Читая ежедневно стихи поэтов, заметил, что большинство из них, чувствуя приближение старости или только предвидя её, непременно пишут стихи о смерти. Причём, как правило, пишут строки печальные, жалеющие себя, пробежавшую жизнь, недостижимость славы. Изумительно выразился на эту тему Михаил Львов; считаю его стихотворение великим достижением поэта.
Я уповаю, уповаю,
Что не окончусь никогда.
Я только тихо убываю,
Как после паводка вода…
И что меня туда, где не был,
Реки уносит благодать,
Хотя всё меньше, меньше неба
Я начинаю отражать.
И хоть ничуть, ничуть не грустно
Мне в лодке у прибрежных ив,
Но только меньше, меньше русло
И тише, тише мой разлив…
И всё-таки я уповаю,
Что не окончусь никогда…
Я только тихо убываю,
Как после паводка вода.
Михаил Львов, +1988
Да, человек думает о смерти и боится её — никто и никогда толком не рассказал, что чувствует душа там. Сейчас я с полной уверенностью говорю, что не боюсь смерти, и верю себе, но пройдёт время — и вопрос пребывания на земле встанет перед тобой дыбом. Тогда ты или до одури будешь заниматься сохранением остатков своего здоровья, или приобретать про запас лекарства, или придёшь к Богу, или, наоборот, станешь закоренелым атеистом.
АТЕИЗМ
Так. Бога нет. Но есть закон и честь,
Добро, любовь и жизнь всего живого…
— Чудак какой! Бежишь трусливо слова:
«Добро… Любовь…» Так это Бог и есть.
Алексей Ачаир, +1960
[Похороны отца, 31.01.1981] Но смерть всегда рядом, хочешь ты того или нет: умирают близкие и далёкие, на твоих глазах может произойти кровавое ДТП или живший ещё вчера человек сегодня уже по другую сторону — чего?.. Знаю случай, когда за одним столиком в ресторане сидели два незнакомых человека. Внезапно один из них падает на пол. Через секунду на полу оказывается и второй. Оба они мертвы: первый умер от внезапной остановки сердца, второй — от испуга.
Привожу довольно большую, уж простите, цитату из «Ракового корпуса» А. И. Солженицына: «…Люди зарабатывали большие деньги, а потом их тратили — хоть по субботам, хоть в отпуск разом все. И было это складно, это годилось, пока не заболевали люди раком или другим смертельным. Когда ж заболевали, то становилось ничто и их специальность, и хватка, и должность, и зарплата. И по оказавшейся их тут безпомощности и по желанию врать себе до последнего, что у них не рак, выходило, что все они — слабаки и что-то в жизни упустили. Но что же?
Смолоду слышал Ефрем да и знал про себя и про товарищей, что они, молодые, росли умней своих стариков. Старики и до города за весь век не доезжали, боялись, а Ефрем в тринадцать лет уже скакал, из нагана стрелял, а к пятидесяти всю страну как бабу перещупал. Но вот сейчас, ходя по палате, он вспоминал, как умирали те старые в их местности на Каме — хоть русские, хоть татары, хоть вотяки. Не пыжились они, не отбивались, не хвастали, что не умрут, — все они принимали смерть спокойно. Не только не оттягивали расчёт, а готовились потихоньку и загодя, назначали, кому кобыла, кому жеребёнок, кому зипун, кому сапоги. И отходили облегчённо, будто просто перебирались в другую избу. И никого из них нельзя было бы напугать раком. Да и рака-то ни у кого не было.
А здесь, в клинике, уж кислородную подушку сосёт, уж глазами еле ворочает, а языком всё доказывает: не умру! у меня не рак!
Будто куры. Ведь каждую ждёт нож по глотке, а они всё кудахчут, всё за кормом роются. Унесут одну резать, а остальные роются». Помолчи, или оплакивай, или свой осмысли век. На звонок в палате раковой нажимает человек. А потом, собравшись с силою, шепчет в ватной тишине: «Помоги, сестрица милая, встретить солнышко в окне». Но не смотрится, не стонется. Отступаются слова. И к стене с подушки клонится неживая голова. Вот и всё. Судьба кончается. Заметает время след. За окном фонарь качается, и в палате гаснет свет. Михаил Дудин, +1993, СПб
«Так день за днём вышагивал Поддуев по старому полу, качая половицами, но ничуть ему не становилось ясней, чем же надо встречать смерть. Придумать этого было — нельзя. Услышать было — не от кого. И уж меньше всего ожидал бы он найти это в какой-нибудь книге».
ОНКОЛОГИЯ
Носили черешню и творог,
молили небесную рать…
Ни в двадцать, ни в тридцать, ни в сорок
никто не хотел умирать.
Ах, запах черёмухи острый!
Крикливые эти грачи,
спокойные эти медсёстры,
суровые эти врачи.
Мы жили, мы пили из чаши,
для нас шелестела листва.
Не вымерзли пажити наши,
не высохли наши слова.
Когда мы забудем о хлебе
насущном, ведомы судьбой,
на недосягаемом небе
мы встретимся снова с тобой.
Так что ж, безполезно браниться
на серое это бельё,
на грязные стены больницы,
на скудную пищу её…
Валерий Лобанов, р. 1944, Иваново
Я почему-то уверен, что не стану цепляться за жизнь, как это безполезно делает большинство неверующих. Да и православных, достигших меры смирения перед Промыслом Божиим, кажется, не так много. Исповедаться и причаститься перед смертью — да, в Церкви принято: считается, что такая душа после смерти избежит пугающих всех двадцати мытарств. Но остальные, остальные настолько боятся, что заговорить с ними о смерти физически невозможно.
ЛЮБОПЫТСТВО
Шли рядом бродяги и знать,
С добром я встречался и злом,
Всю жизнь мне хотелось узнать:
А что там, за дальним углом?
Какая легла там стезя?
Какой открывается вид?
И можно ли то, что нельзя?
И что это сердце болит?
Что ждёт за чертой, хоть не трус,
Где многим отважным хана?
И сладок ли сахар на вкус?
А соль каждый раз солона?
И думаю с грустной тоской
Пред близким концом и свирепым,
А что ещё там за доской?
А что за доскою и крепом?
Натан Злотников, +2006
Даже хорошо знакомая монахиня признаётся: «Раньше смерти не боялась (это в миру, в юности), сейчас побаиваюсь: как-то примут, как-то отвечу, с чем приду. Летели из Румынии, самолет затрясло — турбулентность, крылья вот-вот лопнут и отвалятся. Батюшка говорит: «Никогда такого не было». А я представляю: компьютер мой, конечно, разобьётся, все фотографии погибнут, а вот флэшка, наверное, сохранится. Страха совсем не было. Думаю: пока падаем, успею покаяться. :) Смотрю: а за нами детишки. Вспомнила батюшкин рассказ, как тонули на корабле 300 человек, и один из тонущих спросил Господа: «Я-то понятно, а за что другие погибнут?» Господь ответил: «Я их три года собирал. Всех вместе».
У тётки моей Антонины для смерти всё припасено: и беленькое для помину, и белое полотно, и туфли на номер побольше, и кофта пошире чуть-чуть, чтоб можно ей было по-Божьи в дубовом гробу отдохнуть. Всё — есть. Но о смерти нет речи. Она эту речь не ведёт, хлопочет над газовой печью и платья племянницам шьёт. Замужней была. Но бездетна. И в семьдесят строго-стройна, в заботах дневных беззаветно она только жизни верна. Ах, скольких растила, крестила! Приладилась к разным печам… И тайно о смерти красивой печётся она по ночам… Инна Лиснянская, р. 1928
Вспомнил, как мама за три года до собственной смерти глядела на похороны зятя. Я случайно перехватил её взгляд и был поражён тем необычайным вниманием, с которым следила она за немудрящей процедурой прощания с обычным человеком. Только потом понял: мама хотела представить свои похороны, хотя смерти боялась до смерти, уж простите за тавтологию.
МАМА
Темноту моего бытия
Луч пронзает упрямо.
Это светит улыбка твоя,
Моя бедная мама.
Это свет твоей тихой любви,
Свет добра и печали.
Что-то шепчут мне губы твои
Из немыслимой дали.
Что-то хочет увидеть твой взгляд
За последним порогом…
Не прощай меня, я виноват
Пред тобой и пред Богом.
Сам себя я за это кляну
В темноте безутешной.
Я достоин за эту вину
Тьмы последней, кромешной.
Но горит у судьбы на краю
Взгляд любви и привета.
И пронзает пещеру мою
Луч прощального света.
Евгений Чеканов, Ярославль
Это не последние годы стёрли из исторической памяти народа многовековые традиции. Просто-напросто стёрли с лица земли сами деревни — хранители традиций. Помните в начале «перестройки» такую профессоршу — Заславскую? Её заслуга. Не героями в раме, не кремлёвскими башнями — Русь держалась веками деревнями да пашнями. Корни прочные, древние. Ни срамного, ни пошлого. Родом все из деревни, из далёкого прошлого. И не будет иного. Дым в субботу над банькою, что бы ни было, снова встанет Ванькою-встанькою. Сколько бед пересилили, от земли по природе мы. Без деревни в России — всё равно что без Родины… Николай Рачков, СПб. Да, раньше, будь то в деревне или в городе, люди умели умирать, приход смерти принимали спокойно, с достоинством, и готовились к ней загодя: раздавали долги, писали завещание, упорядочивали дела и бумаги, давали последние наставления членам семьи, благословляли, исповедовались домовому священнику, причащались и уходили тихо, словно засыпали. Потому что совесть была чиста, доброго соделано немало, а неисповедованных грехов не было. Боялись весьма помереть изумлёнными, т. е. лишёнными разума, ибо тогда ни исповедь, ни причастие невозможно. Да такое редко случалось. Помирает крестьянин, а люди говорят — «трудится». Если человек прожил жизнь достойно, то перед кончиной его окружают Ангелы, кого-то даже святые посещают, отступают боль и страдание — и он уходит в мир иной в настроении благостном, с предвкушением встречи с Богом. Если же в жизни было много плохого, гадкого, злого, да к тому же и нераскаянного, то в минуты смерти вьются вокруг него ужасающие рожи бесов, выкрикивающих непристойности, соделанные грехи, — и умирающий напуган до онемения: он видит изгаляющихся бесов, пытается отмахнуться, спрятаться от них, но — поздно! — «Смерть грешника люта» (Пс. 33).
Скоро будем платить по счетам, дни нещадно летят.
Мы стареем, и время состарилось вдруг в одночасье.
Перемены к плохому приелись. Нас, словно котят,
Продолжает лукавый топить, проповедуя счастье.
В одиночку спасаются, крест непосильный неся,
И подобно апостолу, вмиг отрезвев, горько плача…
Отреклись мы от Господа двадцать столетий спустя,
Став рабами греха и безродною сворой собачьей.
Говорили, что жить хорошо и что жизнь хороша,
Не держа даже в мыслях, пройдёт ли мытарства душа?
Наталья Карпова, +1995, зверски убита
…И кладбища с семейными склепами, и могилки простых людей обихаживались, и панихидки служили на третий, девятый, сороковой день, на Радуницу и на церковные праздники не забывали родственники посетить погост.
Человека схоронили. В доме пусто и тепло. Словно в сказке «Жили-были…». Жили, были — всё прошло. Человека схоронили под протяжный плач родни. На поминках ели, пили, говорили: — Мы одни… Мы одни и как нам дальше? Полно, бабка, голосить. Завтра надо встать пораньше, снова печку затопить, снова в доме прибираться, у калитки почту ждать, снова плакать и смеяться, внуков в школу провожать. Ночь приглушит наши боли, стихнет шумный переезд, и не вскрикнет птица в поле, и не скрипнет крепкий крест. Владимир Осипов
А сейчас? Кладбища наши почему-то очень похожи на современные деревни: кто побогаче — и дорожку бетонную закажет, и каменюгу огромную на могилу усопшего взгромоздит, и оградка узорная, а то и на главной аллее похоронят спившегося киношного артиста — знай, мол, наших! Словом, «по одёжке протягивай ножки». Так и в деревнях дорогущие виллы соседствуют с покосившимися от старости избушками; так и на погосте дешёвые бетонные кресты уживаются со скульптурами в натуральную величину. Да и кресты по деньгам: тут тебе и дерево, и камень, и рукодельные пирамидки с выцветшей красной железной звездой наверху, и голые холмики не редкость. У одних крест, как и положено, стоит на восток, у других — где место позволяет; кто-то столик налаживает со скамеечкой, а кто-то при посещении пьёт водку стоя… И стаканы с винищем, накрыв хлебом, оставляют усопшему, будто ему не молитва, а пойло ваше в надобности. И всё одно хороши наши русские кладбища — вроде бы и безпорядок, а с любовью… На Западе — или небольшие плитки, или столбики рядами и колоннами. Скучно там до смерти: ни деревца, ни оградки, одни имена на одинаковых табличках по линеечке…
РАДУНИЦА
Не стучи, сын, в глухие рамы, в окнах выцвели небеса. Кромка леса. Могила мамы. След, заросший от колеса. Шёпот хвои и листьев свежих. Нынче Ангелы при свечах. Ветерок ласкает и нежит, птичьи трели звенят в лучах. Ой вы, горлицы и синицы! Прославляйте родной уют, дорогие я вспомню лица, тех, которых нигде не ждут. Но за птичьими голосами зов из прошлого, оглянись! То взывает к ответу память, то взывает к ответу жизнь! Сам Господь этот день отметил, день молитвенной высоты… Образ Родины тих и светел, в нём есть мамы моей черты. Василий Забелло, Иркутск
А в Греции, будучи на отдыхе, случайно забрели с женой в поисках церквушки на кладбище. Сначала поразились: и склепы, и памятники на могилах из мрамора. В России мрамор — достояние богатых, а тут все могилы так дорого устроены. Потом оказалось, что тут по соседству — горы мраморные, бери — не хочу, зато дерево на вес золота, и деревянный дом — великая редкость, причуда богача.
На кладбище никого, а внизу морской залив, и церквушка кладбищенская закрыта, но пройти к могилкам не возбраняется. И мы прошли по скорбным чистым дорожкам и в самой глубинке вдруг почуяли запах ладана, а потом и батюшку, освящающего недавно отрытую могилу. Никогда не видел подобного на наших погостах! И служил-то священник истово, на нас внимания не обращая, пел положенное по чину греческому. И нашим душам стало уютно, и я ещё больше зауважал греческое Православие. Жаль, что мы ничему не учимся у наших греческих братьев. Чтобы не мешать, мы так же тихо вышли, спустились вниз, где плескалось Эгейское море и шелестели жестяными листьями финиковые пальмы. Спите с миром!
КОНЕЦ
Смерть приближалась, приближалась.
Совсем приблизилась уже.
Старуха к старику прижалась —
И просветлело на душе!
Легко-легко, как день весенний,
Жизнь пролетела перед ней,
Ручьи казались, воскресенье,
И свет, и звон пасхальных дней!
И невозможен путь обратный.
И славен тот, который был.
За каждый миг его отрадный,
За тот весенний краткий пыл.
— Всё хорошо, всё слава Богу… —
А дед бормочет о своём,
Мол, поживи ещё немного.
Так вместе, значит, и умрём.
— Нет, — говорит. — Зовёт могилка.
Не удержать меня теперь.
Ты, — говорит, — вина к поминкам
Купи. А много-то не пей.
А голос был всё глуше, тише.
Жизнь угасала навсегда,
И стало слышно, как над крышей
Тоскливо воют провода…
Николай Рубцов, +1971