(глава из повести "Чухлинское детство".)
В то послевоенное время по нашим дворам ходили различные предприимчивые люди. Чаще всего по утрам слышались призывные, монотонные возгласы:
– Чинить, паять, стёкла починять...
Это значило, что во дворе появился, если по-современному, представитель малого бизнеса – умелец, который нес с собой на плече огромный короб с оцинкованной жестью и стёклами. Короб у него был плоский, но широкий. Нёс он свой короб на ремне, как охотники носят свои ружья. Из окон высовывались страждущие, хватали свои прохудившиеся вёдра, кастрюли, корыта и тащили всё это жестянщику. Он тут же, во дворе, всё это быстро чинил, паял и починял.
После кастрюль и корыт он всем нуждающимся вставлял в окна стёкла, ибо стёкла в наших домах очень часто бились. А отчего им не биться-то? Ведь спортивная площадка у нас, ребятни, была именно под окнами. И обшарпанный мяч почему-то чаще всего летел не в импровизированные ворота из двух кирпичей, а норовил попасть именно в стёкла. Наверное, мячу больше нравились звуки разбивающегося стекла, чем наши споры о том попал ли мяч в створ ворот, или он прошёл мимо правой штанги, то есть кирпича, на два сантиметра правее.
Но нас, ребятню, больше интересовали другие «пришельцы». Эти появлялись в наших дворах без монотонных, призывных возгласов. В их руках всегда торчали замусоленные мундштуки, из которых вырывались восхитительные звуки:
– Уди-уди.
Эти звуки были обворожительные. Они нас, как магнитом, вытягивали на улицу. Не было у нас тогда никаких более важных дел, чем услышать эти волшебные звуки. Мы гурьбой окружали издавателя этих сказочных звуков. Заворожённые, мы смотрели, как издаватель удивительных звуков с равнодушным, ничего не выражающим лицом дул в мундштук: при этом у него раздувался цветной резиновый шарик. Мужик зажимал мундштук пальцем, периодически открывая и закрывая выход воздуху, который и создавал надрывный, пронзительный и визгливый звук, далеко разлетающийся на всю округу. Это был старьёвщик. Он не нёс на своём плече тяжёлого короба, как жестянщик. Он пришёл к нам с настоящей повозкой. В повозку была запряжена старая кляча. В повозке горой дыбилось тряпьё. Утильщик, не останавливаясь, дул в свою свистульку. Собиралась огромная толпа. Детишки хором клянчили:
– Дядь, дай подудеть.
Утильщик свистульку подудеть не давал, но предлагал поменять её на старое тряпье. Мгновенно около него не оставалось ни души. Через несколько минут все ребятишки снова собирались у старьёвщика. Каждый из них в руках имел то, что удалось стащить из дома. Найти в доме старое, ненужное тряпьё удавалось не всем, – некоторые дети выносили хоть и старые, но вполне приличные и дорогие по тем временам вещи, вплоть до костюмов. Утильщик за каждую вещь давал по «Уди-уди». Счастью детишек не было предела. «Уди-уди» раздавалось с утра и до позднего вечера целым оркестром со всех сторон. Счастью родителей предел был: кто-то недосчитался кофточки, кто-то пиджака, а звуки «Уди-уди» не давали покоя порою даже ночью, когда ребёнок просыпался на горшочек. Хорошо, что это быстро надоедало и самой ребятне. Через несколько дней, во дворах воцарялся покой, но не надолго. Через месяц утильщик снова появлялся со своей кобылой, и начинался новый «Виток вооружений».
Появлялись в наших бараках и аферисты. Как-то сижу я дома и не знаю чем себя занять. Раздаётся стук в мою, никогда не закрываемую на защёлку дверь. Я радостно открываю дверь, ожидая какого-нибудь своего приятеля. На пороге стоит незнакомая мне женщина и ласково спрашивает меня:
– Здесь живёт Мария?
Я отвечаю, что здесь. Женщина мне говорит, что у неё к моей маме очень важное дело.
– А где твоя мама? – спрашивает она.
Я отвечаю, что моя мама на работе. Женщина спрашивает:
– А скоро она придёт?
– Да примерно через часик, – отвечаю я.
Тогда женщина говорит мне, что вынуждена будет дождаться моей мамы, на что я даю радостное согласие. Женщина усаживается на стул, ведёт со мной малозначительный диалог, рассматривая окружающую обстановку. Спрашивает, есть ли у меня отец, сколько зарабатывает моя мама. Я добросовестно, по-деловому, обстоятельно и подробно ей докладываю, что моя мама инвалид второй группы, но работает в меру своих сил воспитателем в детском садике. А зарплата у ней целых 38-мь рублей в месяц, только часть денег у неё вычитают за питание.
Женщина меня внимательно слушает, говоря, что она моей маме приятельница по прошлой работе и давно её знает, а потом говорит:
– Что-то семечек захотелось. Я тебе дам пятачок, а ты сбегай, да купи семечек. Далеко ли у вас тут семечки продаются?
Я отвечаю, что почти рядом – у Чухлинки. Я быстренько. Но тут входит моя мама. Мама видит у нас эту женщину и строго спрашивает её:
– Гражданка, кто вы и по какому поводу здесь?
Гражданка резко встаёт со стула, спросив маму: «Здесь ли живёт Николай Иванович?» – и моментально покидает нашу комнату, не дождавшись ответа.
Мама стала расспрашивать меня об этой женщине, знаю ли я её, и какие вопросы она мне задавала. Когда мама получила от меня исчерпывающие ответы, то объяснила мне, что это была аферистка, и если бы она ещё немного задержалась на работе, то эта женщина утащила бы из комнаты то немногое, что у нас было на то время…
Избытков в питании у нас с мамой да и у всех жителей бараков, конечно же, не было, поэтому все вокруг были худыми и поджарыми, что несомненно шло на пользу нашему здоровью – никто никогда не болел. Жаль только, что наша пища была очень однообразна. Колбасу или мясо мы практически не видели, а так хотелось. Желая поправить свой бюджет, мама взяла на постой мужчину. Этот мужчина вставал рано утром, завтракал чаем с бутербродами, намазанными самым настоящим сливочным маслом, а не маргарином, которым пользовались мы. За завтраком или ужином у нашего постояльца порой была даже и колбаса, но он ею нас никогда не угощал. В таких случаях мама меня под разными предлогами выводила на улицу, чтобы я не смотрел постояльцу в рот. Чаще всего, постоялец съедал все свои деликатесы за раз, ибо холодильника у нас не было. Но однажды, он купил огромную треску горячего копчения. Постоялец позавтракал, завернул треску в газету и положил её на подоконник, где было попрохладней, и ушёл на работу. Мы с мамой остались дома. От копчёной трески исходил такой аромат, что я отвести взгляд от неё не мог. Мама занималась своим хозяйством, а я кругами ходил по комнате, не отрывая своего взгляда от трески. Затем, не выдержав, я сказал маме:
– Мам, купи мне такой же трески – очень хочется.
Мама, после моих долгих уговоров, отвечала:
– Сынок, я тебе такого деликатеса позволить не могу, но если мы от этой трески немного отрежем, то, наверное, это будет незаметно, хотя, конечно, – это нехорошо.
Она взяла рыбину и отрезала один небольшой кусочек, передав его мне. Я съел его в мгновенье ока, затем стал канючить, чтобы мама ещё немного отрезала. После некоторых колебаний она ещё отрезала мне кусок покрупнее. После этого она сказала, что вопрос на этом исчерпан – дальше отрезать будет уже заметно. Я в слёзы! Вкус свежекопчёной рыбы показался мне слаще мёда. Кроме этой рыбины, я уже ничего видеть не мог. На мои уговоры отрезать мне ещё немного, мама отвечала категорическим отказом целый час, но, наконец, сжалилась и отрезала мне ещё один кусок, после которого от рыбины остался практически один хвост. После этого мы с ужасом стали ждать нашего постояльца. Постоялец пришёл, мать услужливо подала ему чай. Постоялец развернул газету, увидел, что от его рыбы осталось совсем немного и долго смотрел на остатки недоумённо. Затем он молча доел рыбу, а на следующее утро съехал с квартиры…