(глава из повести "Чухлинское детство".)
Володя, Саша, Николай, – это скучно. Мы пользовались кличками. Это интереснее и, к тому же, точнее. Если кто-то, к примеру, высокий, то его называли – Жердь, если кто-то худой, – то в лучшем случае он – Дохлый, а то могло быть и похлеще: Глиста. Одного парня все называли не иначе, как Катых. На это никто не обижался, а вообще-то его и не спрашивали.
Как прозвища давались? Очень просто. Как-то ранней зимой мы все высыпали в яму, которая только что замёрзла. Яма находилась рядом с нашими бараками. Другие мальчишки да и девчонки из других дворов нам завидовали, так как это была наша достопримечательность. Летом в яме можно было по колено в воде ловить головастиков и лягушек, а зимой было просто раздолье для нас. Яма сама по себе была достаточно большой и глубокой. С двух сторон её окружали крутые обрывы, с которых можно было кататься на лыжах, играя в салочки. По замёрзшему дну катались после первых морозов на коньках. По первому снегу можно было кататься на тарантасах с пологих спусков.
Тарантас – гениальное изобретение того времени. Берёшь водопроводную трубу, сгибаешь её пополам с небольшим округлением, оставшиеся две загогулины сворачиваешь ещё раз тоже пополам и получаешь тарантас. На него можно было встать ногами на две полозьи, руками ухватиться за первый изгиб, и ты уже катишься с горы. Восторгу-то, восторгу-то сколько! И никаких затрат. Делались тарантасы чаще всего на одного. Но иногда удавалось достать трубу подлиннее, и тогда на полозьях можно было поместиться уже целой компанией. Восторга было ещё больше. Устраивались соревновательные заезды: кто дальше уедет на своём тарантасе. Санки были редкостью, так как их надо было покупать, а тут дармовщина – труб-то вокруг завались.
Так вот, в тот день яма впервые замёрзла. Ледок был тоненький, но нас он выдерживал, если не скапливаться кучей. В руках у нас были палки. Мы стояли на льду и дубасили палками себе под ноги, проверяя, толстый ли лёд. Очень нравились гулкие и звонкие звуки от ударов по льду наших палок. Некоторым сразу же не везло, и они оказались в лучшем случае по колено в воде. Кое-кто провалился по пояс и пошёл сушиться домой, ожидая тумаков от матери. Другие благополучно колотили по льду палками, радовались звукам и появляющимся трещинам.
Мы уже были большими ребятишками: этак лет по 10, 12, но к нам подошёл совсем юный малец Витя. Он принёс с собой самую большую палку, какую только смог поднять. Размахнулся посильней, намереваясь ударить по льду, да и упал на скользкий лёд. От его падения по льду пошли во все стороны трещины. Одна из трещин была побольше, и она ему так понравилась, что он обратился к нам с радостным возгласом, картаво не выговаривая букву «р»:
– Смотлите, какая тесинка!
– Сам ты Тесинка, – заржали мы.
С тех пор все забыли, как его зовут по имени, и стали звать: Тесинка.
Я сам, начитавшись о деяниях Петра Первого, построившего ботик на озере Великом, расхаживал меж приятелей и без всякого повода безумолку повторял:
– Ботик Петра Великого, дедушки русского флота.
С тех пор для всех я стал Ботиком. Издевательствам не было предела:
– Ботик, расскажи нам о Петре и его ботике. Ботик, а не построишь ли ты нам свой ботик? Ботик, как? Ты ещё не приступил к строительству своего ботика? Может у тебя досок нет? Ребята, поможем Ботику с досками?
У меня с рожденья был ровный разрез глаз, но прикрытый слегка извне верхней складкой век. Поэтому меня часто звали татарином:
– Смотри, Татарин пришёл. Хочет с нами поиграть в чехарду. Нам что? трёхсотлетнего татарского ига не хватает? Иди, Татарин, поиграй с Гогой.
Я обижался, но не очень. Не принято было. Всех звали по кличкам, и это было нормой. Поводов получить кличку было много. Например, твоя фамилия Чайников, значит ты Чайник. Если у тебя рыжие вихры на голове, то однозначно ты Рыжий. Володю Шаповала звали Шпрот. Володю Зезилёва звали Зюля, и так далее. Но иногда прозвища давались непонятно от чего. Например, Толю Обухова все звали – Бурэ или Тоша.
Прозвища давались не на день, или два, – давались они на всю жизнь. Через сорок с лишним лет идём мы с Толей Обуховым по Новому Арбату. Многие встречные узнают Толю, ставшего известным артистом театра и кино, и на него оглядываются.
– Ботик, – говорит мне Толя, – помнишь, как в детстве мы с тобой бегали по помойкам и свалкам? Кто бы мог подумать, что в будущем я стану узнаваемым артистом, а ты давать сольные концерты своих песен?
– Тоша, – отвечаю я, – смотри, как на тебя пялится вон та блондинка?
– Ботик, – говорит Толя, – хочешь я для тебя «закадрю» эту чувиху, ведь ты сам этого делать так и не научился.
Толя развязно манит девушку пальцем, та, стесняясь, подходит. Затем Толя представляет меня поэтом, я застенчиво подаю девушке руку, оправдываясь, что я не профессиональный поэт. Толя себя не представляет, ибо его обязаны знать все и так. Девушка восторженными г лазами смотрит на Толю, тот не останавливаясь, балагурит. Девушка на меня и не смотрит. Толя пытается привлечь внимание девушки ко мне, но я, как в рот воды набрал. Толя приглашает девушку к себе в театр на завтра, говоря ей, что для неё будет оставлена у администратора театра Гоголя контрамарка. Немного постояв около нас, счастливая девушка отходит. Толя говорит мне:
– Ботик, когда ты поумнеешь? Чувихи любят артистов и поэтов. Учись, пока я жив. Пойдём-ка, заскочим в мою любимую булочную: там такие вкусные булочки продают, что пальчики оближешь! Булочки свеженькие, с пылу-жару.
Заходим в булочную с самообслуживанием, берём корзинку для покупок. Толя накладывает гору свежих, душистых булочек в корзину и начинает их, не торопясь, есть стоя в очереди к кассе. Ест он со смаком, не таясь, демонстративно облизывая сахарную пудру с пальчиков. Его совсем не конфузит тот факт, что сначала нужно булочки оплатить, а потом есть. На его лице лукавая улыбка. Все вокруг смотрят на него и переглядываются: известный артист ест булочки прямо в очереди, до их оплаты. Толю это не смущает.
Кассирша смотрит на содержимое корзины и говорит, что с нас 50 копеек за две булочки. Я её прошу оплатить восемь булочек. Кассирша мне говорит, что видит только две булочки. Я настаиваю на восьми булочках. Толя при этом стоит с невинным, лукавым видом и поглаживает артистически свой объёмистый живот. Я объясняю кассирше, что мы шесть булочек уже съели. Та возмущённо говорит мне, что сначала нужно булочки оплачивать, а потом их есть. Но тут она переводит свои глаза на Тошу и всё понимает. Толя с подчёркнутым чувством удовлетворения демонстративно смотрит на люстру и делает вид, что речь идёт не о нём. Всё это прошло на таком высоком чувстве артистизма, что все вокруг стоящие покупатели заулыбались…