Красное солнце не спешило восходить. Туманные, будто пыльные, лучи вяло отделялись от светила, опасливо чиркали горизонт, скользили по высоким волнам и, казалось, уже вплавь достигали острова. Где-то, далеко на западе, дно океанской бездны всколыхнулось, замерло и провалилось – грохот и скрежет земной тверди поглотила толща вод. Чудовищных размеров линза выгнулась над поверхностью, застыла и сорвалась в стремительный, кольцеобразный бег. Ничто не могло устоять перед этой силой.
Макарий ничего угрожающего не почувствовал. Даже смутное волнение, рождаемое у дикарей инстинктом, ни на миг его не потревожило, а причиной невнимания было лишь то, что дикарь уже был взволнован до невероятной степени. Со стороны можно было принять его за больного тропической лихорадкой. Отчасти верно – именно лихорадка, но обще-природная, выгнала этого человека из хижины в ночь и отправила в добровольное изгнание. Однако глубинная причина была весомее вспыхнувшего жара. Людское равнодушие и злоба – они преследовали Макария всю жизнь, потому и лихорадка желания никогда не проходила.
Горбатому уроду с кривым лицом никто никогда не обещал женщины, сами же островные дамы сторонились и даже прятались, если Макарий показывался рядом. А ведь бывали времена, особенно после жестоких, кровопролитных стычек с врагами или в периоды повального мора, нарочно косившего самых сильных, когда женщин становилось в избытке. Прокормить их, ещё и отягощенных малыми детьми, становилось очень трудно. Тогда вождь и старейшины насильно распределяли орущее и плачущее стадо по хижинам мужчин, включая юнцов и стариков, игнорируя всякие законы и обычаи – надо было спасать будущее поколение, а не играть в ритуальные игры.
Затянувшийся рассвет застал Макария на восточной стороне острова. Скалы здесь особенно высоки. Постепенно умаляясь, они идут на запад к просторному плато, за которым, как щупальца морской звезды, следуют укрытые буйной растительностью языки ущелий, объединённых в низовой широкой части плодородной долиной с пляжем, омываемым водами лагуны. Давно исхоженную и изученную до камушка географию, ограниченную островными природными типажами, Макарий знал назубок, но никто его о ней не спрашивал и оценок знанию выставлять не собирался. Впрочем, этим знанием он не отличался от остальных островитян.
Макарий рассвет не встречал. Он был страшно занят - выпиливал из большой кости крупного морского животного образец возлюбленной, которой никогда не было, а возможно, что никогда и не будет, но фигурка, он надеялся, при благоприятном стечении обстоятельств, пригодится для сверки прообраза с живым предметом, а если нет, так для бесполезного, но напоминающего о цели всей жизни праздного её созерцания. В куске материала уже угадывался непомерно объёмный живот, щедро украшенный мощными складками и дыркой пупка – узловой момент идеи, выраженной необоримым эстетикой глубинным порывом. Тщательно и с любовью уже была вытесана правая нога самки, снабжённая округлой коленкой и подколенным углублением – крайне важная деталь, ведь кто не знает: именно здесь расположены нервные жилы, позволяющие в нужное время уложить женщину на песок, нежно ударив сюда ребром ладони.
Точность моделируемого образа, за которую с высунутым языком боролся художник, отнюдь не означала точности исполнения анатомического строения женского тела. Это был дух и закон любви – всё лишнее в сторону. В сторону ушла левая нога идеальной женщины, подвёрнутая мастером едва ли не под спину; здорово укоротились голени и усохли икры, достаточно показать их ширь и мощь; шея красавицы практически утопла в плечах, но все пропорции искажались не без смысла.
Неважно, что бёдра приобрели величину достойную слонихи, ведь если б Макарий копировал это животное - он и не пытался, потому как в жизни не видел слоних – ничего бы у него не получилось. Получилась бы копия слонихи – в случае невероятной удачи, принимая во внимание его неокрепшее мастерство. И не требовалось ему кого-то копировать - его воображение, его внутреннее созерцание бытия, изрядно опалённое огнём желания, не нуждалось в натурщицах. Макарий чувствовал, что гениален, но был к себе строг и старался меньше увлекаться грядущей славой, а больше работать.
Лицо женщины Макарий оставил неопределённым, следуя трезвому расчёту: а вдруг попадётся непохожая, но во всем остальном идеалу соответствующая? – Не стоит быть таким привередой, вполне впишется в образец и маленькое, овальное лицо-зёрнышко, похожее на рыбий глаз, а вот что делать с губами, помогающими при еде и питье, Макарий никак не мог решить. Сомнительно, но кажется, могут и они для чего-то услаждающего понадобиться… После некоторых посторонних творческому процессу отвлечений, прервавших пиление и выражавшихся в метеорологической оценке цветов неба, в задумчивом качании головы и ковырянии в носу, решение нашлось будто бы само: многоступенчатый подбородок не пострадает, если в случае нужды лишится одной-двух складочек, - а пока можно оставить рыбий глаз без украшения.
Он даже увидел в женщине без губ на лице огромное преимущество – молчание. Попробуй шипеть, бубнить и трубить, если губы, лишь тонкая полоска. Макарий малость сжалился, прикинув, что поддержка порядочных форм может пострадать из-за вынужденного голодания, а какая подойдёт еда без глубокого, широкого рта с весёлым рядом крепких зубов? Пришлось отложить дальнейшую работу над образом и заняться ртом. Увлёкшись, Макарий отвёл ему целых три складки подбородка.
Мелкую доводку черт лица Макарий отложил с удовольствием – с него воды не пить, не листок пальмы, нечего тратить время. Теперь палец ваятеля проверял состояние скульптурного лобка, вот его-то точно надо было сделать большим, треугольным, надёжно подпирающим живот и обязательно гладким, приятным на ощупь. Так и получилось. Макарий даже удовлетворённо причмокнул. Предстоял переход к самому существенному в идеальном образе – детально проработать дыру между ног, уже намеченную кремниевым лезвием.
Макарию представилось устье большой реки, изливающей воды в море. Он видел подобное на соседнем острове, откуда раз в году привозили невест для его племени. Далеко в островной прибой вдавался узкий песчаный нанос, светившийся под зеленью волн бурым языком похожим на пламя и клубившимся красной глиной, сносимой с гор острова. В самой середине буруна пылал, будто раскалённый до белизны протуберанец, клок морской пены. Макарий согнулся от возбуждения, работа остановилась, но в мозгу, не останавливаясь, носились волны. Они били в виски, надували вены, пульсировали в затылке и гнули позвоночник.
Жуткий вой вырывался из глотки вынужденного монашествовать урода. Он пал на скалу и впихал в рот колючие кусты папоротника – жесткого, невкусного, тщедушного уродливого и всё же пробившего камень, и переработавшего в свою жизнь ничтожный в щедрости, но вездесущий сок земли. Непреодолимая сила желания скрутила человека в клубок мускул, заставила кататься по камням, рискуя уронить в бушующую у подножья скал пучину. Наконец, в целях самосохранения, Макарий нащупал сук, восставший из коряги-тела, и судорожным движением рванул его вверх, затем вниз. Движения повторялись. Вскоре рычание перешло в вой, а когда кулак насильно разжала какая-то тугая горячая пиявка, напитанная кровью, и изрыгнула клейкую слюну в небо, вой Макария спал до стонов, казалось, несчастных.
Мышцы дикаря ослабли, дыхание восстановилось – теперь оно следовало в такт приливным волнам, всхлипывающим у скал. Успокоившись, Макарий закончил так неожиданно брошенную работу. На руках его лежала серо-белая, местами коричневатая кукла. Он держал её как младенца у груди, вглядывался и, уже любя, не видел изъяна, а то, что честно считал изъяном, то любил ещё больше. Умом он подвергал шедевр критике: кокетливой, по задумке, волной ниспадавшие с плеч волосы, более походили, в исполнении, на пучки водорослей, колышущихся на подводном камне; не очень-то здорово смотрелась горбатая спина, украшенная острыми, как скалы, лопатками, и многое, многое другое - но сути образа это не меняло. Идеал.
Перед ним был идеал, на руках лежала его невеста, единственная и неповторимая. Он схватил её посередине, где у других женщин, особенно у нерожавших, была талия, и потряс увесистой фигурой в воздухе, затем плавно и нежно опустил свою богиню на кусок скалы и принялся приплясывать вокруг, помогая себе горловым пением и аккомпанируя хлопками ладоней по вспотевшим бёдрам. Потом танец закончился. Настало время любования. Макарий удобно устроился напротив фигурки. Он выставил её на границе света и тени, где свет был особенно острым, а тень, наоборот, нежна, но очень точна. Он ревновал её к солнечным искоркам, шаловливыми бликами игравших на грудях, плечах и локтях его женщины, поэтому вырвал хлипкие веточки папоротника, ограничив движение фигурки лишь мысленным парением.
Она светилась на фоне влажного неба, чистого и прохладного, слегка затуманенного плавающей над растительностью серой дымкой. Время исчезло. Оно больше не тревожило сердце своими вечными колебаниями, чередованием причин и следствий, повтором событий, нудным в бытовых мелочах и бесконечно великим за пределами человеческого понимания. Мелочи жизни сейчас отступили и не трогали душу. Дикарь растворился в самом себе. Однако инстинктивная и благоприобретённая привычка во всем следовать малейшим изменениям в природе, - а они безжалостно быстро надвигались, - грубо отвлекла Макария от высококультурного занятия.
В далёкой дымке, у самого горизонта дикарю уже виделись багровые всполохи, небо зазвенело безъязыкими колоколами, поток ветра, дувшего до сих пор постоянно и равносильно, стал вибрировать, в порывах достигая существенной силы. Настала тьма. Беззвучно рвались в небесах молнии, озаряя землю и океан неестественным светом. Опять всплыло из недр вселенной время. Миги ползли друг на друга и сливались в клубки мгновений. Частые всполохи во тьме сменял глубокий мрак, медленно ползущий, закрывающий небесный полог земного ложа от лучей светил густым водяным папоротником.
Макарий вскочил на ноги, схватил и прижал к груди созданную им женщину. Тревога росла. Спиной он почувствовал угрозу и немедленно повернулся к ней лицом, слегка согнув ноги, словно подготовился к прыжку. То, что он увидел, облило нутро холодом – весь горизонт представлял собою гигантскую волну, быстро бежавшую в сторону острова. Только усиливающийся ветер позволил её заметить, слегка обозначив пенный, узкий гребень, не бывший собственно гребнем, а лишь плавной кривизны вершиной, обелённой сорванными с неё брызгами.
Неумолимость волны и очевидная неизбежность катастрофы сковали волю Макария, он пригнулся, укрылся за камень и стал наблюдать за кончиной острова и своего племени, забыв помолиться великому Ману и попросить у него пощады. Впрочем, в гибели всего острова он сомневался, уж слишком высокими были горы, на которых он находился, но долина и даже ущелья… гибель их неминуема.
Макарий лежал на скале без чувств. Даже грубые, дикарские они его покинули. Опять светило солнце, небо омытое дождём сверкало, океан раскачивался, но не ревел бурунами и не бился угрюмыми валами в скалы, он делал это тихо и внятно, будто водил волны по струнам выгнутого дугой музыкального инструмента. Макарий вздрогнул, ещё пребывая в забытьи. Сознание пробуждалось, но было ещё не таким, с каким он привык управляться: ему казалось, что это не он, а его кукла-невеста открыла глаза и глядит на него, раскрыв трёхступенчатый рот и выставив вперёд огромный живот.
Оценить разрушения получилось просто – ничего не осталось - и в тоже время невозможно: невозможно было поверить, что всё это происходит наяву. Макарий прижал к животу куклу и бросился в середину седловины, практически лишённую волной растительности, оскальзываясь на камнях и глине, ощущая под ногами жуткое количество всяких мелких животных тварей, ищущих на горе спасения, миновал её и принялся карабкаться на следующую половину своей горы. Он ни о чём не думал, а просто хотел достичь места, откуда открывался вид на деревню. Он стоял на краю естественной площадки поражённый: пейзаж настолько изменился, что наверно увидеть в нём что-то знакомое не представлялось возможным. Он с большим трудом, привлекая на помощь всю силу напитанного прошлым воображения, угадал в грязных разводах на берегу остатки жилых строений, но, сколько не вглядывался, не мог высмотреть ни малейшего признака человеческой жизни. Вопрос был так важен, что воображение молчало.
Отчаявшись и обратившись всем существом к надежде, Макарий стал искать хоть что-то нетронутое волной. Взгляд его вольно и невольно начал подниматься к вершине, следуя за пятнами зелени, становившейся гуще среди гор, остерегаясь и тревожась лишь об одном: не увидеть последним живым предметом одного себя. Ближе к вершине сохранилось несколько деревьев. Они не были такими большими и сильными, как в долине, поэтому выдержали напор. Макарий чуть не вскрикнул, когда среди ветвей углядел что-то серое, немного рыжее, даже издалека не гладкое, а лохматое. Он головой, отделённой от всех помех чувств, уверился – лодка! Это, несомненно, была лодка, которую выбросило вверх, на гору, где она повисла в ветвях несчастной кучки деревьев. О, Великий Ману! Отсюда ему не было видно, есть ли что-то в раненом судёнышке, потерявшем тяжёлый противовес-бревно, но сохранившем почти целой корму.
Деревья оказались кустами – это Макарий с горы хотел видеть их деревьями. Лодка стояла почти вертикально, сильно накренившись в противоположную сторону от дикаря, с кормой, задранной так высоко, что Макарию ничего, кроме шершавой древесины, не было видно. Он продрался сквозь перепутанные ветви и …
Она лежала перед ним, словно тогда, на горе, утром, когда он только её изваял, но в лодке, как в ладони. Макарий проверил на месте ли она. Она была в руке. Тогда кто это? Он заткнул куклу за пояс, а эту взял на руки. Он нёс их и нёс, нёс со всей бережностью, на которую был способен. Всё же он потерял одну. Она звякнула о камни и откатилась в сторону, видно он выпихнул её животом из-за повязки, когда клал на землю ту, другую…
Она дышала. Глаза закрыты, но дышала. Макарий сноровисто проверил всё ли на месте, нет ли каких повреждений. Нет. Не было повреждений. И это не обморок. Женщина спала! Это ужасно… Как можно спать, когда погибла деревня, племя, когда такая красивая и жуткая волна, смыла всё на свете, оставила только тебя (и меня), а ты спишь! Это невозможно! Макарию стало смешно. Он громко рассмеялся и смеялся до тех пор, пока женщина не начала просыпаться. Сначала она вывернула из-под себя ногу – правильно сделала, думал Макарий, потом громко чихнула, но глаз не открыла – боится, догадался Макарий.
- Ты страшный! – Таковы были первые её слова.
- А ты – красавица! – Красавица поправила клок волос на голове и гордо вскинула вверх подбородок.
Макарий увидел, что у неё не было шеи, и ухмыльнулся.
- Урод! Так я и знала!
- Откуда ты, красавица? – Круглый живот!
- Я с острова невест, я повариха – король меня выгнал из-за протухшей креветки – я думала сэкономить - и велел выдать замуж за Макария – он красавец! Не такой как ты! Он будет мне муж!
- Я – Макарий! – Макарий выпятил грудь и постучал по ней ладонью, как делают все гориллы, но и не думал подражать тем, о ком и не слышал.
- Ты может и Макарий, но не мой! – Маленькие глазёнки сверкали притворным гневом, смешанным со страшной вредностью.
Шло время. Штормы и бури не утихали, но гигантских волн больше не было. Только однажды, тому несколько лун, остров тряхнуло и задымилась одна из гор, но это пустяки.
- Разве это лангусты? Креветки, креветки – вот что это такое!
- Где огород? Откуда мне взять репку-лук и имбирь, чтобы как следует протушить этих заморышей в томатах! Где, наконец, акульи зубы для бус и иголки с чернилами, чтобы обновить мои тату? Я не могу выйти к ужину в новых пальмовых листьях!
Макарий лежал под деревом в тени и наслаждался замечательной, наконец-то установившейся, погодой. Глаза его были прикрыты, но лишь наполовину. Он легко отмечал все передвижения женщины, а что не видел ясно, то отлично слышал: стук половинок кокосовых орехов, скрежет ножа из розовой раковины по бамбуковому столу, цыканье зубом, смачные плевки на песок и шлёпанье её ножек по мокрой траве. Это была музыка…
- Ничего не можешь поймать или убить на приличный обед! Я была королевской поварихой – только и делал что пила пальмовое вино и какао! Ела молодых мартышек! А теперь? Вы только на него посмотрите, - она подняла каменный чан, начищенный до блеска, в котором отразился её выпуклый глаз, - это что? Мужчина?
- Это твой великолепный, очаровательный чёрный глаз! – Тут же пришлось увернуться от кокоса.
И всё же… Макарий был счастлив. Он погладил свою похудевшую пиявку, всё реже ему докучавшую, никогда больше не стрелявшую в небо и обратился к ней:
- Ничего, потерпи до вечера, а может быть… очень может такое случиться, мы с тобой уговорим её позволить тебе плюнуть прямо в горячий кратер её вулкана ещё до обеда…