Все летние каникулы мы с сестрой проводили в Подмосковье, в просторном деревянном доме в Почтовом переулке недалеко от станции Гривно.
Я помню большой сад; террасу, на которой каждый вечер ровно в шесть часов стелили на стол тяжелую темно-красную скатерть, доставали из буфета старинный чайный сервиз и серебряные ложечки, разжигали самовар и усаживались пить чай. Накладывали в вазочки варенье: вишневое, малиновое, яблочное - всё из своего сада, наполняли им маленькие розетки («Женечка, положи себе яблочного: оно из штрифеля!»), и неспеша, будто занимались чем-то очень важным, пили чай. Мог перевернуться мир, но этому ритуалу не изменяли никогда.
Через час включали радио и слушали «Последние известия» - это называлось «слушать газету».
Тогда мне казалось все это ерундой и пустой тратой времени, а теперь я бы многое отдала, чтобы еще хоть разок посидеть на той веранде и попить чай вместе с бабушкой, мамой, сестрой и тетей Ниной. И даже послушать вместе с ними газету.
***
Почему она выбрала Текстильный институт, Нина не знала сама. Скорей всего, потому, что к Курскому вокзалу он был ближе остальных. Да и специальности были женские. Наверное, никогда еще этот институт не видел такой прилежной студентки.
«Если что-то делаешь, делай это хорошо», - она навсегда запомнила словa, которые когда-то сказал ей отец. Они жили тогда в Кокчетаве: туда эвакуировали Машиностроительный завод, на котором работал инженером их отец. Он уехал с двумя дочерьми, но в самом конце войны девочки похоронили умершего от воспаления легких отца и вернулись в Подмосковье к своей тете. Семья была большая: у тети Ани, кроме Нины и Милы, было четверо взрослых сыновей.
Нина закончила институт и получила направление на Подмосковную Трикотажную фабрику. Каждое утро в 7.05 она садилась на электричку и ехала на фабрику, чтобы первой войти в свой Техотдел, а после работы уйти из него последней.
В ноябре пятьдесят пятого года она пошла в свой первый отпуск и поехала на могилу отца.
Нина вышла на Привокзальную площадь и ахнула.
Тот же обшарпанный продуктовый магазин на углу, та же Аптека на первом этаже беленого кирпичного дома... казалось, ничто не изменилось за те десять лет, что она не была в Кокчетаве. Будь у нее больше времени, она бы съездила на улицу Пугачёва, нашла дом номер восемь и, может быть, даже встретила кого-нибудь из школьных подруг. Но до обратного поезда всего пять часов.
Старенький дребезжащий автобус довез ее почти до самого кладбища.
«Ого, сколько новых могил! Хотя – чему удивляться? За столько-то лет ...»
Она легко отыскала папину могилу, собрала сухие ветки и какие-то камни («Они-то откуда здесь взялись?»), постояла, всплакнула и отправилась к сторожу.
- Пожалуйста, - она протянула ему маленький пакетик, - возьмите эти семена. Это петуньи и настурции из моего сада. Вы бы не могли посадить их летом на могиле Николая Александровича С.?
Она открыла сумочку, хотела дать ему деньги, но сторож не взял их.
- Откуда ты, дочка?
- Из Москвы. Мы жили здесь в войну. Папа умер всего за месяц до Победы. Я давно хотела приехать, но не получалось.
- Не беспокойся, дочка, посажу я твои цветы. И за могилкой пригляжу. Хорошая ты девушка!
- Спасибо, – смутилась Нина. – А теперь мне пора на вокзал: я всего-то на пять часов приехала.
На таком же допотопном автобусе она вернулась на Привокзальную площадь, зашла в магазин и купила в дорогу хлеб и две банки консервов.
До отхода поезда оставалось чуть меньше часа. Начинался снег. Нина замерзла в своем стареньком пальтишке и зашла в зал ожидания. Там было тесно, накурено, и она решила подождать на перроне: все равно скоро объявят посадку. Ее состав должны были подать на первый путь, а пока на нем стоял проходящий поезд Омск – Караганда. Уже объявили, что до его отправления осталось пять минут, проводники закрыли двери, провожающие ушли, и Нина осталась на перроне одна.
Было холодно.
Неожиданно она почувствовала чей-то взгляд: сквозь замызганное вагонное окно на нее смотрел молодой мужчина. Кто-то знакомый? Она вгляделась. Толя? Нет! Или все-таки Толя?
Поезд тронулся, мужчина прильнул к окну и что-то крикнул.
- Толя... – прошептала она.
Нина не чувствовала холода, не замечала падающих снежинок.
«Объявляется посадка на пассажирский поезд Кокчетав – Москва. Нумерация вагонов с головы поезда».
Она вошла в вагон, аккуратно застелила свою нижнюю боковую полку, легла и закрыла глаза.
***
В девятом классе ей дали комсомольское поручение: помочь в учебе Зине Пономаревой.
«Если что-то делаешь – делай это хорошо».
И Нина очень старалась. Они оставались после занятий, делали вместе уроки, и иногда за Зиной заходил ее старший брат. Толе было уже девятнадцать, он работал на заводе и учился в вечернем техникуме.
С ним было весело. Он сразу забирал ее тяжелый портфель(«Что ты там таскаешь, подружка, уж не кирпичи ли?» и рассказывал смешные истории, которые то ли и вправду приключались с ним, то ли он их выдумывал. Нина так жалела, что от школы до Почтового переулка было только десять минут ходу! Лучше бы это она жила у фабрики игрушек, а они в Почтовом переулке, и это ее Толя целых полчаса провожал домой.
А потом он сказал, что уходит в Армию.
- Расти скорей, подружка! Как раз школу закончишь – и я вернусь.
Она не поняла, смеется он или говорит всерьез.
Зина передавала от него приветы, а на Новый год даже принесла открытку.
«С Новым Годом, подружка! Расти большой, хорошо учись и поступай в институт! Рядовой Анатолий Пономарев».
Она выполнила все его пожелания: выросла самой высокой в семье, хорошо закончила школу и поступила в институт. С Зиной они больше не виделись. Нина знала, что она устроилась работать на фабрику игрушек, но времени навестить ее не было совсем: шесть дней в неделю она пропадала в институте, а по воскресеньям нужно было помогать тете Ане. Да еще общественные поручения, а летом – сад.
И вот через девять лет эта встреча. Да и встреча ли?
Нго ли она видела в том вагонном окне?
После поездки в Кокчетав ничего не изменилось.
Та же электричка в 7.05 утром и в 6.25 вечером, тот же техотдел.
Иногда после работы она ехала в Москву и строго по списку покупала в Елисеевском гастрономе то, что заказывала тетя Аня: 300 грамм ветчины, 400 грамм швейцарского сыра, полкило хороших конфет...
Мила вышла замуж, бросила свой институт и уехала в Белоруссию. Двоюродные братья женились, обзавелись детьми и разъехались по Подмосковью.
На бархатную красную скатерть по вечерам теперь ставили только две чашки: ее и тети Ани.
Ничего не изменилось.
Только теперь, ложась вечером спать, Нина мечтала.
Начало было всегда одинаковым: она стоит на холодном перроне, Толя видит ее из окна и выскакивает из вагона. Он берет в ладони ее лицо и говорит: «Нашел! Наконец, я нашел тебя!» «Чемодан, - почему-то отвечает она. – Ты забыл свой чемодан».
А потом каждый вечер ей мечталось по-разному. То они ездили в Сочи, то плыли по Волге на пароходе «Максим Горький», то она варила варенье, а Толя сидел рядом и ждал, когда можно будет попробовать пенки.
Рядом с Трикотажной фабрикой был небольшой хозяйственный магазин.
- Нина Николаевна, - как-то позвала ее Танечка из бухгалтерии, - в хозмаг хрусталь завезли, пойдемте скорей! Там уже все наши стоят.
В обеденный перерыв Нина поспешила в магазин. «Какие рюмки красивые, - думала она, стоя в очереди. - Вот тетя Аня обрадуется! Успеть бы только до конца обеда!»
Не успела: очередь, казалось, замерла на месте. Без десяти два Нина повернулась к стоящей за ней женщине:
- Я ухожу, вот за этой девушкой стойте.
- Нина Николаевна, да вы что? – зашумела очередь. – Такой дефицит! В кои-то веки!
- Нет, нет, мне пора.
"Ничего, - успокаивала она себя, спеша назад на фабрику, - жили без этих рюмок и еще поживем. Жаль, конечно, но не опаздывать же из-за них на работу!
Через пару часов к ней зашла Танечка и торжественно поставила коробку прямо на бумаги:
- Вот ваши рюмки! С вас 30 рублей. Я и себе такие же взяла.
- Но как же?..
- А никто и не пикнул. Вся очередь так решила.
(Недавно в Канаде было землетрясение, и отголоски дошли до Торонто. Не зазвени у меня на полке эти рюмочки – память о тете Нине, - не почувствовала бы я никакого землетрясения).
Нина любила свою работу. Даже шумный трикотажный цех не казался ей слишком шумным. Вот только бы не ездить летом в подшефный колхоз, а осенью не перебирать на овощной базе гнилую морковку!
Каждый раз, когда приходила разнарядка: сколько куда послать человек, к ней приходили с просьбой:
- Нина Николаевна, пожалуйста! Дочка опять заболела, а на мужа, сами понимаете, надежды мало...
У всех были семьи, и почему-то все забывали, что у нее она тоже есть – ее старенькая тетя Аня.
(Я не знаю, почему судьба так обошлась с моей тихой и доброй бабушкой. В двадцать восемь она осталась вдовой c четырьмя сыновьями, а потом пережила и их. Когда она умирала в жаркое лето семьдесят второго года, около нее были шесть женщин: Нина, Мила и четыре невестки, и каждая считала ее второй мамой).
Нина осталась одна.
Дом в Почтовом переулке снесли, и она купила небольшую квартирку на первом этаже кооперативного дома на Садовой. Вместо яблоневого сада был маленький палисадник, где цвели все те же настурции и петуньи, а для варенья она посадила два куста: смородину и крыжовник. Нина по-прежнему старалась прийти домой в шесть часов, но чашка на стол теперь ставилась только одна, да вода кипела не в самоваре, а в чайнике.
Через дорогу от ее дома был вино-водочный магазин. Его завсегдатаям частенько не хватало денег, но они знали, у кого можно перехватить до получки. Нина Николаевна каждый раз рассказывала им о вреде пьянства, а потом брала честное слово – его охотно давали, - что это в последний раз.
До следующего раза.
Взамен они охраняли ее палисадник: ни один мальчишка не бросил туда мяч, ни один забулдыга не помял цветы или нарвал ягод.
На пенсию Нина Николаевна ушла уже с должности главного технолога.
В двадцать вторую годовщину смерти тети Ани она встретила на кладбище Зину.
- Господи! – воскликнула та. – Сколько же лет мы не виделись?! Живем в одном городе, и ни разу не встретились! Кстати, помнишь Толю? Он сейчас в Подольске, в гостинице. Хотел у меня остановиться, но негде: три семьи в одной квартире. Сегодня вечером обещал заехать. Хочешь - приходи в гости.
- Ну что ты, неудобно...
- Тогда давай твой телефон – он позвонит, может, увидитесь.
На следующий день он позвонил.
Договорились, что он придет к ней в субботу в три часа.
«Так, сегодня я составлю списки, - думала Нина: - что сделать и что купить. Среда и четверг – на уборку. Пятница – на покупки, а в субботу с утра буду готовить».
Два дня она драила свою и без того чистенькую квартирку, в пятницу утром со списком, что купить - как когда-то, еще во времена тети Ани, - поехала в Елисеевский гастроном, а после обеда отправилась через дорогу в вино-водочный магазин.
- Нина Николаевна! – окликнул ее Борис из пятнадцатой квартиры. - Что это вы в очередь встали? А ну, братва, пропустите человека!
Она смущенно прошла к прилавку:
- Мне водки одну бутылку и вина, какое получше, пожалуйста.
Очередь зашумела.
- Нина Николавна, возьмите Русскую.
- Да ну ее, Московскую лучше: она помягче.
- И Агдам, - посыпались советы.
Продавщица внимательно посмотрела на растерявшуюся Нину Николаевну и достала из-под прилавка бутылку Столичной и Токайское вино.
- Агдам, - фыркнула она. – Это для вас Агдам, а для Нины Николаевны кое-что и получше есть.
Анатолий пришел ровно в три.
Он принес ей цветы: три гвоздички - и коробку конфет. Рассказал, что поколесил по стране, а потом осел в Казахстане. Был женат, но давно развелся. Похвалил ее стряпню, спросил, как она жила эти годы.
Нина рассказала о своей бывшей работе, о том, что даже сейчас, на пенсии, пишет «Историю Подмосковной Трикотажной фабрики».
- У тебя можно курить? - спросил он.
- Конечно! - она протянула ему блюдце вместо пепельницы.
Он затянулся и замолчал. Говорить было не о чем.
***
После его ухода она убрала со стола, (Ой, сколько всего осталось! На неделю хватит!), тщательно вымыла посуду и легла отдохнуть.
«Чужой. Совсем чужой... Сколько мы не виделись? Сейчас мне шестьдесят четыре, а тогда было шестнадцать. Конечно, чужой. А каким же еще ему быть, если между нами – пропасть глубиной в сорок восемь лет? Ой! Я совсем забыла спросить: не его ли я видела тогда в Кокчетаве? А впрочем, какая разница?»
В этот вечер она впервые за долгие годы уснула без всяких мечтаний.
Анатолий сидел на кровати в трехместном номере дешевой Подольской гостиницы.
«Так... Завтра съезжу на кладбище в Сертякино, надо отца с матерью помянуть. А потом рвану в Вышний Волочок, Илья давно в гости звал. Может, там и осяду. Была бы шея. Конечно, по-хорошему бы к Сереге в Черновцы поехать, да кто ж меня, не гражданина Украины, там пропишет? Не гражданина... Черт бы их всех побрал! Так бездарно обойтись со страной! И я... я так же бездарно обошелся со своей жизнью».
Он встал и подошел к окну.
"Липы цветут. Хорошо! А какая квартирка у нее чистенькая! Так и сверкает! И сама она... Хорошая женщина. Сколько их было в жизни: кто на годы, кто на ночь".
Он легко сходился с людьми и так же легко расставался, никогда ни о ком не жалея. Он все прощал им – и себе.
Одного не мог он себе простить: почему тогда, почти сорок лет назад, он не схватил чемодан, не выскочил из теплого вагона и не остался с той незнакомой девушкой, что одиноко стояла на заснеженном Кокчетавском перроне?