Доброй памяти Миши Лубнина
посвящаю
- Вот это гон так гон, - придя в себя и отдышавшись, почувствовав себя в безопасности, рассмеялся сквозь подсохшие слезы Афоня. С безопасной высоты, на могучих березовых сучьях, переведя дыхание, едва успокоив дрожь в руках и ноющих от непомерного бега ногах, Афоня наблюдал, как уже с полчаса неистово бушует, бесится в бессильной злобе могучий коричневый, с ветвистыми рогами-лопатами, лесной великан-лось.
Всего лишь пяток минут назад перестал этот осатанелый бык, похожий на огромную обомшелую болотную коряжину на мощном теле-комле, молотить рогами и острыми, как топоры, крепкими копытами основание спасительницы его, старой березы, до которой добежал он из последних сил. Он теперь не скажет и самому себе, как догадался вернуться к этой старой гривной березе, а ведь пер-то от страха невесть откуда, спасаясь от этого лесного чудища, как взлетел на нее, словно белка, не помня рук и ног, из последних сил по могучим сучьям. А ведь всего-то на спичечный коробок ниже его ног впились крепкие отполированные рога в толстую корявую кору, да так мощно и опасно, что та могучим пластом слетела, обнажив живое древесное желтое тело.
Поняв, что не настиг ударом ловкого Афоню, разъяренный зверь, блеснув налитыми кровью глазами, сопя и хрипя, тут же принялся крушить копытами ствол так остервенело и напористо, что толстая кора полетела в разные стороны, словно от топора лесоруба. Спасительница береза содрогалась всем мощным стволом и ветвями: глухо ухала под легким испуганным мальчишеским телом.
Затем бык, словно остыв от безрезультатных ударов по дереву, храпя и роняя пену, отступил, обошел его в отдалении и, подняв бородатую морду, подняв верхнюю губу и раздувая ноздри, стал снова подходить к нему. Затем стал во весь рост на задние ноги и со всего маху в последний раз саданул рогами по несокрушимому стволу. Береза вздрогнула, ухнула, закачалась, Афоня опасливо шмыгнул еще на два-три сука вверх, крепко вцепился пальцами в пачкающие белым сучья, а разъяренный бык, сердито и тяжело хрипя, стал сечь передними копытами жирную гривную землю. Земля летела из-под копыт, желтая поляна внизу, усеянная кусками белой коры, на глазах превращалась в пахоту, жирные комья которой перемешивались с белыми хлопьями яростной парной пены, падающей с губ взбесившегося зверя. Оброненное Афоней ружье, попавшее под чутье лося, резко пахнуло железом и свинцом, жженым порохом, вызвало в нем новый приступ ярости. Афоня только удивлялся, как это оно, его старенькое ружье, из-под передних копыт взлетало в воздух, оказывалось на рогах-корягах, падало, и, опять взлетев, вновь оказывалось на рогах. Наконец, ружье с рогов слетело на переднее колено зверя, и под его ударом отлетело далеко в сторону, хрустнув разбитым ложем. Бык вдруг замер, подняв рогатую морду, и затрубил в вечереющий воздух призывно и яростно, и… кажется, бессильно.
Испуганное осеннее эхо вернулось хриплым отзвуком и легким порывом лесного ветра, потревожив багряно-оранжевую листву окружающего леса. Старая береза отозвалась легким шепотом безмолвно задрожавшему рядом осиннику, отдаленные колки ответили дружным монотонным шелестом, от него ожил разбуженный ветер, сырой и прохладный.
Афоне невероятно было жаль своего старенького ружья. Согнул ствол, поди, коряжина болотная, яростные слезы закипели на глазах и вырвались звенящим криком: «Пошел вон, страхолюдина рогатая, я тебя не боюсь! А-а! На, вот тебе!» - и он яростно тыкал перепачканный чумазый кукиш в сторону зверя.
- Я не боюсь тебя! Леший! Поганый! А-а-а! – несколько раз прокричал во всю мочь, в ответ же лось безмолвно и тяжело рубил копытами осеннюю землю, греб под себя, пахал ее рогами в сторону старой березы и тяжко вздыхал.
Если бы видел себя Афоня, каким жалким и растрепанным выглядел он совсем недавно – синяя, разорванная суком телогрейка пенилась на бегу желтоватой ватой, светлые вихры перепутались на его непокрытой голове, кепчонку он тоже потерял, когда убегал от этого лешего, облупленный нос и щеки, на которых еще не высохли темные дорожки от слез, перепачканы белым от березовой коры, он бы, наверное, заревел от обиды и жалости к себе. Однако и жалость к себе, и обида на этого мордатого великана куда-то улетучились вслед за улетевшей злостью за искалеченное ружье, сменились странным любопытством и каким-то жгучим мальчишеским азартом. Вот он я, попробуй, достань меня здесь! Ему, жителю глухой лесной деревеньки, в свои одиннадцать лет уже не раз приходилось видеть лосей издали, и они, эти сутулые длинноногие звери с коряжистыми рогами, как-то были непонятны ему, вызывали в его светлой непорочной душе двоякие чувства: опять же – неподдельного любопытства и осязания далекой, неведомой древности и лесной глухомани, откуда они появлялись и куда опять уходили, таинственные и непонятные…
Между тем время неудержимо клонилось к вечеру. На желтые холодные окрестности скатывалась невесть откуда бравшаяся мрачность вослед за последним исчезнувшим отсветом луча давно уже ушедшего за окоем солнышка. Уже занемели ноги, стоящие на могучем березовом суку, занемели плечо и правая рука, охватившая толстый ствол, а зверь не уходил. Он уже не бушевал, не рыл копытами землю и не пахал ее рогами, став на передние колени, он уже ходил как ни в чем не бывало по поляне, изредка вздыхая. Он уже не ронял с губ яростной пены, а только время от времени нюхал землю и воздух, изредка же кося взглядом в сторону березы, на которой находился в осаде Афоня, не проявляя агрессии, но ведь и не уходил.
В сумерках совсем близко от афониной березы пролетели косачи с хлебных полей в сторону ряма. «Ночуют там» - с тоской подумал Афоня, и забота, «а как же мне ночевать», кольнула в успокоившееся парнишечье сердце.
Дня три назад, когда он с ружьем через гривы ходил к дальним озеркам, увидел на своем пути свежевырытые ямки среди колков, не фоне высокой осенней пожухлой травы они резко выделялись черной землей, и пройти мимо, не обратив внимания, было невозможно. Долго разглядывал тогда Афоня эти ямки, соединенные дорожкой, чем-то тяжелым и острым пропаханной в жирной лесной почве, пока чувство любопытства не сменилось чувством опасливого благоразумия: а если это медведь… Тогда он, зорко озираясь на подступившие кусты и колки, заспешил домой, где, успокоившись, рассказал матери про увиденное.
- Осень, гон у лосей, - ответила как бы между прочим, позевывая, уставшая за день мать.
Это странное, короткое и звонкое слово «гон» Афоня не раз слышал от взрослых. «Гон» - это значит гнать, но кто кого при этом гонит, было не совсем понятно, может, охотники гонят лосей, тогда ямы здесь не при чем, и воображалось ему, уже засыпающему, стадо бегущих лесных зверей, мелькающих среди редких сосен, топот, голоса и лай собак. И все это сливалось в звонкое: го-он, го-он. И возвращалось назад уже менее звонким эхом: «Го-о-о-нн! Го-о-о-нн!»…
Сегодня же утром, когда он проходил перелески, направляясь к рямовому озерку, где табунились отлетавшие утки, Афоня старался обойти те места, там, где он встретил разрытую землю, но неожиданно на своей новой дороге он встретил то же самое, и странное чувство беспокойства и волнения овладело им, как будто кто-то наблюдал за ним из-за подступивших сосен и берез. Но сколько он ни озирался, ничего опасного так и не заметил. Потом уже, когда уставший и усмиренный усталостью после бесплодной охоты, возвращался от озера, услышал он впереди, казалось, далекий трубный звук, похожий на рев быка, но в то же время с какой-то незнакомой, странной хрипотцой, лесной, диковатой ноткой, как показалось.
- Стадо, что ли, - подумал Афоня, продолжая свой путь к деревне, не ведая еще, что его ожидает впереди…
Все произошло так быстро и неожиданно, что он только потом, чуть придя в себя на дереве, сообразил, как все было.
Едва ступив в лес, он слева от себя услышал сердитое фырканье, и сразу же увидел метрах в двухстах рассерженного лося. Тот стоял, низко опустив тяжелые рога, и, как сейчас, рубил землю передним копытом, тяжело вздыхал, комья земли, обрывки корней и травы далеко разлетались от его ударов. Афоня и не помнит, как тогда его ружье выстрелило поверх лося, он только помнит сквозь дымку не рассеявшегося выстрела мчавшегося на него тараном разъяренного зверя, а после – мельканье деревьев вокруг него, мчавшегося с немыслимой скоростью.
- Вот это гон так гон, - сейчас опять повторил он произнесенные тогда, его первые на дереве слова, но уже без восхищения, а с грустной иронией, которая только и осталась у него. Ночь вступала в свои права, усталое тело требовало отдыха, а здесь, на дереве, стоя на сучьях, в обнимку со стволом, - какой уж тут отдых. А зверь не уходил, Афоня четко чувствовал его присутствие, несмотря на темень. Совсем недавно, когда еще можно было кое-что разглядеть, он потерял лося из виду, чуть было не собрался слезать, как, вглядевшись в рядом стоящий осинник, увидел его. Лось замер, хоронясь за жидкими осинками, кажется, непрерывно смотрел в его, афонину, сторону. Хитрил зверь.
Озябший и усталый Афоня грустно смотрел на звездное небо и расстраивался, но уже расчетливо: лося-то он тут пересидит, ружье, может, сильно и не пострадало и можно отремонтировать – в прошлом-то году, когда заблудился, так рассерженная мать ружьем об угол дома ударила, ложе треснуло. Ну, скрутил проволокой, ну, еще подзатыльник, ну, поплачет еще – это уже похуже, материнский слез Афоня боялся больше всего на свете, жалко маму…
Афоня гнал от себя невеселые мысли – сейчас хуже другое – как провести ночь на дереве, зябли ноги в промокших кирзачах и голые руки, онемевшие в многочасовой хватке вокруг дерева и могучих сучьев. Парнишка осторожно спустился на метр пониже, где сучья были поудобней – чаще и толще, на ощупь сел на крепкий толстый сук, нижний же как раз пришелся под его озябшие и онемевшие ступни. Еще один сук, чуть потоньше, но тоже надежный, он в темноте нащупал на уровне груди – теперь можно сидеть, держаться или опереться локтями. Подумав и посидев так, Афоня, теперь уже распрямившись и расслабившись, вытянул из брюк широкий отцовский ремень и пристегнул свое туловище к рядом торчащему суку. Так-то надежней. Уже грозным светом пылали осенние звезды, изо рта шел пар. Дождя бы не было…
Спал или не спал Афоня, скованный осенним заморозком и пристегнутый крепким ремнем, но как будто бы наяву видел плачущую мать, слышал ее голос: «Говорила я тебе, Афанасий…» Видел спящую за столом сестренку Нюську, платок сбился на плечи, обнажив светлые с рыжинкой волосы. «Ждут меня», - с тревогой где-то по душе ударило Афоню. Видел и… отца, погибшего на сплаве три года назад, отец был веселый, приветливо улыбался, подмигивал, как всегда: «Не боись, Афоня, живы будем – не помрем»… и держал на руках их домашнего кота. Еще видел он, как будто бы из окна их дома, звездное небо и летящие средь звезд медленные огоньки, а ниже гораздо – белое, мягкое и сказочное, из чего торчат верхушки деревьев, ну, прямо как в книжке «Конек-горбунок».
Очнулся Афанасий, кажется, от жгучего холода, который глубоко проник в его тело. Ночь, погруженная в туманный иней крепкого заморозка, тоже приходила в себя, чтобы уступить владения наступающему новому дню, что робко заявлял о себе бледно-розовой зорькой, едва высветившей восточный краешек туманного полога. Но все же Афоня проснулся, кажется, не от холода – все тот же храп и методичные удары по чему-то мягкому перемежались сердитым фырканьем. Глянул вниз и обомлел: рогатый зверь, окутанный холодным туманом, остервенело рубил землю передним копытом, огнем пылают в полутьме его глаза, комья земли, казалось, летели прямо из тумана.
Не ушел…
Едва пришедший в себя Афоня, крепко пристегнутый ремнем, крутил озябшей головой, шевелил пальцами затекших рук и ног, пытаясь понять – наяву ли все это, как громкий трубный звук издали, из тумана, донесся до него. Осаждавший его зверь отбросил свою затею, встрепенулся и затрубил призывно и яростно, решительно рванувшись в туманную пелену, принимая вызов.
Изумленный Афоня, не успевший еще отстегнуться, забился, пытаясь распрямить занемевшее тело, как до него донесся яростный стук крепких рогов сошедшихся в поединке соперников. Опять грохот, тяжелые стоны, рассвирепевшие быки сцепились рогами, пытаются освободиться, земля летит из-под копыт, мотают друг друга на рогах, сутулые могучие загривки покрылись потом, потемнели, парят в студеном воздухе, напряглись мускулами. Наконец, расцепились, разойтись бы, но нет же…
Видит парнишка, как, выдержав первый поединок, два зверя, пятясь, разошлись, и, низко опустив рога, снова тараном решительно пошли друг на друга. Афоня даже глаза закрыл, опасаясь, что кто-то из соперников будет смят и раздавлен, но снова грохот, возня, хриплые стоны. Разверзнись земля – не заметят обезумевшие быки. Уже с полчаса два лесных великана, упираясь и перепахивая поляну крепкими копытами и разрывая в клочья вату туманного заморозка, пыхтя и фыркая, сходились и расходились в яростном поединке, перемещаясь в сторону жиденького осинника.
Перепуганный и измученный Афоня, непослушными пальцами освободивший себя от ремня, разинув рот, следил за этим поединком, забыв начисто о своем положении. Вот соперники, вновь сцепившись рогами, уже захрустели молодым осинником, ломая и вырывая с корнями деревца.
Афоня кубарем скатился по измочаленному стволу в мягкую развороченную землю, и с ужасом обнаружил, что ноги не слушаются, не несут его, с минуту он лежал, соображая, как быть. Наконец, пересилив себя, медленно ковыляя, нырнул, будь что будет, в оставшийся лоскут тумана, и… почти столкнулся с лосихой. Безрогая спокойно жевала и прислушивалась, прядая ушами, к поединку, ждала победителя. На жалкого Афоню лосиха не обратила никакого внимания.
…Придя в себя от пережитого и материнской трепки, Афоня улизнул-таки в лес и отыскал свое ружье в жалком состоянии: ложе разбито в щепки, ремень лопнул, но ствол и затвор, хотя и забиты землей, целы. Но ничего – ложе можно и заново сделать.
К месту своего злоключения он не шел, а крался. Вышел к перепаханной поляне со спасительницей-березой, долго озирался, наконец, сломанное ружье осторожно приставил к стволу дерева, влез на него. Открылись осенние дали: все ближайшие косогоры и колки, стога и сжатые хлебные поля, уставленные копнами соломы, болото, рям и озеро, гривы и опять перелески, а вон там, дальше – их деревня. Оглядел еще раз окрестности, задерживая зоркий взгляд на каждом подозрительном кустике.
Лосей не было.
Сентябрь-январь 1996 г.