и не сказал ни слова.
И когда школьник с сумкой на спине, резко повернувшись, проткнул ему палец какой-то железкой, торчащей из сумки, – он стерпел и не сказал ни слова.
И когда жирный, профессорского вида мужик наступил ему на ногу и целую минуту стоял на ней, притворяясь, что ничего не замечает, – он стерпел и не сказал ни слова...
Даже дома, выпив стакан водки и закурив папиросу, он не посмел отвести душу, – несмотря на то, что Раи ещё не было. Он молча выпил ещё один стакан, молча выкурил ещё одну папиросу и завалился спать.