Нашей целью являлось показать всю сложность многоцветных перипетий земной жизни.
Иван Черный и Демьян Белый
71
Свет, Камера, Мотор!
Причудливым узором вьется длящаяся Z парадных перил. Вниз, под шатер калифорнийского
солнца, несется белокурая озорница в матроске. На лужайке перед лучисто - голубым бассейном
ее подхватывают загорелые руки отца. Рядом мать. Мир был взвешен и найден – легким,
пушистым, сущий Тотошка. Но вот с поводка срывается злой бультерьер. Он пересекает двор.
Прыгает у бассейна.
Так настает конец голливудскому счастью…
Много червленого зла расплескалось в тот день. Воды Леты разверзлись с зарей и разом
сомкнули тот сон.
Иннокентий Кох, советский сценарист. Еврей по призванию.
А вот скажите, легко ли быть советским сценаристом? Таки нет. Нелегко. Вот и Иннокентию Коху
было не совсем сладко.
Становление его шло при температуре в сорок один градус, тогда еще по Цельсию; и «болезнь»
будетлянствующего отца перешла к сыну.
Его сценарии бесщадно браковались, и во всем советском Ленинграде не было более
диссиденствующего молчуна. Но все- таки он дождался! Наступили космические шестидесятые.
В стране на мизинец приоткрыли зарешеченную форточку. Так случился закономерный в своей
бессистемности исход.
Один сочувствующий конкурент посоветовал Коху поменять фамилию на что – то
более удобоваримое. Кох таки отказался и поднял небольшой скандальц. Скандальц был таким
небольшим, что стал международным. Пути господни, Вы исповедимы! Кох ненадолго осел в
перевалочном Израиле, а дальше двинул к дяде Фаренгейту, ибо поистине был неутешен.
В своих нерастраченных талантах…
Стоял он, рыженький, у дверей империалистической Paramount. Дяденька у ворот смотрел
как – то по-доброму, смутно узнавая в Кеше потерянного в Бруклине племянника.
Двери студии распахнулись. Прошло семь лет, и был сон.
Свет, Камера, Мотор!
Причудливым узором вьется длящаяся Z парадных перил. Вниз, под шатер калифорнийского
солнца, несется белокурая озорница в матроске. На лужайке перед лучисто - голубым бассейном
ее подхватывают загорелые руки отца. Рядом мать. Мир был взвешен и найден – легким,
пушистым, сущий Тотошка. Но вот с поводка срывается злой бультерьер. Он пересекает двор.
Прыгает у бассейна.
Так настает конец голливудскому счастью…
Много червленого зла расплескалось в тот день. Воды Леты разверзлись с зарей и разом
сомкнули тот сон.
Тихо, идет съемка!
72
В средневековой деревеньке Грудь! собралась община обветшалых уродов.
Главой общины был избран (на пленуме отвязных пяток) урод по имени Жирнардин.
Вскоре после избрания он принял первый декрет, который, по сути, был первым манифестом
благого отрицания. В частности, в манифесте говорилось:
1) Не делайте того, что Вам велит природа.
2) Отвергайте мимикрические пристрастия ко всякому достатку, коли таковые имеются.
3) Называйте вещи прямо противоположно тому, чем эти вещи являются.
4) И, наконец, плюйте в колодцы, раз они зеркальны!
Старейшины деревни в лице славного рыцаря Худонго, главного казначея Карликанца,
и почетного дружинника Ленивцо, поддержали манифест единогласно.
Так родилась красивая легенда. И Вы наверняка ее слышали. Кто же не знает великих
тамплиеров!
73
Вы, так назойливы! Вы золотите пальмовые листья! –
Сказал я поутру наглейшей мошке. Она же впала в манию величия, и писк ее был нагл:
Я - то еще Величество! – хвалилась мошка поутру и гордо обернулась мантией дырявой.
Смеется вечер – нет ее!
Вы, так назойливы! Вы золотите пальмовые листья! –
Сказал мне давеча читатель. Я же впал в манию величия, и слог мой нагл был:
Я- то еще Величество! – читалось в строчках, дырявой мантией был текст.
Ослеп читатель – нет и нас.
74
Трещали три фарфоровые Панчи. Тот, что крупнее, говорил второму, что поменьше:
Падающего подтолкни! – и тот второй низвергнул третьего в цепи.
Я подтолкнул! Теперь и сам я падаю, увы! Но должно, ль мне упасть?
Мне должно! – так в муках оступился Сверхурод, родивший, впрочем, Человека.
75
О, незримые братья и сестры! Вам несу я благую весть о скором приходе «культурного
культуризма»! Времени, когда сама жизнь станет культурным ристалищем. Справятся
последние очищающие тризны, и ничто, я повторяю ничто! не удержит Творца - человека на
мшистой посредственной тине! Искусство не войдет в массы, о нет! Сами массы, да будут
искусны! Так я пою, блаженный славослов культурного рассвета…
Вот только, что это за тучу вижу я вдали, на лазоревой кромке? – То, сила супротивная, инертное
начало? Нет, нет, и нет! И трижды тридцать нет! Когда повсюду Рай, кто не захочет Ада?
Когда он полон сил, он в поиске, и он - Творец! И вскоре грязь, невежество, те станут истиной и
конструктивным делом! Раз будут в меньшинстве, сокрыты патиной времен, то расцветут
в религию и культ! Так предрекаю я, блаженный славослов культурного Ничто!
76
Один мой старый старенький знакомый, работавший санитаром в психиатрической
лечебнице, как - то рассказывал:
Я гнил Там пять долгих лет! Гнил, пока не стал пациентом.
Став пациентом, весь выгнил. Вот как было дело.
Резал я на кухне яблочко. Золотое. Ножиком его на дольки нарезал. Вдруг вижу, там
же червь! И я его конечно ножиком чвах - чвах! А червь мне, умирая, как бы говорит,
хотя сказать уже не в силах: Артемий, помни, мой дружок, самое твое счастье требует
несчастья перед ним! И счастье и несчастье - суть две стороны одной звезды. Когда
горит звезда игриво? Когда звезда - дуумвират! Вседовлеющее счастье делает тебя
больным и несчастным... ведь ты уже несчастен? Но скоро, знаю я, прискочит. На
рыцарском коне и в латах... и срубит головы химерам! Подстроенным химерам...
На следующий день я отправился в лечебницу... но в совершенно новом качестве и был
несчастно счастлив.
77
Хочу я все и сразу!
И большего хочу!
Подмостки, фейерверки
Зажгу и захвачу.
Ты ждешь еще, Монмартр?
Ты жив еще, Нью - Йорк?
У мира есть порядок?
К чертям! Есть мой восторг!
Не полететь ли в космос?
Но манит ширь земная
Подстегивая, вяжет
В интенции впрягая.
Вы обо мне не знали?
Мой час пришел, друзья! -
Так пел жетон солдатский,
Солдат молчит и я...
78
Лидия Генриховна Виноградова вышла из дверей многоквартирного дома.
Дом на Космическом проспекте сорок семь.
Семь тридцать утра свернулись кольцами московского питона.
День вышел погулять, но утро: Я есмь – семь!
Летел по небу водолаз, его снимало ОРТ.
А Вася Звягинцев пропал – остались Т и П.
Переступила порог Виноградова дома?
Или вонючий старый транс просто громко рассмеялся, пустив ветры?
79
В том- то и разница. На Джона мы не смотрели как на бога. Глядя на Джона, мы воочию
наблюдали бога. Вся его поза, непринужденная элегантность, то, как он стряхивал пепел
на подмостки покоренных джаз клубов… Но вот сомкнулись губные шлюзы и саксофон запел.
Кох сидел посреди разгромленной гостиной и что – то писал в воздухе. Кисть его поднималась
и опускалась в такт музыки. Вокруг него деловые парни в серых фетровых шляпах и таких же
плащах методично повергали в хаос пространство милой белостенной крепости в самом
сердце Беверли – Хиллз.
Вот так всегда! Все проблемы Коха проистекали из его врожденного антагонизма. Не
важно по отношению к чему или к кому он проявлялся. Он просто был, как есть Луна или
Солнце.
Так родился сценарий о нечистом на руку мэре Лос-Анджелеса. Дальнейшее было делом
чисто техническим. Ведь на дворе стояли двадцатые. Да- да, шумные и залихвацкие двадцатые!
С течением времени Кох совсем потерял себя. Даже перестал узнавать свое лицо в зеркале.
Пока в середине шестидесятых не столкнулся лоб в лоб со своей копией в воротах пропускной
Paramount. К вечеру того же дня он ушел от нас, да так и не вернулся…
80
Почетный бруклинец Израэль Кох таки выполнил заветы отцов… Идя путем ценностного
авантюризма он пришел к небольшому участку, где посадил одинокое деревце, подрядился
на строительство многоквартирного домишки, и дал миру чадо, ставшее звездой Грин
Виладжевского богемного общества. На заре карьеры чадо взяло странный псевдоним, состоящий
из двух русских имен. Кто же о них не слышал? Да собственно никто.