О знахарях, или волхвах, впервые упоминается в летописи под 1024 годом. В позднейших источниках сведения о волшебстве становятся многочисленнее, а само оно начинает приобретать захватывающее государственное значение. Эпидемия 1286 года летописцем объясняется тем, что татары «иземше бо сердце человеческое мочаху во яде аспидном и полагаху в водах и от сего воды вся в яд обратишася и еще кто от них пияше, абие умираше».
В 1467 г. «от смертного зелия» скончалась супруга великого князя Ивана Васильевича Мария-тверянка. К супруге этого же князя, гречанке Софье Палеолог приходили «бабы с зелием». Соломония, первая жена Василия III, от бесплодия искала помощи у ведунов при посредстве Сабурова, который по этому поводу замечал: «Того мне не испамятовати, сколько ко мне о тех делах женок и мужиков прихаживало».
О самом Василии Иоанновиче князь Курбский сообщает следующие интересные сведения: «Василий с оною предреченною законопреступною женою (Еленою Глинской), юною сущею, сам стар будущи, искал чаровников презлых отовсюду, да помогут ему к плодотворению... О чаровниках же оных так печашеся, посылающе по них тамо и овамо аж до Корелы (еже есть Филя: сидит на великих горах, подле Студеного моря), и оттуду провожаху их к нему». Переходя к общему вопросу о чаровниках, Курбский продолжает: «Яже дерзают непреподобие приводити себе на помощь и к деткам своим мужей презлых, чаровников и баб, смывалей и шептуней, и иными различными чары чарующих, общующе со дияволом и призывающе его на помощь».
В постановлениях Стоглавого Собора указывается, что «нецыи же непрямо тяжутся и поклепав крест целуют, ...и на поле бьются и кровь проливают, и в те поры волхвы и чародейники от бесовских научений пособие им творят, кудесы бьют и во аристотелевы врата и в рафли смотрят и по звездам и по планитам глядают... В первый понедельник Петрова поста в рощи ходят и в наливки бесовские потехи деяти... А в Великий четверток порану солому палят и кличут мертвых; некоторые же невегласы попы в Великий Четверг соль под престол кладут и до седьмого четверга по велице дни там держат, и ту соль отдают на врачевание людем и скотом... И по селом и волостем ходят лживые пророки, мужики и жонки, и девки, и старые бабы». Там же находим: «Иже последуют поганским обычаем и к волхвам или ко обавникам ходят или в домы своя тех призывают хотящии уведати от них некая неизреченная».
В 1572 г. царь Иван Грозный, испрашивая на Соборе разрешения на четвертый брак, говорил, что его первую супругу Анастасию извели злые люди вражьим наветом, отравами и чародейством; вторую отравили вражьим «злокозньством»; третью испортили злою отравою. Тому же царю клеветники на Сильвестра и Адашева внушали: «Аще припустишь их к себе на очи, очаруют тебя и детей твоих... Худые люди и ничему годные чаровницы тебя, Государя... держали пред тем, аки в оковах... а то творили они своими чаровствы, аки очи твои закрывающе». Князь Курбский, выделявшийся по своему таланту и умственному уровню среди всех сподвижников грозного царя, рассказывая о казанской осаде в 1552 г., добавляет: «Еще воспоминути достоит, яко они на войско христианское чары творили и великую иллюзию наводили: яко скоро по облежанию града, егда солнце начнет восходити, взыдут на град, всем нам зрящим, ово престаревшие их мужи, ово бабы, и начнут вопияти сатанинские словеса, машуще одеждами своими на войско наше и вертящеся неблагочинне. Тогда абие востанет ветр и сочиняется облаки»...
Эту картину всеобщей веры в волшебство дополнил сам Иван Грозный, вспомная в письме к Курбскому: «Наши изменники бояре... наустиша скудожайших умов народ, что будто матери нашей мати, княгиня Анна Глинская со своими детьми и с людьми сердца человеческая выимали и таковым чародейством Москву попали». Придворного доктора Иоанна IV немчина Бомелия псковская летопись называет «лютым волхвом». Люди Андрея Ильича Безобразова «единомышленника вору и изменнику Федке Шакловитому» в извете на него говорили, что он находился в сношениях с Дорофейкой, коновалом и рудометом, умевшим «бобами ворожить и наруку людей смотреть и внутренние болезни у взрослых и у младенцев узнавать и лечить шептами». Знаменитый ученый конца XVII в. монах Сильвестр Медведев три года при себе держал некоего волхва Дмитрия Силина, который говорил о себе, что он узнает «в животе болезнь... Да и в солнце смотрит и узнает в солнце — кому что будет; да он же Силин у младенцев уговаривает грыжи и от ускопу или будет меж мужа и жены совету не будет — помогает». Тот же Медведев имел сношения с волхвом Василием Иконниковым, похвалявшимся напустить порчу на государей Федора и Петра, если только Софья даст ему 5000 рублей.
Страх московских царей перед знахарями рельефно выступает в подкрестных и присяжных разного чина людей. Уже отец Ивана Грозного нашел необходимым занести в крестоцеловальную запись клятву «о зелье о лихом». В подкрестной записи Бориса Годунова от 1598 года присягающий на верность произносил между прочим: «Также мне над государем своим, Царем и Великим князем Борисом Федоровичем всея Руси, и над Царицею и Великою княгинею Марьею, и над их детьми, над Царевичем Феодором и над Царевною Оксиньею, в естве и в питье, ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учмнити и не испортити, и зелья лихого и коренья не давати, и не велети мне никому зелья лихого и коренья давати; а кто мне учнет зелье лихое или коренья давати, или мнеучнет кто говорити, чтоб мне над государем своим, Царем и Великим князем Борисом Федоровичем всеа Руси, и над Царицею и над их детьми, Государи своими, какое лихо кто похочет учинити, или кто похочет портити, и мне того человека никако не слушати, и зелья лихого и коренья у того человека не имати; да и людей своих с ведовством да и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати и ведунов и ведуней не добывати на государское Царя и Великого князя Бориса Федоровиса и на всякое лихо, а на царицыно, и на царевичево, и на царевнино. Также государя своего Царя и Великого князя Бориса Федоровича и всеа Руси и его Царицу, и их детей, на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати и следу не выимати, ни которыми делы, ни которою хитростью; а как Государь Царь и Великий князь Борис Федорович всея Руси, и его Царица и Великая Княгиня Марья и их дети. Царевич Федор и Царевна Оксиния куды поедут или куды пойдут, и мне следу волшебством не выимати и всяким злым умышленным и волшебством не умышляти и не делати ни которыми делы, ни которою хитростию по сему крестному целованию, а кто такое ведовское дело похочет мыслити и делати, и аз то сведаю, и мне про того человека сказати Государю... а не утаити мне про то никак... а у кого уведаю, или со стороны услышу у какого человека нибудь, кто про такое злое дело учнет думати и умышляти... и мне того поимати и привести к Государю своему... а не возмогу того поимати, и мне про того сказати Государю своему...».
Таким образом, подкрестной предусматривались главнейшие виды колдовства, как-то: на следу порча, насылание лиха по ветру и вынимание следа. В подкрестной записи Лжедмитрия от 12 июня 1605 г. об этих главных видах волшебства не упоминалось, а содержалась общая клятва «в естве и в питье, ни в платье, ни вином ни в чем, лиха никакого не чинити и не испортити, ни зелья лихого, ни коренья не давати»; не возлагалось также обязанности доносить на злоумышленников, а тем более их ловить. В подкрестной Василия Ивановича Шуйского от 20 мая 1606 г. эта последняя обязнность снова вменяется присягающим, но упоминание о главнейших видах волшебства также отсутствует.
Что же представляли из себя эти главные виды колдовства? Насылка по ветру, пишет известный историк Костомаров, состояла в том, что лихой колдун, знавший искусство возбуждать ветры и направлять их куда угодно своими заговорами, производил ветер, потом бросал по ветру пыль и примолвлял, чтоб так по ветру понесло пыль на такого-то человека, чтоб его корчило, мяло, раздувало, сушило и проч., и проч. Если обреченная жертва попадалась под такой ветер, то с ней сбывалось все, чего желал ей колдун. Выбор следа из-под ноги заключался в том, как передает Костомаров, что выбранный след замазывали в печи или сжигали, и оттого иссыхал тот, из-под чьей ноги был взят след. Выбирали след также для приворота. Иногда след не вырезывали, а ограничивались тем, что наговаривали на след и посыпали его чем-либо с наговором. Этим путем также, по понятиям людей того времени, можно было достигнуть желаемого, т.е. или погубить данное лицо или приворожить его к другому.
Крестоцеловальные грамоты первой трети XVII ст. достигли огромных размеров и чрезвычайной мелочности в смысле указаний на разного рода виды знахарства. Так чины Аптекарского Приказа этого времени между прочим давали торжественную клятву: «... а лиха мне ему государю своему... не хотели никакова, ни мыслити. ни думати, ни которыми делы и ни которую хитростью, и в естве, и в питье, и в лекарствах во всяких и в эном ни в чем лиха ни какова не учинити и не испортить ни которомы делы и ни которою хитростью и зелья лихого и коренья не давати, и с лихим ни с каким злым умышлением и с порчею к ним государю не приходити, и в своем лекарстве, и в составех, и в лечебных; ни в чем ни какова злого зелья и коренья не примешати, и к их государевому здоровью, а с иным ни с кем не посылати, также мне и над товарищи своими и всяких составех и во всяких мерах, которые для их государского здоровья учнут составливать, смотреть накрепко, чтоб они в составе никакого дурна не чинили и зелья лихого вместо доброго и составу нечистого люмии и иного ни какого злого яду змиина и иных ядовитых зверей, и гадов, и птиц, и всяких злых и нечистых составов, которые могут здоровье повредити и испоганить не примешати, и во всем о их государском здравии радети и оберегати их государского здравья во всяких мерах... А кто мне учнет какое зелье или коренье лихое давати на них государей или кто меня начнет наговаривать, чтоб мне над ним государевым своим и над его царицею и над их царскими детми какое лихо учинити или кто похочет их государей сам портити или какое лихоумышляти или у товарищей своих какие злые или нечистые составы, которые могут здоровье повредити или осквернити, увижу. и мне у того человека зелья лихова и коренья не имати и того человека не слушати, и поймав того человека привести мне ко государю... или к его государеву боярину, у которого обтека в приказе будет, или к его государевым ближним людем. А будет за которыми мерами того человека поймать будет не мочно и мне про того человека тотчас сказати ему государю или его государеву боярину или ближенм людем».
Дворовые люди царицына чина этой эпохи в присяге обязывались, между прочим, «лиха никоторого не хотети и не мыслити, и в естве, в питье, в овощах, в пряных зельях, и в платье, в полотенцах, в постелях, в сорочках, в портах, лиха никакого ни наговаривати и не испортити отнюдь ни в чем ни которыми делы». Для характеристики того отношения к лихим делам, которое господствовало в высоком тереме московских цариц, достаточно заметить, что от XVII века до нас дошли сыскные дела о приворотном корне обратиме, колдовстве на царицын след, посмешном слове постельниц, умышлении испортить царицу Евдокию Лукьяновну и т.д.
Вообще нужно заметить, что XVII век — это столетие знахарских процессов. Окрепшая государственная власть выступает против колдунов во всеоружии уголовной репрессии и таким образом отходят на задний план прежние способы борьбы со знахарством посредством духовных проповедей, пастырских посланий и т.п.
Глубокая вера в то, что знахарю подчинены и добрые и злые силы мало-помалу ослабела. Мысль о всемогуществе «знатцов» вытеснялась по мере того, как вырабатывались, с одной стороны, более правильные представления о внешней природе и проходил страх перед грозными ее явлениями, а с другой, укреплялось христианство с его учением о душе, о смерти и т.д. Под влиянием указанных обстоятельств стала укореняться мысль о бессилии знахарей располагать по своему произволу «добрыми» духами. Церковно-пастырское учение прививало взгляд на знахарей, как на посредственников дьявола, пособников сатаны, непримиримого врага христиан. В этой новой стадии мысль о знахарстве стала односторонней, более узкой и в такой, так сказать, обеспложенной форме ничего не могла внушать народу, кроме страха к колдунам и желания от них избавиться.
Эта эволюция психологии знахарства медленно подготовляла почву для борьбы с ним. Враждебное отношение к знахарству развивалось параллельно с распространением последнего, вот почему наши сведения о борьбе со знахарством хронологически совпадают с известиями о его распространении, а также в рядах преследователей колдунов мы видим князей, духовенство и народ, т.е. те же категории населения, которые пользовались их услугами.
Уже в уставе Владимира Святого «о церковных судех» к числу дел, подсудных упомянутым судам, были отнесены «ведовство, зелейство, потворы, чародеяние, волхование». Устав, как известно, был составлен по указаниям греческих ученых. Эти же последние были воспитаны на постановлениях Вселенских соборов, которыми колдовство рассматривалось как отступление от христианства и относилось к ведомству духовного суда. В 1024 г. народ избил «лихих баб» в суздальской земле; то же произошло в 1027 г. в земле Ростовской. Знаменитый проповедник XII века св. Кирилл в слове «о злых дусех» вооружался против колдовского врачевания: «А мы ныня (говорил он) хотя мало поболим, или жена или детя, то оставльше Бога ищем проклятых баб чародейц, наузов и слов преметных слушаем... баба начнет на дети наузы класти, смеривати плююще на землю, рекше беса проклинают». В 1227 г. новгородцы сожгли 4 волхов. В послании к новгородцам от 29 августа 1410 г. митрополит Фотий предписывал,чтобы «басней не слушали, лихих баб не принимали, ни узлов, ни примолвления, ни зелиа, ни вороженья, а елика такова, занеже с того гнев Божий приходит; и где таковые лихия бабы находятся, учтите их, чтобы перестали и каялись бы, а не имут слушати, не благославляйте их, христианом заказывайте, чтобы их не держали межу себе нигде, гонили бы их от себе, а сами бы от них бегали, аки от нечистоты». В 1411 г., во время черной смерти, псковичи сожгли 11 вещих женок. Приходившие в 1498 г. к Софье «бабы с зельем» были утоплены по приказанию великого князя.
О широком распространении колдовства в XVI в. можно судить потому, например, что в
постановлениях Стоглавого собора 1551 года нашло себе место следующее любопытное изображение действительности: «Шестокрыл, Воронограй, Остромий, Зедей, Альманах, Звездочеты, Аристотель, Аристотелевы Врата и иные коби бесовские тех всех еретических книг у себя не держали и нечли... некоторые же невегласи попы в Великий Четверг соль перед престол кладут и до седьмого четверга по велице дни там держат, а ту отдают на врачевание людям и скотом». В 1552 г. в наказе, данном Берсеневу и Тютину для наблюдения за точным исполнением правил Московского собора 1551 г., предписывалось наблюдать, чтобы «к волхвам бы и к чародеем и к звездочетцам волховати не ходили и у польбы (при поединках) чародеи не были, а которые безчинники, забыв страх Божий и Царьскую заповедь, учнут... к чародеем и к волхвам и к звездочетцам ходити волховати, и к полям чародеи приводити, и в том на них доведут и обличены будут достоверными свидетели: и тем быти от Царя и Великого князя в великой опале, по градским законам, а от Святителей им же быти в духовном запрещении, по священным правилам». В 1555 г. Троицкий Сергиев монастырь в приговорной грамоте своим землям и крестьянам приказывает не держать в волости «ни волхвей, ни баб ворожей» под угрозою с сотского и каждых ста человек «взяти пени десять рублев денег; а скомороха, или волхва, или бабу ворожею, бив да ограбив да выбити из волости вон».
В XVII в. борьба светской власти с волшебством неослабно прогрессирует. В самом начале этого века, а именно в 1606 г. встречаем дело «по жалобам о порче будто бы людей посредством икоты». Из царской грамоты по этому делу узнаем, что оговоренного «на пытке пытали и огнем жгли, и на пытке три встряски были, и вкинули в тюрьму, и ныне де сидит в тюрьме». В 1632 г. псковским воеводам о литовских лазутчиках сообщается, будто бы в литовских городах «баба ведунья наговаривает на хмеле, который из Литвы в наши городы возят, чтоб тем хмелем в наших городах на люди навесть моровое поветрие», а поэтому воспрещалось под страхом смертной казни покупать и торговать литовским хмелем».
В 1649 г. в «памяти» Верхотурского воеводы Рафы Всеволжского приказчику Ирбитской слободы Григорию Барыбину писалось: «Ведомо де Государю учинилось, что... иные люди тех чародеев, и волхвов, и богомерзких баб в дом себе призывают и к малым детем, и те волхвы над больными и над младенцы чинят всякое бесовское волхование и от правоверия православных крестьян отлучают; да в городех же и в уездех... сходятся многие люди мужского и женского полу по зорям и в ночи чародействуют, с солнычного схода первого дни луны смотрят и в громное громление на реках и в озерах купаются, чают себе от того здравия... И великий Государь... велел о тех богомерзких делах заказ учинить, чтоб православные христиане от такового бесовского действа отстали..., а которые люди от того ото всего богомерзкого дела не отстанут... тем людем чинить наказанье... бить батоги».
Очевидно, богомерзкие дела не исчезали, если митрополиту Белогородскому и Обоянскому в грамоте, писанной в 1673 г. к Никодиму архимандриту Курского Знаменского монастыря пришлось с укоризной говорить: «Да в городех же и в уездех мужского и женского полу бывают чародеи и волхованием своим и чародейством многих людей прельщают. Многие люди тех волхов и чародеев в дом к себе, к малым детям и к больным младенцам призывают, а они всякое волхование чинят, и от правоверия православных христиан отлучают».
Как было уже замечено, XVII век развертывает перед нами потрясающую картину ведовских процессов. Окрепшая центральная власть вступает в единоборство с знахарством. Борьба с ним становится государственным делом, монополией. Такая точка зрения настойчиво проводится через все столетия и даже захватывает императорский период.
В распоряжении властей имелся огромный арсенал наказаний. Главнейшими из них были ссылка и сожжение. Побывать в тюрьме и вынести пытки приходилось всякому независимо от наказания, назначенного в конце сыска. Зерно идеи применения к колдунам ссылки нужно видеть еще в практиковавшихся ранее случаях «выбивания из волости вон». В семнадцатом столетии ссылали и дальние местности и в монастыри. В 1628 г. совершенно непричастный к ведовству человек, страдавший душевною болезнью, за безвредный корешок, привязанный у него к шейному кресту, был сослан «на Устюг Великий в Архангельский монастырь», где повелевалось «ему быть в черной монастырской работе и из монастыря его не выпускать, чтоб он не пропал безвестно, и ходить ему к пению, чтоб ему от того недуга Бог дал излечение». В 1639 г., по указу Алексея Михайловича повелевалось «золотную мастерицу Дашку Ламанову с мужем ее с Степкою Ламановым... сослати в Сибирский город на Пелым; да золотную ж мастерицу Дунку Ярышкину с мужем ее да с сыном да с дочерью сослати в Каргополе; а... колдуней Манку Козлиху да Дунку слепую да Феликцу слепую ж с мужем с Гришкою сапожником разослати в городы: Манку Соликамской, а Феликцу с мужем на Вятку, а Дунку в Кайгородок».
Подобный исход дела тем более заслуживает внимания, что потерпевшею стороною в данном случае была царская семья, благополучие которой всегда ставилось на первом месте и оберегалось со всею беспощадностью. И это дело, как и сотни других, возникло по оговору, из-за пустяков, но одно за другим оговаривались все новые лица и втягивались в кровавый следственный механизм. Первоначально оговоренная Дарья Ламанова при первой же пытке «повинилась, в том де она перед государем и государенею царицею виновата, что к бабе к ворожее подругу свою мастерицу Арапку за Москву реку звала, а тое де бабу зовут Настасьицею, живет за Москвою рекою на Всполье; а спознала ее с нею подруга ее золотная ж мастерица Авдотья Ярышкина для того, что она людей приворачивает, а у мужей к женам сердцо и ревность отымает, а наговаривает на соль и на мыло: да тое соль дают мужьям в явстве и питье, а мылом умываются». Затем Дарья Ламанова показала, что по наущению женки Настьки «сженые ее Дарьины рубашки пепел... сыпала на след государыни царицы».
После второй пытки женка Настька «сказала, что мастерицам Дарье Ламановой и ее подругам, которых знает, а иных и не знает, зжегши женских рубашек вороты и наговоря соль и мыло давала, а пепел сженых рубашек воротов велела сыпать в государский след, а сыпать велела не для лихова дела, для того как тот пепел государь или государыня царица перейдут, а чье в те поры будет челобитье, и то де дело и сделается; да от того ж де бывает государская милость и ближние к ним люди добры: а соль и мыло велела она давать мастерицам мужьям своим, чтоб до них были добры».
Приворотными словами у этой женки были: «Как люди смотрятца в зеркало, так бы муж смотрел на женку да не насмотрелся: а мыло сколь борзо смоетца, столь бы де скоро муж полюбил: а рубашка какова на теле была, столь бы де муж был светел». Приведеная к пытке по указанию одной из своих клиенток, женка Настька в свою очередь указала свою благодетельницу женку Манку Козлиху. После первой пытки Козлиха дала показание, что она «только и знает, что малых детей смывает да жабы, у кого прилучится во рте, уговаривает, да горшки на брюхо наметывает, а опричь того ничего не знает». После третьей пытки она подтвердила ссылки Настьки и раскрыла все подробности своего ведовского искусства, которому научилась у матери своей, умершей седьмой год тому назад. Как оказалось, соль и мыло она наговаривала: «Как смотрятца в зеркало да не насмотрятца, так бы де муж на жену не насмотрелся»; а соль: «Как де тое соль люди в естве робят, так бы муж жену любил». При наговоре на мыло она произносила: «Коль скоро мыло с лица смоетца, столь бы скоро муж жену полюбил». Сжигая рубашечные вороты, она приговаривала: «Какова де была рубашка на теле, таков бы муж до жены был». Против жабы заговором служили свова: «Святый ангел хранитель, умири и исцели у того у того имянем, у кого прилучитца, болезнь сию». При этом Козлиха не только уверяла, что «лихим словом не наговаривает», но, отдавая дань времени и обычаю, заявила: «Да и не одна де она тем ремеслом промышляет, есть де на Москве и иные бабы, которые подлинно умеют ворожить».
Этими «иными бабами» оказались Ульянка слепая, Дунка слепая да Феклица Степанова. Первая из них подверглась три раза жестокой пытке. Сначала она показала, что, «только и знает, что около малых детей ходить, кто поболит, и она их смывает, и жабы во рте уговаривает да горшки на брюхо наметывает». При этом она наговаривала и смывала детей наговорною водою, а жабы давила. Муки пытки вырвали у нея указание и на другой промысел, а именно она показала: «У которых люде в торговле товар заляжет и она тем торговым людем наговаривает на мед, а велит им тем медом умыватца, а сама наговаривает: как де пчелы ярые роятца да слетаютца, так бы де к тем торговым людем для их товаров купцы сходились». Она же советовала женщинам есть хлеб с солью и умываться мылом. Над хлебом с солью она нашептывала: «Как де хлеб да соль люди любят, так бы де муж жену любил», а над мылом: «Сколь де скоро мыло к лицу прильнет, столь же скоро муж жену полюбит». Та же женка Ульянка тем, у кого «случитця сердечная болезнь, или лихорадка, или иная внутренняя болезнь», давала вино, чеснок и уксус с наговором: «утиши сам Христос в человеке болезнь сею, да Увар, Христос мученик, да Иван Креститель, да Михайло Архангел, да Тихон святый».
Слепая Дунька под пыткой созналась, что она «малых детей от уроков смывает да жабы во рте уговаривает, да она ж де на брюха, у кого что пропадет, смотрит; а на кого скажут неверку, и она посмотря на сердцо узнает, потому что у него серцо трепещет».
Женка Феклица показала, что она «грижи людем уговаривает. а наговаривает на громкую стрелку да на медвежий ноготь, да с тое стрелки и с ногтя дает пить воду, а приговариваючи говорит: «Как де ей старой жонке детей не раживать, так бы де у кого та грыжа и болезни не было» да она ж... на брюхо горшки наметывает». Как видно, средства, употреблявшиеся ведунами, привлеченными в настоящем деле, были очень невинного свойства, тем не менее государь распорядился снова подвергнуть пытке мастерицу Дашку Ламанову и женку Настьку. В указе государь писал, «что после того их воровства, как та мастерица Дашка Ламанова на след государыни царицы и великие княгини Евдокеи Лукьяновны сыпала ведовский рубашечный пепел, учала государыня недомогать и быти печальна, да после того же вскоре государя царевича князя Ивана Михайловича не стало, и после тое ж скорби вскоре государыня царица и великая княгиня Евдокея Лукьяновы родила государя царевича князя Василья Михайловича больна, и после ее государских родин и того государя царевича князя Василия Михайловича не стало вскоре ж, и ныне государыня царица перед прежним скорбна ж и меж их государей в их государском здоровье и в любви стало не по-прежнему... и от того времени и до сих мест меж их государей скорбь и в их государском здоровье помешка».
И так все напасти домашней жизни государь объяснял ведовством. Была даже мысль о международной организации порчи. Так, женку Настьку распрашивали: «От польского и от литовского короля к мужу ее литвину Янке присылка или заказ, что ей государя или государыню царицу испортить, был ли».
В 1647 г. крестьянин Мишка Иванов «за чародейство за косной развод и за наговор» был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь с указом держать его «под крепким началом». В том же году боярин Семен Лукьянович Стрешнев был сослан в Вологду за то, что «с такими злыми ведуны Симонком Даниловым да с женкою Оринкою знался многие годы».
Эти ссылки последовали на основании сепаратных распоряжений, но уже в начале декабря 1648 г. последовал общий указ воеводе белогородскому Тимофею Федоровичу Бутурлину, в котором между прочим указывалось: «А иные прелестникимужского и женского пола в городах и уездах бывают со многим чародейством и волхованием и многих людей тем своим чародейством и волхованием прельщают и портят, а иные люди тех чародеев и волхвов и богомерзких баб, вдов к себе призывают и к малым детям, и те волхвы над больными и над младенцами чинят всякое бесовское волхование». Воеводе повелевалось принять самые широкие меры к оповещению населения относительно указа, воспрещающего «бесчинства и чародейства», разослать копии с указа «в станы и волости» и велеть «те списки по торгам прочитать многажды. чтоб сей... крепкий указ ведом был всем людям». При этом ослушники должны были в первый и во второй раз подвергаться битью батогами, а ослушавшиеся в третий и четвертый раз «ссылаться в украинские города».
Ссылка применялась, по-видимому, в случае весьма отдаленной связи с каким-либо ведовским делом. Так в 1664 г. Филька Басов был сослан в Симбирск на вечное житье за то лишь, что он был зятем оговоренного Умая Шамордина, впоследствии даже совершенно оправданного. Спустя два года в Кирилло-Белозерский монастырь был сослан посадский человек Аничка Громников за обучение «заговорным словам» с целью «отомстить недружбу». Из челобитной, поданной в 1677 г. сосланным боярином Матвеевым, узнаем, что он обвинялся между прочим в чтении черной книги и что в это время к нему «будто пришло в палату нечистых духов множество... и говорили те нечистые духа вслух»... По указу 9 сентября 1684 г. великих кн. Иоанна и Петра Алексеевичей было приказано стрельца Ваську Баранникова и отставного стрельца Левку Барана с женкою Танькою за воровство и волшебсто сослать в ссылку в украинные городы на вечное житье». К сожалению, не имеется сведений, в чем обнаружилось их это «воровство и волшебство». Но эпидемия колдовства охватывала всю страну, и ссылка в дальние края не искореняла зла, лишь переносила его в другое место.
По обилию дошедших до нас сведений и ввиду господствовавшей в то время крайней степени боязни всяких ведовских дел, можно думать, что более обычным наказанием за колдовство была не ссылка, а сожжение.
Это жестокое наказание так же, как и ссылка, уходит вглубь нашей истории. Выше приводились, например, случаи народной расправы с колдунами в Новгороде и Пскове. В 1591 году в Астрахани, по указу государя, были сожжены колдуны, обвиненные в порче крымского царевича Мурат Гирея. От 1647 г. до нас дошел интересный указ Алексея Михайловича на имя шацкого воеводы Григория Хитрово, где читаем: «И ты б женке Агафьице и мужику Терешке, дав отца духовного, велел их причастить святых Божьих тайн, будет достоин, а причастя святых Божьих тайн, велел их вывесть на площадь и, сказав им их вину и богомерзкое дело, велел их на площади в срубе, оболокши соломою, сжечь». В чем же заключалась «вина и богомерзкое дело» этих несчастных, обреченных на публичное сожжение? Из указа видно что женку Агафью и мужика Терешку Ивлева повелевалось «у пытки распросить и пытать накрепко и огнем жечь, кого именем и каких людей они портили и до смерти уморили, и кому именем и каким людям килы и невстанихи делали, и где с ними тем мужикам и женкам такое дурно делали, и где и у кого именем Терешка Ивлев такому ведовству и всякому другому учился». Следовательно, какого-либо определенного обвинения, связанного с определенными лицами, им не предъявлялось.
После пытки женка Агафьица показала: «К мужикам килы присаживала и невстанихи делала, да яж де Агафьица с сестрою своею с Овдотьицею испортила и уморила до смерти приказного дьячка боярина князя Никиты Ивановича Одоевского, Федьку Севергина, да она ж де Агафьица уморила крестьянина Степанка Шахова, да испортила земского дьячка Шишку, да она ж де посадила килу сестры своей к Овдотьицыну деверю к Степанку. А всему де тому дурну учила ее Агафьицу сестра ее Овдотьица да сестры ее Овдотьицы свекор... Терешка Ивлев». Последнего, вероятно, как «учителя», пытали «накрепко и огнем жгли «нещадно», в результате чего он сказал: «Я учил тому дурну только одну женку Агафьицу, и иных людей женщин и мужчин такому дурну никого не учил, и сам никого не порчивал, и кил не присаживал, и невстаних не делал, и до смерти никого не уморил... А учился де я Терешка тому дурну на Волге, на судах слыхал у судовых ярыжных людей».
Под пыткой обнаружился и кильный стих и другие приемы ведовства. Кильный стих состоял из слов: «На море окияне, на острове Буяне стоит сыр дуб крепковист, на дубу сидит черн ворон, во рту держит пузырь, и слетает с дуба на море, а сам говорит: «Ты пузырь в воде наливайся, а ты кила у него развымайся». А клю де тому стиху, ка та птица воду пьет, и сама дуется, так бы того кила дулася по всяк день и по всяк час от ся приговору». Что же касается невстанихи, то Агашка делала ее Федьке дважды «нитью мертвого человека с приговором» за то, что он «мимо ее ходил к Сафрошкиной жене Тимофеева» Лт невстанихи ему пособляла Овдошка: «Лила де сквозь пробоя воду с приговором и ему давала пить». Чтобы привязать к себе Федьку, Агашка дважды же давала ему в кислых щах его собственное «естество». Когда же он «Федор женился мимо ее Агашки и от нее Агашки отстал», то она его «портила насмерть», для чего «ее сестра Овдошка ходила ночью на погост, имала с могилы землю и ту землю с приговором давала пить. Априговор: «Как мертвый не встает, так бы он, Федор, пропал вовсе». Кроме того, ему давались наговорные коренья. Теми же средствами был испорчен дьячок Шишка. В течение суток Агашка извела, вероятно, дурманом-репейником выборного крестьянина Степашку Шахова за то, что он «не велел ей с Федором Севергиным жить и на боярский двор ходить».
Женка Овдотьица еще до начала расследования сбежала неизвестно куда и на костер пришлось взойти ее свекру Терешке и сестре Агашке. Очевидно, указ о сожжении колдунов, особенно в некоторых местностях, как украинские города, не произвел должного действия, так как вскоре за указом 1647 года последовали другие в этом же роде.
До нас дошли грозные указы от начала 1653 г. на имя воевод в Карпове, Мосальске, Михайлове, Туле, на Осколе и т.д. Первым из названных указов повелевалось оповестить население, «что в польских и украинных и в уездах многие незнающие люди, забыв страх Божий и не памятуя смертного часу, и не чая себе за то вечные муки, держат отреченные еретические и гадательные книги, и письма, и заговоры, и коренья, и отравы, и ходят к колдунам и ворожеям, и на гадательных книгах костьми ворожат, и теми кореньями, и отравы, и еретические наговоры многих людей на смерть портят, и от тое их порчи многие люди мучатся разными болезными и помирают». Ввиду этого повелевалось, чтобы «впредь никаких богомерзких дел не держались и те б отреченные и еретические книги, и письма, и заговоры, и гадальные книжки, и коренья, и отравы пожгли, и к веденам и к ворожеям не ходили и никакого ведовства не держались, и костьми и иным ничем не ворожили, и людей не портили». Относительно тех же, которые «от таких злых и богомерзких дел не отстанут», таких злых людей и врагов Божиих велено в срубах сжечь безо всякой пощады и домы их велено разорить до основания, чтоб впредь такие злые люди и враги Божии и злые их дела николи нигде не вспомянулись».
Указы 1653 г. не остались на бумаге. В 1666 г. передается, например, известие, что гетман войска запорожского Иван Мартынович Брюховецкий «велел сжечь пять баб ведьм да шестую Гадяцкого полковника жену; а сжечь де их велел за то, что мнил по них то, что оне его гетмана и жену его испортили и чахотную болезнь на них напустили». Кроме того в Гадяче ходили слухи, что «теж бабы выкрали у гетмановой жены дитя из брюха, а иная-де баба ведьма и ухо ж. А как бабы сидели за караулом в меньшом городе в погребу, и от них-де из погреба бегивали мыши и кошки; и по городу бегают многое время, а бегав-де незнамо где подеваются». В 1671 г., осажденным городом Темниковым князю Долгорукому были выданы 2 попа и старица, которое «войско себе сбирала и с ворами вместе воровала». Воевода распорядился попов повесить, а старицу сжечь в срубе. Тогда же был сожжен бунтовщик Кормушка Семенов за то, что у него найдена была тетрадка с заговорами. В 1674 г. в Тотьме была сожжена в срубе женка Федосья, оговоренная в порче. В 1676 г. в Сокольском были сожжены муж и жена, по указу, повелевавшему «сокольскому пушкарю Панке Ломоносову и жене его Аноске дать им отца духовного и сказать им их вину в торговый день при многих людях, и велеть казнить смертью, сжечь в срубе с кореньем и с травы, чтоб иным неповадно было так воровать и людей кореньем до смерти отравлять». В 1682 г. погибла на огне жена водопроводных дел мастера Ивана Яковлева, по прозванию Марфушка, обвинявшаяся в порче Царя Федора Алексеевича. Во время стрелецкого бунта в том же году немалую роль сыграло колдовство, пущенное в ход с целью усиления народного волнения. В 1698 г. возникло дело о порче жены стольника Петра Артемьевича Волынского дворовой девкой Дунькой Якушкиной. Год спустя имело место интересное дело Евтюшки, который «для лечбы хаживал ко многим: «к духовнику царскому, к князю Михаилу Юрьевичу Одоевскому, да за тверские ворота к Плеещеву... к старице Панфилии».
Процессы о колдовстве не остановились на пороге XVIII в., но смело перешагнули этот рубеж и двинулись еще дальше. Так, к 1708 г. относится, например, дело о колдуне рыбаке Максиме Афанасьеве. В 1742 г. в приказе сыскных дел возникло дело о приворотном корешке крепостного Васьки Резанова. В 1752 г. Ирина Ивановна, дворовая женка сенатского секретаря Степана Алексеева обвинялась в колдовстве лягушкой. Тогда же производились розыски по поводу колдовства при посредстве корешка, найденного в спальне императрицы Елизаветы Петровны. Два года спустя была обнаружена волшебная соль в доме царевны Грузинской, проживавшей в Москве. Заслуживает внимания, что сожжение колдунов, как особая уголовная мера. вместе с процессами перешло из XVII столетия в законодательство восемнадцатого века. Еще при Федоре Алексеевиче состоялось любопытное частное узаконение о чародействе. Так, в пятом параграфе грамоты об учреждении Славяно-греко-латинской академии, относящейся к 1682-1685 гг., сказано: «Сему от нас государя устроенному училищу быти общему и... в нем всякии от церкви благословенные науки да будут. А от церкви возбраняемых наук, наипаче же мягии естественной, и иным таким не учити и учителей таковых не имети. Аще же таковые учителя где обрящутся и они со учениками яко чародеи без всякого милосердия да сожгутся». В § 14 читаем: «И о сем им блюстителю со учительми тщатися крепце, еже бы всякого чина духовным и мирским людем, волшебных и чародейных и гадательных и всяких от церкви возбраняемых богохульных и богоненавистных книг и писаний у себя никому весьма не держати, и по оным не действовати и иных тому не учити. А у них же таковые книги или писания ныне суть, и оным таковые книги и писания сожигати, и никаких бы волхований и чародеяний и гаданий впредь не держати... Аще же кто сему нашему царскому повелению явится противен и отныне начнет кто от духовных и мирских всякого чина людей, волшебные и чародейные и гадательные и всякие от церкви возбраняемые и богохульные и богоненавистные книги и писания у себя коим ни буде образом держати и по оным действовати, и иных тому учити, или и без писания таковая богоненавистная дела творити, или таковыми злыми делами хвалитися, яко мощен он таковая творити, и таковый человек за достоверным свидетельством без всякого миосердия да сожжется».
С таким же беспощадным отношением к колдунам встречаемся и в последующее время. Уже в Воинских Артикулах, изданных в 1716 г. при Петре Великом, воспрещаются разные виды колдовства под угрозой тяжких наказаний, а именно: «И ежели кто из воинских людей найдется идолопоклонник, чернокнижник, ружья заговоритель, суеверный и богохулительный чародей: оный по состоянию дела в жестоком заключении, в железах, гонянием шпицрутен наказан или весьма сожжен иметь быть. Толкование. Наказание сожжения есть обыкновенная казнь чернокнижницам, ежели своим чародейством вред кому учинил, или действительно с дьяволом обязательство имеет. А ежели ж он чародеством своим никому никакого вреда не учинил, обязательства с сатаною никакого не имеет, то надлежит, по изобретению дела того наказать другими вышеупомянутыми наказаниями, и при том церковным публичным покаянием».
В артикуле 2-м находим еще такое постановление: «Кто чародея подкупит, или к кому склонит, чтобы он кому другому вред учинил, оный равно так, как чародей сам наказан будет».
В постановлениях артикулов бросается в глаза, с одной стороны, резкое признание колдовства «обязательством с сатаною», а с другой, попытка карать наравне с чародеями и лиц, обращающихся к ним за помощью. Фактически такие лица подвергались тем же жестоким наказаниям и раньше. Первый шаг к общему узаконению этого порядка был сделан, как мы видели, в 1682-1685 гг., при издании устава московской Славяно-греко-латинской академии, в силу которого сожжению должны были подвергаться учителя «магии естественной» наравне с учениками и чародейными книгами. Узаконение Артикула имеет уже общее значение, хотя и должно применяться к случаю, если подкупленный чародей «кому другому вред учинил». Но по закону Анны Иоанновны от 25 мая 1731 г. сожжению придан характер общей меры наказания как колдунов, так и обращающихся к ним за помощью, и в отношении последних безразлично к тому, обращаются ли они с целью повредить кому-либо другому, или же в ожидании «мнимой себе душевредной пользы». Так, в законе говорится: «А ежели впредь кто, гнева Божия не боясь и сего Ея императорского Величества указу не страшась, станут волшебников к себе призывать, или к ним в домы для каких волшебных способов приходить, или на путях о волшебствах разговоры с ними иметь. И учению их последовать, или какие волшебники учнут собою на вред, или мняще, якобы на пользу кому волшебства чинить; и за то оные обманщики казнены будут смертию, сожжены; а тем, которые для мнимой себе душевредной пользы, станут их требовать, учинено будет жестокое наказание, битье кнутом, а иные, по важности вин, и смертию казнены будут».
Как ни отрывочны эти материалы, но они рисуют отчетливую картину быта того времени. Невежественное население инстинктивно понимало, что в окружающей его природе лежат могущественные силы, способные сослужить полезную службу человеку в его борьбе с болезнями. Нужно было подойти к этим силам, но читать в великой книге природы могли лишь весьма немногие. Да и эти, избранные судьбой, по обычаям своего времени, должны были балансировать между скудным вознаграждением в случае удачи и сожжением на костре, пытками и ссылкой — при поспешном лечении или даже просто в случае доноса со стороны какого-нибудь пьяного, или недоброжелательного соседа, а то и чрезмерно ретивого воеводы, действительно старавшегося, чтобы в его воеводстве не было «разбои, корчмы, и бледни, и иного никакого воровства и убойства».
Врачебное знание составляло более или менее открытое достояние только у коновалов и скотников: некоторое право лечить людей приобреталось лечением животных. Однако и здесь за расширение практики приходилось иногда расплачиваться собственной кровью. Если, с одной стороны, нельзя было собирать травы и коренья и пользоваться ими с лечебною целью, то, с другой стороны, под угрозою почти тех же самых наказаний нельзя было лечиться, прибегать к услугам знатцов. Всякая попытка брать лекарство из первой доступной всем лаборатории — природы, считалась воровским делом, и население силою обстоятельств толкалось на пути тайных средств, мистических манипуляций.
Нет ничего удивительного и в том, что население обращалось к знахарям не только от волосата в ноге, при болезни глаз, сердечной скорби и т.д., но и в случае потери половой способности или чьего-либо расположения. В этих последних случаях мы сталкиваемся с двумя явлениями: с областью нервных болезней, которые и в настоящее время лечатся психическими воздействиями, и нестерпимым гнетом домашней жизни. Из домашнего тупика не было выхода, власть помещика над дворовыми, мужа над женою и детьми была до такой степени грозной, что заинтересованные ухватывались за всякое средство смягчения ее.
В заключение остановимся еще на некоторых чертах ведовского процесса. Начиналось дело не только по письменной челобитной, но и по словесной заявке в приказной избе.
Ведовство считалось общеопасным преступлением, преследуемым в порядке публичного обвинения, поэтому дело, начатое по частной челобитной, уже не прекращалось, хотя бы и поступило со стороны заинтересованного заявления о прекращении. Так, в 1663 г. князь Шейдяков, отправляясь на государеву службу до окончания дела, начатого по его челобитью, просил о приостановлении дела до его возвращения, так как «без него князь Михаила за тем делом ходить некому». Но в ответ на это челобитье получился указ «про те травы и про коренье... сыскивать всякими сыски накрепко».
Это вполне понятно и вполне оправдывается общей постановкой ведовского дела. Правительство в каждом отдельном случае брало в свои руки ведовский процесс не потому, что оно через посредство частного дела рассчитывало распутать целую организацию, бросить на кровавую дыбу по возможности всех колдунов известного района. С такой точки зрения становятся ясны указы вроде следующего: «Распрашивати и сыски всякими сыскивати, и пытати накрепко, по какому умышлению они (имя рек) его (имя рек) уморили, и иных людей они кого именем и сколь давно и каким волшебством, и по чьему наученью, или собою кого уморили или испортили, и иные товарищи их с ним в этом воровстве, в заговоре были ль и кто имяны были, и тому воровству кто их учил, где те люди ныне, которые их тому воровству учили и с ними в думе были. Да будет по сыску и по роспросу которые люди в том ведовстве дойдут до вины и тех людей потому ж в том воровстве и в порче пытать накрепко: и тех людей, которых они портили потому ж сыскивать и распрашивать, какими обычаи их те воры портили». По всем указанным статьям предписывалось доискиваться «накрепко, без поноровки, чтоб однолично про порчу сыскать подлинно».
Таким образом каждое дело могло превратиться прямо в погром целой местности. Недаром печерский архимандрит с братией в 1628 г. просил взять дело о монастырских крестьянах от арзамасского воеводы и передать в Нижний Новгород, «чтоб... монастырские вотчинки не запустели и крестьянцы не разбрелися». Челобитчик обычно «слался» на определенных личностей, указывая на определенные факты, наконец, вообще ссылался на репутацию ответчика среди его соседей, т.е. просил «сыскать большим повальным обыском». Ответчик в свою очередь «слался» на то же самое. По требованию сторон производились выемки и осмотры. За исключением «отводных людей» к делу привлекалось огромное количество лиц.
При «обыске» слались на всех «на мала и на велика», при этом допрашивались «на посаде и в уезде игумны и православные попы, и всяких чинов служилые и жилецкие люди, которые живут около... верст по две, по три, по пяти, и по шести, и больше».
По делу бабы ворожейки-татарки, в 1630 г. к процессу было привлечено 36 человек; по делу Тимошки Афанасьева с сыном Ларькой в 1647 г. — 47 человек; в 1648 г. по делу Первушки Петрова — 98 чел., в том же году по делу женки Дарьицы — 142 чел.; в 1649 г. по делу женки Анютки Ивановой — 402 чел.; а по делу Умая Шамордина в 1664 г. было допрошено 1452 сумских жителей! Иногда «всяких чинов людьми большой повальный обыск» захватывал несколько уездов. Так в 1649 г. по делу мордвина Собайкина обыск производился в трех уездах: Алатырском, Нижегородском и Арзамасском.
Подобное нашествие властей иногда вызывало самый энергичный отпор со стороны населения. Когда, например, приказные люди явились арестовывать мордвина и описывать его имущество, то мордвин скрылся, а его однодеревенцы «собрався многими людьми с луки, и с рогатины, и с топорками, пришед к тому Собайкину двору нас (приказных) осадили и держали запертыми в избе сутки, и хотели побить до смерти; а то мордвина животов переписать и двора запечатать не дали».
Особенный интерес возбуждает дело о распространении на Луху «кликотной» болезни. В 1656 г., «мая в 9 день о Николине дни учинилось-де у них на Луху на посаде порча нивесть какая у посадского человека у Федора Степановича над снохою его, над вдовою Татьяницею, кличет-де в той порче всякими розными медвежьем, и зайцом, и птицами, и иными разными голосы». По челобитной воеводы из Москвы был прислан «для сыску» стольник Лихорев, который «пытал всякими пытки накрепко» всех, «на кого порченные в кликоте кликали», но «они с пытки сами не винились и ни на кого не говорили». Виновные не обнаруживались, а болезнь все распространялась. Из челобитных узнаем, что в следующие два года «чинится у них на посаде над многими посадскими женами всякая разная кликотня и ломотная порча». Больные женщины «выкликали» как виновников эпидемий на посадских людей Артюшку Фадеева, Терешку Малокурова, Янку Салаутина, Федьку Кузьмина и Чнку Ерохина.
Эти выкликивания только усиливали панику. Дошло дело до заявлений челобитчиков, сто «и коренье, и травы всякие, и соли в узлах по улицам у ворот объявливаются, и от тех трав и коренья и узлов чинится многая порча, а в кликоте те порченые жены кликут и впредь-де будет от тех же посадских людей от Игошки и от Терешки с товарищи по улицам и у ворот травы и коренья, посадские люди мужеск пол, и женск, и младенцы будут порчены. И по их кликоте ныне чинится многая порча». Из «росписи луховских посадских людей порченым женам» видно, что в 1656 г. было испорчено 2 женщины, в 1657 г. столько же и в 1658 г. еще 5 женщин. Сыск обнаружил еще две жертвы — посадского человека с женою, испорченных в 1658 г»
Удручающую картину представляет сыск по этому делу. Приехав в Лух в 1657 г. и подвергнув нещадной пытке разных лиц, указанных кликушами, московский сыщик Лихорев прислал тех людей в съезжую избу, а местный воевода распорядился посадить их в тюрьму, где они находились еще в конце 1658 года. Могло случиться, что несчастные продолжали бы томиться в тюрьме еще несколько лет, но вдовый воскресенский поп Иван Тимофеевич дал новый толчок приостановившемуся розыску. Поп заявил, что «похвалялся-де на него попа Ивана духовский посадский детина Янка Салаутин порчею».
Этого было достаточно, чтобы приняться за Янку. Последний был привлечен к делу но на допросе категорически отрицал возведенные на него обвинения, а потом, вероятно во избежание мук пытки, показал против некоего Артюшки: «Он-де мне Артюшка привязал килу да он же-де мне и подсобил — ту килу у меня отвязал; и взял-де у меня от того 2 гривны денег». На очной ставке Артюшка был уличен, кроме первоначальных показаний Янки дополнительными указаниями на посадских людей Кирюшку и Емельку, которым он помогал «от ускопа», а также признанием собственной жены. После второй пытки Артюшка сознался, что «де он тем луховским посадским людям пособлял, и свадьбы отпускал, и с немочными к нему многие сторонние люди приходили, и он им пособлял».
Более или менее истиный виновник кликотной эпидемии был найден и посажен в тюрьму «до указу». Неизвестно, какой указ последовал из Москвы относительно дальнейшей судьбы Артюшки, но без чувства содрогания нельзя читать о том, что уже было пережито Артюшкой и другими лицами, привлеченными к сыску о кликотной порче. Жутко становится при мысли о судебном процессе, вдохновителями которого являются кличущие «разными медвежьем, и зайцом, и птицами, и иными разными голосами».
Главным процессуальным орудием в руках органов власти служила пытка. Арсенал отличался разнообразием: секли кнутом, жгли огнем, выламывали «с плеч» руки. Из процесса 1649 г. Анютки и мордвина узнаем, что мордвин был «пытан трижды и огнем жжен, и пуп волочен и ребра ломаны и пяты жжены... и после-депыток в Нижнем вкинут в тюрьму и сидит в тюрьме четвертый год, помирает голодной смертью».
Ужас этой кровавой расправы увеличивается еще тем, что границы между обвиняемым и свидетелем почти не существовало: правдивость своих показаний свидетель нередко вынужден был подтверждать под пыткой. пытали по три раза и больше. многие не выносили мучений и помирали. Так в 1622 г. «Гришкина жена Полстовалова Акулина... после пытки с неделю лежала и умерла»; в 1628 г. «мордвин Веткаско на пытке замучен до смерти»; в 1664 г. «после=де пытки Кондрашко и Феська померли»; после пытки в 1638 г. по делу Дарьи Ламановой «не стало... женки Настьки у князя Федора... и Ульки у Лукьяна».
Повидимому, последствия пытки заставали врасплох даже власти, которые, например, после известия о смерти Кондрашки и Феськи по делу Умая Шамордина, запрашивали: «которыми обычаи тех черкас не стало, не было ли у них язв, и не удавились ли, и вина не опились, и зельем каким не отравлены ль, и иного какого дурна сами над собою не учинили ль». Конечно, усердные палачи успокоили высшее начальство сообщением, что «те черкасы... померли за караулом своею смертью».
В течение многих веков народное сознание воспитывалось в том направлении, что знахарь может вылечить всякую болезнь. Безуспешное лечение приписывалось зловредности знахаря. Легче было допустить у знахаря желание испортить, погубить, чем предположить его бессилие! Вот тут-то и нужно искать причину своеобразного отношения к ученым медикам в московской Руси. Нельзя не удивляться крайне скептическому отношению к медикам, с одной стороны, и несообразной требовательности — с другой. Это недоверчиво-притязательное настроение было причиною трагической кончины первых медиков в Москве, последующего шаткого их положения, а самое главное — причиной слабого развития медицинского дела в нашем отечестве вплоть до воцарения Алексея Михайловича. Были и другие причины, в силу которых врачебное дело очень вяло продвигалось вперед.
Самая элементарность жизни того времени не могла способствовать врачебной науке. Кроме этой общей причины можно указать, как довольно крупный тормоз, на известный переворот в религиозных понятиях. Дело в том, что при господстве староязыческих понятий о причине заболеваний, все приписывалось таинственным силам, которыми по произволу своему управляли ведуны. одна только боязнь нерасположения ведуна могла удержать от отращения к нему в случае необходимости. С постепенным же упрочением христианских воззрений ведун теряет свое обаяние всемогущества, а причина болезни относится уже не к прежним таинственным силам, подчиненных в некоторых случаях человеку, но стала объясняться гневом Божьим, наказанием за грехи. Такой взгляд на болезнь лучше всего выразился в Домострое Сильверста, произведении относящемся к половине XVI века. «Оставя Бога, — пишет Сильверст, — и милости, и прощения грехов от него не требуя, ...призываем к себе чародеев и кудесников, и волхов и всяких мечетников и зелейников, и с кореньем, от них же чаем душетленные и временные помощи, и уготовляем себе диаволу, а дно адово, во веки мучитися». А потому он предлагает вместо лечения мирского, светского «...Аще Бог пошлет на кого болезнь или какую скорбь, ино врачеватися Божиею милостию, ...да милостынею к нищим, да истиным покаяниям... и молебны пети, и вода святити с честных крестов и со святых мощей и с чудотворных образов, и маслом свящатися; да по чудотворным по святым местам общеватися и, приходяще, молитися со всякого чистою совесть.; тем цельба всяким различным недугам от Бога получати...».
Те же мысли встречаются в послании псковского Елизарова монастыря старца Филофея около 1510-1519 гг. дьяку Михаилу Мунехину против мер, принятых во время морового поветрия. В этом послании он указывает на Давида, который положился на Бога «яко многи суть щедроты его», что он «покаянием и слезами умолил Бога и возврати гнев Божий, а не противился Богу и прощению и наказанию Божию, яко же ныне вы пути заграждаете, домы печатлеете, попом запрещаете к болящим приходити, мертвых телеса из гроба измещаете...» .
Русские, по сообщению Олеария, «никак не одобряют и не допускают тех обыкновенных средств, которые употребляются в германии и других странах и которыми наглядным образом только и можно совершентвоваться в деле лечения, как например, анатомирования тела человеческого, или делания скелетов, к которым русские питают величайшее отвращение». Это свидетельство вполне совпадает с замечанием другого иностранного путешественника Иовия, который пишет: «Рациональною медициною москвитяне никогда не занимаются: должность врача исправляет у них всякий, кто только имел случа испытать действие каких-нибудь неизвестных трав».
Знахари прежде всего — специалисты по части заговоров. Хотя знание заговоров на те или другие, более простые случаи жизни, довольно распространено среди народа, и знанием их, особенно из лиц женского пола, обладают многие опытные и достаточно пожившие на свете люди и не носящие громкого названия знахарей, но репертуаром заговоров на все случаи жизни и уменьем разобраться в применении их к более сложным заболеваниям, владеют только настоящие знахари и знахарки, бабы-угадки, лечейки, ведуньи, шептухи и ворожеи.
Замечателен остаток седой старины в некоторых местах Новгородской области, где лекарство называется вешти, вешетинье, а самое слово лечиться заменяется словом ворожиться: «Уж чем, чем не ворожился, — жалуется заболевший мужик, — а Господь не прощает грехов, не дает здоровья».
Контингент профессиональных знахарей составлялся большей частью из ловких бобылей и бобылок, которые занимались этим ремеслом иногда из нужды, имея в некоторых случаях хороший заработок и получая вознаграждение деньгами или натурой, иногда же делались такими по своего рода призванию. Это — почти всегда люди почтенного возраста: ведь старость, своею опытностью, всегда внушает больше доверия. Редко знахарь обладает заговорами от всех болезней, большею же частью знахарем избирается какая-нибудь одна заговорная специальность, благодаря которой он особенно становится известным в округе: одни превосходно заговаривают зубы и головную боль, другие кровь, третьи от укуса змеи и пр.
Наиболее частым и необходимейшим элементом при всех заговорах и знахарских манипуляциях является вода. Будучи наговорена, она получает чудодейственную силу и способность снимать всякую болезнь. Для того — следует ее дать внутрь, а снаружи вспрыснуть, «умыть» больного — операция, которая совершалась особыми специалистами почти в каждой деревне. Лечебное значение такой воды еще более увеличивается, если «спустить» ее с креста или иконы, иначе говоря, облить их этой водой и собрать потом в подставленную чашку. Можно, впрочем, сообщить воде целебную силу и другими способами. Для этого следует «пропустить» воду через дверную скобу и, кстати, самое умывание больного произвести в таком случае на пороге избы.
Необыкновенные свойства воде можно сообщить также, опустив в нее комок глины, камешек или кремень, иногда самый обыкновенный, а иногда принесенный с Афона или Гроба Господня. Но всего лучше действует та наговорная вода, в которой была окунута «громовая стрела», одна из тех таинственных стрел, которыми стреляет с неба в чертей Бог, во время грозы. Хотя в отдельных местностях такие стрелы понимаются различно, но в знахарской заговорной гидротерапии они ценятся вполне одинаково. Там, где это — простые лучинки с дерева, в которое ударила молния, для умывания больного их берется 9 штук. Знахарка зажигает такие «стрелы» и, набрав в рот воды, брызжет через них на больного с такой силой, что лучинки гасятся.
Ввиду редкости таких предметов, всего чаще заменяют их простыми угольками из печи. Стоит только уголек с наговором опустить в стакан с водой — это уже будет вода с совсем другими свойствами. Вот как «спускает с уголька» воду орловская знахарка. Придя в дом больного полечить от глазу, она стелет на стол скатерть, ставит чашку с водой и кладет три уголька, а у икон зажигает чисточетверговую свечу. Сделав эти приготовления и прочитав заговор, знахарка берет в руку один уголек, другою обмывает его в воде, потом то же делает со вторым и с третьим угольком и этой водой поит больного.
Несколько других приемов с углями придерживается саратовская знахарка. Всякий, кто тянется, зевает и чувствует себя изломанным, идет к ней лечиться от глазу. Знахарка нажжет в печке углей, зачерпнет ковш непитой воды и, читая заговор, кидает в него приготовленные угли. Если они потонут, она говорит, что больному «подеилось с глазу». Водой этой она умывает больного, а оставшуюся воду с углями выливает под дверь.
Иногда для увеличения силы действия к уголькам присоединяется хлеб, соль и другие предметы. При посредстве такого комбинированного способа производится мывальницами «смывание глаза». Старуха-знахарка берет небольшую чашку, наполняет водой и сыплет в нее немного соли. Затем, перекрестившись, подходит к печке, берет из гарнушки горячий уголь, опускает его в воду и начинает, смотря в печку, что-то нашептывать. При этом сама, подергивая плечами и раскачиваясь, сильно и часто зевает, отплевывается в стороны и приговаривает: «Тьфу, тьфу, пропасть, ишь ты, окаянный, ишь ты, негодный, ну, и глаз! на-ко, кормилец, выпей, да перекрестись, перекрестись, прежде». Так наставляет она больного. Затем, дав три глотка воды, умывальница опрыскивает ему голову, лицо и шею, руки и ноги, спину и грудь: «Ну, теперь усни, голубчик, постой, я тебя одену, вот так, покрепче», — говорит старуха, укутывая больного с головой.
Несколько иначе снимается специалистками этого дела «переполох» (испуг). Знахарка берет лучину, щепает спичек, зажигает их и опускает в чашку с водой. Потом идет к тому месту, где, по предположениям, случился переполох, и там говорит: «Двенадцать недугов, двенадцать переполохов, денные, полуденные, ношные, полуночные, во имя Отца и сына, и св. Духа, аминь». Воду дает больному выпить.
При «криксе» ворожея берет блюдо с водой, шейный крест, два угля и, держа на руках ребенка, нашептывает воду и молится, ломая угли и опуская их в блюдо с водой. После этого погружает туда крестик и этой водой спрыскивает ребенка. Довольно своеобразный прием применяется знахарями при лечении от «обурочения». Секрет здесь заключается в том, чтобы получить воду, черпая ее бураком не против, а вниз по течению реки. Зачерпнув и придерживая края бурака руками, знахарь наклоняется над ним и читает молитву. Наговоренной водой поит и умывает больного, спускает «капелек десяток за пазуху, на сердце», а затем велит немного соснуть.
Другим общим приемом знахарской терапии является «прикалывание» больного. Оно применяется значительно реже, чем умывание и совершается при помощи каких-нибудь остроконечных предметов — иголки, гвоздя, лучинки и т.п., а иногда шейного креста. Подобно тому, как при первом способе производится «смывание» болезни, здесь, при посредстве уколов больного места, достигается ее изгнание. Помимо таких общих, существовали и некоторые специальные приемы. Один из них, при испуге употреблялся некоторыми курскими знахарками для «выливания страха». «Как же это ему страх-то выливали?» — спрашивают про ребенка, подвергшегося такой знахарской манипуляции.
«Да повели мы его к бабке, а она поставила ему блюдо на голову с водою, льет туда воск да приговариевает. Целых 15 копеек отдала ей, а все не помогает. Потом мы пошли к Т-не, — она тоже, говорят, помогает. Та взяла клинушек, обвела им круг, поставила моего малого посредине круга, а клинушек-то и забила в землю, супротив ног. Она уж с нас ничего не взяла: дело, говорит, божеское, за что тут брать? Ну, вот, моему малому полегчало было после того, а потом опять за прежнее взялось».
Несколько другого, также не совсем обыкновенного способа придерживается при лечении от испуга балашовская знахарка: она над испуганными «сливает жир». Сажает больного на порог, дает ему чашку с непитой водой, а сама берет сковороду с растопленным салом, выливает его в чашку и причитывает: «Прошу Матушку-кормилицу, пречистую, Пресвятую Богородицу, со всеми Твоими ангелами и со святыми апостолами и мучениками, помоги и пособи рабу Божию (имя)». Так она сливает несколько раз, рассматривая будто бы вылившееся чудовище, которого испугался больной. Сало, которое сливает в воду, сжигает в печке, а воду выливает наотмашь.
Подобно тому, как для врача первой задачей является определение болезни больного, так иногда и знахарь, являясь к нему, начинал дело с того, что производил осмотр и ставил свою знахарскую диагностику: болезнь от испуга, от дурного ветра, от глаза или порчи. Для определения характера болезни знахарь нередко гадает, смотрит в воду, в зеркало, топит воск, раскидывает карты и т.п. При такой диагностике получает иногда большое значение зевота: если при произнесении заговора знахарю сильно зевается, значит у больного «большие уроки». Если он зевнет пять раз, значит обурочила баба, а если больше — мужчина. В других случаях, при умывании больного с угольков или камешков, загадывают имя человека, на которого падает подозрение, что сглазил он. Если камни, падая в воду, зашипят, а угли упадут на дно, значит, сглазил человек, имя которого задумано. Такая физическая проба на угли, предпринимаемая с диагностической целью, производится иногда при очень торжественной обстановке. Знахарка берет ковш холодной воды, кладет в него соли, горячих углей и при этом приговаривает, кладя первый уголек: «С мужичья глаза», второй — «с бабья глаза». Если тонет первый уголек, значит болезнь приключилась с мужичья глаза, а если второй — «с лиха бабья глаза». Старуха возвещает о результате исследования больной или больному, проклинает врага — супостата и, своместно с родными и больным, как бы ex consilio, делает предположение на знакомых, кто сглазил. Затем уже следует самое умывание.
Некоторые знахарки вносят в эту пробу еще ту разницу, что берут не два, а три горячих угля и последний уголь намечают «девичьим», воду же, в которую погружают угли, солят и мешают ножом.
Узнать, кто сглазил, дело относительно легкое. Гораздо труднее знахарю разобраться и определить вид заболевания. И лечить многие из таких заболеваний труднее, и лечение их бывает разное.
«- Хлопотливое это дело, — разъясняет важность такой правильной диагностики знахарка, — хорошо, если сглаз, а если от худого часу, а нет — порча: тогда, ведь, лечить много труднее. Сглаз всего три зари надо отчитывать, а от худого часу и от порчи целых двенадцать зорь. Ну, да мы сейчас узнаем, что ей, сглаз или другое что». Начинает знахарка читать молитвы, почитает немного, а сама плюнет, начитается — и опять плюнет. Глянет в кувшин с водой и опять плюнет. Кончив, она говорит: «Когда принесешь эту воду, все наши должны поглядеться в нее, может, не сглазил ли кто из своих? За чужих я гляделась в кувшине, не знаю, не подходит, чтобы был сглаз. Если бы сглаз, я бы зевала, а то ни разу не зевнула. Все-таки, попробуй. Если не полегчает, опять приходи ко мне: придется лечить от худого часу и от порчи.
В некоторых случаях знахарь, несомненно, являлся сознательным надувателем своего брата-мужика, иногда украшал свою обстановку даже атрибутами знахарства — змеинными головами, костями лягушек. У него на виду сидит и кот большой, стоит и ступа, и толкач, кочерга, котел и кадка с водой, а у некоторых имеются и кости человеческие, «разрыв трава» и пр. Такой знахарь напускал на себя особую важность и беззастенчиво приписывал себе силу, способную не только причинить и отогнать болезнь, но и поднять мертвого: «Захочу — и мертвого подниму этой (наговорной) водой, — бахвалился знахарь из ряда таких, — только у вас состояния не хватит со мной расплатиться».
Заговоры, которыми владели этого сорта знахари, по большей части неизвестны: они обыкновенно уверяли своих пациентов, что если сказать кому-нибудь слова заговора, то он потеряет через это силу. Заговоры эти передаются знахарями и знахарками, по убеждению крестьян, только на смертном одре, кому-нибудь из близких родственников, наедине, в строгой тайне, и те, в свою очередь, блюдут тайну заговора до своей смерти.
Таких крестьянин побаивается, у себя дома принимает со страхом и трепетом и, чтобы задобрить, угощает водкой. Это в особенности относится к тем «знакам», которые при заговорах не употребляют имени Божия и Святых, к порченникам и ясновидцам. Такое же почтительное и подобострастное отношение, в местах с татарским населением, проявлялось к знахарям и ворожеям из татар. Вероятно, на этом основании татарские ворожеи считались даже искуснее и сильнее русских. Такой славой, например, пользовались ворожеи татарской дер. Чудовки, куда возили для лечения русских порченых. «Уж чем мы ее (порченую) не лечили, — нередко приходилось слышать от пензенских баб, — ко всем ворожеям возили, татарский наговор пила, ничего не помогло, видно, так Богу угодно». Обращаясь в крайности к знахарям-нехристям и к тем, которые при лечении, по мнению мужика, пользуются услугами нечистой силы, он все же прежде всего шел к тем из знахарей, которые врачуют именем Бога.
Знахари этого сорта, в большинстве случаев, простые, иногда благодушные и почти всегда действительно верующие люди. Заговаривают они с крестом и молитвой, призывая святых угодников, Спасителя, Божию Матерь и апостолов. Эта черта проходит характерною нитью через большинство заговоров и манипуляций знахарей, и эта религиозная сторона знахарской терапии заслуживает нашего особенного внимания. Правда, вера эта иногда детски наивна, перемешана с суевериями и даже остатками язычества, но она несомненна. Это обстоятельство, сообщая лишь большую живучесть и устойчивость знахарству, вполне понятно: если сущность болезней, в громадном большинстве случаев, заключается, в смысле ли прямого или косвенного участия, в нечистой силе, то единственным и могущественным орудием против нее может служить только молитва и крест. Поэтому-то наговаривает ли знахарь воду, которой опрыскивает, «умывает» больного, наговаривает ли он пиво или водку, которыми поит, и масло, которым мажет больных, производит ли свои нашептывания над водой, хлебом, солью, ладаном и пр., все это он совершает под знамением креста. Натирая ноги больного суконкой, он чертит на ней мелом крест и крестом же, прикалывая или применяя массаж, растирает ушибленное место. Тот же крест держит над чашкой с водой даже знахарь-шарлатан, произнося над ней заговор от порчи и говоря больной, что он видит на дне этой чашки лицо того, кто ее испортил. Большинство самих заговоров неизменно начинаются словами: «Во имя Отца и Сына, и Св. Духа». И многие знахари, по-видимому, действительно убеждены, что шепчут и заговаривают они во имя Божие.
При лечении лихорадки-варагуши совершается целое священнодействие. Придя в дом больного, знахарка требует три кувшина с водой, выгоняет всех вон из избы, ставит кувшин вверху, под святыми, и начинает наговаривать в них воду: сначала читает «Отче наш», а потом специальный заговор от варагуши. Прочитав заговор раз, знахарка дунет на один кувшин; потом опять читает заговор и «Отче наш» и дует на второй. Затем проделывает тоже самое с третьим, берет из первого кувшина немного в рот водицы и брызжет на голову больного, водой из другого кувшина обрызнет грудь и руки, а из третьего ноги и живот. Потом, призвав семейных больного, отдает приказ, чтобы они три раза в день обрызгивали больного и столько же раз давали ему пить — из одного кувшина утром, из второго вечером, а из третьего перед обедом. Знахарка ходит к больному до девяти раз.
Не менее сложным ритуалом сопровождалось лечение разных болезней знахарками в Воронежской губернии. Бабка-повитуха берет особый деревянный сосуд из которого не пьют и не едят, чистой свежей воды, кладет в нее уголь, ладан и соль, и читает над этим составом троичную, а иногда Богородичную молитву, кладет несколько поклонов перед святыми иконами и, помолившись, начинает впрыскивать больного с приговором, после произнесения которого дует на больного трижды, со словами: «Аминь, аминь».
При всем разнообразии приведенных приемов и средств, в них есть одно общее — стремление оказать воздействие на психику больного, которое должно быть тем сильнее и глубже, чем сложнее и таинственее эти приемы, чем содержательнее, с точки зрения крестьянина, произносимый при этом заговор и чем больше он может тронуть душу. Таковы, в особенности, заговоры и приемы чисто религиозного свойства, носящие характер как бы домашнего богослужения.
Эта основная черта знахарской терапии, считающаяся с духом больного и всецело проникнутая стремлением внести в него успокоение, при всей иногда уродливости ее практического применения, неизмеримо выше того бездушного взгляда на больного, которым отмечена средневековая западноевропейская медицина, с ее поистине чудовищным господством кровопусканий, процветанием каленого железа, обливанием ран кипящей смолой или варом, с ее моксами, фонтанелями, заволоками и пр. Но, что не менее важно, в этой черте еще яснее сказалась идея того «влияния духа на дух», которая выразилась в народном учении о порче.
Только влияние это направлено здесь не во вред, а на пользу человеку Идея эта настолько ясна, что теперь уже невозможно не признать, что сила и значение заговорных приемов и средств заключается ни в чем другом, как в лечебном виде внушения. Элементы внушения можно усматривать как в самом способе произношения заговоров, — шепотом, монотонным и размеренным тоном, так и в их содержании, в этом многочисленном перечислении целого ряда святых и угодников, большинство имен которых так много говорит сердцу простого человека, в тавтологии, свойственной некоторым заговорам, и, наконец, в самых приемах, которыми сопровождаются их произнесение: в требовании тишины в избе, в таинственных манипуляциях с предметами наговоров и в заключительном приеме сбрызгивать и дуть на больного. Религиозный характер многих заговоров и заговорных приемов, при обоюдной вере в их силу и знахаря, и пациента, в некоторых случаях должен еще более усиливать значение заговоров, создавая, быть может, особый род внушения.
Приняв такой взгляд на заговоры, нельзя будет отказать в известном значении даже простому нашептыванию, тем заговорам без слов, которыми большею частью пользуются знахари-шарлатаны: нужды нет, что содержание таких заговоров остается неизвестным для больного — ведь он уверен, что именно это незнание заговора и обусловливает его силу. С этой точки зрения, «нашептывание» является очень ловким и, вместе с тем, сильным психологическим маневром.
Хотя, таким образом, элемент внушения, а также самовнушения, можно усматривать во всех заговорах вообще, некоторые из заговорных приемов знахарей носят неоспоримый характер внушения. Один череповецкий знахарь лечил зубную боль таким образом: усаживал больного на стул, спрашивал его имя, потом становился, от больного шагах в пяти и пристально смотрел ему в глаза, что-то про себя нашептывая. После этого он удалялся в чулан и оттуда выносил через несколько времени маленькую полоску бумаги, свернутую в клочок. Передавая бумажку больному, он строгим голосом наказывал: «Вот, как будешь ложиться спать, положи эту бумажку на больной зуб, а развертывать ее и смотреть ни под каким видом не моги. Ночью эта бумажка исчезнет, а зубы к утру заживут». И, действительно, зубы у многих заживали. Одному больному, не особенно доверявшему знахарю, захотелось посмотреть, что такое заключается в таинственной грамотке. Придя домой, он развернул бумажку; на ней оказалось три слова: «комуна, амуна, мамуна».
Очень интересными приемами пользовался знаменитый лекарь болезни «жаба» в д. Ватланове, близ Вологды. Лечиться к нему от этой болезни приходили за 50 и более верст. Очень редко крестьяне этого края обращались с этой болезнью даже к врачу. Лечение болезни состоит в следующем: пришедшего больного знахарь сажает спиной к бревенчатой, ничем не оклееной стене, где есть сучок, который бы приходился на уровне верхушки головы, прижимает последнюю крепко к стене и зажигает три лучинки, воткнутые неподалеку, в щель стены. Потом три раза крестит этот сучок, при каждом крестном знамении произнося вполголоса: «Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас», и после этого прикладывает к сучку толстый конец веретена, со словами: «Как сучок сей иссох, так иссохнет жабка сия». После этого он прикладывает к больному месту слегка накаленное над зажженными лучинками железо, а потом прикасается нагретым над этими же лучинками двойным прутком от выпаренного в бане веника, и сделанным наподобие вилочки. В заключение всего он дает больному пить вместо чая листья сухого березового веника: «Этим средством, — говорит, — я исцеляю сотни больных каждую зиму».
Таким же приемом пользуется при лечении зубов 60-летний старик, крестьянин, который и сообщил способ, как и когда его применять. «Если у тебя заболят зубы, — наставлял он, — возьми ты крупинку соли, а нет — воску, можно и кусочек хлеба, а всего лучше соли, — заверни в чистенькую тряпочку, обмотай ее три раза ниткой и завяжи три узелка, потом, лучше рано утром, натощак, положи тряпочку в рот, на зубы, и до девяти раз, не пропуская ни одного слова, говори: «Первый царь — сон месяц, второй царь — камень лад, третий царь — на синем море зелен дуб. Чтобы этим трем царям не сходиться, так раба Божия Василья зубам — не шуметь, не болеть. Стой сия сторона — из-под третьей горе плывут, выплывают три акарента: на этих акарентам стоят три престола, из этих трех престолах сидит пречистыя Мати, а с ней безвестница Мати. И так, рабу Божьему Василию зубы залечити и его червяка заморити». «После этих слов зубы у тебя беспременно пройдут. Только перед тем, как делать это, не нужно сношения иметь с бабкой, должно быть чистому и белье надеть свежее; себе ли, другому ли будешь заговаривать, беспременно в зубах держи, что я сказал , а то заговор твой подействует. Ежли-ча захочешь передать заговор кому — передай одному, чтобы никого больше не было и передавай такому, который млаже тебя, а старше никому нельзя сказывать, потому твой заговор не будет уже после действия иметь».
Интересным является то, что большинство этих народных приемов внушения относятся к зубной боли и касаются, очевидно, случаев, когда эта боль носит чисто нервный характер, т.е. таких, в которых пользуется внушением и современная медицина.
Приняв взгляд на заговоры как на внушение, мы с полным правом можем признать известное, терапевтическое значение и за теми из них, которые относятся к притке, порче, глазу, озыку, а в действительности же часто касаются заболеваний чисто нервного характера, каковыми являются те же истерия, неврастения и др. Подобное можно сказать и о заговорном способе лечения пьянства. Что же касается применения заговоров для остановки кровотечений, то оно и здесь, несмотря на свою видимую нелепость, получает достаточные основания.
Известно, что паренхиматозные и венозные кровотечения, а также кровотечения из мелких артерий останавливаются сами собой, путем образования кровяного сгустка, механически закупоривающего просвет кровоточащих сосудов. При обычной равномерной деятельности сердца образование такого сгустка происходит довольно скоро, но в тех случаях, когда под влиянием испуга и возбуждения деятельность сердца повышается, образование сгустка замедляется и кровотечение будет тем продолжительнее и сильнее, чем испуг и страх больного перед кровотечением больше. Заговор, внося успокоение, понижает и делает более равномерной возбужденную и повышенную работу сердца, и тем содействует образованию сгустка и остановке кровотечения.
Известный смысл получают заговоры даже в тех случаях, когда они применяются к некоторым травматическим повреждениям, детским и другим заболеваниям. В первом случае, под влиянием заговорного внушения, возможно уменьшение и ослабление боли, а во втором получает значение то успокоение матери и семьи, которое на уходе за больным и на направление дальнейшей терапии, часто в высшей степени нелепой и вредной, оказывает громадное влияние. Во всяком случае, заговор, несмотря даже на бесполезность его применения во многих случаях, является одним из наиболее невинных средств, как в знахарской, так и в домашней терапии крестьянина.
Если, таким образом, в некоторых из только что изложенных приемов без особой натяжки можно усматривать разумные основания, по своему внутреннему смыслу и содержанию допустимые с точки зрения и современной медицины, в большинстве остальных часто трудно было бы искать простого, здравого смысла.
Но и относительно этих приемов нужно сказать, что большинство из них находится в логическом соответствии с теми представлениями, какие имеет народ о возникновении болезней. Этой чертой последовательности отмечены, как мы видели выше, религиозные заговоры и эта же самая черта лежит на тех заговорах и приемах знахарей к которым мы сейчас перейдем. Народное воззрение, между прочим, допускает возможность заболевания «с ветру», путем «насада», через передачу болезни кем-нибудь другим, и вот является целая система испытанных приемов и методов, имеющих целью так или иначе отделаться от болезни — пустить ее, в свою очередь, на ветер, самым простым образом «снять» с больного, перевести на животных, растения, подкинуть или передать от себя кому-нибудь другому и пр.
Иногда болезнь пускается с больного как бы в пространство. При крике у детей, непременно на заре приносят ребенка к ворожее. Та берет его на руки, творит крестное знамение и до трех раз говорит на зорю: «Зоря Марья, зоря Дарья, зоря Марианна, возьми крик с младенца денной, полуденный, часовой, полчасовой, унеси ты в темны леса, в круты горы». При этом, держа ребенка на руках, знахарка кланяется на зорю, а иногда подкрепляет лечение обращением к печке, говоря: «Матушка-печурка, тебе на стоянье, а ангельской душеньке на здоровье. Во веки веков, аминь». При ознобе, ощущение холода изгоняется знахарями так: «Мороз ты, мороз, не стой за спиной, гуляй ты по лугам и долам, по лесам и рощам, обсыпай морозом деревья, а не людей, выйди на простор в чисто поле». С болью поясницы поступают еще более просто, приказывая ей: «Боль, выйди вон, в лошадиные копыта, в бараньи рога, тут тебе не стоянье, тут не житье тебе». Детей, у которых от ползанья по грязному и неровному полу, появляются на коленках ссадины и язвы, знахарь избавляет от страдания заговором: «Войдите вы, раны, в лесные охраны, нападите на хищных зверей и на их детей». При этом знахарь плюет на раны и размазывает слюну.
Также незамысловато лечатся сыпи и коросты у детей: «Сойди, нечистота, — обращается знахарь к коростам, — отвались, ты скорлупа, в широкое море сядь ты на дно морское, сядь. Не подымайся и к детям не прививайся».
Освобождение от болезни не всегда носит такой неопределенный и общий характер, а иногда имеет в виду вполне определенно обозначаемый объект и принимает характер непосредственной передачи. При этом подобно происхождению болезни от действия какой-нибудь неодухотворенной причины, передать ее можно иногда любому неодушевленному предмету. В Вологодской губернии знахари чрезвычайно просто передавали «скрыпун» притвору двери. Для этого защемляли больную кисть руки в притвор двери или ворот, произносили три раза: «Притвор, ты, притвор, возьми свой скрыпун», — тут же мыли больному руки мылом, говоря: «Как у мертвого мертвеца ничего не болит, не щемит. Не слышно ни тоски, ни болезни, так бы и у раба Божия (такого-то) ничего не болело, не щемило, и не слышал бы он ни тоски, ни болезни».
Не менее просто передаются болезни птицам и животным. «Когда ребенок, — говорит про такую передачу одна карачевская знахарка, — выходит у кого-нибудь из кожечки криком, мать бьется, бьется, приходит ко мне и просит полечить ребенка от криксы. Я беру его в полу, в правую, и иду под нашесть, под куриную, прочту Вотчу и говорю я курам: «Куры рябые и куры черные, куры красные и куры белые, возьмите вы Иванову криксу и дайте спокой рабу Ивану и денной, и ночной, и полунощный. И до трех раз так-то выговариваешь и три раза плюнешь». Несколько иначе передает «крик» курам хлавынская знахарка. Она берет кружку воды, ведет больного в «курник» и начинает брызгать водой сонного петуха, место которого, где сел, приметила засветло. Когда петух, проснувшись закричит, знахарка приговаривает: «Петух-хрип, возьми с младенца Ивана хрип, а ему дай сон».
Очень любопытен способ передачи собачьей старости щенку, практикующийся в некоторых местах Пензенской губернии. Топили баню и несли туда ребенка и маленького щенка. Знахарка моет в корыте сначала щенка, а потом в той же воде ребенка, и кончает лечение тем, что парит их вместе на полке, ударяя веником по ребенку раз, по щенку два.
Иногда, для передачи собачьей хили с ребенка на щенка, применяется совершено другой прием. Их привязывают вместе к хлебной лопате, всовывают в горячую печь и бьют прутом, попеременно, ребенка и щенка, чтобы хиль перешла с первого на последнего. Это сажание в печь ребенка при собачьей хили представляет в некоторых местах совершенно самостоятельный прием лечения и носит название «перепекания младенца». Основанием для этой операции считается то, что будто бы такой ребенок не допекся в утробе матери. Соединение этого последнего приема с только что рассмотренным, основанным на принципе передачи болезни, создает в высшей степени оригинальный и сложный прием, который чаще всего совершается следующим образом. Утром, когда затопят печку, призывают бабку-знахарку. Она берет ребенка, кладет его или сажает его на хлебную лепешку и до трех раз подносит лопату с ребенком к устью печки, а мать ребенка идет в сенцы, смотрит в дверь и говорит: - Бабка, бабка, что делаешь? - Перепекаю младенца Алексея. - На что? - Выгоняю из него собачью старость. - Перепекай же и выгоняй собачью старость, чтобы не было отрыжки.
Знахарка, еще не снимавши ребенка с лопаты, приказывает поймать щенка и посадить его под плетуху, сзади знахарки. Когда это сделают, знахарка говорит: «Перепекла младенца Алексея, выпекла из него собачью старость. На собачью старость дую и плюю, а младенца Алексея целую». Потом, обратясь задом к младенцу, начинает плевать и дуть на щенка, а затем три раза целует ребенка. После этого, на плетухе, под которой лежит щенок, купают ребенка в теплой воде, настоенной на соломе, поднятой с перекрестка дорог. Выкупав ребенка, щенка выгоняют из избы, приговаривая: «Иди ты, собака, и разноси свою собачью старость от младенца Алексея по буграм, по лугам, по буеракам, по пашням, по лесам, по садам, по кустам и прочим местам, чтобы твоя старость не сушила младенца Алексея и не крушила его отца с матерью». На младенца надевают свежее платье, а старое сжигают в печке и золу развевают по воздуху, воду же, которая осталась от купанья, выливают под печку. Потом бабка берет младенца на руки, подносит его к печке, поднимает три раза вверх, приговаривая: «Будь теперь, мой внучек, со столю вышины, с печь толщины», — передает младенца матери и лечение кончается.
В некоторых местах Владимирской губернии такое перепекание производилось не только над больными детьми, но и в видах профилактики над каждым ребенком, для чего, тотчас по окончании родов, нарочно затоплялась печь. При запекании, ребенка или просто клали на лопату во что-нибудь завернутого, или, как в некоторых местах Костромской губернии обертывали тестом.
Очень остроумное видоизменение этого способа составляет так называемое перерождение ребенка, предпринимаемое в тех случаях, когда он рождается недоношенным и слабым. Для этой операции мать с ребенком идет к знахарке. Та берет ребенка, кладет на пол и покрывает корытом, в котором стирают белье. Затем она выбирает какой-нибудь хрупкий камень и изо всей силы ударяет им по дну корыта так, что камень рассыпается вдребезги. Сделав это, вынимает ребенка из-под корыта и приказывает матери снять с себя верхнее платье и остаться в одной рубашке. Раздевает также донага ребенка и продевает его сверху вниз через ворот рубашки матери. Иногда перерождение совершается при посредстве мешка. Для этого берут мешок, распарывают на нижнем конце шов и трижды продевают ребенка, из конца в конец, через середину мешка.
Как ни просты все эти лечебные способы, есть еще более простой способ избавиться от болезни — это напугать болезнь. В Череповецком уезде существовало даже особое слово «запуги», для обозначения тех суеверных приемов, которые употребляются при этой цели. Такие запуги в некоторых случаях, сопровождались выполнением довольно-таки грозной операции. Вот как в Новгородской, Вологодской и Орловской губерниях лечилась «запугом» поясничная боль (утин). Больной ложился на пороге избы с обнаженной поясницей. Производящий операцию знахарь становился по одну сторону, с топором в руках, свидетель по другую, первый замахивался топором и прикасался его острием к пояснице больного, второй спрашивал: «Что ты делаешь?» — «Утин рублю». От свидетеля получалось признание: «Руби его больше, чтобы и близко не было», — и тот начинает махать топором над поясницей.
Видоизменение этого способа в некоторых местах заключается в том, что знахарка кладет больного ничком на лавку и начинает кусать поясницу: «Грызи, грызи, — поощряет знахарку больной, — чтобы не было отрыжки».
В одном из таких приемов, где также видно стремление передать и вместе «запугать» болезнь, обнаруживается замечательная дикость и бессердечие. Для лечения «грызи» у детей некоторые орловцы ловили полевую мышь и привязывали к задней ноге ее нитку. Раздев ребенка, садят его на стол и дразнят пойманную мышь, чтобы она укусила ребенка за больное место. После того, как укусит, мыши прокалывают иглой глаза, протаскивают чрез них суровую нитку и подпоясывают ею ребенка, а мышь пускают в поле, приговаривая: «Неси ты, мышь, Андрееву грызь. За то тебе прокололи глаза, чтобы не воротилась с грызью назад».
В зависимости от представления о «волосатике», как причине кариозного поражения «костей», существуют особого рода хитрецы, специальность которых «гнать волос». Гонят они волос следующим образом: в горшок или кадку, на дно, кладут песку, наливают теплой воды, после чего знахарь «наговаривает». Больной опускает руку или ногу и накрывается одеждой. Гной, вытекающий из свища, располагается в воде и на песке нитями и хлопьями. Это дает повод знахарю указать больному: «Посмотри, сколько у тебя волосу-то вышло, так и свернулся клубками».
Курская знахарка, большая специалистка по части выливания волоса, прямо уверяла своих пациентов, что при вскрытии нарыва, вместе с материей, вылезают волосы, либо седые, либо черные, смотря по тому, на что выливать волос — на рожь или на нехворощу. Операцию выливания волоса при ногтоеде она начинала с того, что обводила острием иглы вокруг ногтя, вскрывая таким образом абцесс, клала на больной палец нехворощи, выливала на больное место 30 горстей теплой воды и читала соответствующий заговор.
В других случаях, для выливания волоса, приготовляли в кадке особого рода щелок, опуская в него 12 накаленных камней, взятых с 12 разных полей. Когда щелок остынет, погружали туда больную часть тела, соблюдая строгую тишину в доме: волосатик боится шуму и не пойдет из тела в щелок.
Иногда приемы знахарей и содержание заговоров так же необычайны, бессмысленны и фантастичны, как необычайны и не оправдываются никаким здравым смыслом воззрения народа на причины болезней. В Череповецком уехде для снимания «кил», знахарь клал дрожжей в какой-нибудь маленький сосуд и, заставив больного наклониться над печным шестком, приказывал три раза проговорить: «От кил каменных, чугунных, железных, стеклянных и деревянных, от мертвых, сонных и живых», — и всякий раз плюнуть в сосуд. Потом знахарь мажет этими дрожжами килу, и она «присыхает». В Саратовской губернии, от кил одна балашовская знахарка наговаривала на вино. Взяв полбутылки вина и прочтя заговор, она обводила вокруг бутылки лошадиной костью и дула в сосуд. Водку эту больной пил по зорям. Магические свойства кости знахарка сообщала очень простым и несложным способом: найдя кость, она обводила кругом ее безымянным пальцем и прочитывала по три раза «Отче наш» и «Богородицу».
При хрипоте у ребенка, вследствие сильного бронхита или коклюша, а по соображениям некоторых крестьян, оттого, что в нем «младенчик стоит», знахарки ставят мать этого ребенка против солнца, вертят на левой пятке, берут из-под нее землю и растирают ею ребенка. Совершенно непонятные также приемы проделывают знахарки при лечении от «стыя». Когда взрослый человек или дитя «сохнет», знахарки выбирают из него «стень». Знахарка становит больного к стене, измеряет его рост ниткой и завязывает узелок, меряет суставы ног и рук больного и опять делает на нитке узелки. Сделав такие измерения, ставит посреди избы скамейку, с дырой посредине, подкладывает под нее черепок с горящими углями и сажает на скамейку больного. После этого из каждого угла избы берет по щепотке мху, метет пол против матицы и собранный сор, вместе с вынутым мхом и ниткой, кладет в черепок и сжигает. Если больной кашлянет в это время — будет здоров, если нет — останется больным или умрет.
Молитвословия, заговоры и соединенные с ними суеверные приемы составляют далеко не единственные средства, которыми пользовались знахари при лечении болезней. Некоторые из них, кроме заговоров, применяли также физические и механические приемы лечения, а также употребляли и лекарственные вещества, по преимуществу из мира растительного. В этой роли народных врачевателей выступают нередко коновалы, кузнецы, пастухи, мельники, бывшие больничные служители из солдат, а также наша «бродячая Русь» — странники и странницы, которые, придя на ночевку в деревню, расыпали врачебные советы направо и налево. Так как одному человеку трудно удовлетворить все запросы, касающиеся человеческих недугов, то почти каждым таким знахарем избиралась какая-нибудь отдельная врачебная манипуляция, в производстве которой он приобретал особый навык и благодаря которой делался известным среди окрестного населения. Таким образом, появлялась своего рода специализация знахарей. Между такими специалистами есть особые «знатки» по внутренним болезням, дающие для питья больным разные травы — сухой зверобой, мяту, ромашку, смородиновые и березовые почки и т.п., такие вещества, как деготь, скипидар, купорос, «бель» (сулему) или окуривающие больных киноварью и травами. Эти же знатоки нередко останавливали кровотечение, засыпая раны сажей, золой, табаком, толченым сахаром, чертовым пальцем, или лечили нарывы, прикладывая к ним собственного изделия пластыри из красного воска и серы, муки с медом, творога с тестом и т.п. Большинство знахарей, применяющих при лечении травы, обычно знания свои тщательно скрывали от непосвященных; расспросы о способах лечения редко достигали своей цели и узнать от них что-либо положительное бывало очень трудно.
Другой класс специалистов — костоправы, между которыми встречались часто и лица женского пола, так называемые баушки». Они будто бы вправляли вывихи и помогали при переломах костей, накладывая самые примитивные повязки. Хотя в редких случаях некоторые из знахарей по-видимому, обладали искусством различать вывихи и вправлять некоторые из них. Например, вывих плеча; но в большинстве случаев они принимали за вывихи растяжения связок, простые ушибы суставов или переломы суставных концов костей: устранив их смещение и положив повязку, говорили, что вывих вправлен. Вообще же, уменья различать вывихи по их признакам и каких-либо выработанных приемов вправлять их даже между присяжными костоправами, по-видимому, совершенно не существовало. В большинстве же случаев костоправы, имея дело с вывихом, определяли его выражением — «хребеток расшибен» и лечили, как ушиб, примочками, припарками из трав и даже заговорами. Не лучше обстояло у костоправов дело с переломами. Повязки при переломах из лубков, бересты и т.п. накладывались костоправами далеко не во всех случаях, и большинство переломов, особенно верхних конечностей, срастались без всяких повязок. В некоторых случаях знахарь обещал, что кость срастется без всякой помощи, по одному его наговору. Результатами такой хирургической терапии костоправов являлись застарелые вывихи и неправильно сросшиеся переломы, с которыми потом приходится иметь дело врачу. Какого-либо значения покою при всех таких повреждениях, а равно при простых ушибах, по-видимому, не придавалось.
Рудометов и рудометок также зовут знахарями и ворожеями, хотя бы они заговоров и суеверных приемов при кровопускании и не употребляли. В известных случаях больной, когда, по его соображениям, необходимо было пустить кровь, призывал такого знахаря или ворожею и говорил: «Выпусти ты мне, кормилец, Бога ради дурную кровь, много ее накопилось, тяжело стало!» — «Верно, верно, — говорит знахарь, — много у тебя дурной крови, давно надо выпустить. Беда, — высказывает он свои соображения, — когда накопится много крови: тяжко человеку». Это убеждение, что может быть тяжко человеку от крови, заставляло некоторых пускание крови повторять ежегодно, обыкновенно весной, а то и несколько раз в год. «Как худую кровь выпущу, — объясняет крестьянин, — опять человеком сделаюсь, сколько хошь работай. А ты говоришь, что крови бросать не нужно. Да ты посмотри-ка, какая она черная, как деготь, худая. Вот ее надоть, потому она только тяжелит человека». Знахарь перочинным ножом или старой бритвой делает на спине, возле лопатки, продольный разрез, настолько глубокий, чтобы кровь шла струей, и выпускает ее, приблизительно, с чайную чашку. Когда, по мнению знахаря, дурная кровь вся вышла, он прикладывает к ране тряпку, намоченную в холодной воде. Если кровь не идет струей, а только едва просачивается, знахарь ее высасывает и сплевывает. В некоторых местах пускают кровь из «соколка». Знахарь наставляет долото на месте прохождения этой вены между сухожилиями разгибателей большого пальца и ударом кулака пересекает вену. Чаще всего кровь пускает «рожками». Для этого берется коровий рог, широкий конец которого ровно обрезан, чтобы плотно прилегал к спине, а на узком конце сделана небольшая дырочка, закрывающаяся снаружи клапаном. Знахарь, сделав на спине небольшой разрез, накрывает его широким концом рожка, а через узкий вытягивает воздух: рожок закрывается клапаном и наполняется кровью. Между этого рода специалистами есть и такие, которые клещами вырывают зубы и производят даже другие мелкие хирургические операции — вскрывают нарывы, вырезывают мелкие кожные опухоли, ампутируют пальцы и т.д.
Были также особые «правильщики» и «правильщицы». Они направляли пуп, который оказывается сорванным от тяжелой работы, подъема или просто от того, что человек оступится или сделает неловкое или резкое движение. Достигалось это всего чаще накидыванием горшка. При этой операции знахарка кладет больного, намазывает ему живот гущей или мылом, берет горшок, зажигает немного льна, бросает его в горшок и опрокидывает на живот больному. Горшок играет роль, таким образом, большой сухой банки. Эта операция иногда бывает настолько мучительна, что больной кричит от боли и требует немедленного удаления горшка, но сделать это бывает не всегда легко: часто живот так сильно втягивает в горшок, что последний приходится иногда разбивать. Знахарка проделывает это раза два-три, всегда натощак, а когда операция кончена, дает больному выпить вина с солью или сажей. Накидывание горшков предпринимается также с целью разогнать дурную кровь, но едва ли не чаще всего делалось у женщин для выкидыша и у маленьких детей от «грызи», причем горшок заменяется стаканом. В Череповецком уезде, где, по-видимому, наиболее была распространена теория грыжевых болезней, старались сделать так, чтобы при «накидывании» горшка пупок находился в его центре: когда живот втягивается в горшок, то этим вполне обеспечивается собирание рассыпавшегося пупа в одно место. Там же существовали и другие способы лечения знахарями «пупных болезней». При одном из таких способов «рвут пуп пальцами», т.е. большим и серединой согнутого указательного пальца захватывают складку кожи и поднимают ее, стараясь перекрутить складку. Иногда щипание кожи пальцами производится по всему животу и представляет вид массажа. Употреблялось также «завертывание пупа» палкой: берут коротенькую палку, средину ее кладут на пупок и начинают производить круговые движения палки по животу, с целью «закрепить» сорванный пуп. В тех случаях, когда «катает пупом», производилась операция «сдергивания пупа». Больной, с обнаженной спиной, ложится вниз животом на лавку, а приглашенный знахарь, согнув у себя на руках по три пальца и оставив свободными остальные два, указательные кладет поперек спины больного, а большими захватывает кожу на спине и сильно тянет до тех пор, пока в спине «что-то не щелкнет»: Это пуп сдернулся с того места, на котором ему быть не следует, и попал опять на свое.
Особые специалисты лечили также глухоту и вытягивали серу из ушей. Промыв уши водой, клали в них маленькие кусочки камфоры, завернутой в вату или тоненькую тряпочку, с листиками душистой герани. Потом, свернув из лоскутка бумаги, пропитанной воском, трубочку, вставляли один конец в ухо, а другой зажигали. Операция эта считалась самой действительной против глухоты: вся сера, которая закладывает уши, если она даже копилась годами, «выгорит» или ее вытянет огнем на бумагу.
Особые специалисты — трихи (массажистки) или парильщицы заниманилась исключительно растиранием больных в пару, т.е. в печах и банях. Натирание производилось редькой, деревянным маслом, керосином, вином, красным медом и пр. и длилось продолжительное время. Свои манипуляции они нередко сопровождали произнесением молитв и заговоров, а некоторые из них усиленно при этом втягивали в себя воздух: вдыхали и уничтожали болезнь. Некоторые из трих, при поносе у детей, правили «пердячью» (копчиковою) косточку. В зависимости от представления, что некоторые виды детских поносов развиваются от свертывания копчиковой кости наружу, такие трихи, намылив палец и введя в задний проход ребенка, производили поглаживающие движения, надавливая и выгибая изнутри эту косточку.
Подобные же специалистки ломают глаз при «переломе» (язвах роговицы), т.е. растирают, через закрытые веки, глазное яблоко. Особого рода треск, который слышится при этой манипуляции в глазу больными, очевидно, и дал повод назвать это глазное применение массажа «ломанием глаза». Такие же специалистки при попадании инородных тел в глаза, часто случающемся, особенно во времена молотьбы и веяния хлеба, вывертывали глаз на кольцо и доставали соринку руками или вылизывали ее языком. Лизание языком пускалось ими в ход и при других глазных болезнях, а иногда и при нарывах.
Окидывая взглядом средства и приемы знахарей и исключая чисто лекарственную терапию, с современной точки зрения мы можем признать имеющими значение только те из них, в основе которых лежат внушение и применение массажа. Достойно удивления, что эти два метода лечения сделались достоянием научной медицины лишь в последнее время, тогда как в медицине народной они практиковались и существовали целые столетия. Поразительно также то, что методы эти пришли к нам с востока и запада, когда столь давно были у нас, можно сказать, под руками: таковы результаты пренебрежительного отношения и недостатка изучения народа.
Что же касается остальных знахарских средств и приемов, по большей части суеверных, то нельзя не признать — обстоятельство, на которое мы указали раньше, — что в громадном большинстве случаев они находятся в строгой и иногда поразительной зависимости от тех воззрений на болезни, какие имеет о них народ: терапия знахарей построена на народной теории о болезнях и есть только следствие и вывод из нее. Логика народа здесь не делает ошибки и, если вывод неверен, то единственно потому, что неверна та посылка, на основании которой он сделан.
Далее, в приемах этих поражает ритуальная разработанность. Нам кажется, что это обстоятельство имеет существенное и немаловажное значение: все то, что существует не в виде лишь общей, неопределенной идеи и представления, а выражается в тщательно выполняемых и сохраняемых мелочах, всегда бывает внедрено и связано с жизнью, как отдельного лица, так и целого народа самым тесным и органическим образом, и не скоро, и не легко может быть утрачено. Одно то, что эти мелочи существуют и не забываются, говорит о жизненности явления. В случаях же, когда народное верование начинает утрачивать свою силу и значение, оно, прежде всего, освобождается от этих мелочей и потом только, по мере постепенной утраты их, остается, так сказать, один остов верования, свободный от всяких внешних форм.
Обращает на себя внимание также распространенность и общность многих из этих приемов в таких несходных по условиям и отдаленных друг от друга громадными расстояниями местностях, каковы, например, Вологодская и Саратовская, Псковская и Орловская или Вятская губернии. Трудно допустить, чтобы явления эти были совершенно случайны, а не имели бы одной общей причины и не были бы связаны между собою какими-то невидимыми нитями. Эта причина и это связующее звено заключаются в мировоззрении народа, которое было одинаковым как у вологодского и саратовского, так и псковского, орловского и вятского мужика.